Порядок и спа
Гипокауст
Мы с Пози дружески болтаем за настоящим, профессиональным хуфикюром, который мне давно было пора сделать, когда Аурик является за мной. А именно, мы приступили к отшелушиванию стрелок моих копыт с помощью сахарной пасты цвета карамели, которую я ни в коем случае не буду слизывать посреди процедуры, потому что – ну сами себе представьте. У меня на голове намотано пушистое белое полотенце, а вокруг шеи – горячая муслиновая колбаска с ароматическими травами: имбирь, лемонграсс, чуток камфоры. Благодаря тёплым целебным пара́м мои сердцебиение и дыхание значительно замедлились. Я смотрюсь в стоящее поблизости зеркало: трудно поверить, что эта ухоженная пони – та же самая, что мёрзла и задыхалась в клаудсдейлских переулках чуть больше часа назад.
Он врывается в наш безмятежный мирок с такой чуждой ему, но далеко не нежеланной энергией. Надо полагать, Позина тренированная сторожевая кобылка в прихожей сочла его заслуживающим доверия и дала добро. Лицо Пози зажигается, когда она видит грифона.
— Густав! — восклицает она.
— Mais oui, mais oui, ç'est moi! — отвечает «Густав» на пфранцузком, тщательно воспроизводя интонации. — Как дела у нашей маленькой принцесс ce soir?
— Не хочу хвастаться, но она уже выглядит куда более спокойной! — с этими словами Пози касается моей ноги. Хорошо, что при этом она смотрит на Аурика, а не на меня, и поэтому не видит, как я таращусь на него в ошеломлении. Я ловлю взгляд Аурика, и его глаза поблёскивают мне.
«Подыграй», — говорят эти глаза, и я подыгрываю. Аурик – без сомнения, одно из самых странных созданий в моём непосредственном окружении.
— Дела идут отлично, эм, Густав!
Он кивает в ответ: «Молодец». Со всплеском недоумённой тревоги я замечаю, что он нацепил на клюв длинные тонкие усы с завитушками. О звёзды, да кто он такой?
Пока я задаюсь этим вопросом, Аурик продолжает говорить – теперь на одном эквийском, но по-прежнему с комически преувеличенным акцентом:
— Ваше височество будет 'ада узнать, что её небольшая пъоблема с пъэссой устъанена. Она может возвъасчаться домой, когда пожелает.
Не успеваю я задуматься над зловещим подтекстом слова «устранена», как Пози отвечает:
— Отличные новости, Густав! Я думаю, её высочеству очень приятно.
— Конечно! — говорю я, старательно изображая радость.
— Мы уже почти закончили, — говорит Пози. — Ещё одна тёплая ванна, и её высочество закончит весь комплекс процедур.
— Да, конечно, — отвечаю я, крайне опасаясь своего требовательного желудка, но вопреки ему полная решимости пройти до конца наиважнейший ритуал Пози. — Лишь быстро ополоснуться. Может быть, добавите в воду немного радуги?
Терпеть не могу крошечную заминку, возникающую, когда я скажу что-нибудь совершенно не то, но все молчат, потому что аликорн. Милая тётушка Селестия, как же я это терпеть не могу.
— Простите, что-то не так?
Пози водит копытом по полу. Чуть погодя Аурик-тире-Густав приходит на помощь:
— 'Адуги, как это сказать... — он неопределённо крутит в воздухе лапой. — ...Здесь не самая оби'одная весч.
— Я не хочу портить ваше впечатление, — шепчет Пози.
— Я не понимаю. Разве радуги не поступают из погодопровода?
— В районы вроде нашего такие трубы не проложены.
— Почему...
— Пъавила, пъавила, — лёгким тоном говорит Аурик. — У Корпоации погоды так много пъавил! Без сомнения, для этого есть множество веских причин. Может быть, дело в безопасности.
— Радуги – это красиво, — слабым голосом возражаю я. У меня голова идёт кругом.
— Конечно, красиво, — соглашается Пози. — Но ещё и немного опасно.
— Но... в радуге же буквально можно купаться.
— Да, мм, но вдруг кто-нибудь её, мм, выпьет? Или ещё что-нибудь, — Пози снова водит копытом по полу.
— Какой же пони может прийти в голову пить радугу?
— Ну, вдруг она только что прилетела в город, и...
Аурик хищно врывается в разговор:
— Возможно, не очень 'орошо говорить о всём этом сейчас. Час, как это сказать, очень поздний. Пози, petite chou, не будете ли вы пъотив прервать важный ритуал купания в этот 'аз? — он берёт её копыто в лапу и мимолётно касается клювом. — Pour moi.
Она улыбается ему, а потом взглядом спрашивает моего одобрения. Я пожимаю плечами, не вполне искренне: как мне ни нравится забота Пози, но сахарная паста у меня на копытах с каждой секундой выглядит всё аппетитнее, и риск совершить какую-нибудь нелепость возрастает до опасно высоких уровней.
— Ну хорошо. Ради вас, Густав, — уступает Пози.
— Merci, — грифон кланяется, глубоко и галантно.
— Вы просто кудесница, Пози, — говорю я.
Я выдерживаю ровный голос и стараюсь не заскулить, когда она смывает с моих копыт предположительно вкуснейшее косметическое средство и вытирает их полотенцем. Мы обмениваемся любезностями, Пози ещё раз выторговывает у меня возможность не брать денег за услуги, только благодаря которым я смогла сохранить ясность рассудка, и Аурик с попросту пугающей эффективностью выталкивает меня на прохладный ночной воздух. Ещё не успеваю я толком понять, что происходит, как мы с ним уже летим по широкой ленивой восходящей дуге в сторону Акрополя.
Как только мы оказываемся одни, я прыскаю со смеха.
— Что это вообще такое было? — спрашиваю я и машу копытом в сторону заведения Пози.
Аурик пожимает плечами и залихватски щёлкает клювом.
— А, вы же знаете, как это бывает. Если прожить достаточно веков, то когда-нибудь от скуки ударишься на несколько десятилетий в возмутительную пфранцузскость. Добавляет разнообразия, знаете, да?
— Нет, — совершенно честно отвечаю я. — Я не имею ни малейшего понятия, о чём вы говорите. Я, наверное, примерно одного возраста с вами, но я ещё ни разу не притворялась пфранцуженкой. Хотя, положим, большую часть жизни я провела в колыбели, но тем не менее.
— А вы попробуйте как-нибудь, через век-другой. Это исключительно полезно для здоровья. Говоря о здоровье, как прошло ваше знакомство с настоящим пегасопольским купанием?
С замирающим от восторга сердцем я делаю ленивое сальто в воздухе. Качественный профессиональный уход за крыльями, входивший в услуги Пози, пошёл на небывалую пользу моей уверенности в собственных лётных способностях.
— Восхитительно.
— Ага, — отвечает Аурик. — Это в вас наконец-то заговорил пегас. Вы веками купались, как земная пони, и десятилетиями – как единорог. Земные пони купаются, чтобы вымыться. Единороги – чтобы вдобавок получить удовольствие от самого процесса.
— Я только что вымылась с удовольствием.
— Да, но это было далеко не всё. Пегасы, моя милая принцесса, купаются, чтобы стать ближе. Самая мысль о том, чтобы укрыться от общественного взгляда в маленькой ванне на когтистых лапах и предаться индивидуальному омовению, совершенно им чужда.
Я склоняю голову набок и гляжу на него, подняв бровь.
— Какой широкий словарный запас.
— Я покупаю эти отрывные календарики «слово в день», а дней у меня было ужасно много. Несущественно. Мой главный тезис в том, что купание – абсолютно неотъемлемый компонент этого общества. Это проникло даже в язык.
— «Bene lave», — говорю я, без усилий переключаясь на пегасопольский.
— К примеру.
— Я всегда думала, что это забавный способ пожелать кому-нибудь добра. «Хорошего купания!»
— Суть в том, чтобы крылья были в рабочем состоянии. За целый день не вымыться как следует? Немыслимо. Если вы хотите стать своей в Клаудсдейле, то будете купаться куда чаще и куда публичнее, чем раньше. Я уверен, что Пози будет с удовольствием числить вас среди клиентов, но вашей репутации пойдёт весьма на пользу, если вы будете ещё и посещать общественные термы. Крыло о крыло с мытыми массами.
— Они... мы... и вправду так делаем? Просто... все вместе? Сенаторы и погодные рабочие вперемешку?
Аурик кивает.
— Великий уравнитель. Он поддерживал здоровье клаудсдейлского общества с са́мого Основания.
Поразмыслив, я говорю:
— Но, как выясняется, районам земных пони достаются не все удобства, которые есть в пегасьих.
Лицо Аурика темнеет.
— Да, что ж. Никто не сказал, что здоровье города по-прежнему крепко.
— Стало быть, в Новой Венейции нет радуг, зато есть потоки странных гасящих магию элементов, которым даже не полагается существовать? Что происходит в этом городе, Аурик?
— Хотел бы я знать, — его слова звучат неожиданно ранимо. Потом глаза грифона загораются целеустремлённостью. — Но, возможно, через несколько минут всё это не будет иметь значения. Возможно, мы сможем покинуть это место, и пусть с ним разбирается ваша тётушка Селестия. Может быть, мы с вами оба сможем отправиться домой. В наш настоящий дом.
— Я не понимаю.
— Всё, что вам нужно знать, – это что вы поедите.
Больше я вопросов не задаю. Только это мне и нужно было услышать.
Мы сидим на Седьмой мачте «Багамута» – одной из самых больших и самых посещаемых мачт этого до невозможности огромного воздушного судна из красного дерева, застывшего на вечном приколе в центральной облачной массе Клаудсдейла. Далеко под нами, под многоакровой палубой, в глубине лабиринта трюмов, располагается сверкающая штаб-квартира Клаудсдейлской корпорации погоды, перенесённая сюда из старой Погодной фабрики по соображениям эффективности. Нависающая над ней громада Бака приютила деловой район города, где, если верить мерцающим огонькам в иллюминаторах, допоздна трудятся администраторы-единороги. Далеко в сторону кормы располагается роскошный Ют, где многие из этих администраторов проживают. (Я задумываюсь на секунду о том, много ли из клаудсдейских пони живут, никогда даже не касаясь субстанции, давшей городу название[1].) Между этими двумя надстройками, занимая львиную долю верхней палубы, распростёрся Иностранный квартал, полный музыки, огней и движения: крошечные кораблики, словно косяки рыб-лоцманов, роятся в ожидании швартовки вокруг обтекаемого, акулоподобного корпуса «Багамута». Корабль, служивший флагманом герцогине Блюблад в дни её приключений, назван в честь древней мифической рыбы, на спине которой якобы держится всё бытие, и эта метафора никогда не была для меня нагляднее, чем сейчас.
Мачты, разумеется, давно лишились своего изначального предназначения, и теперь их обвивают спирали киосков с товарами для пегасов и уютных выложенных облаком смотровых насестов. Седьмая мачта – не самая высокая (эта честь принадлежит Третьей мачте, на вершине которой располагается ресторан «Воронье гнездо» – возможно, самый эксклюзивный на всём континенте), но с неё открывается потрясающий, головокружительный вид на Акрополь со стороны мыса Кумулюс. Мы с Ауриком наблюдаем за мелькающими далеко внизу лампами курьеров, которые следуют по своим делам, обеспечивая бесперебойную работу величайшего города в небе. Их огненные следы похожи на пролетающих светлячков.
Мы наедине, в отдалении от гущи народа. Время от времени мимо неуверенно пролетают тройки пегасов-гуляк, смеющихся над шутками, которые нам, трезвым, не дано понять. Они не обращают на нас внимания. Ночь здесь тиха.
Мы с Ауриком сидим на одной скамье, но держим неловкую дистанцию в локоть. Ночь по-прежнему холодна, и во мне просыпается зависть к гулякам. Я бы тоже не отказалась пообниматься со стайкой дурашливых подруг, но здесь только я и мой странный спаситель-грифон. Мы с ним не настолько близки, чтобы обниматься.
— Так что, — говорю я, — еда?
— Конечно, — отвечает он и, покопавшись в теплоизолированной сумке приличных размеров, которую успел прихватить где-то по дороге от Пози, извлекает оттуда красивый кристальный флакон, содержащий немного тёмно-янтарной жидкости.
— Мёд? — спрашиваю я.
Аурик кивает. Он передаёт мне флакон с неожиданно торжественным выражением.
— Что ж, — говорю я, — в идеале к нему подошли бы лепёшки или что-то вроде этого, ну да выбирать не приходится.
Под доносящийся из желудка рокот я вынимаю из сосуда пробку, отметив рельефную восковую печать на ней (но лишь мимоходом). Я телекинетически подношу флакон к губам...
— Стойте, — говорит Аурик прерывающимся голосом.
Я прихожу было в раздражение, но его тон и выражение лица останавливают меня. Удивлённо моргнув, я опускаю сосуд.
Грифон делает пару вдохов, его грудь поднимается и опускается. Когда он заговаривает, его голос звучит отстранённо:
— Много лет назад. Задолго до того, как вы прибыли в Кантерлот. В эпоху Тирана Шэдоустар, на востоке. Через две недели после начала осады Сталлионграда нас разбудили посреди ночи и сказали, что имперская армия ворвётся в город меньше, чем через час. У меня было место на последнем дирижабле в Грифонстон – на это ушли все мои связи. Там была... кобылица и её ребёнок. Совсем малыш. Я умолял капитана взять и их тоже. Вы же знаете рассказы про Тирана, как он обращал в рабов всех земных пони, до которых мог дотянуться его рог, и отправлял их в ужасные обсидиановые шахты. Капитан запросил за них этот флакон, и я...
Аурик замолкает. Я ставлю мёд на обитую облаком скамью.
— Как её звали? — тихо спрашивю я.
— Шугарбит, — говорит Аурик. — Жеребёнка – Синнамон Даст. Я так и не узнал, что с ними стало. Когда пыль немного улеглась, я еще долго продолжал поиски, пытался найти хоть какой-нибудь след, какую-нибудь зацепку, — он качает головой. — Некоторые вещи – за пределами наших возможностей, ваше высочество. Даже для тех, у кого есть всё время в мире.
— Мне жаль, — отвечаю я, не зная, что ещё тут сказать. Я порываюсь было обнять его, но натыкаюсь на выставленную лапу.
— В Маретонии, — он начинает сыпать словами чаще. — Накануне эпохальной пыльной бури, которая погребла под собой всю страну. Я обогнул готовый обрушиться на меня океан песка, чтобы достать этот флакон из захоронки. В другой раз я проглотил его и шесть дней нёс в зобе, пересекая драконьи земли. Однажды я буквально вошёл в горящее здание, чтобы забрать флакон.
— Звёзды в небе, что же в нём такое?
— Это, моя дорогая принцесса, последний мёд из кристали́ки, существующий во вселенной. Кристалика была важной садовой культурой у меня дома, у вас дома. Пчёлы так и набрасывались на её цветы. Из них получался мёд несравненных достоинств, непохожий ни на что в мире.
Я сглатываю.
— Это из Империи? Правда?
— Да. Так что это предмет и довольно ценный, и довольно важный для меня. И я прошу прощения за то, что вываливаю всё это на вас, – я понимаю, что вы уже изголодались, но я просто не мог не ввести вас сначала в контекст.
— Да, конечно, — говорю я, с любопытством глядя на мёд. — А он съедобен? Его срок годности, боюсь, уже истёк.
— Мёд не портится, если его хранить как полагается. А я прикладывал к этому все усилия.
— И вы уверены, что хотите отдать его мне.
— Абсолютно уверен.
Я разглядываю флакон ещё минуту – нечасто доводится увидеть что-то последнее в своём роде. Потом я собираю последние крохи вежливости:
— Нам следует разделить его между собой, разумеется.
На лице Аурика отражается внутренняя война, но этот конфликт скоро разрешается.
— Нет. Я не стану рисковать всем ради мгновения гедонизма. Если есть хотя бы шанс...
— А что должно произойти?
— Просто выпейте, пожалуйста. Пока я не передумал.
Я раздумываю ещё секундочку, а потом вынимаю пробку и проглатываю последний мёд из кристалики, который когда-либо будет существовать. Он исчезает, согревая мне горло по пути.
Аурик жадно смотрит на меня пронзительными жёлтыми глазами.
— Ну что?
— Сладко, — говорю я.
— А что ещё? Хоть что-нибудь?
Я беспомощно открываю и закрываю рот, потом пожимаю плечами.
Лицо Аурика вдруг искажает ярость, и на это страшно смотреть.
— Бесполезно! — кричит он, и я не знаю, относятся ли его слова к ситуации или ко мне лично.
— Извините! — говорю я, немного съёжившись, но яростный порыв Аурика исчезает так же быстро, как налетел. Перья грифона укладываются обратно, и он снова прежний.
— Нет, нет, всё в порядке, — отвечает он и небрежно машет лапой, но этот жест самую малость чересчур продуманный и искусственный. — Глупо было надеяться, по правде говоря.
— Что я сделала не так? — спрашиваю я, по-прежнему сжавшись.
— У некоторых довольно глупых личностей было... ошибочное, как выясняется, мнение, что если бы я воссоединил последнюю Кристальную принцессу с настоящим, подлинным напоминанием об Империи, то этого было бы достаточно, чтобы вернуть её в мир.
Я смотрю на него, пытаясь принять сострадательный и понимающий вид, но, как видно, немного промахиваюсь.
— Да перестаньте вы, — говорит Аурик, который отодвинулся на дальний конец облака и сидит там, словно отруганная школьница. — Жалость мне не нужна.
— Откуда мы знаем, что это не сработало?
— Империя была средоточием всей земной магии в Эквестрии, — отвечает он. — Свет и любовь кристальных пони то и дело вспыхивали огромными разноцветными мерцающими дугами, которые заполняли северный небосвод. Мы бы такое заметили, — он делает рассеянный жест. — К тому же, я думаю, мы бы почувствовали.
— Мне жаль, что ничего не вышло, Аурик.
— Я же говорю, глупая была надежда. Ну да ладно – вам, я полагаю, хочется поужинать по-настоящему.
Он снова копается в сумке и извлекает оттуда коробку из плетёного бамбука. У меня распахиваются глаза и, кажется, буквально текут слюнки. Аурик продолжает:
— В обычных обстоятельствах я бы приготовил вам что-нибудь собственнокопытно – точнее, собственнокогтно, – но меня поджимало время из-за всех этих угроз жизни и благополучию нескольких нечистоплотных представителей прессы, в случае если некоторые фотографии появятся в завтрашней «Акта». Так что вам придётся довольствоваться этой немаленькой коробкой паровых булочек с заварным кремом. «Най хуан бао» – так они называются, если не ошибаюсь. Не знаю, пробовали ли вы их, и как вы вообще относитесь к этой идее, и – а, ясно, надо же, вы... многовато их пытаетесь запихнуть в рот разом, ваше высочество.
— Мынымыишукуау, — решительно говорю я. И завершаю: — Пыау?
— Да, у меня есть и ещё одна коробка.
— Пуии! — восклицаю я, широко раскинув копыта. Потом указываю на сумку: — Э. Э.
Аурик с усмешкой бросает мне оставшиеся булочки. Они такое же блаженство, как и первые: мягкие облачно-белые подушечки из теста на пару́, а внутри – аппетитные сердцевины из золотых сладких печёных яиц. Я набрасываюсь на них, как росомаха. Немалое время всё, что я могу, – это только есть.
Постепенно, впрочем, рёв моего обмена веществ стихает. Я по-прежнему чувствую, как он таится в тени на краях моего существа, но он угомонился, по крайней мере на ближайшее время. Я разглядываю картину разрушения, оставшуюся после трапезы. Из-за неудачно лёгшей крышки коробки или ещё какой маскировки я не заметила самую последнюю булочку. Я смотрю на неё с несчастным видом.
— Будет ужасно невежливо, если я...
— Да берите уже, — говорит Аурик.
Я пикирую на булочку, и она тут же следует за остальными. Насытившись на момент, я расслабленно укладываюсь на облако.
— Спасибо, Аурик. Это было совершенно замечательно.
— Угу, — отвечает он. Потом наклоняется, и, хотя его голос не становится громче, в Аурике вновь мелькает тот самый напор, который я видела раньше. — Никогда больше так не делайте.
— Знаю, знаю. Никуда не годные застольные манеры для приличной компании. В свою защиту скажу, что совершенно изголодалась, но я вам обещаю здесь и сейчас, что вы больше никогда не увидите, чтобы я ела как...
— Да нет же! Звёзды, как вы можете быть такой невыносимой? Я говорю совсем не о ваших застольных манерах, а о вашей решимости не есть. Я знаю, что ваша тётушка Селестия очень заботится о благопристойности и секретах и заражает этим пегасов вроде старого зануды Уэзер Ая, у которого вы остановились, но сейчас-то вы в Клаудсдейле, принцесса. Здешние пони восхищаются героическими подвигами и достижениями физического плана – да, в том числе и касающимися еды. Пегасьи пиры – это нечто за гранью разумного. Пегасы ими славятся.
— Но... я думала, что как принцесса и представительница Кантерлота...
— Что, что вам следует держаться особняком? Быть ни в чём не похожей на местных? Кейдэнс, я вам клянусь: есть ночные гулянки, на которых вы безо всякого сомнения будете первой звездой, если натравите этот ваш метаболизм на ничего не подозревающие закуски. Я сам был на таких гулянках. Они потрясающие. Слушайте, я понимаю, что вся эта ситуация с Клаудсдейлом пока что выглядит для вас подвешенной в воздухе – каламбур совершенно непреднамеренный, – особенно после того, как её превосходительство Смайлз сошла с ума и отказалась покидать пост. Совершенно не могу вообразить, почему вы или ваша тётушка не вмешаетесь и не выдворите её силой.
— Это ведь было бы... невежливо, разве нет? Наверняка она со временем облагоразумится.
Он отмахивается от моих слов, как от надоедливого насекомого:
— Вам решать самой, разумеется. Вот что я хочу сказать: вы аликорн, Кейдэнс. Вам не нужна официальная должность, чтобы превратить этот город в ваш.
Под звук его слов мои мысли уносятся вдаль.
Под нами лежит масса из мерцающих огоньков и грома, которая есть Клаудсдейл. Я подаюсь вперёд, самую малость, и принюхиваюсь к воздуху. Кантерлот, Гора, настолько окончательно и полностью тётушкин, что мне понадобилось долгое время, чтобы это заметить – примерно так же, полагаю, рыбы в большинстве своём не замечают, что вокруг сыро. Редут, наверное, был моим, но в том же смысле, в каком яйцо принадлежит птенцу: я разломала эту скорлупу, вылупляясь из неё, и ни той Кейдэнс, ни того Редута больше нет. Империя – это далёкая мечта; всё, что она делает – это поёт в моей крови, а я так долго жила мечтами, что изголодалась донельзя по чему-нибудь более... существенному.
На мгновение моя часть-аликорн подаёт признаки жизни и открывает глаза...
В ушах у меня гром, а во рту – молния. Это одна из ступиц мира, последний и самый гордый оплот государства пегасов, пожирающий воздух и воду и производящий радуги и бури, свет и тьму в равных пропорциях. Их жизни кружатся вокруг меня бурным вихрем, простирающимся назад к их полумифическим прародителям, Урагану и Цветку[2], а вперёд – к судьбе, которую я не могу увидеть, но которой почти могу коснуться. Я чувствую запах хлеба, и соли, и дождя, и пота, и слёз, и любви, и вражды, и гнили, и роста, и я знаю, что могу взять этот кусок зубами и потянуть, он же прямо передо мной, если только я захочу как следует...
Потом это уходит. А Аурик тем временем всё говорит:
— ...не по титулу. Не по должности. Но вы могли бы владеть этим городом точно так же, как ваша тётушка владеет Кантерлотом, просто за счёт того, что жили бы во весь свой размах, мисс одна-из-двух-оставшихся-аликорнов. Мы с вами, судя по всему, не вернёмся в наш настоящий дом в обозримом будущем, так почему бы не взять всё что можно от той вечности, что есть у нас здесь.
Я смотрю на Клаудсдейл. Это опять просто город. Но и что-то большее.
Мои губы начинают изгибаться в улыбке.
— Да, — говорю я.
— Вот и молодец.
— Но! Я всё же найду себе работу. Если я буду превращать этот город в свой, то тем больше причин порвать связи с тётушкой Селестией, — я выхватываю чековую книжку Селестии с жалованием из сумок. — А это значит, что вот с этим нужно проститься.
— Делайте как знаете, разумеется, — говорит Аурик невыносимо нейтральным тоном.
Я этак полу-сверкаю на него глазами и беру векселя в телекинетическое поле, намереваясь швырнуть их с мачты.
Потом останавливаюсь.
— Или, — говорю я, — можно не пускаться в такие излишне драматические жесты, а использовать деньги на благое дело, вместо того чтобы разбрасывать их по всему Иностранному кварталу.
— Продолжайте.
— На моё жалование дочка Пози могла бы отправиться в лётный лагерь. Они с матерью только этого и хотят. Может быть, мне хватит закукливаться в свои собственные проблемы, а пора считать себя частью этого города.
— А, — говорит Аурик. — Вот это-то я и хотел услышать.
— Вы с ней хорошо ладите, — говорю я и куда более кротким жестом кладу чеки перед Ауриком. — Не передадите ли вы ей деньги?
— Как прикажет принцесса, — отвечает он и берёт книжку. И между нами повисает тишина.
— Аурик?
— Мм? — он приподнимает бровь.
— Каким был дом?
— Когда каким. Смотря чей круп восседал на троне. Когда ваш отец правил в одиночку, это была холодная белая страна. Но когда прибыла ваша мать и её любовь согрела сердце Снежного короля... ах, — его глаза затуманиваются. — Сверкающая, зелёная, тёплая – теплее некуда. Чудесные праздники. Бескрайние поля на холмах вокруг города из гранёных драгоценных камней с центральной башней, которая возвышалась надо всем этим, словно стремилась достичь небес. Счастье и благополучие оседали вокруг облаками, причём буквально. Когда солнце нагревало кристаллы, воздух в городе был наэлектризован радостью.
— У Пози в салоне была маленькая розовая соляная лампа. Я никогда раньше их не видела, но как только Пози её зажгла, я была сражена наповал.
Аурик замирает на мгновение, но под поверхностью у него явно бушуют чувства. Потом он тяжело вздыхает:
— Это был запах дома. Видимо, он у вас в крови. Жаль, что я не знал, что вы там испытывали настоящее прикосновение Империи без меня. Мог бы сберечь мёд.
— Извините.
— Не за что. Это была всего лишь вещь. Хоть и исключение к старой максиме о том, что вещи можно и заменить, – её заменить никак не получится, – но она всё же не так важна, как некоторые другие старые реликвии, которые уцелели.
— Это я старая реликвия? — спрашиваю я с улыбкой на губах.
— Вы сохранились лучше меня, — говорит Аурик. — Но да. Мы всего лишь пара потерянных одиноких древностей сомнительного происхождения. Давайте по крайней мере не будем пылиться, а?
Я импульсивно ещё раз пытаюсь обнять его, и на этот раз он меня не останавливает.
— Аурик, — шепчу я, — что такое любовь?
— Я потерял всё, что когда-либо любил, Кейдэнс. Такова моя главенствующая ассоциация с этим словом.
— То есть любовь – это... потеря.
— Увы.
— Нет, мне так не кажется, — я качаю головой. — Впрочем, откуда мне знать? Я даже вас почти не знаю, а вы, оказывается, наблюдали за мной всю мою жизнь.
— Время от времени. У меня есть свои достоинства, но не путайте возраст с проницательностью, Кейдэнс. Я всего лишь испытывал любовь, а вы – её принцесса.
— Тогда... это не то. «Потеря» – это не то.
— Я так и подозревал, — говорит он и похлопывает меня лапой по холке. — Но ночь холодна, а вы тёплая, и я тёплый, и, может быть, прямо сейчас нам обоим нужно только это.
Мы довольно долго сидим на ветру и смотрим на никогда не спящие огни Клаудсдейла далеко внизу, прижавшись друг к другу, серые перья к розовой шерсти.
— Ваш лейтенант уже, наверное, потерял вас. Вам мало не покажется, когда вернётесь домой.
— Тем больше причин остаться ещё ненадолго.
— Как пожелаете, ваше высочество, — говорит он, и до поздней ночи мы оба не шевелимся.
От автора: Особая благодарность занимавшемуся вычиткой Murcushio за то, что он практически целиком написал психоделический абзац, в котором Кейдэнс чувствует пульс города с вершины мачты; я почти дословно скопировал то, как он предложил изобразить этот момент.