Назло

Назло

— Смотри, куда прешь, хренова бездельница!

Я лениво закладываю вираж к шарахнувшемуся от столкновения впряженному в небесную повозку работяге и наотмашь въезжаю копытом где-то по основанию челюсти. Конструкция из повозки и тушки уходит куда-то в сторону и вниз.

Подобно миражу, всплывая обетованным островом посреди лазурного океана, очертания родного города медленно прорисовывались из заоблачного марева. Вот несмело, прямо как Флаттершай на выпускном балу, показалась из пушистых перистых масс громада Клаудизея, непосвященным кажущегося отсюда обманчиво некрупным в силу присущей столице пегасов минималистичной колониальной архитектуры, а вот, кстати, и летная школа, обитель лучших и худших воспоминаний о днях моих суровых, и полоса препятствий за ней. Дала о себе знать неприветливо изрыгнутой из трубы грозовой тучей, потрескивающей разрядами, старая добрая погодная фабрика. Не заставили долго ждать и младшие братья грандиозных сооружений.

Клаудсдейл — это когда никого не удивишь рассказом о драке, а твой кольтфренд может переспать со всеми твоими подругами и ты не имеешь права возмущаться.

Неторопливый бреющий полет проносит меня над окольными улочками и террасами-грядами, опоясывающими близкие к краю спальные районы, и наконец показался домик, особняком парящий на одном из скромной группы частных облаков. Будь мне годами тремя меньше, сердце пропустило бы удар или, наоборот, радостно подскочило, но теперь я так же, как входя в хозяйственный магазин, просто приземлилась во дворе и, по инерции пробежав трусцой меж аккуратных грядок с колумбайнами, не тормозя распахнула дверь, тут же, однако, покоробленно вспахав копытами ковер.

Ковер-то такой и у нас был, сколько себя помню, да только такой же видала едва ли не во всех уютных обителях, где довелось побывать гостьей. А вот все остальные детали интерьера вызвали и в следующую секунду развили до уверенности осознание того, что на сей раз попала я не туда и придется объяснять хозяевам причину визита без приглашения, а свалить без объяснений не вариант — еще как воровку или взломщицу искать будут. Отродясь не было у нас дома стольки подушек, и такого замечательного замечательного стола из дождевой слюды, и вон тех портре... о, я дома.

Художник, кем бы он ни был, запечатлел папу в самом рассвете сил, каким я его запомнила накануне переезда в Понивилль, им не то чтобы неодобренного, но он будто всегда ждал от меня чего-то большего, хотя всегда гордился дочкой, я-то знаю. Здесь, на портрете, он еще тот, до изгнания... на вершине пути гражданского деятеля и борца за то, во что верит сам — не за деньги, не за нацию и ни за кого другого. Даже осознавая все сотворенные им ужасы, я не могу не восхищаться отцом, его упорством, его страстью к борьбе, унаследованной мной, его кровь, что течет во мне, просто не позволяет судить его, как судим мы постороннего, чужого, вынося приговоры на раз-два. Как судит Селестия...

НЕТ! Нет-нет-нет, прочь из головы, не должна, не имею права... думать...

... так.

А кто границу определяет, имеем или нет? Как говорил папа, тварь я дрожащая или право имею? Неужели навязанные идеалы контролируют наше поведение даже в святая святых, в наших мыслях, что неприкосновенны — впрочем, не для единорогов, владеющих магией разума, в числе которых, разумеется, и наша принцесса... Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Ничто не истинно... тоже папины слова. Все дозволено. Слишком много размышлений, слишком много ночей, проведенных в выдирании собственной гривы в попытках решить хотя бы для себя, как относится к вещам, что же такое эта наша власть, что же за место это — Эквестрия? Место, где за всеобщим благополучием таится страх. Страх самой принцессы, которым она обделила народ, для его же блага, но что такое благо?

А могу ли я быть уверенной, что кто-то не слышит моих мыслей прямо сейчас, и что, закрыв глаза, я по открытии их вновь увижу свет? Наши жизни нам не принадлежат... Тартар, я не прекращаю говорить словами отца. И неужто эти слова, ставшие в народе запрещенными к упоминанию афоризмами, и останутся всем его наследием?

Почему, собственно, слова — нечто незначительное? Никакое действие не таит в себе столько силы. Его наследие живет во мне, я несу его частичку, теперь не только физически. Папа...

Созерцание его гордой улыбки за стеклом портрета прерывает шелест открываемой двери. Я не оборачиваюсь, слыша сдавленный вздох.

 — Дэши!

Мягкие ноги крепко обвивают мою шею, и я кладу на них копыто, зарываюсь носом. Вместе с маминым запахом-утренней-грозы-над-лесом в дом ворвался аромат свежих слоек из пекарни за углом, масла, сыра, люцерны. С небольшими вариациями этот букет я вдыхала, счастливо раздувая ноздри, каждое утро на протяжении десяти лет. Будь я жеребенком в семье земных пони — срок был бы побольше. Пегасы рано покидают родное гнездо. Особенно во время всеобщей мобилизации.

 — Как ты, росинка?

Фыркаю, прочищая нос от попавших шерстинок — дело идет к зиме, и мы обрастаем согревающим мехом — и задирая голову к маминому лицу.

 — Порядок. У вас все хорошо тут?

 — Да... — мама отвлеченно целует мой шрам, прочертивший морду от половинки уха до брови, глядя куда-то поверх. Прослеживаю взгляд до своей сброшенной у дивана списанной боевой сбруи. Не знаю, зачем ее притащила.

 — Мам?

 — А? Да, я тут... к отцу собиралась, пора нести лекарства, полетишь?

Что-то не дает ответить сразу.

 — Конечно. Как с финансами?

 — С финансами... сама понимаешь, — мама смотрит в окно, наматывая на копыто локон гривы. — Родственники из Хуффингтона прислали кое-что, но дукаты все равно менять пришлось. Скоро заначки не останется. Работаю в две смены.

 — Я оставила на столике. Этого должно хватить на неделю, но завтра уже выхожу на погодной фабрике, за мной же закрепили место.

 — Росинка, ты... — сорвавшийся было машинально заботливый протест обрывается на полуслове. Мы обе знаем, что мне деньги не нужны. Мама выдыхает: — Спасибо.

 — Мам, не надрывайся, прошу.

Снова объятия, уже короче. Моя лишенная эмоций морда на напряженном плече. Прогулочной рысью мы покидаем дом и взмываем в воздух с края облачка. Разговор не особо вяжется — я, просто чтобы успокоить маму, рассказываю о всяких дембельных мелочах, потому что последний месяц ничего не происходит. Потом мама о столь же незначительных — для меня — городских новостях, слухах. Я заметила, что практически не открываю рта по своей воле уже по меньшей мере пару лет. А какая была раньше падкая на знакомства... любила якобы в результате неудачного трюка врезаться в объект интереса, чтобы завязать разговор. Почти всегда успешно, даже в долгосрочном плане.

Но на войне все по-другому.

Даже в компании отряда я была будто одна. И с тех пор даже в толпе бывало так хреново. Знающим меня это покажется шуткой, или бредом, домыслами... да. Соплями мелкой шаловливки даже. Такой, какие любят осенними ночами смотреть в окно, обложившись одноразовыми салфетками — мол, одинока я, никто меня не понимает. Разве, дескать, похоже это на нашу боевую Дэш?

Сама в шоке. О, Луна, наконец-то госпиталь. Надо отвлечься.

Хлор, грипп, немного крови (ничего серьезного)... яблочный сок и жеребячья неожиданность — такими запахами встречает вестибюль. Ненавижу понедельники. Тот жеребец, должно быть, успеет очухаться — до земли было далеко. Мы протискиваемся мимо молодой матери, не переболевшей в свое время ветрянкой и притащившей свое внезапно приобретшее узор "в горошек" чадо на обследование. Жеребенок затравленно озирается, встречаясь со мной молящим о спасении взглядом глаз-бусинок. Мимо кучки галдящих немытых жеребцов, самый радостный из которых — без двух противоположных по диагонали ног, несчастный (я осеклась, подумав, что выглядит он счастливым) игриво пихает меня крупом, но, еще не научившись как следует держаться, мешком валится мне же под ноги, размазывая своим телом что-то прежде здесь разлитое. Я останавливаюсь перед тем, как обойти его, и его улыбка, не пропавшая от неудачного номера, пропадает при взгляде на мою морду. Как там говорил мой ухажер... "тону в этих рубиновых океанах". Тот работяга ведь не мог отрубиться так просто?

Мы протискиваемся мимо каталки с кобылой, растерянно глядящей в потолок и бормочущей: "Прости меня, Луна, за мое прегрешение, я отняла жизнь". Мимо медсестры, рысящей к выходу со слезами и маленькой кобылкой, подпрыгивающей у той на спине в такт шагам и спрашивающей, что с ее братом.

Мама перекидывается парой слов с кобылой на ресепшне и мы поднимаемся по слегка пружинящим облачным ступеням. Основание крыльевого протеза как обычно зудит после полета. Это место, где мотоузлы, обтянутые синтетическими мышцами, крепятся к моим, родным. Оно работает на основе какого-то там вещества из единорожьих рогов. Интересно, кто первый начал расковыривать им рога. Война — двигатель прогресса.

Перед входом в отделение ожидаемая очередь голов эдак в пятнадцать. Пробег взглядом по мордам посетителей выделяет по меньшей мере пять заплаканных. Еще около того — смотрящих вникуда. Остальные негромко переговариваются. Я чешу основание крыла, не замечая, как приближается наша очередь. Мое внутреннее опустошение, насколько я могу себя анализировать, формировалось в подобные этому моменты. Нас приглашают войти, подгоняя и сзади и спереди.

Оно начало формироваться с первой лежки в полевом госпитале. Полевой госпиталь — это после которого давка, вонь и стресс сегодняшнего больничного аншлага кажется умиротворенной медитацией группы горцев, ставящих целью познание себя и окружающего мира не выходя из монастыря. В последний раз потеряв там сознание от боли, вызываемой экспресс-терапией прошедших трехмесячную подготовку парамедиков, я как-то раз очнулась в более приличном, тихом месте. Там была только я да пара других пациентов, которые не разговаривали. Да и не шевелились.

Я одарила тоскливым взглядом прикроватную тумбочку, уже месяц не видавшей корзинки с гостинцем. Мне их приносили ребята из отряда в перерывах между боевыми вылетами. С каждым разом их становилось меньше. Месяц назад приходили трое самых то ли крепких, то ли удачливых — не из тех, с которыми я особо контактировала, пока была в строю. Тогда меня навестили в последний раз. Никто из нас не касался висящего в облачке над моей головой вопроса — почему их становится меньше. Я и по сей день не могу быть уверенной, кто из них погиб, а кто просто перестал ходить ко мне. Какая-то часть упорно не хочет признавать, что погиб весь отряд. Мы были асами. Но я изо всех сил лягаю эту часть, чтобы укатилась куда подальше, в недры разума.

Просто не хочу думать, что меня оставили. Они все погибли. Поэтому я лезу в тумбочку и достаю брошюру "Стационарный лазер: что это такое и с чем его едят". Надо разобраться, из чего мне сожгли крыло.

На прикроватной тумбочке папы тоже нет гостинцев, мама кладет туда пакет с лекарствами. После нас сюда подойдет медсестра и обновит капельницу. Из памяти всплывает и накладывается на папину голову его потрет, и сквозь чистую, гладкую шерстку запечатленного неизвестным художником жеребца проступает такая же чистая, только малость морщинистая и шершавая, бледная кожа настоящего. Все его тело ниже шеи — уголек. Зуд под крылом становится нестерпимым, но я не нахожу момент подходящим для чесания.

Мы садимся по разные стороны койки. Мама начинает что-то говорить ему, мирно посапывающему перебитым носом, кладет копыто на почерневшую ногу, от которой тут же отваливаются несколько струпьев. После отлеживания в отделении интенсивной терапии какого-то отбитого у минотавров городка меня вернули тогда в строй и зачислили в разведотряд земных пони. Сказать, что я была подавлена, сломлена — промолчать. Крыло приделали через пару месяцев, когда комбриг случайно узнал, что я — та самая Рэйнбоу Дэш, сделавшая радужный бдыщ и так далее, и тому подобное, а, стало быть, меня следует реабилитировать в истребители и использовать ценного бойца в полную его силу. Но отчуждение росло и роста по возвращении в небо роста не прекратило.

Мне просто интересно, как пропало всякое желание контактировать с себе подобными у меня, некогда обожавшей общение, в ходе осознания того, что никому нет дела до меня, а для собственных попыток установить контакт не осталось сил. Конечно, дело только в самой мне. Никогда не винила других пони, даже когда они правда виноваты. Я всегда могла исправить и свои, и их промахи тоже. Секунд за десять с копейками.

Папа вырос в том районе Клаудсдейла, куда добропорядочные граждане предпочитают не залетать даже днем. Не буду разводить тут на темы "школы улиц", "трудных подростков" и прочего навоза — просто он прошел через Тартар и только ему стукнуло 17, как Академия благородных пегасов приняла молодого, но матерого жеребчика с (не в меру) активной гражданской позицией и (не)здоровыми амбициями. Принимайте во внимание то, что в скобках, если склоняетесь к позиции принцессы, не принимайте — если смотрите непредвзято. Впрочем, ничто не истинно.

Так или иначе, принцесса в своей позиции была достаточно тверда, чтобы за указанные недостатки — а вернее, за последовавшие за ними действия — изгнать того за океан. Если кратко, отец проводил собрания и семинары, посвященные проблемам эквестрийского общества и государства. Это после прочтения его манифестов я стала так красиво думать. А в устной речи два слова как не могла, так и не могу связать. Впрочем, просто равняюсь на него. Вы бы слышали папу в лучшие годы. Я вот не слышала, но оставшиеся по сей день его сторонниками говорят так.

О чем он только не понаписал и не понарассказывал! И о неспособности регулярных войск защищать государство. Мол, безопасность страны лежит на плечах лишь "могучих" правителей, прикрывающихся группой сумбурных особ с сомнительными магическими артефактами — несмотря на их кажущуюся безотказность (которая порой сбоила), в случае внезапной беды с кем-либо из команды страна обречена. И о форсируемом невежестве населения в вопросе истории. "Для поддержания холимой Гармонии авторитарное правительство держит народ в неведении обо всем плохом, что происходило на веку Эквестрии. Это хорошо в краткосрочной перспективе, но опасно. Граждане неспособны постоять за себя — отсутствует даже банальная срочная служба для мужской части населения. Свобода, чреватая последствиями". Хех, Твайлайт бы челюсть уронила, выдай я такое при ней. Да и от факта того, что я все это как минимум читала. А наизусть как-то само выучилось. Просто выгравировалось на лобных долях мозга. Просто в таком состоянии я бросилась читать все это, узнав, что творит отец.

Очень любил об историческом классовом неравенстве. "Пегасы под давлением системы даже не пытаются выходить за рамки предписания реализовываться в погодной промышленности, спорте, воздушных перевозках. Земные пони оказываются привязаны к аграрной промышленности. Единороги буквально единственные имеют шанс пробиться в "высшее" общество (если не являются его частью с рождения) и развиваться на интеллектуальном поприще, имея доступ к лучшим ресурсам". Я знавала и земных пони, нашедших себя в работе для яйцеголовых, но, наверное, папа нашел бы, что сказать. Я не претендую на спор. Да и статистика впрямь неутешающая. Неужели единороги как вид умнее своих обделенных активной магией собратьев? Вот, вроде как, и нет — на то и слово "историческое" перед словами "классовое неравенство". Типа, так сложилось.

Особенно прославился на консилиуме по вопросам международных отношений. Выступил со скандальной речью о ничтожное развитии таковых с другими государствами и "отношении населения к представителям иных видов как к чему-то чуждому по причине замкнутости от них". Что чревато как "неимением поддержки в случае беды в отсутствие по той или иной причине возможности устранить ее собственными силами", так и "беспочвенным или не урегулированным вовремя конфликтом или просто внезапной агрессией иноземных соседей". Вот здесь я просто согласна. Ну согласна и все тут.

И вот тут начались проблемы. В смысле, и до этого пламенного спича он был несколько раз вызван на ковер к Ее Высочеству. После первого, придя домой (тогда уже появилась я), он, обливаясь потом и нервно посмеиваясь, порадовался, что не дошло до личной беседы в уединенном месте. После второго — огорчился, что не дошло. А потом собрал вещи, совсем немного, и уверенно покинул дом. Мы не видели его потом шесть лет. Он сказал, что выйдет переговорить с приятелем.

А спустя месяц узнали об этом консилиуме. Какой переполох был в верхах. Уж Ее Высочество, на мероприятии не присутствовавшее, он там раскатал знатно. И вот тогда стража занялась полноценным его розыском, потому как само собрание проходило в спокойной обстановке и без всякой охраны, а с него он смылся, как говорится, с ветерком. Буквально. Когда же страсти немного поутихли, он дал последний концерт. Семинар, организованный силами всех его сторонников. В Эквестрии тогда только о нем и говорили. Даже название придумали — "революционер". Типа, бунтарь.

Славный был вечерок — четыре тысячи слушателей. На площади в Троттингеме. Город этот, будучи, в отличие от Сталлионграда, вполне себе частью Эквестрии, всегда известен был левыми взглядами своих жителей. И завел батяня на сей раз о жестокости приговоров, выносимых монархом преступникам, которой прикрывается его всамделишнее бессилие. Он тогда в шутку сформулировал пару пунктов "Диктаторского кодекса":

1) попытки захвата власти лицами, обладающими биологическим бессмертием, караются заточением в одиночных местах содержания различных типов на срок, в обязательном порядке кратный тысяче, без права обжалования и досрочного освобождения, единоличным решением монарха. Условия содержания не предусматривают контактов с живыми существами, прогулок и питания.

2) преступления, совершенные смертными лицами, караются пожизненным изгнанием за пределы государства, на тех же условиях. Кажущаяся мягкость приговора по сравнению с перспективой гнить в темнице компенсируется отсутствием дипломатических отношений с иными государствами и следующей из него как опасностью контакта с иными видами для эквестрийцев, так и опасностью для Эквестрии сговора изгнанного с агрессивными соседями для действий против Эквестрии.

Ох, знал старик все наперед. И намекнул на все знатно. До сих пор, между прочим, неизвестно, как добыл он все эти знания — ведь как простому эквестрийцу даже додуматься о том, что его "невежество в вопросе истории" кто-то "форсирует", не говоря уж о подробностях приговоров, вынесенных тысячелетия назад? Впрочем, это детали. Было бы все это бредом — страну бы так не всколыхнуло, принцессу бы на уши не поставило — даже в кошмаре ей, видно, не могло привидеться, чтоб народ о чем-то таком даже отдаленное представление получил. Но запретный плод сладок. И даже живя в благополучии, все будут недовольны тем, что что-то от них да укрыли. Если я что-то в этом понимаю.

Что и говорить, появившись на месте столь дерзкого обнародования вожделенной правды, принцесса, поймав гордо шагнувшего ей навстречу неугодного силой рога, на месте огласила приговор и заставила того исчезнуть и, если верить ей, появиться где-то вне зоны досягаемости эквестрийской почты, подтвердив один из последних тезисов его спича. Кто тогда мог подумать, что бунтарь задумает наглядно продемонстрировать Эквестрии доказательства всех остальных?

Никто, а вот неугомонный революционер, обнаружив себя, как впоследствии выяснилось, в Миносе, родине минотавров, где об Эквестрии не то чтобы понятия не имеют, но интересуются крайне редко, начал активно заводить знакомства и в итоге оброс узким кругом идейных рогатых, уверовавших в необходимость радикальных действий по смене устроя эквестрийского государства. С учетом обещанных папой в случае успеха ништяков отличившимся.

И вернувшись морским путем на родину, уже в компании десятка увальней-приспешников, провел тайно ряд встреч с предварительно уведомленными заинтересованными, последняя из коих, уже вновь с помпой и открыто, прошла в самом Кантерлоте в период отъезда Ее Высочества в дипломатических целях в Грифус. Таки нашли некоторые из советов папы отклик в аликорньих размышлениях и даже побудили к действию, но было поздно.

Потому как небывалое по масштабам слушателей в столице выступление закончилось устроенной минотаврами по велению говорившего бойней, забравшей жизни более сотни представителей эквестрийской богемы.

Так папа доказал стране свои слова о ее проблемах в отношениях с иными расами. А незамедлительно вспыхнувшей за этим войной — то, что с обороной у страны проблемы еще большие. Он хотел изменить мир и, что ж, ему это удалось. Наверное, не его вина, что для этого всегда нужны красивая ложь и море крови. А изменил ли так, как хотел...

Из дум меня вырвало легкое мамино прикосновение. Мой вопросительный взгляд она кивком перенаправила на папу, который этот взгляд тут же приковал своим. Слабым, почти безжизненным, но столь же пронзительным и цепким, как ржавый рыболовный крючок. По маминым щекам заструились слезы. Мы все равно любим тебя, пап. Даже Селестия любит. Ведь не казнила, не сослала к Дискорду на куличики, не заточила. Позволила дожить последние дни в покое палаты лучшего пегасьего хосписа.

Оказалось, половину из мыслей в несколько другом виде синхронно с появлением у меня их озвучивает мама. Под крылом зудит уже не так нещадно. Мама, не в силах вынести вида изуродованного супруга, целует того в кожистый лоб и поспешно покидает палату. Ума не приложу, как он умудрился облысеть, прежде чем был поджарен метким заклинанием какого-нибудь гвардейского колдуна. А может, просто несчастный случай.

 — Оружие новое мы с рогатыми разрабатывали, — просипел папа. — Так что да, доча, ебучий случай.

 — Пап... — в облачке над головой повисает вопрос, все жаждавший быть озвученным, но ведь я не видела папу восемь лет, два из них — с начала войны, и мы оба знаем его. — Зачем?

Призрак войны кое-как скорчил улыбку.

 — Да назло.

 — Тот грузчик, он... он ведь должен очухаться до того, как упадет, верно?

Мне просто интересно, когда у меня развилась эта хрень. Мне интересно, что со мной, но я ничего не понимаю. Папа просит открыть окно, и я, выполнив просьбу, выпархиваю наружу с синхронными хлопком настоящего крыла и скрежета металла. Я не успеваю отдалиться как следует от госпиталя, как наперерез вылетает знакомый работяга с посиневшей щекой и вмазывает мне здоровенным копытом. Мне нужна только пара мертвых петель, а потом запустить себя мощным взмахом и, сложив крылья, нестись, нестись к земле, чтобы в последний момент расправить те и, ощутив щекочущую живот траву, вновь взмыть ввысь... это всегда так бодрит и одновременно расслабляет, приводя в себя и возвращая в колею, словно коньяк, сначала повышающий давление, а затем понижающий... вот только клятый протез вдруг отказал, а земля уже так бли...