Виноградная долина

Пролог

Посвящается Виктории

Первый саженец моя бабушка выписала у агрофирмы. Ждала его месяц и вот маленькое живое чудо прислали почтой. Тогда её семья, сводившая концы с концами, перебралась из солнечной Эпплузы в северный Хуфингтон. Мёрзлая земля и завывающий ветер не очень благоприятны для винограда. И всё-таки она его вырастила. Четыре долгих года она ждала появления первых ягодок. Они были кислые, гроздья получались маленькими. Кусты то засыхали, то замерзали, порой болели. И несмотря на всё это, каким-то магическим способом она спасла их и, более того, обрела призвание. Когда я спрашиваю о том, почему она не остановилась, она очень тепло отвечает мне.

— Потому что когда у тебя в копытах оказывается маленькая беззащитная жизнь, ты отдашь ей тепло, свет и всё что у тебя есть лишь для того, чтобы она не завяла и расцвела.

Проработав на местном заводе несколько лет, она решила осуществить свою мечту. Бросить всё и заняться выращиванием винограда. Шли годы, и в один из зимних дней родилась моя мама, которая пошла по стопам бабушки. Однако она не хотела растить своё чудо, свою мечту в жестоких, мёрзлых условиях и отправилась на юг, туда, где дуют тёплые ветра. Туда, где бы её маленькой жизни было достаточно тепла и света.

Скоро по всей долине раскинулись виноградники. На сотни метров простираются подвязанные кустики с ягодками. Всё началось с одного домика между гор. А вскоре тут появилась небольшая деревня. Как только о винограде моей мамы узнали в крупных городах, сюда повадились туристы. Это были те времена, когда бедность закончилась, и от открывшихся возможностей пони начали заниматься всякой всячиной. Одним за другим они оставались. Кто-то из-за бизнес перспектив, а другие увидели, насколько удивительна красота здешних мест. Как она аккуратна в своей на первый взгляд простоте. И чем больше они вглядывались в неё, тем более многогранными и сложными им казались эти луга, эти еловые леса вдали на возвышенностях. И пони оставались, не в состоянии уйти. Так и образовалась виноградная долина. И в этой долине родилась я.

— Прямо посреди винограда, — как шутила моя мама.

Мои родители были чересчур заботливы. Наш виноград славился своим сладким вкусом. А ведь всё началось с бабушкиных растений. Именно их мама привезла сюда. И этого малыша, который готовился к северным трудностям, который думал вырасти кислым и маленьким, родители растили со всей заботой и тотальной опекой. Проснувшись здесь посреди солнечных и тёплых земель, посреди этой сочной травы, а не посреди сухих травинок, сломленных холодами, нельзя было не удивиться. Бедное растение толкали в тепло, в него насильно запихивали все блага. Виноград, конечно бы вырос тут. Просто родители старались дать своим виноградникам всё — то, чего не было у них в своё время, там, на севере. И порой растения увядали. Неясно от чего.

Бабушка уже не растит виноград. Многочисленные дяди и тёти взяли в ответственные копыта уход за северными виноградниками. Мама говорит, что раньше бабушка была жёсткой. Справедливой, но жёсткой. Однако это совсем на неё не похоже. С такой нежностью она относится ко всему, что сделали мои родители. Её глаза каждый раз наливаются слезами умиления и счастья. Голос такой добрый и спокойный. Только на маму всё ворчит, что та погубит такое замечательное растение.

— Иногда, дорогая, в порыве любви мы забываем о том, что действительно нужно нашим близким и пытаемся им отдать то, чего так не хватало нам.

Тем не менее, выращенное мамой живёт под этим солнцем, смотрит на горы, что окружают эту долину и ощущает тёплый сухой ветер.

Эх... И я говорила не только о винограде.

Часть Первая

Доски на веранде тихо проскрипели под моими копытами. Казалось, дом стоит тут с незапамятных времён и у него наверняка есть какая-нибудь история. Но нет. Никакой истории. Лишь краткая присказка длиной в несколько лет. Здесь, конечно, произошла пара удивительных вещей. Я сделала тут первый шажочек. По тем самым скрипучим доскам. Сказала своё первое слово. Папа. Мама тогда обиделась. Я тут смеялась, читала, плакала. Столько эмоций и переживаний. Столько разных слов.

Только вот, думаю, мало кому интересен мой первый шажочек.

Этот дом ещё не успел стать историей. Возможно, однажды тут произойдёт нечто необычное.

Если и говорить о необычном, то, наверное, нашу жизнь, что устоялась, будто лесное озеро, всколыхнёт приезд гостей. Виноградник родителей был чем-то вроде достопримечательности. Подобных вещей вообще мало в Эквестрии, а тут ещё такая известность. Так что порой к нам приезжают разные в какой-то мере интересные, а в какой-то мере чудные личности.

Мэр Понивилля. Достаточно, на мой взгляд, видная особа. Приехала к нам с визитом под предлогом помощи развивающемуся поселению. Хах. Они с мамой все вечера напролёт пили виноградный сок, медленно опустошая бокалы и разговаривая о нашем, кобыльем. Часто вздыхали, а я крутилась около ног, пытаясь найти для себя хоть щепотку полезной информации.

— Все жеребцы – козлы! – заявила статная кобыла в очках.

— Ох... – вторила ей моя мама.

После этого к нам гостить приехал странный жеребец. Они сидели с отцом в креслах и разговаривали об этих нудных жеребячьих делах. И с каким же напыщенным видом они это делали. Ну, правда! Такие вычурные термины. Уверена, они также секретничали, как моя мама и мэр. Просто когда кобылки заходили в комнату они притворялись, что обсуждают... Эти... Дифференциалы. Ага. И уж точно, как только мы уйдем, начинали откровенничать.

К нам также приезжали принцессы. Я это смутно помню. Видимо из-за того, что они решили не оставаться с ночёвкой. Приезжали единороги с учёными степенями. Они трогали наш виноград! И изучали! Ещё нас посетила та самая Эпплджек, что спасала Эквестрию. Яблоки у неё в крови. Думаю, ей было больно смотреть на поля, усаженные ягодками. И я наконец-то узнала, почему она честная. Дело не в том, что она постоянно говорит правду (хотя думаю, что и это она тоже делает), главное быть честным с собой. Её искренность буквально чувствовалась. В каждом движении и слове. Будто яблоня. Такая живая и настоящая.

Совсем недавно гостил исполнитель авторской песни. Он был немного необычным. То есть. Было что-то такое. Когда он разговаривал, он улыбался, потом усмехался и после грустно вздыхал. Затем разговор продолжался в обычной манере. Никто не замечал этого, кроме меня или не придавал значения. Помню, на небе уже показались звёзды. Он сидел в кресле на веранде и бренчал на своей гитаре. Тихо. Чтобы никому не мешать. А затем заиграл. Это было уже не просто бряканье, а настоящая мелодия. Мелодия, что только что родилась. Под звёздами, под шелест листов винограда. И я! Я была рядом, стояла, застыв около двери, боясь пошевелиться. И плакала. Почему-то так грустно было.

Сегодня к нам приедет целая семья молодой и талантливой, как мне сказали, художницы. Я даже не знаю, чего ожидать. В последнее время приезды гостей мне разонравились. Постоянная суета. И это стало наигранно. Маме совсем не нравится возиться с посудой, а меня уже начало раздражать, что кто-то нарушает мой покой. Ещё примерно год назад меня прямо таки бесили эти незваные жильцы. Теперь просто находит инфантильность. Раньше это было нечто магическое. Будто путешествие. Что же со мной случилось?

— Вон они. — сказала мама, протирая тарелку, — Ну и поклажи у них.

Рядом с моим папой шёл жеребец. Фигура у него была не коренастая и не худая. Углы тела подточены, как у статуи. За ним тянулся, спотыкаясь о неровности пыльной обоз с той самой поклажей. Там наверняка была одежда, личные вещи, возможно, постельное бельё. Но над всем этим возвышалось нечто интересное. Что-то странное, похожее на доски было укрыто плотной тканью и связано тонкой верёвкой. Рядом гарцевала кобыла в широких солнечных очках. Она что-то оживлённо рассказывала моему отцу.

Позади них в дорожной пыли таилась фигура пони. Та самая художница. Заметить её было сложно. Только подходя ближе силуэт начал обретать очертания. Она шла, высоко подняв голову, аккуратно... Правильно. Окружающая природа явно заинтересовала её. Она не разевала рот, и глаза не были округлены в удивлении. На лице не было даже восхищённой улыбки. Кобылка лишь внимательно изучала виноградники, горы и леса. Выражение мордочки у неё было как при чтении справочника.

---

Долгое приветствие, смущение, тёплые слова. Помогли расположиться путникам, дали им отдохнуть. Как и всегда, когда все эти «процедуры» были окончены, наступил вечер, а с ним и время торжественного ужина. Мы не просили ни о чём наших гостей, однако с пустыми копытами ещё никто не приезжал. И как же я любила кушать привезённые вкусности. Порой это были фирменные блюда, порой экзотичные фрукты, а сегодня нам привезли Толл Тэйловских сладостей. Позолоченные ниточки связывали прозрачные пакетики, в которых таилось угощение.

Мы сразу же выставляли виноград и сок. Наше богатство. Именно его сейчас обсуждали за столом.

— Ох... – мама художницы, звали её Постьюр, сейчас закатывала глаза от удовольствия. Смакуя каждый глоток, она то и дело охала и ахала. И было сложно догадаться, понравился ей сок или она считала нужным польстить нам. Или же ей понравился сок, и она решила польстить нам.

 — Этот сорт действительно хорош. — Бэниан, отец художницы. Был угрюмо молчалив и вежлив. Как, собственно, и большинство взрослых жеребцов. Порой в нём проскакивала искорка доброты, и всё-таки, за этой каменной стеной отстранённости разглядеть подобные вещи было сложно.

— Это о нём сейчас все говорят? – подхватила разговор Постьюр. Она очень часто интересовалось, однако это не раздражало. Наоборот становилось тепло от подобного интереса.

— Да, — ответил мой отец. – В конце лета планируем сделать презентацию.

— Жаль, мы не сможем остаться. — очень эмоционально расстроилась Постьюр, — Вы на славу постарались.

— На самом деле, это вырастила наша дочь, — заметила мама мягко.

Постьюр поперхнулась и растерянно схватилась за сердце. Художница, что до этого тихо сидела в отчуждении в тенях от абажура лампы, округлила глаза. Ушки её дёрнулись в сторону разговора. Повисла затяжная пауза, во время которой все уставились на меня.

— Ха! Да. Эх... – глупая улыбка положение не спасала, — Мам, ну зачем? – тихо прошипела я.

— Хотя бы нашим гостям можно похвастать, какая у меня дочь? — о мам. Какой стыд.

— Об этом в газетах не писали, — подхватил Бэниан, — А ведь какая неожиданность! Малютка вырастила самый популярный сорт!

— Она не любит об этом говорить. — отца, похоже, этот разговор не интересовал. Или он просто виду не подавал. Пережёвывая морковь, он спокойно проговорил, — Глупая ещё. Молодая.

— Милая, зачем так скромничать? – поинтересовалась Постьюр.

— Да я... Это обычный виноград. Пони почему-то шумиху подняли.

— Обычный? – нервно переспросила художница. Разговаривала она мало, и было непривычно её услышать. Голос был тихим и аккуратным. Приходилось прислушиваться, чтобы узнать, что она сказала.

— Ну да, — честно сказать, мне даже стало страшно от столь укоризненного взгляда, — Такой же, как и другие. Ничем не примечательный.

— То есть, по-твоему, каждый виноград имеет такой чудный вкус? – только мне хотелось ответить, как она перебила меня. Похоже, вопросы были более риторическими, — И из каждого винограда получается такой сок, что при каждом глотке чувствуешь, как тебя наполняет сам вкус природы. Будто прохлада океана в стакане.

— Ну это уже слишком пафосно! – отшутилась моя мама.

После этого наши родители продолжили разговор на другие более общие темы. Художница же опять скрылась в тени, изредка сверкая глазами. Она обиделась? На что? Это же не она вырастила виноград.

Чем дальше заходили разговоры, тем сложнее и утомительней их было поддерживать. Затем наконец-то пошли интересные истории. Когда доходила очередь до нашей семьи, я обычно в подробностях освещала самые увлекательные моменты нашей жизни или постоянно дополняла одного из родителей, при этом перебивая. Чем старше становилась, тем меньше было ярких подробностей. Больше едких и зачастую неуместных комментариев. За недавнее время я предпочитала вообще молчать, если это конечно не была какая-нибудь особенно любимая мной история. Сегодня были причины молчать более веские, чем обычно. Что-то было не так. По-другому. Всё не могла перестать думать, о том, чем же расстроила единорожку. Всё запуталось, когда мы пошли смотреть её картины.

— Ваша дочь такая же застенчивая или всё-таки признаёт авторство? – улыбнулась моя мама.

— Признаёт. Хоть и выкабенивается.

В отличие от меня единорожка реагировала спокойно, просто шла в свою комнату, устремив взгляд вперёд. Мы выделили ей кое-что нечто студии. Сложно назвать её как таковой. На самом деле это был просто сарай. На полу, точнее сказать на земле лежало сено. Кровать была старая с отваливающейся ножкой. И, тем не менее, художница была более чем довольна своему временному жилью. По-моему. Не берусь утверждать точно. Она даже улыбнулась, зайдя сюда. Сердечно поблагодарив моих родителей, она принялась распаковывать вещи, перед тем как пойти ужинать. Теперь, когда она закончила, перед нами предстало четыре мольберта, прикрытых тканью. Это и были те, как я подумала, доски.

— Сразу хочу предупредить, что работы не закончены, — начала она правильно и спокойно, как обычно. И в ней абсолютно не было волнения. Причём и самоуверенности тоже не было. Безэмоционально единорожка телекинезом приоткрыла картины.

Пейзажи. Три картины с разными временами года. Осень. Алея золотистых деревьев на фоне многоэтажных офисных домов. В ней не было, честно сказать, чего-то необычного. Обычный пейзаж, но как же он был прорисован. Издалека мне показалось, что это фотография. Каждое касание кисточки было настолько плавным. Все краски с точностью сливались в одно изящное полотно.

Зима. Застывшее озеро. Пару сугробов. И все оттенки белого! Так точно и правдиво передано окружение. Это казалось невозможным. Но вот! Я смотрю и вижу, что так и есть. Без сомнения, она написала эти картины. Как же удивительна её техника.

Весна. Как и подобает этому времени года, на картине бурно разыгрывалось действие. Текут многочисленные ручьи. На дереве появляются почки. Солнышко поблёскивает на воде. Дождик капает тихонько на лужи. Только всё это застыло. Идеально застывшая картинка. Не чувствовалось того самого движения, что было нарисовано на картине.

Художница в то время, как мы все восхищались её умению рисовать, терпеливо складывала и свёртывала ткань, что укрывала мольберты. Она даже не посмотрела на нашу реакцию.

Мои родители и я обсыпали единорожку комплиментами. Вежливая улыбка держалась на её мордочке всё это время и лишь затем, когда мы закончили хвалебные речи, она холодно сказала.

— Спасибо за приятные слова. Для меня это много значит.

Родители тут же побрели дальше сидеть за столом, а художница, что упорно складывала ткань, также аккуратно развернула её и начала прикрывать мольберты. Осталось только лишь четвёртое, пока что пустое полотно.

— Это для летнего пейзажа?

— Ты права, — вздохнула она, — остался последний, — кобылка меланхолично взглянула на свои работы. Они уже были прикрыты, однако видимо, вспоминая все усилия, затраченные на эту внушительную работу, в сердце художницы что-то всё-таки трепетало.

— Что планируешь нарисовать? – поинтересовалась я.

— Не знаю. Наверное, виноградник. Желательно на фоне лесистого холма. – механически говорила она, — Родители сказали, это довольно красиво.

— Эм... Как-то неудобно просить. Просто мой виноградник, как раз-таки на фоне скалы. Там ещё маленькая тропка, ведущая наверх горы. Это конечно лишь, на мой взгляд, но там так красиво! – единорожка заинтересованно взглянула на меня, — Ты могла бы поглядеть на это место? Может тебе понравится и ты...

— Ладно, нарисую твой виноградник.

— Правда?!

— Да. Мне по большому счёту всё равно.

— Спасибо, — несмотря на некий холод от неё, было приятно, что она так быстро согласилась. Художница продолжила упаковывать картины, а я так и застыла, боясь обнять её.

— Меня зовут Берри Панч.

— Тассель.

Часть Вторая

С того дня я каждый день приводила её на холм, с которого открывался вид на мой собственный виноградник. Солнце было высоко над нами, в то время как мы выходили. Красивейший склон, усеянный хвойной красотой, помаленьку вырисовывался на белом пространстве. Тассель рисовала очень долго. Плавные точные линии появлялись одна за другой. Казалось, она прорисовывает каждую иголочку. Не думаю, что до винограда она доберётся хотя бы за две недели. Мы молчали, пока она творила. Написание картины для неё было точным отлаженным механизмом. Было в этом нечто сумасшедшее. Её холодное напряжённое лицо. Взгляд цеплялся за дерево и начинал его изучать. Затем, ветка за веткой, оно появлялось на холсте. Глупо сравнивать её с автоматом, но ведь правда! Так это и выглядело! Где скомканные листки? Где наброски? Где перерывы на чай или сок? Она даже не подошла к винограднику, не прогулялась по лесу. Мы приходили, сидели около двух часов под полуденной жарой и уходили домой.

Мы не разговаривали с ней во время этого. Признаться честно, мы вообще мало говорили. Несколько фраз, вежливые слова. Тем не менее, говорили. И порой ей вроде даже нравилось. Во время написания картины это было бесполезно. В первый день я пыталась.

— Красиво, да?

— Ага, — карандаш машинально, будто лифт поднимается вверх по полотну.

— А представь, однажды эта картина станет великой.

— Возможно, — взгляд не отрывается от горного массива.

— Это вдохновляет? – ещё одна отчаянная попытка.

После этого Тассель просто замолчала, и почему-то не хотелось её беспокоить. Свернувшись клубочком, мне лишь оставалось глядеть за тем, как карандаш парит в воздухе, а умиротворённая мордочка художницы следит за происходящим.

— Спасибо, что сводила, — проговорила она, выводя меня из оцепенения. Жара меня разнежила, а безделье погрузило в дрёму, — Сводишь меня и завтра?

— Да, конечно, — ответила я как само собой разумеющееся.

С того дня я каждый день приводила её на холм, с которого открывался вид на мой собственный виноградник. Лишь одно беспокоило меня. Почему? Почему я ходила вместе с ней? Это было не так далеко, и запомнить дорогу легко. Несмотря на всё это, я без вопросов шла за ней. И она тоже не задавала никаких вопросов. Мы сидели с ней, занятая каждая своим делом, своими мыслями. И всё-таки мы делали это вместе.

---

Бабушкина комната, заполненная пылью и увешанная коврами, была моим собственным домиком на дереве. Здесь можно было спрятаться от всех напастей. И более того, тут всегда была поддержка и утешение. Даже если я не права. Как старая мудрая шаманка, она сидела в кресле, перегруженная мудростью, настолько тяжёлой, что подняться на четыре копыта ей было тяжело. И с каждым годом груз тяготел. Поэтому, как только она видела меня, она раздавала мне бесценные вещи, что копила всю жизнь. Знания, истории, события, всё то, что она смогла собрать. Щедро отдавая в мои неопытные маленькие копытца. Надеясь, что хоть крупица от этого осядет в моей голове.

— Скоро начнёт дуть ветер, — раздался голос бабушки. Шелест могучего красивого дерева, корнями проросшего в землю.

— Эх. Ты же знаешь, родители не отпустят, — окно её раскрывалось на мой виноградник... «Видишь тот холм? За ним склон, с деревьями, что тихо рассказывают истории. На этом склоне тропа. По ней спускается ветер. Он достигает долины сухим и горячим...»

— Отпустят, — проговорила бабушка, — В это лето. Ты поднимешься на гору.

---

Мы решили собраться на ещё один ужин. Делали мы это достаточно редко. Во-первых, мало того, проводить подобные посиделки каждый день затратно, так ещё и вскоре это бы очень надоело. А во-вторых, собрать две семьи вместе не такая лёгкая задача.

Теперь сидеть было куда приятней. Хоть они прожили тут не столь долго, мы уже были кем-то вроде друзей. Соседей, что любят опереться о забор и немного потрещать о том, о сём. Стало спокойней. Меньше напряжения и представительской вежливости. Больше уюта. Следственно, и темы обсуждались более личные.

— Как продвигается написание картин? – поинтересовался Бэниан.

— Своим... Путём, — немного опешила Тассель, — Что за странный вопрос?

— Надеюсь, тебе не сложно помогать нашей дочурке? – обратилась ко мне Постьюр, — У тебя ведь есть и свои заботы. Видела, как ты вечером копалась у себя в винограднике. Поди, сложно с утра вставать и идти куда-то.

Мама Тассель стала более простой в общении. Она была милой, приятной и до этого. Однако теперь, в старой футболке, что дала ей моя мама и с гривой, более не уложенной, а наспех собранной в одну косу, она выглядела родней, что ли.

— Нет, для меня это отдых. Смотреть на красивые горы и наблюдать за работой талантливой художницы, — после этих слов Тассель нервно дёрнула ушами, — Я бы рада была помогать. На деле в мои задачи входит лишь ничего неделанье. – единорожке явно хотелось возразить, однако делать она этого не стала.

— Вы так и не дали мне договорить. — спокойно произнёс Бэниан, — Вопрос не странный, а даже весьма уместный. Тебе скоро сдавать картины. Ты успеешь?

— Да. Разумеется, она выйдет не такой качественной, как предыдущие. – когда речь заходила о творчестве Тассель, она всегда говорила с каким-то холодом, безэмоциональностью. Будто это обыденные скучные вещи и нужно как можно раньше перестать говорить об этом. Ушки у неё пригибались, а хвост под столом нервно дёргался.

— А куда тебе нужно сдавать картины? – поинтересовалась моя мама, — Разве ты рисуешь не для себя? – вопросы вызвали некий шок у семьи Тассель. В этот раз они все замялись, как и сама художница, которая теперь вообще покраснела.

— В университет искусств Кантерлота, — осторожно сказала мать Тассель.

— Я слышал о нём! – вклинился в разговор мой отец, — это очень солидное учреждение, — Постьюр громко выдохнула после этих слов.

— Да так и есть. – подтвердил Бэниан, вытирая капельку пота со лба, — не хочется хвастаться, тем более, пока нечем, однако так и есть.

— И долго учиться? – спросила мама, пережёвывая сдобное печенье.

— Шесть лет закрытого обучения. – мама нервно сглотнула печенье одним махом.

— И вы отпустите свою дочь?

— Да, конечно, — с лёгким удивлением ответила Постьюр, — это её, можно сказать, мечта.

— Ну, не знаю. Вряд ли я бы отпустила Бэрри.

Усмехаться в этот момент было неуместно. Тем не менее, не делать этого я не могла. Это была столь наболевшая тема, и каждый раз наружу вырывался поток чувств. Наверное, с самого рождения я просилась забраться в горы. Так манили меня эти хвойные склоны, поймавшие меня в капкан в этой долине. Они всем своим видом говорили мне: «Выберись». ВЫБЕРИСЬ ОТСЮДА». И мне хотелось выбраться. Хоть краем глаза посмотреть на мир, что раскинулся за этими склонами. Ведь он бесконечен, а я здесь сижу в виноградной долине, там, где и родилась.

Мама была против. По неведомым мне причинам. Будучи маленькой, я думала: «Ладно, ведь она взрослая, она лучше знает». Теперь становясь старше, ответ так и не находился. Всё искала и искала хоть одну резонную причину не отпускать меня. А её всё не было. Поэтому я так и переживаю. Становится тоскливо от того, что моя мама не разрешает исполнить мою мечту.

— Я точно тебе могу сказать. Ты бы меня не отпустила.

После этого наконец-то начали говорить о вещах, не касающихся наших личных интересов. Все вздохнули. Казалось, наши семьи держали огромную тяжёлую вазу секретов, и одно неправильное движение могло опрокинуть её. Этого не произошло и остаётся лишь гадать – будет следующий ужин ещё более щепетильным или мы настолько сроднимся, что подобные вещи перестанут нас волновать.

---

Копаться в земле. По сути, именно это я и делаю каждый день. Занятие всей моей жизни. Моя кьютимарка. Моя судьба. Хотя, когда смотришь на выросшие кусты винограда. На эти милые листики с капельками дождя. Тогда осознаёшь, что готов жить в этой земле, лишь бы на земле появлялись столь прекрасные создания. Порой я говорю с ними. Не только с виноградом. С травой, природой. Небом. Со стороны странно выглядит.

Постоянные поиски никуда не приводили. Бесчисленные прогулки по разуму. Теперь мне казалось, лишь путешествие в горы спасёт меня. Все эти бабушкины сказки заставили поверить в то, что там я найду все ответы. Пока же оставалось раз за разом бросаться в пучину размышлений. И от этого всё глубже уходить в себя.

— Бэрри? – от неожиданности я выронила лопату изо рта.

— Тассель... Ты меня напугала.

— Правда? – у неё вдруг стала такая потерянная мордочка, что мне стало даже забавно. Когда её маленькие глазки растягивались в огромные блюдечки, было так умилительно.

— Немного, — улыбнулась я.

— Я не знала, что ты каждый день работаешь тут. Хотя и стоило догадаться. – она вдруг замолчала и стояла передо мной молча, иногда шмыгая и поёживаясь от вечернего холодка, — Хочешь, побуду тут с тобой? Ты же со мной сидишь, пока я пишу.

— Конечно. Мне будет приятно.

Она нелепо встала около виноградника, не зная, что делать в своей растерянности. Было непривычно, однако я продолжила работу. Прохладный свежий воздух наполнял мои лёгкие. Свет из окон ласково падал на растения и отбрасывал тени, которые со временем иссякали и сливались в ночи. Звёзды помогали нам не потеряться и делали это время суток удивительно красивым. Прохладная и загадочная ночь.

— Слушай, а почему у тебя на кьютимарке виноград вместе с клубникой?

— Не знаю. Мама вообще утверждает, что это Виктория, а не клубника.

— Наверное, приятно знать, что твоим виноградником восторгается вся Эквестрия?

Ну как ответить на этот вопрос, если ответ не известен даже мне? Добиться успеха в чём-то, что тебе не так нравится. Теперь даже не ясно, нужно ли мне радоваться этому. Мне нравилось ухаживать за виноградом. Нравилось растить этот сорт. Когда же им стала восторгаться вся Эквестрия, мне начало казаться, что я теряю его. Это было моё дело! Нечто личное. Сокровенная частичка меня. И теперь мои родители требуют, чтобы я показала результат своих трудов миру. В тот день, когда отец предложил сделать сок из моего винограда и дать попробовать его другим, и мысли не было, что подобное произойдёт. Мне ведь не жалко было. Наоборот, пони порадовались, выпив сок из этого винограда. Ну, а что сейчас. Презентация! Винограда, блин! Это обычный виноград. Просто он был моим виноградом. И это делало его уникальным. Теперь он уникален для всех.

— Ну, что-то вроде того, — тихо проговорила я.

Всё это очень напоминало тот наш разговор. Только тогда она с трудом отвечала на вопросы. Может быть, и для неё они были личными. Может, и она думает над ними долгое время, а тут ворвалась я и начала требовать ответ и делать вид, будто это легко и просто.

— Тебе помочь с работой?

Она спросила это искренне. Смотрела, ожидая ответа. Я спокойно ей улыбнулась, промолчала и принялась за работу. Тассель постояла немного, что-то обдумала, затем тоже улыбнулась и свернулась клубочком около меня.

Голова была занята мыслями о работе, о Тассель. Путешествие по глубинам сознания отошло на второй план. Передо мной сейчас была лишь лопата, земля, виноградники. Надо мной светили звёзды. Приятная прохлада повисла в воздухе. Где-то вдалеке устроили концерт сверчки. Музыка была печальной, несмотря на это, из дома доносился радостный шум общающихся взрослых. И приятное чувство того, что Тассель была рядом. Уже хотелось сорваться и побежать по умственной дороге прямиком в пучину мыслей, однако рядом была она. Последние незанятые мысли я отдала раздумьям о ней.

Часть Третья

Вот и пришли те дни, когда сухой, горячий порывистый ветер начал проноситься над долиной. Странник, следующий неведомому маршруту, бывал здесь всего несколько дней. Немногие были рады его приходу. Мне он нравился. Ведь я знала его, и хотела узнать ещё больше. Он так красиво пригибал высокую траву неподалёку от виноградников. Будто волны бегут по высокорослому сорняку. Грива развивалась в этих потоках, и хотелось, чтобы она хоть ненадолго стала сухой и ломкой, будто колосья пшеницы, которых тут так не хватало! А пыль! Как же романтично выглядела дорога, когда на ней появлялись эти маленькие вихри. Песчиночки вздымались вверх, окрылённые мечтой, и бежали, летели вместе с ветром! И мне хотелось поставить копыто на эту тропу, следовать вперёд, в неизведанные дали. Идти и идти навстречу горизонту.

Потом я останавливалась, глубоко дышала, призадумывалась и вспоминала. Нет. Моя цель в другой стороне. Я пойду не за ветром. Я уйду туда, где живёт ветер. Вверх по склону. По этой пыльной тропинке, скрывающейся в толще хвои. За этой стеной из ароматных иголок. Там, на вершине склона, на пике гор живёт ветер.

Тассель была из тех пони, которым ветер не нравился. Спозаранку постучалась в мою комнату и осведомилась на счёт погоды. Когда я сказала, что ветер это запланированное явление, которое продолжится ещё несколько дней, ушки у неё поникли, как всегда бывает, когда она расстроена. Затем кобылка затеребила хвостом, что означало лишь одно – нервничает. И ушла на свежий воздух.

Бедняга суетилась у мольберта. Ветер ещё даже не разыгрался. Волны на траве были маленькие, едва заметны. Единорожка, известная вниманием к деталям, была взбешена подобной ситуацией. До этого погода не менялась, даже дождя не выпадало, он предвидится, скорее всего, только осенью или весной, когда атмосферный фронт сменится. Теперь Тассель металась от любого малейшего дуновения ветра. Что-то пошло не по её плану и ей это очень не нравилось. Просто безучастно смотреть на это было невозможно.

— Неужели ветер тебе так мешает?

— Да, — метнулась она влево, — Ты посмотри, как кусты винограда примялись.

— Совсем немного.

— И всё-таки примялись! – Тассель уже была справа от полотна, — Ещё этот ветер дует прямо в мордочку.

— Ну, пошли в дом, будешь писать там, — единорожка презрительно усмехнулась.

— Я пишу с натуры. Как я могу делать это, не видя виноградник.

— Ты так давно его рисуешь и не запомнила, как он выглядит. Да и зачем запоминать?! – изумилась я, — Представь себе виноград. Подключи воображение, — после этих слов Тассель лишь больше насупилась.

— Я не могу.

— Потому что не видела его вблизи. Ты ведь ни разу не подходила к нему. Ну конечно же! – вдруг меня осенило от моих же слов, — Ты ведь ни разу не подходила к нему!

— Да... Ты уже говорила это.

— Следуй за мной, — я уже понеслась без оглядки к винограднику, только потом меня охватили сомнения.

— Что у тебя на уме? – которые сразу развеял её голос. Неужели она смогла умерить свой скептизм?

 — Помнишь, в каком ты была восторге, когда выпила виноградный сок? – Тассель кивнула, — у тебя тогда была столь вдохновлённая мордочка. Честно, если бы не тот случай, до сих пор бы думала, ты родилась на каменной ферме.

— Просто я храню чувства в себе, — прошептала она.

— Тш... – прервала я её, — Ты только взгляни.

Красота... Внутри вспыхивает огонёк. Искорка. Становится так тепло в груди. А кончики копыт и голову пробирает леденящим холодом. Ты находишься в ясном уме и, тем не менее, чувства переполняют тебя. Ты вроде видишь всё, чувствуешь, слышишь. И, как глупенький, не можешь оторваться. Столько всего нахлынывает. Твои мысли, мечты, воображение, тайные образы, известные лишь тебе, твоя мораль, цели, воспоминания, грёзы. ЧУВСТВА. Всё это вспыхивает, кичится водоворотом. Наверное, слишком пафосно, слишком наивно, но так оно и есть. Если чёрствость не съела вас, то каждый чувствует именно это, когда видит нечто красивое. Нечто, что заставляет сердце биться чаще.

По её мордочке так и не скажешь, что она чувствует. Глубокие выразительные глаза всегда были такими. Неужели она всегда смотрит так на мир, неужели постоянно чувствует красоту? Или же её сердце опять не затронуло.

— Ну, — пискнул мой жалобный голос, — Ты что-то чувствуешь?

— Нет, вроде, — грустно ответила единорожка. Взгляд до сих пор бродил по рядкам пышных кустов, разглядывая каждый листочек и ягодку. Всё оказалось куда сложней.

— Вот, возьми, — мои копытца протянули ей сорванную гроздь винограда.

— Они же немытые...

— Какой помыть? Ешь, давай!

Только что с куста. Спелые и сочные ягоды. Для пони, что росла в городе, это просто невиданные эмоции. Эта гроздочка приехала бы в крупные города Эквестрии в пыльном ящике. А тут рви и ешь.

— Не хвалюсь своим виноградом, но если его вкус настолько задел тебя, то, возможно, он сможет вдохновить тебя.

Глубоко вздохнув, Тассель положила в рот пару ягодок. Глаза, перед которыми пролетали тысячи мыслей, безучастно смотрели на меня. Челюсти медленно и скрупулёзно перемалывали виноградинки. Всё затихло на секунду. Виноградная долина застыла в ожидании. Даже ветер заинтересовался вердиктом единорожки.

И тут её глаза широко раскрылись! Делать предположения рано, только ведь видно. Это восторг. Внутри неё та самая искра. Сквозь её зрачки было заметно, как поднимается волна чувств. Бедняжку захлёстывает калейдоскоп эмоций. Она жуёт ещё медленней. Чтобы сок ягод тихо сбегал с зубов и фейерверком вкуса взрывался у неё в сознании.

Ветер подул опять. Листья зашелестели, и потоки воздуха свистели в ушах.

— Ты чувствуешь?

Ушки поникли.

— Я сама не знаю. – опустошительно прозвучали эти слова. Все краски, что я нарисовала себе в голове, засохли и потрескались.

И мы сидели посреди виноградника в неловком молчании. Мне было неизвестно, что делать дальше. Тассель, кажется, ничего делать и не хотела. Откуда в ней это отчаянное бездействие? От бесчисленных попыток или от неумения надеяться? Что-то в ней сломалось. И это не мускулы, поднимающие уголок рта. Она сидела здесь, будто маленькая кобылка. Потерянная не просто в пространстве, а в самой себе, в своих мыслях. Следуя неукоснительной программе, она лишь больше показывала свою несамостоятельность.

 — Пожалуй, нам нужно идти, — копыто единорожки пошатнулось в рыхлой земле и художница с визгом рухнула в виноградный куст.

Я поспешила к ней на помощь. Верёвки, которыми были подвязаны кусты, смягчили падение, однако Тассель всё равно удалось из нескольких крупных гроздьев сделать сок. Расплющенный виноград стекал по её гриве, когда пони повернулась. С видом промокшей кошки она шокировано смотрела на меня.

Сдержать смех было так трудно! Копыто стыдливо прикрывало мордочку, пряча хохот.

— То есть это, п-по твоему, с... С... Смешно? – её слова звучали раздражённо, но когда она в это же время мило слизывала катящуюся капельку сока с гривы, нельзя было не улыбнуться.

— Прости меня. Ты просто была такой грустной и всё было так серьёзно, а потом... Плюх! – Тассель нервно попыталась сдуть намокшую прядку, — Ну не расстраивайся. Фиолетовый тебе идёт.

— Ну, раз тебе очень весело, — тут виноградная прядь упала ей на лоб и показался светящийся рог.

— Стой, что это у тебя на уме?

Неожиданно сзади посыпался душ из ягодок. Целая гроздь расплющилась об мою голову. С визгом я побежала прочь от этой доморощенной виноградной колдуньи. Как бы самой не запнуться. Ягодный обстрел, как и мой давящий на уши писк, не прекращался.

— Ну, это нечестно! У тебя есть магия.

— Не ной, земнопони.

Ах так! Одной ногой я вырвала и подкинула куст, а другой лягнула как можно дальше.

Шмяк!

— Пхах!

Как же смачно это прозвучало. Ух...

Было жарко. Тяжело дышать. Горячий воздух обжигал лёгкие. Не буквально, конечно. Пока Тассель откапывала себя из куста, я выжала немного сока из гривы. Сладкие капельки сделали только хуже. Пить захотелось лишь больше.

— Я догоню тебя. – прошипела единорожка. – Моя магия догонит. И затем весь виноградник окажется на твоей шёрстке.

— Так я и не убегаю, – хвост единорожки нервно метался из стороны в сторону, — Зачем мне убегать, когда я могу спрятаться?

Прошмыгнуть сквозь верёвки было не так сложно, но риск запутаться был очень велик. Когда Тассель успела одуматься, я была на три ряда кустов дальше от неё. Побежала вперёд по тропинке. Между кустами, что растила на протяжении нескольких лет. И теперь так усердно топтала. Да-да, и ты здесь. Ветер спускался со склонов. Горячий, жаркий и ещё палящее солнце. Но я не останавливалась. Мимо меня проносились листва, ягоды, шум, всё размытое, едва заметное. Даже зная, что там находится, мозг отказывался дорисовывать картинку. Только впереди ждал отчётливо видимый простор. Горы. Тропинка, по которой спускался ветер. Деревья вечнозелёные, хвойные. И за ними была его обитель. Место, где живёт ветер.

— Бэрри! – жалобный напуганный крик пронёсся над виноградником. Голос такой, как будто что-то случилось.

— Тассель! – я отвернулась от тропы и взглядом искала художницу, — Что случилось?

— Я... – она была близко. Что же с ней случилось? Вдруг рядом со мной в погнутых и истоптанных кустах зашуршала испачканная в винограде кобылка, — Застряла.

— Пхахаха! — Верёвки крепко обхватили её тело. Видимо, во время моих поисков она не рассчитала траекторию и увязла между кустов.

— Это всё из-за тебя, — жаловалась и причитала Тассель, — шмыгаешь между кустов с самого детства, а сейчас стоишь, ржешь, как лошадь.

— Не ной, единорожка. Как же твоя магия? Почему с помощью неё не пыталась освободиться?

— Пыталась.

— Ну и?

— Вот, — художница попыталась указать на себя копытами, — из-за этого и запуталась, — Я ещё раз взорвалась хохотом.

— Тебе как, удобно, нет? – верёвки не так туго сдавливали копыта, однако она и вправду мудрёно обвязалась ими, — Ничего не мешает? — художница наградила меня скептическим взглядом, — помимо того, что ты заложница виноградных кустов.

— Нет, — вздохнула единорожка, — Даже лечь могу.

— Ну, вот и ложись тогда, — Я плюхнулась рядом с ней, — По-моему, сегодня для тебя виноградник станет родным, сокровенным и любимым местом. Ты достаточно узнаешь о нём таким способом.

— Ты могла бы просто рассказать. Ты же вырастила это чудо.

Ну, а что тут рассказывать. В тёплой и солнечной долине вырастить что-либо не такая проблема. С этим могла справиться даже маленькая кобылка. Ну, я к примеру. Родители не заставляли меня работать сутки напролёт, нет. Папа так и вообще был против. А мама скорее давала мне задания «для общей профилактики», и просто, чтобы занять делом малютку пони. Время шло и копания в саду стали добровольными, до сих пор не осмысленными, однако с энтузиазмом. Пять лет назад мне захотелось чего-нибудь своего. Сначала это были клумбочки около дома, комнатные цветы. И лишь через год бабушка дала мне возможность проявить себя. Помню, как она позвала меня, сказав, что принесла нечто удивительное. У неё в копытах, в маленьком керамическом горшочке, укрытом шершавой бумагой, виднелся саженец. Обычный саженец. Но я уже знала, что это. Это мой виноград. Мой! Ну, конечно, мне хотелось вырастить собственный виноградник.

И вот этой мечтой я пылала на протяжении последующих четырёх лет. И хоть итог уже известен и интригу сохранить сложно, надо признать, что это было довольно тяжело. И в какой-то момент мне показалось, что у меня может просто не получиться. Ну, чахло растение. И я не могла ничего с этим поделать. Плакала и безуспешно просто торчала рядом. Лишь бы сделать что-то. Каждый день проверяла подопечного. Смотрела, наблюдала, поила, подвязывала, слушала и говорила с ним. В этой глуши виноград стал для меня единственным, не считая бабушки, кому я могла доверить свои секреты. Честно сказать, ему рассказывала гораздо больше. Так мы по-настоящему сроднились.

И вот через четыре года появились первые плоды. Это было событие. Родители поздравляли, да и вообще было действительно здорово. А когда выяснилось, что это вкуснейший сорт, что пони когда-либо пробовали... Хотя, на самом деле мне было всё равно. Даже если бы ягоды были кислыми, для меня это растение самое родное и особенное.

— Я никогда не разговаривала со своими картинами, — сказала Тассель после моей истории. Я бы усмехнулась, если бы это не звучало столь печально. На мордочке художницы вырисовывалось явное сожаление из-за этого.

Тассель так и не стала рисовать сегодня. Немного постояв у мольберта, она объявила, что сегодняшнее время для написания картины вышло и следует собираться домой. Последовательно сложив кисточки, палитру и полотно, единорожка выжидающе посмотрела на меня с явным желанием пойти домой. У неё не было порыва отобразить все эмоции в красках. Неужели ей не хотелось поделиться своими чувствами? Ведь они точно были. Потому что когда она пришла ко мне сегодня вечером и помогала поставить кусты на место, я спросила её.

— Ты чувствуешь?

— Да, — ответила она, — И от этого только страшней. Ведь это мне так и не помогло.

Мы опять думали каждая о своём. И немного я думала о ней. И хотелось, чтобы она тоже хоть маленько подумала обо мне. Тассель мучилась от чего-то. За этим холодом, что был на ней поначалу, я так и не заметила главного. Теперь, когда подул горячий воздух, стало ясно, что она так же, как и я мечется в поисках чего-то.

Она пыталась поговорить с моим виноградом. Лишь бы смогла услышать ответ.

Часть Четвёртая

Ветер усиливался. Деревья сгибались под неодолимой воздушной мощью. Огромные волны бежали по сорнякам и пыль вздымалась пеной морской. Солнце, что оповещало нас о полудне, было скрыто серыми тучами, что растянулись по всему небу.

Тассель заболела. Её родители не пускали никого к ней в комнату и наотрез отказывались вызывать врачей, уверяя, что это делу не поможет. И мои родители верили в это, с сочувствием передавая пожелания о скорейшем выздоровлении. Лишь мне это казалось странным. Всё потому что я знала, что случилось с ней перед болезнью.

В доме стало по-неуютному тихо. Это была не та спокойная вечерняя тишина, когда глоток за глотком тебя согревает горячий чай, веточки потихоньку тлеют, согревая и светя нам, а звёзды мерцают, баюкая нас в земной колыбели. Тишина, что посетила нас в этот раз, была по-холодному безмолвной, в отличие от нашего с Тассель нежного молчания. И мне так хотелось, чтобы моя художница сказала хоть слово. Хоть один звук. Невзначай произнесённое хмыканье или наивное сопящее удивление. Как мне этого не хватало! Единорожка молчала, а все, потому что она уже высказала, все, что в ней накопилось. Недавний крик души, по-моему мнению, и способствовал её хандре. Если вообще не был основной причиной.

— Давай! – я стояла около неё, нарушив молчание. Нарушив наш привычный порядок написания картины. Вместо молчаливой помощи, мне хотелось подсказать ей, указать путь, заставить поверить в свои способности.

Ветер завывал сильнее, чем вчера, ещё не настолько сильно. Деревья с лёгкостью сопротивлялись потокам воздуха. Однако он суще и куда горячее. Будто пылинки оставались в нём и впивались в шкурку.

— Бэрри, я не могу...

Тассель была расстроена. Я, наивно полагавшая, что это её естественное состояние решила идти дальше со своими уговорами. И жадно пялилась в её картину, в каждое её движение. Следила, за чем следит она. И поправляла. И говорила! Мне хотелось сделать ей лучше. Помочь. А ветер выл! Свистел! Впивался в копыта! В глаза! В уши!

— Ты же была там вчера. Лежала там, гуляла. Ну! Неужели такая талантливая пони не может вообразить себе картину?

— Нет! – Тассель кинула кисть в траву. Ветер замолчал. Он не перестал покачиваться на ветвях деревьев. Просто примолк, услышав резкий, громкий, наполненный болью крик. – У меня нет таланта! Не могу я воображать! НЕ! УМЕЮ! Я бездарная! – бедняжка дрожала, будто ветер врезался в неё, а она дёргалась, пытаясь устоять. И губы. Так тонко они подрагивали, как ветер не смог бы их качать. Тонкой струной скрипки они дребезжали.

— Что? – её всю колотило от страха и нервоза, — Твои картины изумительны.

— Если всё время рисовать с четырёх лет, то уж, наверное, можно научиться срисовывать! – Тассель заревела. Хлынувшие чувства было уже не остановить и всё, что мне оставалось делать — это тупым взглядом наблюдать на назревающую бурю, — Разве не видно, чем я занимаюсь?! Капля за каплей! Штрих за штрихом! Никакой фантазии! Ветерок сбивает меня с толку! Не получается хоть чуть-чуть вообразить! – тут она подняла голову высоко к небу, приостановив слёзы. Болезненно шмыгнула и произнесла с презрением к самой себе, — Мои картины не изумительны. Изумление — это то, что они точно не вызывают. Они красивы. Правильны. По ним смогли бы учиться рисовать. Только изумления они не вызовут ни у кого.

— Ты слишком придирчива к самой себе, Тассель. То, что ты делаешь — прекрасно.

У неё в глазах скользнула грусть. Мои слова лишь больше ранили её сердце.

— Посмотри на картину, — она указала на мольберт, — Чувствуешь что-нибудь?

Как тогда, в её комнате, передо мной предстала фотография. Красивая яркая фотография. Немного размытая. Обычная. Ещё тогда ведь было заметно. Ничего особенного. Я врала ей. Постоянно непредумышленно врала. И ведь мы обе знали правду. Как же оказалась права Эпплджек. Нужно было быть честной к самой себе. Но как! Нельзя же сказать ей об этом. Сказать ей о том, что во мне не вспыхивает фейерверк при взгляде на то, что она делает.

— Нет, — мне было очень жаль.

И так страшно потерять её от этой откровенности. Ведь к ней у меня были чувства. Она стала по-настоящему необходима для меня за это время. Стала неотъемлемой частью моей жизни. Мы виделись с ней каждый день. Наши отношения протекали странно, только теперь было немыслимо выйти в долину без неё.

Тассель – художница, и написание картин для неё одна из красных нитей на пути жизни. И она не умела этого делать. Посвятить столько лет на овладение данным искусством и добиться лишь «Красиво». Вот почему столь нервно она относилась к заявлениям о винограде, который для меня был обычным. Единорожка обижалась на безразличное отношение к таланту. Она знала, как важен и ценен дар уметь что-либо.

Вдруг Тассель обняла меня.

Она ещё долго будет плакать у меня в объятьях. Позже она скажет, что никто кроме меня не признался ей в этом. Ей врали все и единорожка жила окружённая этим враньём. Вместо правды, хоть и жестокой, она получала утешение и провела свою жизнь в сомнениях.

Тассель так и не начнёт рисовать после этого. Ещё пару дней постоит около полотна. Ей будет становиться хуже и хуже. Однажды она просто не вышла утром. Случилось то, чего я так боялась. Мне пришлось идти в долину совсем одной.

В доме стало по-неуютному тихо. Это была не та спокойная вечерняя тишина, когда глоток за глотком тебя согревает горячий чай, веточки в костре потихоньку тлеют, а звёзды мерцают, баюкая нас в земной колыбели. Тишина, что пришла в этот раз, была по-холодному безмолвной, в отличие от нашего с Тассель нежного молчания. Так не хватало этого, сидя на холме, свернувшись калачиком в полдень. И ночью, работая в винограднике. Ей было больно. Из-за этого и меня её маленькая трагедия ранила в самое сердце. Чтобы с ней не творилось, хотелось облегчить тяжкую ношу.

Ветер бушевал. Ещё суше и жарче. Беспристрастно трепал листья винограда, а пыль уныло тащилась за ним. Он расстроил единорожку, а делать этого совсем не хотел. Уже не волны бежали по сорной траве, а водяные линии, уставшие и затухающие. Солнечные лучи разогревали воздух, и жара тяжёлым грузом падала на спину, от чего хотелось упасть на вскипячённую лужайку, закрыть глаза и ждать вечера, пока воздух не станет холодным.

Виноград колыхался, не желая оставаться на одном месте. Мельтешил и танцевал в милом хаосе раскачиваний. Был лишь один способ.

Это была бабушкина легенда. Её рассказы. Именно из-за них я и любила приход ветра. Для этого нужно было подняться на гору. Вверх по тропинке. Туда, где живёт ветер. Всё это было сложно исполнить. Мама меня не отпускала, да и неужели я смогла бы уговорить Тассель пойти туда. А если она и вправду болеет? Пустят ли её родители хотя бы поговорить с ней?

И всё-таки я верила. Я была готова рискнуть всем ради выздоровления Тассель и придумала план действий, чтобы исполнить её и свою мечту.

Первым делом я поинтересовалась здоровьем Тассель. Данное действо совершалось ежедневно, поэтому никаких подозрений вопрос не вызвал. Уставшая Постьюр лишь поблагодарила за беспокойство. Спрашивать о разрешении войти сейчас было без толку. Да и страшно стало... Уже около порога Постьюр окрикнула меня и призналась, что Тассель спрашивает обо мне. И сказала.

— Лучше, это, тебе чего-нибудь рассказать.

Разнервничалась. Получилась какая-та ерунда со стандартным «Здоровья побольше, не хворай». Лишь потом подумала. Ведь это замечательный шанс! И сказала маме художницы.

— И передайте ей, пожалуйста, что мне очень охота поговорить с ней. Скоро я уезжаю ненадолго и хотелось бы увидеть её, — Постьюр удивилась, но лишь кивнула в согласие и заверила, что обязательно передаст.

Глупо вышло! Но делать уже было нечего. Теперь остаётся лишь надеяться, что Тассель заинтересуют, а не отпугнут мои слова. План развивался, придумывался и исполнялся сумбурно. Но пока что, вроде, всё складывалось как нельзя кстати. Будто поймала попутный ветер.

Хотя и с попутным ветром можно запросто разбиться об утёс. Уговорить маму означало победу в многолетней схватке за право мечтать и осуществлять мечты. Что-то особенное витало в воздухе.

Мама отдыхала, прикрыв глаза около старого граммофона, который шипел колыбельную. В такую жару глаза сами собой слипались, а уж на уютном диванчике и подавно. И вот я встала перед ней. Готовая. Наполненная революцией и мятежом. Дух бунтарства колотился в сердце!

— Что такое, моё солнышко? – ласково произнесла мама, этим моментально пробив брешь в моей оболочке цинизма. Ещё мгновение назад я была готова удерживать оборону замка. Теперь тряпочкой расползлась по коврику перед диваном.

Замямлила. Что-то ляпнула про возраст. Мама всё спокойно слушала, будто это обычная беседа. Притворялась, что не знает, к чему идёт. Или не притворялась? Разве может мамочка притворяться? И затем оставалось сказать, всё как есть.

МНЕ. НУЖНО. НА. ГОРУ.

Ты обещала. Ты говорила об этом. Почему ты мне запрещаешь? Я уже достаточно взрослая!

Она была беспощадна ко мне и не оставляла ни малейшей возможности. Сразу выбрасывала против меня все козыри, что у неё были против меня. И цепляла моими секретами, которые знала лишь одна она. Давила на больное! На живое! То, что было бережно доверено ей, как самой родной пони на свете! Тогда и я перешла на личности. И это всегда было крупной ошибкой в разговоре с мамой. После всех гадостей, что она наговорила мне за одну неприятную вещь в её адрес, мама округляла глаза и всей своим взглядом говорила. «Как ты посмела?» Сказать такое родной матери...»

Это уже продолжалось слишком долго. Этот разговор длился уже несколько лет в каком-то смысле. И каждый раз итог был один и тот же. Я кричала и убегала к себе.

— Ты это специально. Постоянно меня удерживаешь в этом парнике, — назад пути не было, — Я торчу всю жизнь безвылазно, потому что тебе так заблагорассудилось. Я не хочу делать презентацию этого винограда! Не хочу жить здесь! И вместо того, чтобы услышать меня хоть раз ты просто уверяешь меня, что всё делаешь правильно, что это лучшее место для жизни. Ты ошибаешься! Представь себе.

Это была настолько заезженная другими поколениями проблема. И она до сих пор оставалась. Мне хотелось одного. А она считала, что мне нужно другое. За водопадом слёз не получилось заметить бабушку, проходившую мимо. Старые сморщенные копыта крепко схватили меня, не отпуская. Тихонько побившись, как пойманная в клетку птица, я зарыдала. Осознание совершённой глупости, стыд, обида и любовь к маме, всё это смешалось воедино.

— Ты правильно сделала, что завязала этот разговор, — бабушка похлопала меня по спине и выпустила из объятий, — Теперь успокойся, и ступай по своим делам, затем тебя ждёт ещё один очень важный разговор.

Из жалких попыток промямлить что-то, выходило нечто несуразное. Захлёбываясь в слезах, было так сложно подобрать слова. Терзания юных душ — зрелище печальное и одновременно умилительное, как кажется на первый взгляд. Но нужно осознать, что каждая слеза — это частичка пони. Как кровь капает из раны, Так и слёзы текут из больного сердца.

— Извиниться перед мамой успеешь, но и в твоих словах была доля правды. То, что скоро произойдет, направит твою жизнь по верному пути. Однако уйти уже будет нельзя. Иначе будешь несчастна.

Неоднозначность и таинственность сказанного повергла в лёгкий шок, заставив перестать плакать. Бабушка отошла и направилась в мамину комнату. Она вдруг выпрямилась и перестала быть такой старой. Её походка не была долгой, как раньше. Уверенными шагами она оказалась у двери. Солнце светило на неё из окна оставляя взору лишь чёрный силуэт в пыли, летящий в лучах света. Гордость, стать и уверенность в своих действиях. Бабушка стала выглядеть куда моложе, чем в своем кресле качалке. Она больше не раскачивалась на волнах, не ожидала очередного дуновения ветра. Ветром бабушка мягко и одновременно стремительно вошла в мамину комнату.

Шло ли всё по плану? Нет. Тем не менее, дело двигалось в правильном направлении. И уходить уже нельзя.

Нотки прохлады появились в ветре. Проснулся бриз в море сорняков и понёс волны вперёд. Пыль затихла, прижавшись к земле. Тишина. Та самая правильная тишина из травы. Порывами ветра пришла из чащи хвойного леса. Приятно пахнущая колючими ветками уселась на веранде в своём тёмно-зелёном платье и ждала меня. Вдруг порыв принёс с собой раскалённый добела воздух.

Направление есть. Осталось передвигать копытами.

Бэниан сидел около дверей Тассель. Усталая раздражённость была непривычна в его исполнении. Обычно не так родители реагируют на болезнь своей дочери. Если только она не болеет слишком часто...

Постьюр заверила меня, что Тассель очень хочет со мной поговорить. Однако перед, тем как пустить в комнату, провела целый инструктаж. Всё больше уверена, что Тассель не просто больна. И вообще, больна ли? По словам мамы художницы, увиденное за дверью может навсегда изменить впечатление о единорожке. Страшно от всех этих изменений. Но нужно идти дальше. Уйти уже нельзя.

Тук. Тук. Тук. Тук.

— Входи...

В комнате даже не пахло болезнью. Затхлый воздух, темнота. Повсюду были развешены белые простыни, раскидана одежда, вещи. Пара лучей света прорывалась сквозь дощатую крышу и все они падали на незаконченную картину Тассель. Виноградник так и не был прорисован. Застывшие волны на сорняковом лужке. Тяжёлый таинственный хвойный лес раскинул вперёд пыльную тропу, приглашая зайти в неизведанную чащу. Осталось лишь пустое белое место, на котором Тассель планировала нарисовать труд моей жизни. Единорожка подвинула мольберт так, чтобы лучи падали именно в эту болезненную пустоту.

Пробираясь сквозь простыни, я почти наощупь искала её кровать. Небольшая комнатка превратилась в целую непроходимую горную тропу. Белые простыни метелью застилали всё перед моим взором, и я проваливалась в сугробы из разбросанной одежды. Пока, наконец, посреди метели не обнаружила её. Отвернувшись к стене, художница тихо всхлипывала. Растрёпанная немытая грива запуталась в самой себе. Её тело двинулось, и передо мной предстала её мордочка. Опухшие, зарёванные глаза, мокрые щёки, печальный потерянный взгляд уставился на меня, будто нашёл путь из вьюги.

Как же я ошибалась, считая, что она не больна.

Странно, однако увиденное показалось правильным. Странным, печальным и всё-таки таким правильным. Будто так и должно быть, и не было другого объяснения сложившейся ситуации, да и самой Тассель. Это не шокировало, но было неожиданным.

Единорожка застыла грустным изваянием, ожидая моей реакции. Многозначный вздох с моей стороны прозвучал слишком неопределённо, и в глазах у неё появилась жажда. Доверившись, она пустила в свою болезнь пони. И теперь получила лишь молчание и глупый вздох, который не мог решить ни одну из проблем, что нарастали стремительным комом. Нужно было уже растопить лавину, так стремительно надвигавшуюся. Только для этого придётся подняться в горы.

— Я как-то рассказала о горах. О волшебном месте, отыскать которое можно поднявшись по тропинке. Старые легенды бабушки. Я собираюсь туда отправиться, — во взгляде проблеснул лучик света, такой же неопределённый как вздох. И теперь уже меня томила страшная жажда её реакции, ответа на предложение, — Может быть, и ты найдёшь там то, что ищешь.

Во вьюге снежных простыней, освещаемой лишь парой лучей солнца, Тассель делала наше самое важное решение в жизни. Казалось, идти без неё уже глупо и бессмысленно. На протяжении этих лет мне не хватало чего-то, чтобы подняться в горы. И дело не только в мамином разрешении. У меня было желание, но не хватало решимости. Не доставало последнего штриха, последней точки в многоточии, последней ноты, последнего касания кисточки...

— Хорошо, — тихо промолвила Тассель.

---

По ту сторону двери слышался тихий разговор. Отдельные слова, отдельные эмоции. Ясно лишь одно. Бабушка не давила на маму, прося отпустить меня. Мама была главной, голос звучал громче бабушкиного, однако не было строгости, только усталость и печальные нотки проскальзывали в звуках речи.

Вдруг они замолчали. Скрипнуло кресло и послышалось старческое шарканье копыт по полу. Дверь лязгнула, открывая передо мной вид на маму, полную сил. С прямой спиной и добрым взглядом ждала меня. Бабушка сгибалась от усталости и тяжёлой походкой двигалась по коридору. Куда же ушёл тот ветер, которым она обернулась?

— Иди, — ласково и с лёгкой грустью в голосе произнесла бабушка.

Тихим скромным шагом прошла в комнату, предварительно закрыв дверь. Села напротив добрых глаз и вымолвила слова, что давно были на языке.

— Прости, пожалуйста.

— Прощаю, — я выдохнула, — Несмотря на всё, в твоих словах была частичка правды. Я действительно уже давно обещаю отпустить тебя.

Старый граммофон чуть слышно мурлыкал свою песню. Ветер бушевал за окном, и казалось, комната, готовая обсыпаться, тихонько покачивается. В тишине назревал шторм, всё было готово рухнуть, надуманная старина дома вот-вот слезет и жизнь станет неузнаваемо другой. Осмысленной и счастливой. Тогда почему так грустно?

— Мам. Мне очень стыдно перед тобой. Вы с папой самое главное в моей жизни. — мамочка внимательно глядела на меня, и удалось заметить, как внутри неё что-то встрепенулось, — Гора тянет, там есть нечто важное. Это уже не просто бабушкины легенды, это давно стало личным. Я просто чувствую, что не на своём месте и никак не могу узнать почему. И ответов так сложно ждать...

— И ветер со склонов приносит тебе отдельные слова, смысл которых не уловить. — так бабушка рассказывала свою легенду. Неужели и маме она говорила о ней? – Лишь поднявшись по тропе, ты услышишь, что именно он рассказывает. Он укажет тебе твой путь.

— Да. Так я думаю.

— И это правда.

— Тогда... Почему ты не отпускаешь меня? – мама вздохнула. Не как обычно, не для того, чтобы выказать недовольство или то, как она «устала» от этой темы.

— Когда я жила в Хуфингтоне, мне так же хотелось уехать оттуда. Холодный затерянный в снегах город совсем не прельщал. А выращивать во льдах виноград так и вообще казалось безумием. Однако заниматься было нечем. Работа учителем быстро надоела, и пойти по стопам бабушки казалось правильным решением. И так продолжалось до тех пор, пока у меня не появилась маленькая жизнь, о которой нужно заботиться.

— Ты забеременела.

— Да. – у мамы в глазах блеснули слёзы, она шмыгнула и приподняла взгляд кверху, — Я была напугана столь сильно, сколь счастлива. Сомнения захлёстывали, и в то же время всё стало ясно и определённо. Маленькая жизнь, что я носила под сердцем, стала и моей жизнью. Твой папа оберегал нас, осознавая, что нет важней того, что происходило тогда. Всё наполнялось чудом, что должно было появиться. Остальное перестало волновать и трогать нас. Мы с отцом отдали всё. – я обняла расплакавшуюся маму и плакала сама. – Тебе говорили, что ты родилась здесь в виноградной долине, только это не правда. В морозном Хуфингтоне родилась моя дочка. Зимой. Тогда всё было не так, как сейчас. Всё вокруг было бедным. Роды были тяжёлые, а простудиться в больнице было легко – ни должного отопления, ни утеплённых окон. Когда дети болеют, это катастрофа для всей семьи, ну а если уж заболела слабая малютка... Эти дни стали тяжелейшим испытанием в нашей жизни. – это всё напоминало мне историю с виноградом. Да, это тяжело, безумно. Однако интриги уже нет.

— Мамочка, не плачь, — Слёзы не прекращались, и она лишь больше впадала в истерику. Мои попытки тешить маму срывающимся голосом наводили лишь больше тоски. – Я ведь выздоровела.

— Ты выздоровела. – тут она закрыла лицо копытами и сдавленно произнесла, — Твоя сестра — нет.

Что?

Всё застыло в немом оцепенении. Ветер прекратился. Даже пыль в солнечных лучах подвисла на месте. Тишина, что витала около нашего дома, заполонила нашу комнату, пугающе леденя моё сердце.

— У меня была сестра? – мой голос, губы и копыта дрожали. Зимняя, смертельная стужа Хуфингтона, опустилась обжигающе холодной завесой.

Мама кивнула.

— Виктория. Так её зовут.

— Моя кьютимарка... – Виноград и ягодка Виктории.

— Она хотела всегда быть рядом с тобой.

— Я. Мам. Она...

— Иди сюда, моё солнышко. — голова прижалась к тёплой маминой шкурке. Мой плач безуспешно пытался разрушить тишину. Снежный мрак Хуфингтона заставил пламенное сердце треснуть, навсегда оставляя шрам. Казалось, начался дождь. Казалось, сейчас будет шторм. Солнце скрылось за облаками. Стало темно и пусто вокруг. Страшно. Внутри меня обжигал огонь. Снаружи тихим пламенем меня терзал холод. Неужели это так?

– Когда остановилось её сердце, остановилось и моё. Я хотела уйти далеко в пургу, чтобы снег забрал меня к ней. И лишь ты остановила меня. Ты была даже слабее её. Только было в тебе нечто такое, что пугает и одновременно восхищает обычных пони. Упрямое стремление жить. Я бросила всё. Бросила свою мать, свою работу, этот ненавистный мне город, чтобы спасти тебя. Так мы оказались здесь. – мама замолчала и вытерла слёзы, — Порой мне кажется, она отдала свою жизнь, чтобы выжила хоть одна из вас. И теперь она смотрит за нами. В каждой капле дождя, в каждом луче солнца мне чудится её душа. Тёплым ветром она спускается с гор, зовя тебя за собой.

— Нет, мам. Я не могу оставить тебя, — разве можно уйти после такого?

— Бабушка права. Ты слишком долго поддерживала биение моего сердца. Пора уже начинать жить самой. Лучше отпустить тебя, чем потерять. Твой путь далеко уходит, а виноградная долина лишь начало, – мама провела копытом по моей гриве, — однако, если вдруг станет тоскливо по дому... Мы всегда будем счастливы увидеть тебя.

Внезапно прошипевший удивительной музыкой граммофон прервал тишину. Мы просидим в объятьях до самого вечера. Луч солнца прорвался сквозь тучи и золотом покрасил стену комнаты. Стало невыносимо печально.

— Я люблю тебя, мам.

— По-другому и быть не может. — она поцеловала сквозь пряди гривы, — Я тебя тоже люблю, моё солнышко.

---

Копыто коснулось тропы. Мы с Тассель были на холме. Пыль клубилась, убегая ближе к моему дому. Ещё один взгляд. Неожиданно пошедший дождь, столь редкий гость в этот сезон, барабанил по крыше моей колыбели, моего убежища. Со стороны — обычный деревянный дом со скрипучими досками на веранде.

Здесь, конечно, произошла пара удивительных вещей. Я сделала тут первый шажочек. По тем самым скрипучим доскам. Сказала своё первое слово. Папа. Мама тогда обиделась. Я тут смеялась, читала, плакала. Столько эмоций и переживаний. Столько разных слов. Лишь теперь я знаю, почему этот дом такой особенный. Это её подарок. Виктория, мама, папа все они заплатили столь высокую цену, чтобы дать мне тихие радости и печали. Чтобы подарить мне жизнь.

«Видишь тот холм? За ним склон с деревьями, что тихо рассказывают истории. На этом склоне тропа. По ней спускается ветер. Он достигает долины сухим и горячим... Наверху же он свеж и прохладен. Он наполняет желанием жить. Он спускается к нам, потому что ему одиноко. Как и всем тем, кто остался путешествовать в одиночестве»

Часть Пятая

Сказки и легенды жили в этом лесу. Весь лес был одной большой легендой, при этом настоящей и живой. На нашем пути нам встретилось столько чудес. Древние деревья с опекой наблюдают за ростками, резвящимися внизу. Тысячи тропинок, по которым то и дело прошмыгивали обитатели зарослей, скрываясь за грядой хвои. Ветерок радостно шевелил игольчатые веточки и слова становились отчётливей. Слышался шёпот, уже не прерывистый, но всё ещё загадочный. Чем выше я поднималась, чем холодней становилось, тем отчётливей были слова леса. Я всё ближе приближалась к тому, что так долго искала.

Это очень странно. Мы с Тассель так и не разговаривали. Нам так хорошо вместе. Она улыбается, смущается и молчит. И эта тишина, что мне так нравилась, опять появилась между нами. Приятное чувство, что кто-то рядом.

Интересно, что будет дальше? Ведь у Тассель уже есть жизненный путь. Она даже сюда взяла свой мольберт. «На всякий случай». Единорожка станет великой художницей, а что будет со мной? И теперь мысль о том, что у нас разные дороги, пугает. Неужели мы просто разойдёмся в разные стороны?

Однажды случилось нечто удивительное. Легенда стала реальностью.

— Ты чувствуешь? – спросила я, улыбаясь. Вдруг меня охватил страх. Неужели опять ошиблась. Но нет! Это правда! Действительно, правда!

— Что?

— Ветер. Он прохладный. Как в бабушкиных рассказах.

Единорожка остановилась, приподняла голову и порыв воздуха приподнял пряди её гривы. Уголки рта расплылись по мордочке.

— Да. Я чувствую это.

Устоять было невозможно. Прорываясь между хвойными жителями, копыта несли меня вперёд, туда, где живёт ветер! Лучи солнца становились ярче. Деревьев становилось всё меньше, передо мной открывалось чистое небо. И вдруг...

Лёгкий прохладный бриз. Так вот какой ты на самом деле. Красивейшее лазурное море ласкало подножье горы тихими волнами. Отсюда можно было разглядеть снежные верхушки гор и тёплую воду. Сердце остановилось, а губы разомкнулись. Оторваться от этого было так сложно и, более того, упустить возможность полюбоваться первозданной красотой было бы безумием.

Тассель свернулась в клубочек, глядя вдаль. Уверена, ей удалось разглядеть каждую маленькую невидимую для чужих глаз деталь. Перо каждой чайки, каждое мерцание солнечных лучей на прозрачной поверхности моря и сияние снежинок, водящих хороводы на пике холодной горы.

Трепетный блеск восторга в глазах. А мордочка так и не дрогнула. Ровное дыхание и сомкнутые губы в спокойной улыбке.

— Не хочешь написать картину?

— Нет. – сухо ответила Тассель. – Это будет самая жалкая картина в мире.

— Почему?

— Взгляни на это! Неужели есть что-то более красивое, чем это... Да, есть! Наша планета сама по себе красивая. Невинное и доброе обретает столь неповторимую и уникальную красоту. На моих картинах это всё блекнет, пустеет. Становится поддельным.

— Почему у тебя не получается? Я ведь вижу, что у тебя сердце наполняется чувствами.

— Ты видишь? – не дождавшись моего ответа, она сказала, — Остальные не видят. В детстве родители были заняты. Я на них не злилась. Папа и мама старались обеспечить мою беззаботную жизнь, и упрекнуть их в этом было бы верхом глупости. Они приходили поздно, и часто мы даже поговорить не успевали. Поэтому, чтобы хоть как-то выразить чувства, я рисовала. Каракули маленькой пони. И они этого не замечали. Мне тогда показалось, что всё дело в том, что это беззаботная мазня и нужно стараться лучше. Как же долго пришлось уговаривать отца отпустить меня на курсы рисования. Несколько лет мне понадобилось на то, чтобы добиться лучших результатов. Первые места на выставках, похвалы от преподавателей... Всего этого не хватило, чтобы заработать одобрение родителей. Когда они смотрели на мои картины, у них реакция была такой же, как при взгляде на каракули. Тогда я заболела. Тем же, чем и недавно. И это были прекрасные дни! Мама уволилась, чтобы присмотреть за мной и столько времени мы провели вместе! Только уже у меня не появилось нужных чувств. Или способов выразить то, насколько счастливой сделали меня эти дни. С тех пор отношения с родителями у меня странные. – Тассель помолчала собираясь с мыслями. – Однажды папа сказал, что хочет показать мои работы в Кантерлоте. Мы пришли в большой тёмный зал, посередине которого сидели несколько пони. Я продемонстрировала им свои картины. Они сделали записи. Похвалили меня. И лишь одна пони молчала. Когда остальные пони утихли, она подошла к мольберту и громко сказала. «Твои работы профессиональны, выполнены изумительной техникой и заслуживают признания. Есть лишь одна проблема. Более безвкусных картин я не видела!» Её слова эхом прокатились по залу, стирая мою радостную ухмылку с лица. «Они не несут в себе ничего. Пустышки без единого намёка на чувства». Меня тогда сломили эти слова. Потом эта кобыла подошла к нам с папой и рассказала об университете искусств Кантерлота.

— Она ведь только что сказала, что твои картины безвкусны?

— Она сказала мне правду. Лишь две пони смогли это сделать. – Тассель вздохнула и опустила взгляд вниз, — этот университет он... Необычный. И дело не в престиже. Там помогают таким, как мне. Есть факультет для пони, которые потратили почти всю свою жизнь, чтобы стать профессионалами в своём виде искусства, однако не имеют главного. Вдохновения. Как оказалось, даже этому можно научиться. За долгие шесть лет закрытого обучения. Картины, что я рисовала на протяжении четырёх лет — это мой вступительный экзамен.

— И всё это, чтобы сказать родителям о том, что ты их любишь?

Единорожка не ответила ничего. Ненадолго её рот открылся, однако всё, что получилось, это тяжёлый вздох. В ней давно вспыхнул огонёк и сейчас пылал настоящим пламенем. Тассель хотела лишь поделиться своим теплом с теми, кого любит. Всю жизнь провести за прозрачной завесой бесчувственности.

— Я так люблю этот мир, Бэрри. И своих родителей. Так тяжело было хранить это всё в себе. – плакала она, — я ещё никому этого не рассказывала.

Я сделала то, чего не смогла в первый день знакомства. Обняла единорожку и она, растаяв в объятиях, зарылась у меня в гриве.

Нас обоих на протяжении жизни терзало одиночество. Будучи окружены заботой, мы, тем не менее, ощущали неведомую пустоту внутри себя. В тот день мы открыли свои тайны, рассказали всё, что тревожило. Стоило мне произнести имя Виктории, как голос дрогнул.

После того как было открыто самое важное, пошло всё остальное. Какие-то странные мысли и секреты. Мы разговаривали до тех пор, пока луна не стала отражаться в море. Уснули, прижавшись нашими телами. Потом был день и затем ещё. Мы поставили палатку. И решили просто остаться здесь. Вообще вся жизнь теперь стала приятней и проще. Каждый день просыпаться вместе, справляться с хлопотами и находиться рядом. Звёздное небо баюкало нас, пока мы лежали на траве, шёлком стелившейся по всему склону. И я касалась её. Чувствуя нечто, о чём пел тот исполнитель авторской песни. Воспламеняясь лихорадкой от её взгляда. Она говорила тихо, подобно ветру, только намного живей и становилось хорошо на душе.

Внизу, где было холодней, мы бродили часами, без цели, потому что уже достигли её. Нашли то, чего искали. На солнечной стороне неподалёку от травы, примятой нашими телами, было несколько тропинок, ведущих в красивейшие места. Обвалившееся дерево служило нам сидением, пока мы наблюдали за жизнью в прекраснейших её проявлениях. Тассель прерывисто дышала, поглаживая мой хвост. Сердце моё плавилось и странные мурчащие звуки – это всё, что я могла произнести.

Она – всё, что теперь существовало для меня в этом мире. У неё в серых глазах таился неведомый свет, разгорающийся с каждым днём, в каждом касании нежность, было боязливо щекотно, однако терпение необходимо, ведь столько наслаждения я ещё никогда не ощущала, мы порой болтали, порой молчали, иногда мы делились чувствами, это уже были не простые разговоры – нечто таинственное, при свете костра и далёких звёзд, уникальное и такое важное. Она была вместе со мной везде. Когда становилось тихо, я знала, что это МЫ молчим и наслаждаемся. Если вдруг треснет ветка – значит она на неё наступила. Станет холодно, мне есть с кем согреться. Появилось приятное чувство защищённости от всех напастей жизни и нападок этого яростного мира. Благодаря этому у меня была возможность погрузиться в поиски прекрасного. И, главное, не быть при этом одной.

В этой глуши, далёкой от всего привычного и обыденного. Здесь нас не доставала отравляющая искусственность всего вокруг. Натуральная земля, живые дикие растения. Воздух свежий и нетронутый едким дымом заводов. Снег из воды, подобной жидкому кристаллу. Капли горных течений, случайно упавшие на траву, превращались в россыпь первородных бриллиантов. Самая лучшая древесина, из которой только возможно построить дом, выглядит мёртвой по сравнению с треснувшим от грозы деревцем. Обросшее мхом и грибами, оно продолжает жить в этом едином организме. Одна единая легенда, состоящая из крохотных историй. Теперь и наша история вплелась в эту нескончаемую легенду.

Несмотря на сказку, в которую мы попали, кушать всё равно хотелось. Когда закончились припасы, пришлось перейти на лесные ягоды и траву. Талый горный снег послужил нам питьём. Подобные вещи вырывали нас из волшебного мира. Лишь ненадолго. Сначала это пугало. Неужели придётся покинуть гору. Уйти из места, в котором так хорошо. Мы обе боялись признаться в чём-то. Просыпалась с тревогой и успокаивалась, лишь нащупав копыто Тассель, сплетённое с моим. Глаза наши наполнились страхом. Её волновало тоже, что и меня. Долго это продолжаться не может... У неё впереди жизнь, наполненная событиями и удивительными открытиями. Впереди ждало расставание, и мысли об этом пугали меня.

— Берри – сказала однажды Тассель. Костёр почти затухал, однако сон так и не подкрадывался. Казалось, он задержался понаблюдать за лунным светом, дрожавшем в воде – Помнишь ты спрашивала, чувствую ли я что-то, глядя на виноград?

— Да, — единорожка не поднимала взгляда вверх.

— В последнее время столь многое произошло, — легонько улыбнулась она и затем, издав вздох, её губки опять стали грустными, — И, знаешь, действительно, во мне настоящая буря. То есть не так... Она как бы... Гармонична. Прекрасна. В ней всё самое удивительное, что встретилось на моём пути. Все эмоции кружатся, переплетаясь с чувствами и мыслями. Могу закрыть глаза и бесконечно смотреть на это. На то, как чудесный мир отражается в моём сознании. Недавно я почувствовала, что что-то не так. Прикрою глаза – и там нечто странное. Всё так ярко и прекрасней, чем когда-либо. Только теперь буря сама по себе. Всё, что могу делать — это лишь смотреть и наслаждаться. И от этого становится страшно.

— Почему?

— Я боюсь потерять это. – Тассель устремила взгляд прямо на меня. Блики света трепетали в глазах, напуганные, — Я боюсь потерять тебя. О тебе все мои эмоции, мысли и чувства.

— Тассель...

— Прошу, скажи, что ты тоже боишься потерять меня?

— Да. — выдохнула я, — Просто, у тебя ведь есть планы. Ты готовишься поступать.

— Я забыла об этом, как только вступила на тропу вместе с тобой.

— Это ведь смысл твоей жизни. Нельзя просто так бросить всё, — Тассель попыталась сказать что-то. Слова так и застряли где-то по пути наружу. Взгляд поблек и упёрся в холодную землю. Ветер дунул и костёр беспомощно затрепыхался. Казалось, потухнет... Вместо этого пламя лишь разгорелось.

— Берри, — Огоньки в её глазах стали ещё ярче и теплее, — Ты вдохновляешь меня. Не на написание картин. Ты вдохновляешь меня жить. И придаёшь этому смысл.

— Ты будешь со мной?

— Навсегда.

С этими словами между нами вспыхнуло чувство, что сделало нас ближе, чем когда-либо.

Единорожка отказалась от университета искусств, чтобы быть со мной. Я уже давно отказалась от презентации винограда. Жизнь — это пыльная дорога на гору. Сквозь чудесный лес и жаркие поры ветра. Сквозь холод и голод. Сквозь печальный дождь и ласковую воду. Сквозь мягкие снежинки. Сквозь прекрасный лес и нежную траву. Под звёздным небом мы бродим по этой тропе, ведущей к самому верху горы. Туда, где живёт ветер. И прекрасно, когда рядом с тобой бьётся сердце любимой.

Мы спускались ближе к склону горы. Там была высокая сухая трава. И любимым нашим занятием стало затеряться в ней на целый день. Мы и так потерялись. Вместе. Поэтому мы не беспокоились и лишь наслаждались этим. Она принадлежала мне, я принадлежала ей. Тассель всё больше показывала мне свои эмоции. Её удивительные рассказы растягивались на целый день. Столько всего было скрыто. Этой маленькой душе хотелось поделиться почти каждым впечатлением. Тассель показывала мне то, как она чувствует этот мир. Она открылась для меня. Всё, что её тревожит, пугает, спасает и утешает.

Утешение Тассель стало моей главной мечтой. Дать то, чего она хочет, чтобы, наконец, помочь обрести счастье. Как утверждала сама единорожка, её счастье – это я. Признаться, было странно, обсуждать наш будущий дом. В каком городе его построить? И в городе ли? Мы до сих пор смущались всяких глупостей. Что уж говорить о таком серьёзном деле. Нас ждёт жизнь. ЖИЗНЬ. Совместная.

Это были самые счастливые дни в нашей жизни. Чем дольше мы были вместе, тем счастливей становились. Мы нашли то, что искали. Тассель мне дарила чувства, я больше не была одинока. Более того, мы становились единым целым. Наши мысли и желания совпадали. Порой становилось страшно от подобного рода сумасшествия – это было именно оно – мы стали связаны с ней. Чем-то неразрывным. Биение её сердца стало отдаваться у меня пульсом.

И я помнила, на что это походило. Помнила, что бывает, когда одно сердце делят две пони.

Однажды Тассель пошла в лес. Я лежала на склоне, вглядываясь в красоту далёких пространств, и мечтая, в какую из них мы отправимся. Вдруг почувствовала дуновение ветра. Тёплого. Такого решительно не могло быть в горах, где воздух сам по себе был холодный. Потоки воздуха шли из-за небольшого склона, за которым находилось возвышение.

Я рассказала об этом единорожке, и было решено совершить ещё одно маленькое путешествие по этой вершине. Снег поскрипывал под копытами, однако ветер становился всё горячей. Так продолжалось до тех пор, пока мы не увидели ветхий домик. После этого ветер сразу утих.

Внутри никого не было. Лишь старая кровать и тумбочка. Что интересно, тут не было пыли. Неужели ветер выдувал её? Следил за домом? Доски скрипели прямо как на веранде. Да и сами доски казались знакомыми. Их таких сделан сарай около дома. Это безумие, однако запах, сплетавшийся со свежестью гор удивительно похож на домашний. Я шла в лёгком удивлении, оглядываясь по сторонам, пока не достигла окна. Тут сердце забилось чаще, а копыта задрожали и подкосились. Там около домика рос виноград.

— Бэрри, — слова Тассель вывели меня из оцепенения, — Тут твоя фотография. – единорожка держала телекинезом старое фото, которое достала из тумбочки. Она передала его мне и с таким же удивлением уставилась в окно. – Ты видела?

— Да.

— Такое вообще возможно?

— Не знаю.

На этом светлом снимке действительно была я. Маленькая. Ещё даже четырёх нет. Рядом стояли мама и папа. У папы спокойное умиротворённое лицо. Уголки губ чуть дрогнули в улыбке. На фотографиях его молодости он другой. Радостный. Здесь же он будто смотрит в себя. И видит нечто пугающее. У мамы улыбка шире. Возможно, улыбнулась на выдохе. Как будто она почувствовала прилив свободы. Лишь взгляд испуганно смотрит вдаль.

Сейчас и мой взгляд наполняет страх.

— Он так похож на тот виноград, что ты вырастила, — это было так, — да и не просто похож... Это он и есть. – Тассель не могла ошибиться. Её внимательный взгляд изучил виноград возможно лучше, чем я за всю свою жизнь. – И твоя кьютимарка. На ней такой же виноград. – Это было неудивительно. Моя кьютимарка появилась тогда, когда я посадила тот росток, что бабушка принесла из гор. Это был её дом, и это она посадила здесь ягоды, — не думала, что он может расти в таких условиях. У этого винограда прямо-таки упрямое стремление жить.

Я села на землю от внезапно пришедшей мысли. Бабушка сказала, что на горе спрятан смысл моей жизни.

«Порой мне кажется, она отдала свою жизнь, чтобы выжила хоть одна из вас».

«И этого малыша, который готовился к северным трудностям, который думал вырасти кислым и маленьким, родители растили со всей заботой и тотальной опекой».

Это я должна была родиться первой. Принять на себя все тяжести. Это меня готовили к Хуфингтонским морозам! Жертвовать собой вот моя судьба. Виктория умерла не для того, чтобы я выжила, а чтобы я жила. Она подарила мне свою судьбу. Сладкую, как ягода виктории. Счастье было её даром.

— Тассель, — тихо сказала я, — Тебе нужно написать последнюю картину.

---

Мама была удивлена, увидев меня. Ещё больше она удивилась, когда я сказала, что останусь навсегда. Бабушка хваталась за голову. Ей было совсем не ясно, что произошло на горе. Тассель грустила больше всех. Было тяжело уговорить её. Мне вскружило голову тогда. Я не подумала о ней. У меня в сердце зажглись чувства. Необычные и столь интересные. Хотелось спрятаться с Тассель, уйти от всего, забрать её себе и держать взаперти. Она этого и хотела. Только теперь я знаю, что поступаю так как нужно. Это и есть настоящие чувства. Виноград, что мы обнаружили на вершине, был тщательно срисован, и теперь его изображение теплилось на последнем четвёртом полотне. Она поступит, научится вдохновению, и станет одной из самых великих художниц в мире.

Мама стала счастливей. Улыбается. Кажется, её собственное сердце наконец-то забилось. Ей жаль меня, и, тем не менее, видно, как радость теплом расходится по её телу. Я пришла к ней. Наперекор всем пророчествам, собственным заявлениям и опасениям мамы. Уверена, она сейчас думает, что ничто не разделит нас. Потому что у меня такие же мысли.

Бабушка может поражаться и удивляться, сколько ей влезет. Охает как старая сова. С утра дрыхнет в кресле лишь бы не видеть меня. Ругнулась в сердцах и с прослезившимися глазами ушла в своё запылённое дупло охать дальше и сокрушаться из-за такого, насколько тупеют порой маленькие кобылки из-за чувств.

Виктория отдала свою жизнь, и я буду делать то же самое. Больше не позволю пони, что люблю, жертвовать ради меня.

Тассель всё ещё приходила ко мне по вечерам. Я всё ещё водила её на холм. Она больше не рисовала, нет. Мы просто сидели. Вместе. Шёрстки наши соприкасались и эти неловкие нежности — все, что у нас осталось. Ещё недавно мы были похожи на прекрасных светлячков. Наши сердца светились изнутри, и мы гуляли в ночи, наслаждаясь единым бесконечным мигом. Её сердце принадлежало мне, а ей моё. Мы вглядывались в море, усыпанное изумрудным отражением живых звёзд.

Теперь мы, будто две розы, склонили головы на тихом холме и тихо плакали. Наши слёзы не блестели и не скатывались красиво по лепесткам. Они намачивали листья и падали вниз, разбиваясь о землю, принимавшую слезинки в объятия.

Звёздное, сменялось голубым небом. Тёмная, красивая ночь, сменялась солнечным днём. Ветер больше не дул. Так и прошло лето.

В последний день перед её уездом я пришла в её комнату. Вещи были аккуратно сложены. Лишь четыре полотна стояли перед ней. Она сидела напротив них и плакала. Я положила ей голову на ноги и прикрыла глаза от наслаждения, когда она начала ласкать мою гриву. Шесть лет без тебя.

— Вдохновение мне не нужно, — произнесла Тассель, — Ты – это всё в чём я нуждаюсь.

— Ты ошибаешься. Счастье впереди ожидает твоего прихода. Если для этого мы должны расстаться, даже на такой долгий срок, то я не вправе забрать то, что тебе предначертано.

— Быть вместе с тобой – вот что мне предначертано.

Там мы и лежали вместе. Просто вместе. Ещё немного. Лишь бы не расставаться. Будто могли поделать что-то. Было бессмысленно пытаться убить завтрашний день. Не существует завтра. Есть только прошлое, настоящее и предначертания. И то, прошлое такая ускользающая вещь. Всё что нам остаётся — это лишь вспоминать. Бывают воспоминания колкие, ужасные. Их ты прячешь далеко, чтобы вдруг не наткнуться на них. Порой они вываливаются, как старый хлам с чердака. И ты запихиваешь их в подвал, быстро, чтобы никто не увидел.

Хорошие воспоминания бережно хранишь. Они лежат в красивых коробочках, завёрнутые в кашемировый шарф. Те, что особенно дороги, находятся рядом с тобой. Как, например, тот день, что мы провели в винограднике. Я бежала, смотря на тропинку, что ведёт меня к горе. Вдруг Тассель неожиданно запуталась и позвала меня на помощь.

— Тассель, — я приподняла голову, чтобы посмотреть ей в глаза, — Мы ведь поклялись быть вместе. Так и будет.

— Я принадлежу тебе, — продолжая плакать, сказала она.

Поклялись в вечной любви. Я нежно потёрлась своим носом о её. Пытаясь как можно лучше запомнить это. Каждый волос на её шёрстке, намокшие от слёз щёки и дрожь в своих копытах. Я ушла к себе, думая о том, что Виктория приглядывает за мной. С мыслями о Тассель я погрузилась в сон плача и прижимая воспоминания о сегодняшнем дне близко к сердцу.

Эпилог

В доме творилось нечто странное с утра. Я проснулась от крика. Не спеша, встав с кровати, направилась к его источнику. Это была комната Тассель, однако крик был не её. Постьюр, прикрывая копытами рот, смотрела куда-то вдаль. Страх охватил меня. Что там случилось? Мой отец, Бэниан, Постьюр и даже бабушка стояли в проходе, не давая мне увидеть, что случилось.

— Она погубила себя! – запричитала мама Тассель.

Что же там случилось? Мой отец с изумлением в глазах отодвинулся, давая мне простор. Все полотна были изорваны. Красивейшие пейзажи были испорчены, а сверху краской цвета травы было написано. «Следуй за мной туда, где живёт ветер».

Как ты могла Тассель? Что же ты наделала?

— Что с ней случилось? – спросила я у Бэниана. Он выглядел куда спокойней, чем Постьюр, хоть и был глубоко разочарован.

— Она ушла. Ничего не кому не сказала.

Я пошла на веранду надеясь углядеть её на тропе. Там меня ждала мама с походной сумкой в копытах.

— Это Тассель собрала для тебя.

— Ты знала об этом?

— Да.

— И не остановила её?

— Нет. Не могу же я лишить свою дочь счастья? – она протянула мне сумку.

— Мне казалось ей будет лучше, если она станет художницей.

— Иногда, дорогая, в порыве любви мы забываем о том, что действительно нужно нашим близким и пытаемся им отдать, то чего так не хватало нам, — мама улыбнулась, и я бросилась в её объятия.

— Как же ты мам?

— Моё сердце, конечно, бьётся благодаря тебе, однако зная, что ты счастлива и обрела то, что искала, моё сердце будет биться лишь чаше. Тем более перед вами теперь тысяча дорог. Вдруг одна из однажды приведёт тебя домой. В виноградную долину, – в её взгляде больше не было страха. Сквозь слёзы на меня смотрели усталые и счастливые глаза, — Теперь найди её.

Я пошла по пыльной тропе. Пыль клубилась под моими ногами. Показалось, что вижу сестру около виноградника. Виктория смахивала слезинку радости с глаз и торжествующе улыбалась своей победе. Как бы там ни было, где бы ни оказалась, теперь я не буду одна. Виктория пожертвовала собой, мама и папа отдали мне всё, теперь Тассель лишила себя того, чего добивалась всю жизнь, чтобы мы были с ней вместе. Их судьбы странным образом сложились, чтобы облегчить и осчастливить мне жизнь. Я оглядела виноградную долину, вспомнила всё то, что здесь произошло, и направилась к той, кто любила меня. Через ветки и траву мои копыта пробирались вглубь леса. Солнечные лучики тянулись к долине, проходя между деревьев и из-за теней казалось, что в лесу темно. Прислушиваясь к каждому шороху и вглядываясь вдаль, старалась найти её. Я поднималась всё дальше, чтобы найти свой путь. Пройдя по тропе – узнаю смысл. Жертвовать. Быть счастливой. Ветер даже здесь говорил так не разборчиво. Или я была слишком невнимательной, чтобы услышать. Или молода.

---

Я тихонько раскрыла дверь, хоть она и была ветхой, казалось, на ней могут вырасти веточки с зелёными, сочными листами. Тассель сидела на кровати и резко оглянулась, увидев меня.

— Тассель, — меня сразу растрогал её вид. Слёзы смочили щёки, — Что же ты выдумала?

— Я спасла нас.

— Ты ведь погубила себя, — я подошла к ней, обняла, и стало так легко. Она не куда не уедет, не уйдёт от меня. Мы будем вместе...

— Тогда почему я так счастлива? – по-доброму спросила она.

— Твоя карьера... Мечта. Ты ведь отдала это всё. Из-за меня.

— Да. – она вытерла мои слёзы, — Бэрри. Я люблю тебя. И ты говоришь о карьере? У меня все мысли лишь о тебе.

Я упала к ней в ноги и плакала. Стало страшно. Почувствовала себя счастливой.

— Неужели ты услышала? В чём смысл? Что нам пытается сказать ветер?

— Смысл? Это любовь.

— Как же самопожертвование? — испуганно спросила я подняв на неё глаза. Она погладила мою гриву и сказала.

— И оно тоже. Помощь другим. Желание творить. И остальные прекрасные вещи. Мы как ветер. Порой мы горячи, а иногда холодны. И чтобы согреть тех, кого мы любим, нам нужно попасть на нужную тропу. Я свой путь нашла. Моя мечта, мой путь... Это быть с тобой.

— Я буду с тобой, — плакала я, — Я люблю тебя.

Так и пролежав у неё в ногах, я истерично всхлипывала, не в состоянии успокоиться. Она нежно ласкала мою гриву и успокаивала. Тассель куда больше обрела, чем отдала. Неужто Виктория думала также? И мои родители? Чувствовала счастье и надежду в душе. Тассель теперь навсегда будет рядом со мной. У нас в сердцах светилось чувство вечной любви.

---

В бесконечном стремлении страдать и жертвовать собой, ради тех, кто нам так дорог мы зажигаем в себе свет, что ведёт нас единственно правильной дорогой в этом мире. Этот свет и есть самое прекрасное чувство – любовь.