Малышка
Пролог
Моя дочка была приёмышем, знакома я с ней около пяти минут и уже сомневалась, что поладим. Хотя вдруг нам хватит здравомыслия, чтобы умело притворяться и не бесить друг друга. По маленькой кобылке вообще сложно сказать, будет она цветком жизни или занозой в заднице. Эта юная леди походила на тех, кто может доставить проблем. Хотя видно, что малышке немало пришлось пережить. Нет. Нет. Никаких синяков и ссадин. Просто эти тоскливо настороженные глаза, в которых так и читается «только попробуй попросить меня потрогать тебя там», о многом говорят.
Биты за неё платили немалые, и с содержанием напряг не будет. Банковская бумажная волокита, конечно, взволновала, однако всё пошло как по маслу, когда мне вынесли сундучок золотишка. Дзынь-дзынь, моя малютка.
Смачно зевнув, я потянулась к рычажкам автоматической повозки. Зеркало заднего вида пристыдило мою растрёпанную гриву. Пришлось быстро прилизаться. Детки такие глупости быстро схватывают, и, если она напрочь откажется расчесываться, то это моя вина и только моя. Как там поговаривал мой знакомый? Хочешь воспитать дитя — начни с себя.
В такие минуты и думаешь о том, что образцовой матери из меня не вышло бы. Не подумайте, что мне хотелось бы. Я при мыслях о конском семени поёживаюсь, а тут ещё залить его в себя. Бр-р…
— А вы будете разрешать мне пить газировку? — раздался сипловатый спокойный голос с заднего сидения.
Я спросила её, не болеет ли она чем-то.
— Нет, — ответила малышка. Ну, как малышка — в её возрасте уже знаешь ругательные слова и спокойно говоришь их при подругах. — Прошлая мама не разрешала.
Ну и сука твоя прошлая мама.
На следующей заправке магических кристаллов я купила ей три банки газированного сидра без алкоголя. Взглянула на алкогольный в стекле, облизнулась и пошла на кассу. Продавщица была из тех полумёртвых пони, что бесполезно утруждали свои эритроциты. Серьёзно, гемоглобин работает в поте лица, таская кислород, а на её глаза готовы мухи садиться.
Я поздоровалась с ней.
А она мне ничего не сказала в ответ.
Отбила товары и отправила меня жить дальше. Рядом с заправкой был припаркован левитирующий скутер. Здоровская штука, видимо, принадлежала молоденькой принцессе энергоколонки, которая возилась с кристаллами. Многозарядные. Выкидывать драгоценные камни каждый раз, как ты прокатился от Хуффингтона до Понивилля вообще не комильфо. Поэтому их заряжали на таких вот энергоколонках. Если же ты где-то неподалёку от развалин Додж-Дженкшена, то не нужно удивляться зашквару, который здесь будет. В эти окраины пони приезжают реже, чем на экскурсии по старинным магазинам Троттингема. Пыльно. Жарко. Грязно.
Заправщица оказалась слишком хорошенькой, хотя бы для разговора с ней. И, тем не менее, она была достаточно милой, чтобы улыбнуться в мою сторону. Мне же этого было достаточно, чтобы потекло.
У нас была определённая цель. И мы мчались к ней на всех парах. Колымага вздымала пылищу просёлочной дороги и единственное, чего нам не хватало до полной картины, так это адвоката, который, как наш адвокат, посоветует нам накупить цветастых рубашек.
Эти мудрые и утомлённые детские глаза поглядывали на меня. Аж дрожь пробирала от такого. Задавать вопросы я не стремилась. И говорить тоже. А зачем? Она же не из секса по телефону. Я заверила малышку, что обеспечу её таким количеством газировки, какое ей понадобится. И затем на удивление самой себе прибавила: лишь бы у тебя живот не заболел.
— Хорошо, — малышка согласилась и уставилась на убегающий пейзаж.
Эпплуза превратилась в выгребную яму ещё до того, как Эпплджек перестала её покрывать. Теперь лишь вонять стало больше. Ну, а что вы ожидали, отбабахав за год городок в пустыне. Притон пьяниц, не таких, как я, а прожжённых деревенских алкашей. И это самая культурная социальная группа данного города. Спокойные философы, с которыми всегда есть что обсудить, ежели успеете застать их в сознании. Остальные — это дети и старики, а также небольшую часть контингента дополняют особые пони-алкаши. Но вскоре они превращаются в их собутыльников, если же достаточно расчётливы, то уезжают в Лас-Пегас, самые же терпеливые медленно превращаются в старух.
— Есть свободные комнаты?
— Шутишь, что ли, — со мной разговаривала представительница касты старух. Данные особи отличаются особой сварливостью и желанием поспорить на любую тему. — Давай биты и заходи в любую.
Завидев малышку, старая единорожка нахмурилась.
— Твоя?
— Дочь, — с гордостью ответила я. Затем почувствовала грусть от того, что это было не так.
Капилляры в глазах единорожки яростно лопнули.
— Смотри у меня.
— Простите?
— Приходят порой тут… С дочками.
Я чуть не поперхнулась куском неловкости, застрявшим у меня в горле. Быстро повернувшись к малышке, я позвала её. Говорю, иди сюда… Малышка.
Ведь я даже имени её не знала.
— Ну, нету у меня имени, — спокойно отвечает она.
А я ей ору от чувства глубокой несправедливости. Ну как так нету?! Прошлая мама как тебя называла?
— Просто говорила: «Эй, ты». Но чаще просто меня обзывала.
Ну, сука ведь? Сука.
Ладно, другие-то, прошлые мамы, тебя как-то называли, спрашиваю её.
Малышка стала ещё более мрачной.
— Мама Первент называла меня… Квим.
Сука.
Мы решили: хвост с ним, с этим именем. В конце концов, она — это просто она. И неважно, как тебя прозвала больная мамашка. Малышка ей вполне по душе, так что я просто продолжу её называть так. Госбюджет прожопился и отказался от законопроекта о всеобщей обязательной регистрации, так что ничего никому мы не обязаны.
Вообще я не знала, что с ней делать. Ответить на вопрос, во сколько ей ложиться спать, у меня внятно не получилось. Если что, выспишься в автоповозке, сказала я.
С детьми, насколько мне известно, нужно играть. Единственная игра, распространённая в Эпплузе — это карты. В фойе мне даром выдали колоду. Испачканный рисунок рубашки повергал в ужас эпилептиков и пони с остатками здравого смысла, а вместо привычных картинок нарисовали четырёх принцесс. Уж не знаю, почему, но Каденс король, а ничего другого у нас не было.
— Только не поддавайся. Ненавижу, когда поддаются.
Она держала карты более умело, чем я. Будучи земнопони, куда сложней держать предметы, однако видно, что единорожка хватается телекинезом за карты не первый раз. Голос у неё был спокойный и уверенный. Всегда. Каре на префлопе или блеф на тёрне. Она играла виртуозно, и вскоре мне пришлось тянуться за битами из сундука. Уже не было вопросов в том, кто победит.
— Можем ещё поиграть? — попросила она.
— У меня деньги кончились, — говорю ей.
— Так возьми ещё. Я потом всё равно их тебе отдам.
Мы играли, пока в сундучке не кончились биты. Мне однажды выпал Роял-стрит, а малышка просто сделала фолд. Я чуть не заплакала в то мгновение.
Усталость одолела меня — сегодня нервничала очень перед тем, как встретиться с ней, и не могла уснуть толком. Впечатления держали в бодрости, а сейчас время спать.
Ты засыпай, когда хочешь, ладно, говорю малышке, а я прямо сейчас ложусь.
Улеглась в кресло, а малышка смотрит на меня, округлив глаза.
— То есть, можно спать на кровати?
У меня тогда челюсть чуть не отпала. Благо, удержалась, и подбирать её не пришлось. Говорю ей, что да. Можно, говорю. Малышка осторожно и аккуратно залезла на кровать, едва простыни помяв. Накрыла сама себя одеялом, а я выключила свет. Уже закрываю глаза и тут из темноты слышу малышку.
— Спокойной ночи, мамочка.
— Спокойной ночи малышка, — говорю ей.
Она зевает и раздаётся её голосок.
— Жаль, что только пять дней будем вместе.
— Очень жаль, — говорю ей.
Поели печёных перцев с утра. Они были отвратительные. Серьёзно. Мне кажется, что хозяйка вместо приправ посыпала туда пепла с сигареты. Учитывая, что я заказала фирменное блюдо от шеф-повара, меня пугает будущее этой забегаловки. К сожалению, на одних тлеющих перцах в смоле под никотиновым соусом далеко не уедешь. Филиал в Кантерлоте они откроют не скоро. Да и вообще тут явные проблемы с брендом. Вывеска «Жратва мамаши Слоббер» мало кого привлечёт. Если это, конечно, не единственное место в городе, где можно поесть, не чувствуя чужого перегара.
Около нашей автоповозки кружил стервятник. Ну, на самом деле это метафора. Вокруг повозки ошивался какой-то деревенский мудень. Есть примета, кстати. Если вокруг повозки ошивается какой-то мудень, то нужно быть осторожней. Такая примета вот.
Грязная рожа, которую он не мыл годами повернулась в нашу сторону.
— Э! — крикнул или же рыгнул мудень. — Дамочки, ваше корыто?
Мы остановились подальше от него, ногой я придержала малышку.
— Вы это… Знали. Шо тут это. Платная стоянка.
Мудень пытался стрясти с нас битов. Он не был пьян, просто не умел говорить. Предложение из более чем четыре слова для него всё равно, что квантовая хромодинамика для ерша. Он не сможет это осилить. Мы, к слову, припарковались напротив отеля, где не было ничего кроме пыли и скелета дохлой кошки, который магическим образом на это утро исчез.
Несмотря на весь мой цинизм, мне дико страшно. В городе нет шерифа, и жители городка просто закроют глаза на двух похищенных кобылок. Лишь старуха на ресепшене немного поворчит.
— Простите. Мы не знали, что здесь частная территория, — я слишком выпендривалась. Мудни больше всего не любят, тех, кто давит на них умными словами. И да слово территория для него, наверное, самое невероятное открытие с тех пор как он узнал, что пупочные комочки не съедобны. — Сколько нужно заплатить за стоянку?
— Ха. Ха.
Надеюсь, этот кусок дерьма подавился и сейчас умрёт. Я слишком быстро сдалась — нужно было завопить, а лишь затем платить.
— Деньги — вещь полезная. Может. Это? По-другому?
Блин. Мудень. Тихонько задрожав, я попыталась, что-то сказать, но ничего не вышло. Мудень увидел это и дико заржал на всю Эпплузу.
— Да ладно. Не ссысь. Прост. Вдруг ты это. Сама хотела.
Он гниющим заживо копытом почесал свой сгнивший глаз. Захотеть его могла лишь неразборчивая старуха, у которой гной истекает из промежности.
— Шо стаите то. Биты гоните. Старажижь тут вас. Старажижь. Или может это? — из него опять послышались эти кряхтящие звуки. — Может мелкая хочет?
— Не смей так говорить.
Протест, незамеченный на барьере страха и КПП инстинкта самосохранения, вырвался у меня изо рта. Мудню это совсем не понравилось, и он решил притвориться, что не слышал.
— Ну как мелкая? Хочешь палку поддержать? Мою палку.
Малышка невозмутимо стояла позади меня пялясь на мудня в упор яростными глазами. Единорожка не дрожала, в отличие от меня. Вся её мордочка сейчас старательно выказывала превосходство над муднем. Будучи совсем маленькой, она умудрялась смотреть на него сверху вниз.
— Не смей так говорить моей дочери, ублюдок! — я была готова обмочиться со страху. Точно вам говорю, обмочилась бы.
— Сама пускай ответит! — залаял мудень.
— Отойди от моей мамы, — спокойно произнесла моя малышка.
— А не то. Шо ты сделаешь?
— Глаза возьму и оторву тебе телекинезом.
Мудень громко заржал и нарочно сделал шаг вперёд. Тут рог малышки зажёгся.
Сразу после этого мудень переменился и замолчал, чтобы затем кричать от боли.
— СУКА!!! МОИ ГЛАЗААААааааа!!!
Деревенский мудень схватился за свои моргала, судорожно дрыгая ногами, и головой, вообще всем, чем мог. Вся Эпплуза слышала буквально каждый импульс боли, что переживал он. По морде у него потекла кровь, а ошмётки эпителия и прочих тканей разметало по платной парковке.
— Это слишком жестоко, — вдруг произнесла малышка.
Её рог засветился, и мудень перестал дёргаться. Из уха у него потекла кровь.
— Сдох, — вынесла вердикт малышка.
Мы гнали от Эпплузы, как можно дальше и быстрей. Дрожащими копытами я еле обхватывала рычаги. Они ведь предупреждали об этом. Предупреждали. Не беспокойтесь за неё. Её не нужно охранять. Скорее она будет охранять вас. Будут происходить странные вещи. Просто будьте с ней рядом и любите, так как умеете. Будьте матерью, так как умеете, а она будет вашей дочерью, такой, какой вы ей скажете.
Проблема в том, что я не умею быть матерью. И не готова к такому дерьму. Они ещё сказали, что, возможно, я почувствую головокружение, усталость и приступы тошноты во время путешествия. Будто я не кобылку удочерила, а таблетки от поноса запила Троттингемским виски.
Дерьмо.
Дерьмо.
Ох…
— Мамочка, ты что, плачешь?
Она разглядела мои зарёванные глаза в зеркало заднего вида. Я ей тогда говорю, что… Да. Говорю, что страшно. И плачу ещё сильней.
— Мамочка, не плачь. Всё хорошо.
И ещё сильней плачу.
Останавливаюсь посреди просёлочной дороги. Из-за слёз мне видно лишь дорогу на тот свет, там, через ближайший кювет надо повернуть. Пыль вздымается клубами пряча нас от пустоты пустыни.
Извинилась перед ней за то, что там повела себя, как дура. Ну не умею я правильно давать отпор.
— Я раньше тоже не умела, — малышка села на переднее сидение около меня. — Тебе повезло, мамочка. Ты как поломанная снежинка.
В смысле, спрашиваю у неё.
— Ты, мамочка, снежинки, когда-нибудь видела? Не на картинках, а настоящие? Так вот, если их сломать они сразу исчезают. Тебя ведь тоже когда-то сломали, да? Ты не исчезла, и теперь страшно поглядеть на тебя. Вроде, тронешь — и ты рассыпаешься, а вроде бы, ты так много пережила…
Я обняла эту странную и неизвестно кем являющуюся кобылку. Всё, что я о ней знала, что это моя дочь, и я её полюбила.
Когда мы наобнимались с ней, я попросила пристегнуться и сказала, что пора ехать, ведь мост, ведущий в Лас-Пегасус на ночь закрывается.
А нам нужно попасть на встречу с теми, кто проводил процедуру удочерения.
Над нами светили звёзды. Мост мы уже проехали, хоть и опоздали, еле успели, да и то пришлось доплатить. Мы сидели впереди, малышка потихоньку засыпала, и, чтобы не допустить этого, она придумывала разные вопросы, некоторые из которых были, скажем так… Неловкими.
— Мамочка, а почему у меня нету братика или сестры?
Малышка что бы тебе ни твердили, в этом мире не все кобылки влюбляются в жеребчиков. У всех разное воспитание, к тому же, на нас влияет биология и… Прочие, прочие вещи. Так вот, порой кобылки вместо того, чтобы влюбляться в жеребчиков… Кобылки порой начинают влюбляться в кобылок.
— Мам, я знаю, что ты лесбиянка, — малышка беззаботно открыла ещё одну бутылку газировки. — Так возбуждённо смотрела на ту заправщицу. Ну ведь можно сделать искусственное оплодотворение.
Эх. Я при мыслях о конском семени поёживаюсь, а тут ещё залить его в себя. Брр…
— Каждому своё, — отвечает она.
Мы немного проехали молча. Насладились погодой. Запахом озона. Ещё до того, как подъехать к мосту мы увидали грозу издалека. Молнии шарахались по небу, оставляя после себя жуткий грохот. Прекрасное явление, на самом деле. Сейчас туч и след простыл, а от грозы остался лишь приятный аромат. Мы были так одиноки под этими звёздами. Когда-то. Давно. Теперь мы были вместе, и мне хотелось знать лишь одно.
— Ты меня любишь? — спрашиваю её.
Она удивленно смотрит на меня.
— Ты ведь моя мама. Конечно, люблю.
Мне хотелось спросить, было ли ей одиноко, но её нельзя было спрашивать о прошлом слишком много. Тем более — вещи, которые могут травмировать её.
— И, мам? — в ожидании того, что она скажет, направила ненадолго взгляд на неё и затем опять на дорогу. Просто, чтобы она знала, что я её слышу. — А ты меня любишь? — я не успела ответить на вопрос, и она сразу начала оправдываться, быстрыми фразами, совсем не свойственными ей. — Просто я-то всех своих мам любила. Так или иначе, они были для меня мамами. Ну, вот у меня. То есть… меня никто не любил.
Я бы могла поднять копыта к звёздам и закричать. Да что же такое происходит, что маленькие кобылки не ведают материнской любви! Но ведь такое встречалось сплошь и рядом. Где-то — безразличие, где-то — смерть. Под этими самыми звёздами плакалось столько одиноких душ.
— Мам?
— Да, — говорю я ей.
— Почему ты опять плачешь?
Я было приоткрыла рот, чтобы что-то сказать. Не помню что. Вроде глупость ляпнуть хотела, а может у меня крутилась в голове удивительная речь. Так или иначе, я сказала ей самую прекрасную и важную вещь.
Я люблю тебя. Не знаю уж, что у тебя за мамы были, но настоящая мама всегда любит своё дитя. Запомни. Всегда. И так сильно любит, что просто не может сдержать эмоции.
На этот раз заплакала она. Уткнулась в меня и лила горькие слёзы. Всхлипывала так жалобно, будто представляла собой квинтэссенцию грусти. Я целовала её макушку сквозь немытую несколько дней гриву, которая у детей даже спустя такое время остаётся шёлковой. Она всё говорила мне тихим голосом, как любит свою маму. И сердце моё было сожгли уже второй раз в моей жизни. Первый раз сердце сгорело под этими же звёздами, когда я лежала на веранде, рядом с кобылой, которую любила, да и люблю до сих пор.
Эта кобыла согласилась на искусственное оплодотворение, чтобы у нас появилось маленькое дитя.
Мне так не хотелось расставаться с ней. Дневной Лас-Пегасус на самом деле дивный город. Тут конечно очень много пьяниц, наркоманов и шлюх, но этот город построили, чтобы отдыхать. А вы думаете, магазинов игрушек в Лас-Пегасусе меньше, чем в Мэйнхэттене. А вот и нет. Я тратила свою зарплату, те деньги, что мне заплатили, на неё. И сложно назвать это щедростью. Нет, это даже нельзя назвать щедростью.
Это была любовь, настигшая нас так внезапно. И я была счастлива быть матерью, а она — любимой дочерью. Прохожие смотрели на нас, и для них это было так естественно. А для нас это так волшебно. Мы обошли все аттракционы. Все магазины. Все прилавки и прочие капиталистические методы наращивания благ. Потом мы пошли гулять по паркам и, поверьте мне, дети кормят грёбаных белок с куда большим восторгом, чем летают в аэро-трубе. Если же сказать парой слов — мы провели эти дни так, как должны были провести всю жизнь.
Автоповозка уныло тарахтела. Она никогда не тарахтела. Сейчас решила. Нужно потарахтеть. Мы подъезжали к заброшенному двору, который уже давно выкупили и не могли начать застраивать, в автоповозке играло радио. Пони, которые провели процедуру удочерения, уже стояли там. Чёрные костюмы, чёрные галстуки, чёрные шляпы. И лента на шляпе. Чёрная.
Тебя держат в неизвестности
Ты знаешь, что все они притворяются
Я пойду поговорю с ними.
Малышка мне не ответила. Он сидела со своим привычным стойким взглядом направленным на тех пони.
— Ну что, мисс Лэйт, как провели время?
— Давно себя не чувствовала такой счастливой, — говорю я им.
Они удивились. Увиденное им вообще не очень нравится.
— Как себя чувствуете? — спрашивает худой седой пони. — В смысле, самочувствие? Ничего не болит, не было ли тех симптомов, о которых мы вас предупреждали?
Я развела передними ногами и невинно улыбнулась.
А разве должны?
Пони в костюмах пошептались. Их было немного, и они приехали в старой карете. Туда надо было запрягать другого пони. Дикость и тупость одновременно.
— Ну, раз так, может, передадите нам вашу дочку? К сожалению, мы должны лишить вас родительских прав, как мы и договаривались.
Я спросила их о ней. О том, что вообще происходит?
Пони в костюме набрал слюны и затем выплюнул её. Жидкость смешалась с пылью, превращаясь в грязный полуживой комочек ужаса.
— Она не та, за кого вы её принимаете. Поверьте нам.
— Кто она? — спрашиваю я их. Чейнджлинг?
Я думала, что они обсмеют меня за подобную догадку, но они стали лишь серьёзней. А чтобы объяснить, насколько они были серьёзными, нужно взять почётного караульщика около Брыкингемского дворца и сказать ему, что мы едем на похороны к его пятиюродному дяде. Так вот: эти пони были серьёзней, чем тот караульщик.
— Она ещё страшнее, чем чейнджлинг. Поверьте нам.
Хорошо. Ваша взяла. Нафиг мне такая морока. Сейчас попрощаюсь с ней. Лады?
— Конечно, — мило улыбнулся седой худощавый пони. Он у них за главного, наверное. Остальным, похоже, взяли и удалили мышцу смеха и мышцу, поднимающую уголок рта.
А что, если я скажу, что я не такая, как все
А что, если я не просто твоя очередная пьеса
— Ты отдашь меня, да? — с грустью в голосе спросила она. — Остальные мамы меня отдавали.
Если ты вдруг не заметила, я не такая, как твои прошлые больные мамашки. Я твоя мама и я люблю тебя. Говорю я ей и давлю на рычаг.
Колёса дико закрутились. Повозка взревела и двинулась прямо в сторону ублюдков, мучавших мою дочь. У этого кружка маразматиков всё-таки остались мышцы в морде, потому что она у них охренеть как скривилась. Оставляя их в пыли, мне хотелось крикнуть что-то пафосное. А получилось лишь…
Жопы вы.
И мы укатили, оставив их там, позади. На своей каретонке они не догонят нас, даже если будут толкать её все вместе.
— Они найдут тебя, мама, — причитала малышка. — Они заберут…
Нет. Резко ответила я ей. Больше ни один пони или другое живое существо не заберёт у меня дочь.
Потому что однажды я уже потеряла своё дитя.