Тень и ночь

III. Возрождение

Последним воспоминанием Луны стала маленькая, но яркая вспышка в очертании скрывшегося за пожирающим свет пологом Сомбры. Затем она очнулась в незнакомом месте леса.

А Селестия — нет.

В жизни младшей аликорночки были два периода, одинаково показательных. Первый был наполнен чувством несправедливости и смирения, второй — дружбой и всепоглощающим счастьем. Ни один из них не нёс ей знаний о болезнях, поэтому состояние названой сестры повергло её в глубочайший ужас. Луна не понимала, что происходит, вернее, почему не происходит ровным счётом ничего: почему Селестия лежит в снегу безо всякого движения, почему не открывает глаза, почему её рот страдальчески приоткрыт, и из него изредка можно услышать тихие хрипы, почему вечный белый свет от её шерсти померк, сделав ту какой-то обычной, ассоциирующейся с обыкновенными пони…

Малышка даже не смогла довести свою мысль до конца словами «которым тоже свойственно умирать», потому что ей было страшно от этого. Действительно страшно — остаться одной. Она с нарастающей паникой взирала на торчащую из груди Селестии стрелу и делала единственное, что могла, сидя полностью парализованной от растерянности: думала. Отчаянно пытаясь найти решение, она раз за разом приходила в тупик. В попытках принять какое-либо решение забывала о своей жеребячьей сущности и вспоминала о ней только когда беспомощность и страх накатывали со всей силой, заставляя рыдать и теребить бездыханное тело:

— Селестия! Пожалуйста, вставай! Я обещаю, я всегда буду тебя слушаться, я буду самой лучшей младшей сестрой и никогда не буду тебе перечить, только, пожалуйста, проснись! Не оставляй меня одну, пожалуйста, Тия, мне страшно! Только не засыпай навсегда!

— Сердце стучит совсем рядом со стрелой… — смогла, не открывая глаз, слабо выговорить Селестия, когда Луна сорвала голос, но не замолкла, и её обезумевший хрип мешал старшей аликорнице лететь к манящему её свету, каждый раз возвращая обратно, в боль и немощь. — Ничего не чувствую… но мне больно… должно быть больно…

— Что мне сделать? — задыхаясь, держала её оледеневшие щёки копытами заплаканная малышка. — Что мне сделать?

— Свет…

Луна, до крови закусив губу, беспокойно осмотрелась. Зимой светлеет слишком поздно. Сомбра каким-то чудом перенёс их в безопасное место, подальше от грифонов — и от самого себя! — но явно не ближе к рассвету, чем хотелось бы, так хотелось в этот момент. Маленькая аликорночка вперила взгляд в величественно застывшую на небе луну, в первый и последний раз ненавидя её за то, что она не хочет уступать дорогу солнцу.

— Уходи, — дрожащим голосом приказала Луна светилу, в честь которого была наречена. — Уходи, немедленно убирайся! Моей сестре нужно солнце! Ты достаточно там сияла!

Но луна оставалась такой же, какой была столетия до этого — прекрасной и холодной. Её серебряный лик обнимал ночной лес задымлённым белым светом, но и он малодушно возвращался к ней, отражаясь от снежного покрывала и высветляя чёрное небо. Луна медленно сложила расправившиеся в решимости крылья, опустив уши, но из её насупленного взгляда не ушла упрямая решимость:

— Ладно. Ну и пожалуйста. Если не хочешь сама — я тебя заставлю!

Светило казалось ей чем-то очевидно небольшим, чем-то вроде белого агата идеальной шлифовки. Она смело зажгла рог и потянулась к луне магией, намереваясь опутать её телекинетическими тисками и сдвинуть за горизонт: в сознании жеребёнка небесные тела виделись двумя концами одной палки. Но в реальности Луне уже приходилось скалить зубы и толкать простейшее заклинание уже много дальше испытанных пределов. Тёмный рожок окутался вторым слоем ауры.

— Давай же… — скрипела аликорночка, встав на задние ноги в попытке хоть как-то стать выше и помочь своей магии. — Хватит… убегать от меня…

Её рог оборачивался новыми и новыми слоями, зубы, кажется, дробились друг о друга, а кости начинали дрожать от резонирующей вниз по рогу натужной вибрации. Кобылка начала понимать, что до луны было бесконечно, немыслимо далеко, но она могла позволить себе сдаться, только будучи уверенной, что сделала всё, что было в её силах. И пока у неё останутся силы — она будет пытаться.

Седьмой по счёту кокон ауры заполыхал, как недавний пожар, до слёз слепя свою создательницу. Тщетно расходуемая магия светочем рассыпала кругом мерцающие, беспокойные блики. Мистический ветер завыл и закружился над парой аликорнов, спускаясь ниже и сильнее трепля тонкие гривы и хвосты, потому что Луна не желала отступать, и в это настырное стремление вложила всё, что осталось в душе после выжигания страхом.

Налившееся свинцом белое веко, не зарытое в снег и открытое миру, медленно приподнялось. Только отдохнув от непрекращающейся мольбы младшей сестры, Селестия, уже собравшись дальше двигаться к зовущему её свету, не могла не посмотреть, что творится вне того тёмного пространства, в которое она проваливалась. Гул и моргание привлекли её сильнее ровного стабильного огонька где-то вдалеке, и через мгновение лавандовый глаз распахнулся шире.

— Луна! — из последних сил воскликнула аликорница, и пусть это всё равно получилось негромко — этого хватило, чтобы напряжённая до предела малышка переключилась на неё.

И разогнанное до износа телекинетическое поле — тоже.

Стрела была вырвана им с такой скоростью, что Селестия не поняла, что произошло, даже когда вслед за наконечником брызнула короткая и бледная струя крови, словно успела застояться и выцвести возле инородного тела. Магический ветер сделал физически невозможный зигзаг, с недовольным рыком поднимая ближайший сугроб, и обрушил его на сестёр плотной лавиной.

Луна проснулась, потому что не могла больше спать. Она разлепила полностью отдохнувшие глаза, сонно осмотрелась и моментально подскочила, вспомнив всё предшествующее обмороку. Ночной — уже следующий — холод обдал разогретое тело, на несколько секунд дезориентировав и внушив новую панику, но любые страхи были разогнаны знакомым мягким голосом:

— Спи, сестрёнка. Ещё слишком рано вставать.

Кобылка прыжком развернулась, широко раскрытыми глазами глядя на лежащую на животе Селестию, усталую, измождённую, но живую. Её рог слабо горел, но Луна не стала рассматривать, какое заклинание та колдует, со счастливым визгом бросаясь в объятья:

— С тобой всё в порядке!

Обняв, аликорница всё же деликатно придержала малышку, не позволяя ей тесно прижиматься к своей раненой груди.

— Ох… осторожнее, Луна. Я всё ещё… восстанавливаюсь.

Младшая сестра поспешно отстранилась от неё, вспомнив, что совсем недавно из хрупкой белоснежной груди, снова начинавшей чуть заметно светиться, торчало тонкое смертоносное тело стрелы.

— Ты теперь не умрёшь? — испуганно заглянула Луна сестре в глаза. — Я всё сделала правильно?

Селестия умолчала, что поднялась лишь из-за осознания того, что малышка не проживёт долго под толстым пластом снега. Не было отверстий для дыхания, и им обеим грозило задохнуться. Для неё самой всё было решено, а Луна?.. Поднявшись из-под снега и выкопав сестру, аликорница на адреналине принялась исцелять себя. Но улыбнулась и сказала:

— Да, Лулу. Ты спасла меня, благодарю.

— Не надо, — замотала головой аликорночка, сдерживая слёзы радости и снова обнимая старшую сестру, но теперь намного бережнее. — Я просто… я просто счастлива, что ты теперь в порядке.

— Я не совсем в порядке, — осторожно поправила Селестия. — Я всё ещё восстанавливаюсь.

— Как?

— Своей магией… но, по большому счёту, моё тело всё делает само, — задумчиво ответила Селестия. — Мы, аликорны, во всём крепче и сильнее любых других пони. От такого ранения земной пони, пегас или единорог был бы уже мёртв, но я лишь… — она опомнилась, посмотрев в перепуганные бирюзовые глазёнки. — Одним словом, просто дай мне несколько дней — и я поправлюсь. Заодно узнаешь, на что способны наши тела.

— На что? — любопытно подняла уши Луна.

Селестия перестала улыбаться и с грустью задрала голову к небу.

— Я пока не смогу находить для нас еду, мне нужен покой, поэтому придётся поголодать.

— А, всё хорошо, — расслабилась аликорночка, махнув копытом. — Когда моя мама исчезла, я несколько дней обходилась только дождём… — она замерла на секунду, а потом робко посмотрела на старшую сестру. — Селестия…

— Да?

— А может быть такое, что моя мама… умерла?

Старшая кобылка грустно посмотрела на младшую.

— Рано или поздно ты должна была об этом узнать, но — да. Пони умирают, когда приходит их время. Ты рассказала мне кое-что о себе, и, насколько я поняла, в последний раз пегаска, что заботилась о тебе, была совсем дряхлой. Полагаю, Луна, тебе уже больше пятидесяти лет. Твоей маме повезло прожить так долго.

— И она… не пришла… потому что…

Луна содрогнулась. Пережитый несколько часов назад страх вернулся с новой силой. Она снова могла остаться одна, но теперь, в свете открытого обстоятельства, это переживалось ещё острее. Если бы Селестия осталась лежать под сугробом, оставив свою младшую сестру безо всякой опеки, в полном одиночестве и безоружности…

— Не думай об этом, — торопливо, но ласково попросила аликорница, обняв притихшую малышку крылом и провезя по снегу к себе под бок, в самое безопасное для сознания Луны место. — Теперь мы вместе, и я точно не уйду так.

— Ты могла, — бирюзовые озёра слёз поднялись на неё, голос срывался и дрожал, — ты могла умереть прямо здесь, потому что я… потому что я… — кобылка стиснула зубы, глотая комки в горле. — Потому что я не послушалась тебя!

Селестия подавила в себе порыв утешить сестру. В обучении не обходится без жестоких уроков, а жизнь — самый жёсткий и непримиримый наставник. Пусть лучше Луна сейчас поймёт последствия своей импульсивности и капризности, равно как и то, что не все благие поступки оканчиваются благом.

— Надеюсь, нам больше не придётся к этому возвращаться, — зарылась носом в светло-голубую макушку аликорница.

Луна украдкой покосилась в сторону, надеясь, что примерно там находится разграбленное, выжженное и опустевшее поселение. Как ей хотелось спросить у мудрой и всезнающей сестры про Сомбру, как ей хотелось просто побежать туда, броситься искать его везде, пока не найдёт, как ей хотелось надеяться на чудо, что друг останется жив…

Но откуда-то из желудка расползся болезненный холод, когда Луна поняла, что Сомбра, как и её мать, не был аликорном. Единорожек никогда не говорил своего возраста, но она, будучи пятидесятилетней или даже старше, выглядела младше, чем он. Сколько ей понадобится времени, чтобы внешне стать его ровесницей? Будет ли он жив к этому моменту?

Чувство одиночества впилось не в сердце, а в душу, заставляя ныть и болеть всё существо Луны. Она бы охотнее признала Сомбру плодом своего воображения, состоящим из обрывков кристаллописи, складывающимся в слова, перетянутым тугими строками — лишь бы он продолжал жить вместе с ней, в её голове. Одна мысль о возможной кончине лучшего и единственного друга, как ни удивительно, причиняла столько боли, что аликорночка малодушно испугалась, предпочтя подумать о чём угодно, кроме этого, и выпалила:

— А ты видела других аликорнов? Кроме нас с тобой?

— Трёх, — просто ответила Селестия, пожав плечами.

— И почему они не пошли с тобой? — несмело поинтересовалась Луна.

— Они были старше, чем я, и один хотел меня убить. Он был безумен. Такой, из-за кого подтверждается миф о чудовищной сути аликорнов.

— Убить — это что-то плохое?

— Убить — это худшее, что может сделать пони, Луна. Сознательно и намеренно лишить другое существо жизни, а ведь даже его кьютимарка предрекала, что его жертвами станут все живущие. Ему было всё равно, кого и как убить. Он видел во мне не сестру, а очередную жертву.

— И как тебе удалось спастись? — прошептала аликорночка, будто маньяк из рассказов сестры мог быть где-то неподалёку.

— Я спряталась, — просто ответила Селестия. — Я была слишком мала, чтобы вступать в битву, но зато тогда я придумала тот купол, под которым мы с тобой спали каждую ночь. Я спряталась на самом видном месте, и он просто пронёсся мимо.

— Умно, — восхитилась Луна, но старшая сестра покачала головой:

— Я собой не горжусь. Из-за моей трусости могло погибнуть ещё много пони. Я открыла заклинание, прячущее меня от мира, но даже под ним я не могла спокойно уснуть ещё несколько ночей. Я так распереживалась, что, летя к Кристальным Землям, повернула назад и пустилась разыскивать того аликорна, чтобы бросить ему вызов и очистить свою совесть. Но мне так и не удалось его найти.

— У моей мамы была кьютимарка в виде облачка, — неуверенно сказала младшая кобылка.

Взгляд Селестии упал в пустоту.

— А кьютимарку своей я уже не помню… Я даже не скажу, какой моя мама была расы и был ли у меня отец. Но он определённо был тоже единорогом, тоже пегасом или тоже земным пони, как мать.

— Почему ты так уверена?

— Потому что у пони не бывает по-другому. Они не заключают браков и не заводят жеребят с кем-то, кто отличается от них.

— Я думала, что это касается только аликорнов! — чуть ли не задохнулась от удивления Луна, и Селестия лишь грустно усмехнулась:

— Видишь, как глубоко заходит их страх перед различиями? Они не доверяют даже тем, у кого всего один набор «лишних» частей тела.

— А кьютимарки?

— Что — кьютимарки?

— Они доверяют пони, если его кьютимарка отличается от их?

— Кьютимарка у всех пони отличается. Не существует, я думаю, двух одинаковых кьютимарок — разве что похожие.

— А у тебя нет кьютимарки?

— Нет, — обернулась аликорница на свой девственно-чистый круп. — И я делаю всё, чтобы она не оказалась подобной той, что была у того жеребца. Знаешь, если я всю жизнь прохожу с чистым боком, я буду считать это достижением, потому что, по крайней мере, тогда я не стану убийцей.

— Я тоже, — широко улыбнулась Луна, вдохновлённая этой фразой. — А даже если я не стану убийцей, но ты не получишь кьютимарку, я свою тоже получать не буду.

Селестия, усмехнувшись, благодарно поцеловала кончик её рога:

— Спасибо, это лучшее, что я могла услышать.

Близилось короткое время рассвета. Кобылки затихли, наблюдая за поднимавшимся над заснеженными елями солнцем. Глаза Луны моментально выхватили взвивающиеся вместе с ним тонкие столбы дыма. Именно там находилась сожжённая грифонами деревня.

Именно туда всё это время рвалось сердце и взгляд. В нужном направлении.

В священной утренней тишине звонко разлилось пение какой-то жизнелюбивой птицы, которая и зимой преданной не покинула родные края. Луна слышала его каждое утро, если не спала, но всё равно аккуратно поинтересовалась:

— Скоро весна?

— Скоро, — кивнула Селестия. — Солнце с каждым днём греет теплее.

— Я не замечаю.

— Ты просто не умеешь этого замечать. Но я тебя научу.

— Как думаешь, весной будет безопаснее?

— Весной будет легче, — мягко улыбнулась Селестия. — Ты не мёрзла?

— Нет, твои крылья тёплые. А… мы сможем сходить туда и посмотреть, когда будет безопасно?

Луна покраснела, стыдясь своих порывов. Её сестра недавно была при смерти, а она печётся о том, что послужило этому причиной. Селестия тяжело вздохнула, отведя взгляд.

— Давай сначала доживём до того момента, — попросила она. — Ведь, если там будет опасно, я даже не смогу быстро унести нас оттуда.

— Сомбра смог, — нахмурилась младшая сестра, вспоминая. — Взял и перенёс нас сюда своими тенями.

— Он может делать с ними впечатляющие вещи, — вежливо подтвердила Селестия. — Жаль малыша. Из него мог получиться выдающийся маг.

Луна не могла не уловить чёрствости в голосе старшей кобылки.

— Ты сердишься на него? — прошептала аликорночка, боясь ответа.

— Нет, — сдержанно мотнула головой Селестия. — Я не сержусь даже на тебя. Ты сделала то же самое, что и я когда-то: повернула назад в попытке спасти чью-то жизнь, даже если это было бесполезно. Ты не дала мне струсить и пустить всё на самотёк. Ты поступила правильно, Луна, потому что лучше потерпеть неудачу, совершая доброе дело, чем преуспеть, замышляя зло.

— Но тебе было больно.

— У всего есть цена, — пространно ответила аликорница. — Так устроена жизнь. Даже у знаний, моя любимая сестрица, есть своя плата: узнавая что-то новое, ты утрачиваешь часть той наивности, что позволяла тебе открыто и счастливо взирать на мир. И из-за этого ты не всегда будешь рада тем знаниям, что получишь.

— А это работает… с воспоминаниями? — неуверенно спросила Луна.

— Воспоминания — это единственное, что остаётся у тебя, когда всё остальное потеряно, — Селестия подняла глаза в бледно расцветающее тусклым зимним солнцем небо. — То, что было раньше, определяет то, кем ты являешься сейчас, и это важно, Луна, это хорошо… Потому что ты, живя, не становишься лучше или хуже. Ты становишься собой. Поэтому ты никогда не должна корить себя за воспоминания. Они нужны, чтобы знать, кто ты такая, и ты должна научиться жить с ними, какие бы ошибки ни совершала и каких бы поступков ни стыдилась. Но самое забавное, — усмехнулась она, — что ты можешь изменить свои воспоминания, если не сможешь себя простить. Всего лишь добавь в них капельку лжи.

— Это будет правильно?

Аликорница помолчала, словно не знала ответ и разыскивала его в лабиринтах своего мозга. Наконец она посмотрела на Луну добрыми глазами и ответила вопросом на вопрос:

— А как думаешь, легче ли станет жить, если у тебя не будет воспоминаний, что потревожат среди ночи?

Некоторое время Луна молчала, а потом подняла на сестру взгляд:

— Ты помнишь, что я сказала Сомбре, когда мы с тобой встретились? Когда думала, что мы куда-нибудь уйдём, и я больше его не увижу?

— Нет.

— А он — да. Я попросила его помнить меня, и, когда он нас спас, он повторил эту фразу… на моём языке. Не на своём родном, иначе я не поняла бы это, а на нашем с тобой. Почему? Что, если он на самом деле понимал меня?

— Верно, он понимал тебя, — кивнула Селестия. — И ваше взаимопонимание всегда уми… удивляло меня. У некоторых многолетних пар не случается такого, что было у вас за эти месяцы. Но это хороший вопрос, Луна: почему он запомнил именно это?

Луна закрыла глаза, вспоминая. На внутренней стороне век раз за разом проносились все разы, все те редкие разы, когда были сказаны эти сакраментальные слова. Аликорночка, словно на цитаты, разбивает эти моменты на взгляды, жесты, эмоции, она готова расщепить свою память до соприкосновения серых и синих шерстинок, лишь бы добраться до её ядра. До того, что, как она уверена с не-жеребячьей стойкостью, стало теперь ядром её памяти.

Она должна помнить о Сомбре, потому что они сами просили друг друга об этом. Потому что он дал ей имя. Он дал ей возможность быть самой собой и обретать воспоминания. Он дважды спас ей жизнь.

И если она не сумела отплатить ему тем же, она хотя бы выполнит его последнюю просьбу, чего бы то ни стоило.

— Хочешь, мы сразу пойдём в Кристальные Земли? — взяла копыто Селестии своим Луна, искательно заглядывая ей в лицо. — Сразу, как только тебе станет лучше, хочешь?

— Но ты ещё слишком маленькая для такого путешествия, — медленно и неуверенно возразила аликорница, подняв брови. — И, к тому же, я думала, что ты захочешь…

— Ничего, — горячо заверила Луна, перебив. — Я справлюсь. Я же буду с тобой, а вместе мы всегда справимся… всегда и со всем… правда?

Пушистое белое крыло любовно прижало кобылку теснее. Некоторое время Селестия молчала.

— Спи, — наконец повторила она. — Завтра тебе потребуется много сил, ведь ты будешь учиться летать. Если не будет страшно — над тем пепелищем, где жил Сомбра.