Тень и ночь

Эпилог

Популярная философская загадка: слышен ли звук падающего дерева в лесу, где нет ни единой живой души?

Можно убедиться в существовании любого предмета, смотря на него, трогая, нюхая, пробуя на вкус или извлекая из него звуки. Забавнее всего выйдет с живыми существами — на вопрос «ты существуешь?» они смерят любопытного недоуменным взглядом, потому что их существование для них самих — предопределённый, нерушимый, неоспоримый факт. Но не усомнятся ли они в нём сами, если вдруг взгляды окружающих пройдут сквозь их тело, как сквозь воздух, никто и не подумает дружески стукнуть их в плечо, уткнуться носом в шею, шутливо лизнуть или заговорить? Каково будет жить призраком без тела и силы, легко ли будет верить в своё наличие, или же придётся растаять, признав, что его больше нет ни для кого в этом мире? Хватит ли их самодостаточности на то, чтобы жить без чужих реакций, или инстинкт социализации пересилит инстинкт самосохранения?

У Сомбры теперь было достаточно времени подумать об этой и многих других вещах, и дело было вовсе не в скуке. Связи между всеми его материями оказались безнадёжно разорваны, разбиты до состояния половинчатых атомов, чтобы утрамбовать его в мёртвый уже целую вечность лёд, вбить в плотную кристаллическую структуру и обернуть вокруг каждой микроскопической морозной иголочки — жёстко, убористо, компактно. Любимым развлечением единорога стало раздумывать, каким заклинанием мог быть достигнуть такой эффект — любимым, но доводящим до истерики.

Это была самая бесполезная истерика во вселенной. Сомбра не мог ни нервно засмеяться, пытаясь сокращениями диафрагмы вытолкнуть из неё горчащее, жгущее сердце чувство, ни двинуться хоть на один дюйм лёгким движением гибких горячих мышц — он мог только думать, думать лишь для того, чтобы задействовать то разбитое и неполноценное, что осталось от его разума, рассованное по окаменевшим от времени ячеечкам, и убеждаться в существовании подобия рассудка хотя бы ради самого себя.

Ему уже случалось существовать в таком разрозненном виде, но в тот раз у него было право отключиться и выжидать нужный момент в блаженном неведении. Теперь же он довольно быстро понял, что правило «мысли, чтобы действовать» здесь возведено в абсолют. Постоянно проверяй, существуешь ли ты, чтобы не растаять в забытьи и одиночестве.

Первое время Сомбра чувствовал поддержку откуда-то снаружи, издалека. Он даже выделил себе своеобразное «время сна» — как и любые привычные ранее физиологические функции, сон был ныне недоступен, но, по крайней мере, в такие минуты единорог был волен хоть немного не думать. При жизни ему казалось, что его разум всегда находится в движении; он продолжал путешествие в лабиринты своего мозга даже во время глубокого отдыха. Остановить своё мышление Сомбра наивно считал невозможной задачей, он мог совершать больше трёх десятков умственных операций одновременно и невероятно гордился этим, пусть даже совершенно особенные переутомления и становились расплатой за гениальность. Но только сейчас он понял, каким же благословением была сама возможность впасть в так ненавидимое им ранее отупение и позволить лабиринту превратиться в гладкое, незамутнённое ни единой идеей или вопросом стекло.

Затем он явственно ощутил, что о нём начали забывать. И о любом подобии отдыха пришлось забыть.

Его разум стал напоминать колесо, раскрученное до того бешено, что от слишком частых ударов об ось и трения с визгом брызгали искры. Сомбра думал обо всём подряд, выуживал со дна памяти любые забытые мелочи, проводя к ним самые сложные и витиеватые ассоциативные ряды, порой вбивая в них новые звенья совершенно рандомным и бессмысленным образом, а потом усердно пытаясь логически связать их воедино. Но чаще всего он думал о Луне, о том, почему он вдруг лишился её поддержки и места в её воспоминаниях. Их клятва больше ничего не значит для неё? Она забыла его, стоило ему только перестать напоминать о себе?

Что же, только она приняла решение нарушить своё слово.

Сомбра продолжал помнить, и уже не столько потому, что ему было так необходимо продолжать поддерживать своё существование. Воссоздавая в мыслях каждую черту любимого лица, вспоминая, как лежала кратчайшая шерстинка, какой узор украшал бирюзовые радужки, единорог давал своей искромсанной душе отдых, растворялся в воспоминаниях и жил, жил, невзирая на то, что был разобран по клеткам, спрятан от себя самого и замурован по частицам в равнодушной и холодной тюрьме. Потому что Луна продолжала помнить его хотя бы в его же собственных воспоминаниях, и этого хватало, чтобы поддерживать в себе жажду продолжать наличествовать.

Что, если Луна попала в то же положение, и он уничтожит её предательством своего забвения, усомнившись в её верности и честности? Такого не могло быть.

Единорог ощущал течение времени, потому что побочно считал секунды. Тридцать один миллиард пятьсот тридцать шесть миллионов — примерно в этом районе Сомбра понял, что больше не может. Тысячу лет его ум не находил ни отдыха, ни спокойствия. О чём можно думать десять веков, попутно отсчитывая их по минутам? О, если на свете существовала какая-то вещь — единорог уже обдумал её, докопался до сути, разобрал устройство до составляющих атомов и на основе всего изученного создал как минимум двадцать новых понятий.

Ему хотелось плакать, но было нечем.

Он был бы рад прикончить себя любым из всех тех совершенно новых и диких способов, которые придумал в изобилии за время своего заключения, но он не мог сделать и этого тоже.

Сомбре не нужен был кислород. И он продал бы душу, если бы она тоже была в наличии, за маленький глоточек кофе. Да за какой там кофе — даже за укус грязи, лишь бы это был насыщенный, настоящий, переливающийся на языке и хрустящий на зубах вкус.

Единственным способом суицида оставалось только прекращение любой мыслительной деятельности, но единорог с метафорическим воем обнаружил, что за тысячу лет разучился останавливаться. Колесо его разума раскрутилось до визуального слияния в сплошной диск, но и не думало перерубать достигнутой скоростью ось, на которой крепилось. Единорог усилием воли заставил себя перестать думать, но, едва достигнув это и рухнув с пропасти, ощутил, будто упал в гамак.

Его снова помнили.

По раскалённому мозгу словно бегали молнии, и, как только они исчезли, веками пребывающий в вечной агонии разум словно размяк. Сомбра почти застонал, погружаясь в забытый отдых, как в мягкое, тёплое одеяло, и в стремлении сделать блаженство ещё насыщеннее в последний раз вернулся мыслями к Луне.

Снизу его обдало лазурное свечение.

Единорог забеспокоился, заметался всем существом, изо всех сил стараясь найти способ всмотреться в непробиваемую ледяную темень. Где-то недалеко под ним что-то холодно, но живо разгоралось. Что-то, что тоже было забыто и затем воскрешено в памяти.

Толща льда, тысячелетиями не видевшая света, противилась озарению лазурными лучами. Она упрямо окрашивала их в более тёмный, не пропускала сквозь себя в их первозданной яркости, но получившийся цвет заставил воспрянуть единорожью волю к жизни. Уставший думать каждую секунду, обезумевший от перенапряжения и усталости, Сомбра всем, что от него осталось, поверил, что это копыта Луны тянутся, чтобы обнять его.

И чем сильнее мираж согревал его душу, тем ярче разгоралось что-то чисто-небесного света, свежего и свободного. Сияние протягивалось всё дальше, выше, ласково коснулось каждой распылённой частицы Сомбры, расплавляя оковы, позволяя им освободиться и устремиться друг к другу, составляясь в то, чем они были до этой жестокой казни…

Серые копыта впились в грани чистейшего светящегося камня в виде сердца. Сомбра пытался вспомнить, видел ли он когда-нибудь кристалл прекраснее этого, перебирая в памяти их все — по инерции тысячелетней привычки, не замечая, как его разум продолжает угасать в бархатной власти долгожданного отдыха, уступая место чему-то, что доселе терпеливо дремало поодаль, переложив все муки переживания заключения на своего носителя.

Сомбра, задыхаясь без воздуха, отсутствие какового он теперь сполна ощущал вернувшимися лёгкими, обнялся с растапливающим всё вокруг артефактом и устремился с ним вверх. Он часто тряс головой, но не из-за того, что талая вода заливала нос и затекала в уши, а из-за ощущения, будто что-то снова шевелится в роге и мозге, разминая угольно-чёрные корни и выпуская грязно-бирюзовые шипы.

Казалось, Сердце почувствовало их движения тоже. Вынеся Сомбру на поверхность через проплавленный от самого центра земли тоннель, дав ему с восторженным хрипом вдохнуть морозного воздуха, обнажая в счастливом оскале клыки, оно угрожающе разгорелось в полную мощь… а затем развернуло вокруг себя громадный защитный купол, вышвыривая единорога за его пределы.

Удар о щит по ощущениям пустил через всё тело Сомбры трещины, и он, взревев не своим голосом, распался в тень, чтобы не получить ещё больший ущерб. В пронзаемой злыми ливнями снежинок тьме запылали пурпурным огнём красно-зелёные глаза.

Распыляться на молекулы не так приятно, когда тебя не защищает заклинание, хотя бы в разобранном виде сохраняющее твою суть и естество. Сомбра был бы рад заняться столь важным философским вопросом, что было гуманнее — изгнание божественными сёстрами или категоричный, уничтожающий взрыв Кристального Сердца, но после стольких испытаний он уже не был тем, кем являлся раньше.

Одержимость Дискорда, столетия в ледяных глубинах, проведённые в абсолютном сознании и бодрствовании, поражение перед тёмной своей стороной сразу после освобождения оттуда — такие вещи не оставляют рассудку никаких шансов. Бредя по красному каменистому плато, Сомбра был не выше дикого животного, оказавшегося в незнакомом месте.

Демоническая сущность, притаившаяся в вырванном из головы роге, который и занесло сюда взрывной волной, самонадеянно отдала остаткам магии команду восстановить тело, но то ли от магического шока, то ли от чего-либо ещё не учла, что это заклинание нельзя будет остановить. Даже когда в самом же начале процесса понимаешь, что к его концу растворишься навсегда, выгорев и растеряв всю свою мощь.

Единорог осторожно мерил длинными ногами землю, осматриваясь по сторонам, но опасности не было. Эти места вымерли ещё несколько веков назад, и не существовало ни животного, ни растения, которое нашло бы здесь источники жизни. Сомбра не мог об этом знать. Он не мог знать вообще ни об одной вещи во вселенной, потому что его память оказалась стёрта, а его разум, истощённый выпавшими на его долю испытаниями, безжизненно угас.

Сомбра блуждал по лабиринтам каньона, неспособный мыслить, проводящий дни в напряжении и затихающем страхе. Он шёл и шёл, потому что это — единственное, что он мог сделать, очутившись в неизвестных местах. Впрочем, не сказать, чтобы он даже в теории сумел бы признать хоть какой-то уголок навевающим воспоминания.

К исходу третьего дня единорог, умирающий от обезвоживания, сумел запомнить все повороты красного каменного лабиринта и, избегая заходить туда, где он уже бывал, вышел на открытую местность. Невдалеке торчали редкие травинки, убегающие вперёд и ведущие Сомбру к целой полянке. Жеребец торопливо схватил несколько зелёных пучков зубами, принимаясь жевать их и высасывая их сок, но вдруг замер, услышав поблизости плеск. Он выронил всё, что у него было во рту, прибежал на звук и жадно напился из ручья.

Наблюдающая за его появлением с отдалённого холма пегаска с неповторимой гривой всех оттенков чёрного и серого поражённо прошептала затейливое ругательство и уронила бинокль. Тот хлопнулся о её прикрытую рубашкой-сафари грудь, но кобылка не заметила этого. Она торопливо извлекла из перемётных сумок тетрадь и карандаш, написала короткое послание и озарила его благовидной плоской руной. Не успела путешественница убрать её обратно, как она мгновенно засветилась вновь, и её свет выжег на соседней странице ответ.

«Я нахожусь около Малого каньона. Рог, который Вы заказали, обнаружился на голове серого единорога, очень странного на вид. Добыть его отдельно или доставить всё вместе в живом виде?»

«Дэринг Ду, ты опередила остальных. Не причиняй ему вреда. Тогда ты выполнишь задание и получишь свою награду, как мы и условились. Принцесса Луна».

Луна не была готова к тому, с чем ей придётся столкнуться.

Сомбра не узнавал её. Он не узнавал даже понийскую речь, к какому языку аликорница бы ни прибегла. Упорядоченные, наполненные смыслом и чувствами звуки пугали его, и он снова и снова метался в цепях. Луне пришлось усыпить его заклинанием, а, принеся в тайный домик, приковать в амбаре, как собаку, потому что единорог с визгом шарахался от неё, ранясь о те предметы обстановки, которые не разрушал. Когда аликорница попыталась успокоить его, он укусил её, как животное.

Он и стал животным. Из глаз больше не вился тёмно-лиловый дым, но они не выдавали ни единого проблеска разума, а их зрачки, оставшиеся суженными, как у дикого кота, были теперь единственным, что выдавало настроение Сомбры, кроме оскала клыков или поз. Смотреть в эти глаза было сродни вглядыванию в окна хорошо знакомого дома, когда ждёшь появления старого друга, но никто не появляется.

Аликорница сидела перед амбарной дверью, там, где наворачивающий круги, насколько позволяла цепь, единорог не мог её достать, и горько плакала. Она ожидала чего угодно, но не того, что ей достанется непокорённый зверь в шкуре её возлюбленного. Его дикость не исцелялась никаким заклинанием, потому что она — единственное, что осталось у него в голове и в сердце.

— Тебя зовут Сомбра, — бормотала Луна, и, не видя никакой реакции на свои слова, уже сама сомневалась в этом. Может, это — пропавший без вести единорог, заплутавший в поворотах каньона, одичавший за это время и всего лишь очень похожий на её любимого, а она в отчаянии схватилась за соломинку и теперь выдаёт желаемое за действительное? — Я люблю тебя. Я ждала тебя очень долго, дольше, чем ты можешь представить или вспомнить…

Она говорила и говорила, стремясь заполнить тишину, нарушаемую только ненавидящим порыкиванием. Аликорница рассказывала о себе, о нём, о них вместе, о своей тоске, о его былых радостях — обо всём ярком и значительном, что могло бы помочь Сомбре вспомнить. Единорог ответил на её длинные увещевания бессмысленным взглядом расширенных и неподвижных зрачков-щелей, прежде чем яростно вгрызться в одну из тянущихся от широкого ошейника цепей, а потом скривиться и прерывисто заскулить от пронзившей зубы боли. Луна всхлипнула вместе с ним и бросилась наружу, захлопнув за собой дверь.

Пели цикады. Свежий вечерний ветер холодил мокрые дорожки от слёз на щеках, и аликорница судорожно втягивала носом несомые им запахи цветов и коры. Клонящееся к закату солнце напомнило Луне о её королевском долге. Этим днём, ловя отупевшего, одичавшего неизвестно от чего Сомбру, застёгивая на его бессознательном — пришлось вырубить вазой, когда он, только очнувшись на кровати в домике, предпринял нешуточную попытку вцепиться ей в горло — теле ошейник, создавая магией сдерживающие единорога цепи, принцесса меньше всего ощущала себя принцессой.

Она собрала всё своё мужество, чтобы вернуться в дом. Там она набрала еды, не требующей этикетных изысков — вышла простецкая гора фруктов, овощей и силоса — и понесла в амбар. Сомбра всё ещё бряцал цепями в попытках разорвать хоть одну, но уже не пробовал справиться с ними при помощи зубов. Услышав скрип двери, он вскинул голову, прижал уши и зарычал, воинственно пригибаясь. Вставшая дыбом шерсть на спине и холке мелко подрагивала от ярости.

Луна стиснула собственные челюсти, стойко поднимая голову. Она, постоянно держа еду в поле зрения пленника, перенесла её в самый дальний угол амбара и, убедившись, что внимание единорога захвачено аппетитными запахами, отстегнула от ошейника одну из цепей. Сомбра почти подпрыгнул от звонкого звука её падения, но не бросился к пище, а недоверчиво уставился на кобылку, которая её принесла. Постоянно косясь, единорог боком подобрался к откатившемуся ближе всего к нему яблоку и с неторопливым хрустом откусил половину, не поднимая то с пола и не сводя с Луны глаз.

— Приятного аппетита, — неуверенно прошептала аликорница, выходя. — Я ещё вернусь.

Сомбра подозрительно дёрнул ушами на звук телепортации. Он выждал ещё несколько минут, без движения глядя на глухую дверь, пока не установилась благоговейная природная тишина. Только тогда единорог сделал на пробу несколько первых шагов. Радиус его передвижений был теперь ограничен только с одной стороны, и единорог набросился на еду с невиданной алчностью.

Когда в окна над высоким потолком пролился лунный свет, Сомбра поднял голову и несмело пошагал к двери под мелодичное покачивание цепи. К его удивлению, она на сей раз не ограничила его свободу — похоже, аликорница, уходя, наколдовала с ней что-то дополнительное, пока он не видел. Поборовшись с дверью несколько секунд, единорог разобрался, как её открыть, и выскользнул наружу.

Домик, в который Луна притащила его изначально, отбрасывал массивную тень, но с другой стороны красиво подсвечивался серебряной луной. Сомбра уселся на вытоптанную землю перед амбаром, завороженно глядя в небо и не обратив внимания на то, как цепь неприятно, холодно провезлась по его груди. Единорог наблюдал за мистическим звёздным мерцанием, задерживая взгляд на крупных газовых точках далёких планет. Он вздрогнул, когда небо стремительной вспышкой расчертил метеор, и вдруг заозирался по сторонам. Но в нём не было наивной надежды обнаружить, что феномен упал где-то поблизости.

Внимание Сомбры привлекло нечто другое. Он пошёл вперёд до тех пор, пока цепь, насмешливо звякнув, не натянулась, качнулся вбок и пошёл по дуге, сильно налегая на ошейник. Единорог шагал, накренившись, пока не нашёл то, что искал.

Неприметная чёрная накидка змеёй протянулась среди короткой росистой травы. Луна, должно быть, прибыла сюда в ней и потом сбросила, когда борьба с сопротивляющимся Сомброй стала слишком тяжёлой. Некоторое время единорог сидел над ней, и в его глазах всё ещё переливались отразившиеся созвездия.

Наконец единорог уснул, сгребя ткань копытами и уткнувшись в неё носом. Перед тем, как сонно моргающие глаза окончательно закрылись, острые вершины зрачков расправились покатыми овальными краями, и звёзды растворились в их влаге всей своей мудростью.