Тень и ночь

VIII. Ложь во спасение

Звёздный свет ходит ходуном от хохота, шутки льются рекой вместе с алкоголем, от смеха болят рёбра, и из-за этого приходится совершенно не аристократично ползти вслед за толпой, плюнув на расу и титул. На это сейчас никто не обращает внимания; двое жеребцов из компании, время от времени огрызаясь друг на друга, совсем не смотрят на крылья и рог и пристают к ней, как к обычной кобылке, лишь пуская очередные шутки в ответ на её делано-возмущённый визг. Она пьяна, её голова приятно кружится от алкоголя и куража, смех и беззаботность полнят молодую грудь, и это всё совершенно не работает.

---

— Ты стремишься уберечь меня, не так ли?

Анима Кастоди подняла усталые персиковые глаза на Луну, чей облик — поза, мимика, дыхание, сбившаяся вбок причёска — с трудом балансировал между обидой и гневом. Её тело стало выше и тоще, напоминая обыкновенного смертного подростка, совсем недавно. В отличие от характера, который подобные ассоциации навевал уже сравнительно долго, но при этом не позволял отходить от витиеватых и претенциозных норм кристального языка, выученного, как родной.

Шёлковая бровь королевы сдержанно приподнялась:

— Обратись в памяти своей к тому, как долго и мучительно заживало твоё неблагодарное тело, стоило тебе проявить слабость на тренировках со мной и допустить ошибку мольбы о пощаде. Или к тому, какие горькие слёзы ты проливала над пони, за которыми я отправляла тебя в надежде на то, что ты стала взрослее и твёрже. Ты истинно веришь, что мне есть резон лукавить с тобою?

— Тебе ведомо, что сей пони значит для меня.

— А тебе ведомо, что я думала по сему поводу. Не убоюсь повторить и ныне: сентиментальная жеребячья привязанность, что, перенесшись в текущий возраст, превратилась из милой в раздражающую. Неразумно для бессмертного аликорна так привязываться к пони, встреченным ещё во младенчестве, когда теперь они давно мертвы…

— Мертвы? — клещом вцепилась в это слово Луна.

— Но, как ни удивительно, — дёрнула уголком рта Анима, — мне не попадалась душа Сомбры. Он всё ещё жив.

— Прошло без малого сто пятьдесят лет с нашей разлуки, и ты алчешь убедить меня, что не сопроводила его в загробную жизнь самое малое семьдесят лет назад?

— Мне некогда было убеждать тебя в этом, ведь все эти годы ты осаждала меня обвинениями и подозрениями, как непоколебимую старую крепость.

— Сколько раз твоей дипломатичности сыграло на копыто умение совместить самолюбование и самокритику.

Резкое сужение глаз королевы подобно удару хлыста.

— Могу сказать, сколько раз излишняя прямота сыграет в дипломатичности против тебя, дорогая сестра! Не смей поворачиваться ко мне хвостом, пока разговор ещё не закончен!

— Он закончен, — флегматично констатировала Луна и самостоятельно захлопнула врата магией, не дожидаясь степенных и аристократичных телодвижений постовых.

На следующей тренировке Анима безжалостно накажет её за дерзость, но ей было всё равно.

Луна бесцельно побрела по коридорам, залитым нежно-оранжевым светом. Кристальное Сердце имитировало вечер, вот уже сколько веков отмеривая течение часов, недель и лет вместо светил. Юная аликорница вышла на свой любимый балкон, открывающий вид на главную площадь, что озарялась близким голубым сиянием главного королевского артефакта. Лениво трогаемый нежным ветром воздух наполнялся приглушённым гулом голосов и редким звонким смехом. Наслаждаясь не столько погодой, которая сменялась под защитным куполом разве что для полива полей, сколько постоянной для Кристального королевства атмосферой безмятежного счастья, вокруг дворца гуляли влюблённые парочки, шумные компании друзей и задумчивые одиночки. Луна увидела Селестию в числе вторых групп и вежливо ответила на её изящное помахивание копытом, которое наверняка издало мелодичный перезвон полых браслетов.

Селестия от души наслаждалась жизнью в королевстве и с радостью соблюдала любую традицию. Её великолепные белые крылья были перевиты крупнотелыми чёрными бусами, покоясь в величественном и прекрасном бездействии, лебединую шею подчёркивали сложные ожерелья, и в целом коллекции украшений втайне завидовали все королевские модницы. А стоимости — все королевские скряги.

Луна могла понять её. Она несколько веков грезила о жизни здесь, а, попав сюда наконец, не могла насытиться. Всё свободное от обучения время Селестия посвящала общению с видимыми сверстниками, всей душой вплетаясь в их переживания, интриги и потрясения. Скандалы и радости менялись из поколения в поколение незначительно, но аликорницу это не заботило. «Потому, что это для нас так мелочно, это для них так важно», — восторженно говорила она, и этого Луна уже не понимала.

С каждым десятилетием, в которое отмечался её день рождения — отмечать выбранную за незнанием истинной дату каждый год вечной жизни быстро бы наскучило, поэтому праздник проводился с таким значительным интервалом — мысли Луны всё настойчивее возвращались в их с Селестией первый день в королевстве. Она вспоминала дорожки слёз на чёрном лице Кризалис и её пламенную речь о вечном и непреодолимом одиночестве в толпе. Почему тогда всем казалось, что она притворяется, а не говорит о том, что действительно тревожит и заставляет болеть душу, какой бы дырявой та ни была?

Уж не это ли отсутствие понимания проело эти самые дыры, хоть в душе, хоть в теле?

Луна начинала верить, потому что чувствовала, что те же самые дыры просверливаются на ней самой.

Селестия была популярна среди подростков, её хвалили старики, провожали восхищёнными взглядами жеребята и одобрительными — Анима и Дженезис. С ней советовались в незначительных вопросах министры и всегда щебетливо звали на дегустации и пробы слуги. Она была подобна белоснежной святой голубке. Её сестре же больше подошла бы ассоциация с летучей мышью.

Летучая мышь, случайно залетевшая в золотую клетку: тёмная, чужеродная, бьющаяся о прутья, плюющаяся ядовитой слюной и обраставшая колючками в только-только начавшемся переходном возрасте. Традиционные украшения мешали каждому движению, словно созданные, чтобы сдерживать её непокорный дух. Они ощутимо цеплялись за кожу, стягивая её, позвякивали при каждом движении, лишая Луну незаметности, и напоминали о марше зависимости, который задорно отзванивал бубенчик на кошачьем ошейнике. Грива отказывалась расти, никак не желала становиться длинной, потому что знала: достигни хотя бы плеч — и тут же свяжут, пленят заколками и шпильками в красивую декоративную причёску, такую же, как вся здешняя аристократия и её ужимистые манерки. Каждый волосок Луны жаждал свободы.

Свободой казалась возможность гулять с обычными пони, вместе с необузданными и безбашенными подростками забывая и о своём бессмертии, и о своей исключительной избранности. На деле же это оказалось пошлостью, грубостью и протестом, но совершенно лишённым всякого благородства и искренности. Все действия жеребцов и кобыл, с которыми столь охотно зналась Селестия, исходили из желания завоевать как можно большую популярность да урвать заодно последние огрызки свободы, которая останется по ту сторону их собственных золотых клеток, стоит им только вступить в право наследства или просто достаточно вырасти, чтобы вокруг копыт кандалами обернулись обручальные браслеты.

По крайней мере, это поясняло, почему старшая сестра с такой лёгкостью расставалась с друзьями хоть по причине их взросления, хоть после их смерти.

Ни во дворце, ни за его пределами Луна не находила того, чего искала. И там, и там нужно было притворяться, играть свою роль и соблюдать определённые правила. Селестия, живая и восприимчивая, идеально вписывалась в любое действо. Её сестричка, задумчивая и печальная, везде смотрелась пресловутой летучей мышью, и это ощущение собственной неуместности роднило её с Анимой Кастоди, не давая двум упрямым и непокорным натурам перегрызть друг другу глотки в любой из многих ссор.

— Я чувствовала то же самое, что и ты, — успокаивала королева свою ученицу в редких приватных беседах, не связанных с наставничеством и обучением. — Кажется, мне приятнее было бы разговаривать не с пони, а с их костями. Великая ирония, это недалеко ушло от истины.

— И как же тебе удавалось бороться с этим?

— Я не боролась, — безразлично посмотрела в лиственный чай Анима Кастоди. — Когда живёшь в обществе, что всей душой ждёт от тебя привычного ему и соответствующего твоему статусу поведения, гораздо разумнее и легче притвориться те несколько часов, что находишься у него на виду, чем пытаться переиначить порядки раз и навсегда.

— И кто же их утвердил? — с воинственной язвительностью осведомилась Луна, готовясь оспорить любой авторитет.

— Поколения до нас. Традиции нерушимы, поскольку объединяют прошлые и будущие поколения. Каждый пони учит старые привычки, проникаясь духом прошлого, и вкладывает в привычные ритуалы что-то своё, чтобы передать дальше. Традиции — это то, что делает народ народом, народом единым и дружным, что-то, что исчерпывающе рассказывает о нашей истории и призывает не забывать и не забрасывать её. Не нам тягаться с таким явлением.

— Короли делают, что хотят.

— Это безумцы делают, что хотят. Короли делают то, что лучше для их народа. А что лучше для народа — быть сплочённым любовью и дружбой или грызться из-за вопроса, с какой стороны от тарелки идеологически правильно класть вилку? Но, если хочешь, попробуй переиначить что-либо. Я с предвкушением буду ждать этого зрелища.

Апломб аликорночки испарился перед нерушимостью аргументов и угрозой прямых действий, но жажда независимости и свободы побудила её искать их в других местах.

Тело охватывалось жаром первой охоты, не такой, как у смертных, но очень хорошо ей подражающей. Молодая аликорница видела, как Селестия нередко, якобы шутя, поддаётся настойчивым приставаниям популярных жеребцов, чтобы экстремально насладиться их бесстыдными касаниями и тисканьем на виду у всех, а затем с притворно-возмущёнными воплями, не удерживая, однако, возбуждённого смеха, начать яростно отбиваться. Луна пыталась воспользоваться той же тактикой, но во снах ей упорно продолжало являться одно лицо.

Она сама уже начинала злиться на себя. Сама признала свою жеребячью привязанность затянувшейся и больной, но Сомбра словно пророс в неё кровью, кровавым отсветом своих ясных и умных глаз. За тот короткий срок, что им довелось быть вместе, и за годы, проведённые в её памяти, смертный единорог опутал аликорночку цепями взглядов из-под прикрытых ресниц, оплёл сетью мимолётных жестов и вплавил в себя редкими, но тёплыми объятьями. Теперь, кто бы в ночных грёзах ни целовал её до дрожи в крыльях, ни оставлял на шее багровеющие знаки принадлежности с неровными краями, ни оставлял на внутренних сторонах бёдер вспыхивающие пламенем следы поцелуев — это неизменно была проекция размышлений о том, как Сомбру изменили годы.

Отросла ли у него щетина, чёрная, как смоль гривы? Возмужали ли хрупкие жеребячьи плечи? Оставил ли погонщицкий кнут шрамы на окрепшей спине? Подсознание упорно отвергало мысль о том, что он постарел и одряхлел, что рот его беззуб, а волос осталось меньше, чем ушей.

— Как я хотела бы, — шептала Луна в очередном сне, целуя бархатные серые губы и плавясь от нежно бороздящих шерсть на её боках и груди копыт. — Как я хотела бы узнать, где ты… Что с тобой случилось…

Аликорница таяла, теряя себя в гипнотических ощущениях зубов на своих губах, чужого языка вокруг собственного, мимолётной колкости жеребцовой щетины на подбородке. Тело покорно трепетало под ласкающими его копытами, сжимавшими каждую попадавшую под них наливающуюся окружность, спиной Луна ощутила полуреальную мягкость перины, принимавшей её в себя, когда Сомбра осторожно оказался сверху… и всё происходящее неуловимо затерялось в безликой густоте и размазалось, мешая вздохи, стоны и влажные сочленения ртов в неблагозвучную какофонию. Луна открыла глаза и обнаружила, что всё ещё спит.

Миражами, возникающими и тут же рассыпающимися на нелогичные фрагменты, над её спящим телом проносились декорации и образы из сна. Луна стыдливо покраснела, увидев, что её всё ещё предававшаяся сну версия лежит в гнезде из скрученных простыней, обнимая себя крыльями и недвусмысленно запустив одно из копыт между задних ног, пока губы обхватывали второе. На её собственные ощущения, ощущения формы, в которой она пребывала сейчас, паря над физическим воплощением, накладывались те же самые ощущения, что сейчас испытывала клопающая аликорночка. Она поняла, что каким-то образом пребывает в двух реальностях сразу.

Луна захотела вернуться, инстинктивно нырнула своему сладострастно свернувшемуся облику в область груди — и сейчас же оказалась в том же сне, разве что действие продвинулось до любимой части, в которой щетина Сомбры оставляет незаживающие царапины на нежности внутренних сторон её бёдер. Мысленно «вынырнув», аликорница снова зависла над покоящимся в неге телом и поняла, что явление, напугавшее и смутившее её поначалу, на самом деле полностью поддаётся её контролю. Но всё же перед тем, как «вылететь» из комнаты, она немного поколебалась.

Тело, в котором она теперь находилась, копировало то, что она оставила на кровати, разве что было оно полупрозрачным, совсем не чувствовалось и, как выяснилось, не могло касаться предметов, зато могло проходить сквозь них. По жеребячьей привычке Луна «влетела» в покои ничего не подозревающей Селестии. Многочисленные драгоценности в беспорядке лежали на туалетном столике старшей сестры, выдавая, что пришла домой она в таком состоянии, что раскладывать и развешивать их по местам не было ни времени, ни желания. Сон её был крепок, поэтому Луна, не опасаясь разбудить, на пробу «нырнула» уже в неё.

Аликорночка не удивилась ничему — ни сну Селестии, ни тому факту, что сумела в него проникнуть. Также не удивилась она собственной невидимости, поняв, что находится в пекарне, где её сестра в поте лица пыталась успеть сделать леденцы для всех жеребят, только на правах наблюдателя. Сон претендовал бы на звание кошмара, если бы аликорница не получала от него удовольствие: не успевала-то она оттого, что тут же съедала как минимум половину приготовленного. Луна, закатив глаза, «вынырнула». Её разгорячённое собственным сном и гормонами тело… или то, что его в данный момент имитировало… требовало чего-то более интересного.

Правда, опрометью вылетая из покоев Анимы и Дженезиса с пылающими от стыда голографическими щеками, Луна подумала, что ей хватило чего-нибудь и не настолько интересного. По крайней мере, хотя бы не в реальности. «Впрочем, чего я ожидала, — думала Луна в пути обратно к своему телу, вытирая копытом воображаемый пот с нематериального лба, — подлетая ночью к кровати аликорнов, каждый из которых воплощает по одной составляющей любви? …Звёзды, мне нужно выпить. На протяжении недели».

После привычных утренних процедур и завтрака был спарринг с королевой. Как Луна и ожидала, в наказание за вчерашнюю дерзость Анима Кастоди даже не пыталась сдерживаться, и аликорночка надолго забыла об атаках, пытаясь увернуться от беспощадного града ударов шестом или, если повезёт, даже отразить их своим. Аликорницы с криками кружили по арене, изредка перестреливаясь магией и высоко вздымая крыльями пыль. Несколько прислуживающих здесь жеребят остановились на зрительских местах, глядя на поединок с раскрытыми ртами.

— Ты уже несколько минут дышишь, словно собака! — торжествующе заметила королева, осыпая ударами бока и крылья Луны; её шест превратился в очередь смазанных росчерков вокруг сильно запаздывающего шеста избиваемой ученицы. — А я могу продержаться так хоть до вечера!

— После такой-то ночи в такой позе? — прорычала Луна, раздосадованная несколькими особо унизительными попаданиями. — Не переоценивай свою выносливость!

Королева на секунду впала в ступор, но этого хватило, чтобы шест её ученицы с эффектным свистом приземлился ей прямо между глаз всей поверхностью.

— Ой! — остыв, тут же испугалась аликорночка и, выронив оружие, закрыла рот обоими копытами. — Прости, я не хотела!

— Ерунда, — пробормотала Анима и замотала головой, стряхивая удивление. — Откуда ты про это проведала?

— Эм… ну… — замямлила совсем не по-королевски Луна и, краснея, рассказала про своё ночное приключение.

— Так-так-так, — расплылась в улыбке королева после её рассказа, — интересно, и что же снилось твоей легкомысленной и падкой на плотское веселье сестре?

— Я не собираюсь потчевать твой вуайеризм! — рыкнула в ответ аликорночка. — Лучше скажи, что это было.

— Ты научилась принимать астральную форму, — пожала плечами Анима Кастоди. — Я была права, когда предположила, что род наших предназначений схож, но твоей деятельностью, по всей видимости, являются сны и грёзы, а не загробный мир. Скорее всего, ты очень близка к получению своей кьютимарки.

— Если продолжу совершенствоваться в этом, я получу свою метку? — оживлённо уточнила Луна. — Но… раньше Селестии?

— Дженезис младше меня, — легко ответила Анима, — так же, как любовь младше похоти, но свой особый талант он нашёл первым.

— А как это свершилось в твоём случае? — поинтересовалась аликорночка.

— Вместе с ним, подобно тому, как он осознал своё предназначение рядом со мной. Мы всегда были вместе, и связь наша очень сильна.

«Да, ваша с Дженезисом связь действительно очень сильна, — размышляла Луна позже перед сном. — И может ли быть такое, что, расти вы порознь, вы не смогли бы забыть друг друга? И может ли быть такое, что вы не смогли бы забыть друг друга, даже если бы… один из вас был смертен?..».

Юная аликорница быстро провалилась в сон, и на сей раз она не позволила грёзе оформиться самой, своими копытами… или своей магией взявшись за её создание.

Она воссоздала лесной ручей в сумраке близящегося вечера, нескольких уже наверняка вымерших бабочек, стайку птиц и несколько слов неуклюжей кристаллописи на влажном песке. Луна прошла по берегу, лелея взглядом всё то, что осталось в её памяти самым тёплым и драгоценным воспоминанием. «Теперь… теперь я хочу увидеть Сомбру», — зажмурившись, сосредоточилась она.

Получилось не сразу. Она отвергала и запомнившийся жеребячий образ, и любой из обликов, ублажавших её во сне. Болела голова, потрескивал рог, наливались усталостью ноги, но Луна не сдавалась. Она верила, что не просто так помнит какого-то смертного единорога вот уже полтора с лишним века, помнит клятвенно и свято, и даже осознанные попытки оставить воспоминания не приносят успеха. Если это была связь, она просто не могла быть совпадением или капризом.

Аликорница сквозь неизвестность и сопротивление пространства пыталась нащупать суть этой связи, позвать в сон именно настоящего Сомбру, если только он был каким-то чудом до сих пор жив.

Повеяло холодом. Луна открыла глаза.

Образ не просматривался. Он словно был занесён снегом и туманом, подёргиваясь нечёткими очертаниями, когда те ненадолго отступали. Аликорночке стало жутко, но она ощущала: это — именно то, что она искала и звала.

Именно тот.

— Сомбра? — несмело позвала Луна с чего-то опустившимся на пару октав голосом. Образ не ответил, не сверкнул рубинами глаз, не шагнул ей навстречу. — Это ты? Ты… жив?

Ответа не было, а границы сна начали опасно рябить, угрожая исчезнуть от перегрузки. Не собираясь с духом, аликорница приняла астральную форму и ринулась прямо в неясные морозные очертания друга детства.

Кожу словно пропустили через мясорубку снежиночного шквала.

Луна закричала от боли, рванулась обратно, но в наказание все её мышцы перекрутились жгутами, обвиваясь вокруг костей и лопаясь, а заодно ломая их и позволяя белым осколкам вспарывать сухожилия. Первый же в её жизни сложный магический прыжок показал себя во всей красе, убедительно доказывая, что не стоит прибегать к таким техникам сгоряча. Аликорница верила, что вот-вот умрёт, и готовилась это сделать, как вдруг всё закончилось, и её весьма больно выбросило на неровный каменный пол. В следующую секунду астральная суть вернулась, и все мучения остались только в воспоминаниях. Невыносимо красочных и демонстративных воспоминаниях.

Постанывая по инерции, Луна ощупала копытами свои бесплотные крылья и убедилась, что они на месте; а ведь она успела поверить, что их вырвало с корнями. От саможаления её отвлёк свистящий звук и хлёсткий удар.

Звуки прорывались в структуру сна стонами, звоном цепей и царапаньем копыт о камни. Луна огляделась, промаргиваясь и приспосабливая зрение к существующему в этой версии реальности освещению. Она увидела подземелье, бредущих по нему рабов, запряжённых в тяжёлые скрипучие телеги, и алмазных псов, визгливо обругивающих их за медлительность и угрожающе потрясающих кнутами, но всё же чаще пускающих их в ход.

Аликорница закричала, не боясь разоблачения, когда один из взмахов закончился на знакомой серой спине. Сомбра, совсем ещё жеребёнок, каким его забрали от неё, вскрикнул от боли, но покорно рванулся с телегой в несколько раз больше него.

Сердце Луны билось, затмевая бешеным ритмом зрение. Этого не может быть. Даже если отбросить мысль о том, что этот жеребёнок — Сомбра, это было немыслимо само по себе. Возопив от очередного удара так, словно он пришёлся по её собственному хребту — она была готова поклясться, что почувствовала! — Луна в ярости обрушила на погонщика самое беспощадное из своих заклинаний. Но оно прошло и через алмазного пса, и через телегу, и через стену пещеры…

Она снова была здесь только на правах наблюдателя.

Каждую следующую ночь Луна беспомощно наблюдала за всеми несчастьями бесправного раба, обрушившимися на невинного жеребёнка. Иногда у неё не было сил смотреть, и она слушала крики наказываемого за попытку побега или истязаемого забавы ради друга, развернувшись к действу спиной, накрыв голову крыльями и позволяя ручьям слёз стекать по её лицу, капая в лужицу у ног. Аликорница плакала над жеребёнком, а затем — подростком, пытаясь укрыть его крыльями, утащить с собой в реальность или, по крайней мере, покарать его обидчиков, но всё было тщетно. Она лишь просыпалась в слезах, полностью разбитая и уничтоженная.

Сомбра выворачивал копытами раздробленные взрослыми камни, и Луна чувствовала болезненную ломоту в собственных, что никогда не касались тяжёлого и унизительного труда. Сомбра промывал добытые драгоценности и золото в ледяном ручье, а затем не мог уснуть от раздирающего горло сухого кашля, и Луна каждый раз мучительно просыпалась вместе с ним. Когда Сомбра пытался сбежать, и каменные когти настигающего надзирателя вонзались глубоко в его спину, Луна слышала этот лязг по собственному позвоночнику. Те порезы, которые наносили Сомбре на рог, чтобы он испытывал боль при колдовстве, бледными, едва заметными полосами появлялись и на роге Луны, но они, по крайней мере, никак не влияли на течение её магии.

Сомбра же чах на глазах. То ли это была логика сна, то ли отображение реального положения дел, но его кьютимарка в заточении побледнела до нечитаемой, словно блокировка магии стирала саму его суть, закрывала не волшебство, но душу. Луне больно было смотреть и на его калечный рог, и на туго обтянутый вытертой кожей частокол рёбер, и на водянистые, больные глаза, почти ослепшие от пребывания в вечном полумраке псовых подземелий.

Спокойные сны, в которых Сомбра давится язвительной пародией на суп или пытается потеплее устроиться на голой земле, оказывались даже тяжелее пыточных своей обречённой, безразличной тишиной. Запертая вместе с другом жеребячества в этом смрадном аду, Луна на протяжении целой ночи слушала монотонное зубодробительное капанье протекающей в пещеры воды и смотрела на серые стены, начинавшие гримасничать со своими пленниками, если те имели наглость сосредотачиваться на них слишком долго.

Аликорница ощущала, как единорог медленно, год за годом сходит с ума. Эти события происходили не прямо здесь и прямо сейчас — они возвращались из его памяти даже спустя годы. Сомбра мучился от этих кошмаров, даже будучи глубоким стариком.

Ему никак нельзя было сохранить рассудок, ведь алмазные псы даже не позволяли пони общаться, опасаясь бунта. Будто бы у изнурённых рабов хватило сил противостоять здоровым владельцам, живущим в сытости благодаря продаже золота и самоцветов! Луна не чувствовала нужды в общении, каким оно было у остальных пони — с объятьями, поцелуями и долгими разговорами. Но она не представляла, что значит быть лишённой всего этого не отсутствием, а запретом.

Луна сопровождала своего друга на всём пути его горького одинокого взросления, лишённого радостей и удобств. И вдруг яркими серебряными красками взорвалась ночь, вернулся вольный ветер, ласкающий лёгкое молодое тело, беззаботно летающее над сочным зелёным лугом на сильных, не покрытых мозолями и синяками ногах. Аликорница с удивлением обнаружила, что на сей раз является не просто наблюдательницей, а обладательницей, пусть и беспомощной, своего собственного физического воплощения, каким оно было в первую встречу с Сомброй. В их первую ночь.

Наконец-то ему приснился не кошмар, а счастливое воспоминание о жеребячестве, когда он нашёл в залитом лунным светом лесу маленькую наивную аликорночку. Они снова носились между исполинских стволов, сминая папоротник и сбивая росу с гибких травяных стен, снова к далёким россыпям звёзд взмывали их смех и разноязычные разговоры, а затем сны перестали сниться.

Похоже, разум Сомбры наконец попытался справиться с действительностью и хотя бы ночью не воспроизводить дневные ужасы, как и какие-либо другие сны. Легче отдохнуть в стерильной пустоте, когда ничего не давит на усталый, воспалённый мозг.

Но неизвестность заставляла Луну метаться раненой птицей. Что, если это — обман, проекция, повторение засевших в канве мира событий? Что, если Сомбра на самом деле умер от очередных побоев после последнего сна, ненадолго дарующего облегчение и иллюзию свободы? Что, если он не выдержал пробуждения на голых камнях и с резью в животе после вспомненного счастья?

Она, всклоченная и обезумевшая, штудировала книги, пытаясь найти хоть одного пони со схожим даром в истории, спроецировать его образ во сне и выпытать все секреты, но тщетно. Луна стала одержимой. Её не интересовал никто и ничего, кроме фолиантов, хоть намёком способных пролить свет на её странный дар или странное проклятье. Анима Кастоди, глядя на вялость и мучения ученицы, хмурилась, качала головой, бранила её, пыталась заставить спать и есть, пока спустя несколько месяцев властно не вскинула крылья:

— Достаточно, Луна. Узри, во что ты превратилась! — она резко брошенным заклинанием материализовала перед шатающейся от усталостью аликорночкой зеркало.

— Ух ты… что в этих мешках?.. — заплетающимся языком поинтересовалась Луна, разглядывая глаза своего ни на что не похожего отражения.

— Сны, которые ты должна была увидеть за этот год, — накрыл лицо копытом сидящий рядом с Анимой Дженезис.

— Я видела сны… О да, я видела сны…

Луна подумала, не для того ли Анима скрывала судьбу Сомбры? Чтобы не рассказывать, как именно он погиб, о какой страшной и мучительной жизни поведала ей его душа?

— Молчать, — раздражённо дёрнула ухом королева и испарила зеркало, чтобы младшая сестра взглянула на неё с Дженезисом. — Мы требуем от тебя выспаться, ибо хотим дать тебе первое важное задание. Не знаю, что с тобой происходит, но тебе необходимо заняться делом и отвлечься.

— А, да, без проблем, — взмахнула копытом Луна и чуть не упала, когда опор у её тела стало три, а не четыре. — Что там у вас?

— Несколько наших караванов до сих пор не вернулись с Эквуса. Ты владеешь достаточным мастерством и силой, чтобы возглавить поисково-спасательный отряд и вернуть наших подданных.

— А почему бы Селестии не заняться этим? — попыталась задремать на плече у ошарашенного таким поворотом событий стража аликорночка.

— Если бы ты иногда поднимала свой ясный бирюзовый взор от книг, — заметил король, — ты бы знала, что она занята подготовкой к свадьбе.

— К чьей свадьбе?

— К своей свадьбе!

— Ого, — без энтузиазма отозвалась Луна.

— Немедленно отправляйся в постель, — прикрыла глаза Анима Кастоди, борясь с желанием тоже накрыть лицо копытом. — Терять время уже недопустимо, ты должна уже завтра быть в форме.

— А с кем свадьба?

— Династический брак с принцем гиппогрифов.

— Хе-хе-хе, старая ты ксенофилка…

— В ОПОЧИВАЛЬНЮ СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ!!!

Ну что же, по крайней мере, Луна желала свободы…