Ксенофилия: Нормы культуры
Интерлюдия: Берри Панч наносит визит отцу
Перевод: Kasket
Адаптация, редактура, правка: xvc23847
Финальная вычитка: Tamop
Опубликован 19.06.2014
Примечание автора:
Леро и его табун в этой интерлюдии не появятся.
Изначально это было частью четвёртой главы, но я решил её вырезать и разместить отдельно. Мне не хотелось, чтобы в главе присутствовал огромный кусок текста, который имеет мало общего с главными героями Ксенофилии.
В четвёртой главе главную роль будут играть Леро и его табун.
Вагон подкатил к станции Бивертрона, и сухие бесцветные сосновые доски платформы апатично поприветствовали прибывших. Поезд приходил лишь дважды в неделю, и сегодня Берри Панч была его единственным пассажиром. Она забрала седельные сумки в багажном отделении и вышла на платформу, бросив взгляд на билетёра за разбитым стеклом. Он пожал плечами в знак приветствия, и Берри ответила тем же.
Она шла по тихим тесным улочкам городка, проходя мимо разваливающихся – поскольку более прочные материалы были нужнее для других городов – домов. Прошла мимо разрушенных стен заброшенного взрыводрома, где учёные-единороги когда-то швыряли камни друг об друга, чтобы изучать взрывы. Большая часть оборудования была перевезена в Зебратрон, где построили увеличенный и усовершенствованный взрыводром. Фактически, там использовались валуны вместо камней, причём бросаемые с гораздо большими скоростями благодаря свежевыращенным кристаллам магического ускорения.
Через дорогу от взрыводрома стоял детский дом, существовавший на спонсорские пожертвования, и, вполне вероятно, являвшийся единственным внешним источником денег в Бивертроне. Сейчас дети были во дворе – играли под тёмными облаками и, визжа от восторга, гонялись друг за дружкой, пытаясь ухватить последний дюйм веселья, пока не начался дождь. Среди них играл неоперившийся грифончик, и за этой суматохой с усталой улыбкой наблюдал пони из персонала.
Отцовский дом стоял в конце тупиковой улицы, что одним своим концом упиралась в Эфирный лес. Она не смотрела на этот тёмный и туманный лес, но слышала, как по ветвям скребут рога, а раздвоенные копыта месят грязь… Она займётся этим делом позже, если займётся вообще.
И тут, прямо перед фасадом отцовского особняка, она встретилась с городскими работниками.
– Эй! – окликнула её лидер, земная пони в жёлтой светоотражающей жилетке строительного рабочего. – Мисс Панч, добро пожаловать обратно.
– Не пугай меня так, – ответила Берри, проходя сквозь это скопление гражданских служащих. «Сегодня только пятеро».
– Как погляжу, ты всё ещё умна как осёл, – сказала Крокус с ухмылкой. – Может, хотя бы своим приездом ты достучишься до отца?
– Могу, но он не услышит, – ответила Берри. – Его страх больше, чем ваше… что бы там ни было.
– Его страх просто глупость, уж извини, – сказала Крокус. – В любом случае, как там его сделка с энтропией? Без неё у нас бы не было работы. Ну вот что хорошего в полном порядке? А так не только меня припрягли, но и Хэй Зус неделю газоны стрижёт.
Хэй, жеребец-земнопони, сердито кивнул.
– Трава не будет расти. Она всегда как молодая, когда подстрижена. Я должен возделывать землю, мисс Панч, такая у меня кьютимарка, – он развернул круп к Берри, демонстрируя метку в виде серпа.
– Стрижка травы является нездоровым и развратным актом, – выдала она. – Тебе должно быть стыдно – ведь срезая траву до половой зрелости, ты удерживаешь её в состоянии умственно отсталого ребёнка. Кастрируешь несчастную ради видимости свежести. Как извращённо…
Хэй обиженно фыркнул, и пегаска положила крыло ему на спину, успокаивая. Сверху упали первые капли, и Берри услышала, как что-то тяжёлое движется в лесу.
– Просто спроси его, ладно? – сказала Крокус перед тем, как маленькая компания разбежалась в поисках укрытия.
– Да, конечно, – ответила Берри, входя в дверь.
Капли дождя забрызгали всё напротив окон чистой и спокойной берлоги. Дешёвая кушетка была придвинута к оштукатуренной стене, перед ней стоял овальный журнальный столик, а по углам помещения возвышались, опасно накренившись, высоченные стопки книг, грозящие свалиться в любой момент.
Берри прошла через тихую комнату, расталкивая воздух, что не знал движения вот уже месяц – с тех самых пор, когда она приезжала последний раз. Она чувствовала, как он возвращается к жизни, обтекая её. Ей вдруг стало интересно как чувствительный пегас отреагировал бы на застоялую атмосферу этого дома? Практически неподвижный воздух, вероятно, был бы ужасен для пегасов, что привыкли ощущать и читать его, будто он был живым существом.
Она могла вспомнить молодость, когда дом был живым, заполненным табуном матери и отца, в который входила и та-что-родила-её. Живущим счастливой домашней жизнью. То время, когда младшая сестрёнка складывала кубики, чтобы посмотреть, как они падают. Несмотря на то, что её родители были единорогами, а она – земной пони, Берри никогда не чувствовала себя отвергнутой. Это был маленький уютный табунчик… До того момента, когда её сестра и табунная мама, Дабл Минт, не были убиты.
(Спустя годы, когда она уже жила другой жизнью в Понивилле, Берри Панч подкупила молодую кобылку для участия в Забеге Сестёр, расплатившись мороженным с фруктами. Это было то, что Аметист Стар называла «Плёвым трюком» (особенно для Берри с её умением убеждать собеседника). Но спустя мгновение после победы она почувствовала, что пытается пережить нечто, на что у неё не было шансов.)
Мать-что-родила-её, Фруйт Луп, не слишком-то хорошо восприняла смерть Дабл Минт. Фруйт и Дабл были созданы друг для друга, и смерть Минт, по мнению Берри, разрушила способность Луп мириться с реальностью. Та решила, что достаточно уже повизжала от боли бытия, и отгородилась от реальности, уподобившись жизни камня – жизни, в которой нет места боли. Если она и существовала сейчас – то где-то снаружи. Где конкретно, Берри не знала, но понимала, что никто и никогда не увидит её мать снова. И, конечно, это разбило волю отца смотреть реальности в лицо. Берри так хотела, чтобы мать боролась против всех этих тёмных сил, терзавших её волю к жизни — хотя бы ради отца.
Она прошла по тусклой и безжизненной кухне, преодолела коридор, стены которого были украшены картинами с прошлым табуна, и открыла дверь в спальню отца.
Шторы были опущены, плотный жёлтый занавес заглушал шум дождя. В углу лежали тетради рядом с коробкой ткани. Ни к одной из этих вещей не прикасались годами. На них не было ни пылинки, как и во всей комнате и, вероятно, никогда не появится.
На кровати, под одеялом, неподвижно лежало тело её отца, Стар Струггле.
Это не было постоянным явлением. Разумеется, будь его воля, он бы большую часть времени провёл в постели, укрывшись простынёй до подбородка, и никогда бы не покидал дома из-за страха перед грязью, родившейся из горя, что он пережил. Иногда он готовил, убирался, изучал… что бы там ни было; открывал дверь, когда Берри приходила в гости или местный бакалейщик приносил еду. Но однажды он просто перестал отвечать на стук в дверь. Он бы вообще не вылезал из постели, кабы не нужда в еде, купании или туалете.
И вот теперь, после беспокойства об его ухудшающемся психическом состоянии, после уговоров приезжавших из другого города врачей посетить его, после слезливых просьб и агрессивного нытья… её отец просто не двигается. Во-об-ще.
– Привет, – подала голос Берри. Она села на красную ковровую дорожку, позволив сумкам упасть, звякнув бутылками. – Снаружи собрались разозлённые горожане с петицией. Они просили достучаться до тебя. До этой неподвижной штуки. Это как бы даже иронично… ну, ты же как статуя. Когда ты в последний раз ел? Год назад? Я не понимаю механику твоего отчаяния. Это странно. Полагаю, что к подобной магической аномалии причастно соединение странных магий взрыводрома и Эфирного леса.
– Ты ведь всё ещё думаешь об этом? Отказываясь двигаться, приводя внутренние органы к состоянию отключения… Твоё сердце бьётся раз в день, а пищеварительная система едва работает, показывая невероятное усилие воли. Мама была бы довольна, я уверена. Когда Дабл Минт умерла, мама своей чудовищной силой воли удалила себя из реальности туда, где она сейчас находится. Ты ведь знаешь, что раньше я думала – во всём этом нет смысла, почему просто не убить себя? Но это не просто проявление горя, это бунт против мироздания, которое она посчитала бессмысленным и абсурдным.
– Да, я остановлюсь на этом варианте. Хм. В любом случае, твой отказ от движений не действует, потому что попытка уменьшить энтропию сама по себе является энтропийным актом – на не-действие нужно меньше воли, чем на действие. Понимаешь?
Стар Струггле не двигался.
– Эх, так и думала, что не сработает. В любом случае, я не слишком много знаю обо всём этом. Конечно, врач не смог понять, как медленно движутся твои синапсы. Насколько я знаю, могут пройти десятилетия, прежде чем мои слова, наконец, найдут отклик в твоём мозгу. Кто знает? Бьюсь об заклад, я, будучи старой кобылой, буду заходить в гости к отцу, который будет выглядеть как старый или как молодой. Как в то время, когда его сердце решило не иметь больше с реальностью никаких дел.
– Я говорила с физиками о том, почему ты не замёрз, приближаясь к абсолютному нулю из-за замедления жизнедеятельности и всего такого. Во всяком случае, они так и не смогли придумать лучшего объяснения, кроме пузыря реальности; так что я решила – это потому, что ты неуч. Весь внешний мир должен был оказаться заморожен в радиусе действия этого безумного поиска, но ты этого не сделал, потому что ты дилетант.
Берри Панч нахмурилась и вздохнула.
– На самом деле, теперь я думаю, что Бегущая-в-лесах уберегла меня от этого. Я уверена в этом.
– Слушай. Когда Дабл Минт умерла, мама решила, что жизнь не имеет смысла, что это ужасно… А я считаю, что это было замечательно. Это означало полнейшую свободу. Мы пони и смысл нашей жизни определяется кьютимарками. Это значит, что я живу, подчиняясь цели или судьбе… и это страшно. Поверь на слово. Вся моя жизнь и всё вокруг – это было запланировано для меня мирозданием? Я могла бы просто сжечь это дотла.
– В Понивилле есть Грандмастер Пути Покоя – о, кстати, я сейчас Грандмастер Пьяного Копыта – и мы иногда ведём философские споры, когда говорим друг с другом. Она определённо предпочитает качество пони их количеству. Я думаю, стремиться к качеству имеет смысл, если ты аликорн и у тебя впереди тысячи лет, но с нашими жалкими жизнями в семьдесят-восемьдесят лет это пустая трата времени. Может, если ты веришь в Енисенские поля после кончины – то конечно. Но это вне моего понимания, я считаю, что это ещё один бред. Я не могу верить или не верить. Так много нужно успеть сделать в своей жизни, что ты никогда не успеешь сделать всё. Стремление к качеству ведёт к тому, что ты сам отрезаешь огромный кусок жизни, пытаясь сделать идеально две-три вещи. Я сказала ей, что хочу сделать всё, что от меня зависит, и столько, сколько смогу. Для меня количество важнее качества.
– Это то, что я ей сказала. Но в глубине души меня это совершенно не волнует. Ты и мама имеете связь с этой вселенной через горе и отчаяние; вы двое, образно выражаясь, своего рода орудия. Но всё, что имею я, это презрение и равнодушие. Мне просто на всё наплевать. Имею в виду, что я Грандмастер Пьяного Копыта и достижение этого заняло значительную часть жизни. И теперь я большую часть времени провожу напиваясь и ломая вещи. Иногда ввязываюсь в драки… Так, для количества.
Её кьютимарка запульсировала. Она уставилась в стену, глядя сквозь неё… Сквозь поле и лес, сквозь деревья. На поляну, где в пьяном исступлении отплясывали пони, а посередине стояла Бегущая-в-лесах и тянула к Берри Панч раздвоенное копыто, подзывая её.
Берри распахнула седельную сумку и вытащила стеклянную банку с самогоном. На миг приложилась к ней, заткнула пробку и вернула посудину в сумку. Кьютимарка практически жгла.
– Меня называют городской пьяницей, но если бы они и в самом деле обратили внимание, то заметили бы, что я никогда, никогда не напиваюсь. Я держусь на пределе уже не один десяток лет. Я хочу знать, что происходит…
Она начала нервно скрести пол копытом.
– Когда я делаю то, что велит кьютимарка, то получаю прекрасное чувство гармонии и правильности… и ненавижу это. Я делаю всё от меня зависящее, чтобы бороться; чтобы взбунтоваться против этого. Я не хочу, чтобы что-то говорило мне, что делать. Это как если бы я манипулировала внешними силами, что хотят манипулировать мной.
Она наклонилась и поцеловала отца в щёку.
– Блин, какой же ты холодный. Надеюсь, ты слушал?.. Однако, ты недостаточно холодный. Хех, опять ведёшь себя как дилетант.
Она накинула седельные сумки и направилась к двери. Обернулась от выхода.
– Я люблю тебя, пап. И маму тоже люблю, как никого другого. Но если один из вас когда-нибудь вернётся, я выбью из вас всё сено. Из обоих. Заставлю ощутить вкус жизни по полной. Понимаешь? Потому что вы оба это заслужили.
– На самом деле… – Берри Панч нахмурилась от пришедшей в голову мысли. – Заслуги не имеют с этим ничего общего. Я буду выбивать из вас сено потому, что это забавно. Дочь воссоединяется с давно потерянными родителями, подбегает к ним со слезами на глазах… и прямо перед тем, как они обнимутся, выдаёт им такого тумака, что они валятся на землю. Это было бы забавно. В любом случае, удачи в достижении этой самой нулевой энергетической точки. Пока, пап.
Дождь прекратился и теперь над травяным лугом стелился туман, обычно зелёный в солнечном свете, но сейчас бледно-голубой, подобно темнеющим тучам, сердито висящим над головой. Берри плелась по грязи в сторону Эфирного леса. Множество ненужных эмоций боролись друг с другом: печаль и гнев по отношению к родителям; любовь, горе и гнев по отношению к себе; страх перед тем, что должно случиться. Она отбросила их и попыталась взять себя в копыта. Кьютимарка пульсировала жаром и толкала её вперёд. Дрожь ожидания пронизывала её, и Берри пыталась бороться с этим, следуя примеру своей матери – «удовольствие камня». Её кьютимарка издевалась над ней.
Она вошла под сень леса, проходя под буками, что возвышались пред ней, создавая навес из листвы. Темнота стала совершенно чёрной, но свет, шедший из центра леса, вёл её. Набежавший ветерок донёс отголоски музыки, и жар от покалывания кьютимарки увеличился, буквально нашёптывая «Ты хочешь испытать это удовольствие… Этот экстаз… Прямо сейчас».
Берри проигнорировала этот зов.
«Я отказываюсь», – думала она. Бутылки звенели в седельной сумке…
В Понивиле, за неделю до этого, Берри Панч ворвалась в дом Минуэт и сказала ей:
– Я хочу поесть мороженого!
Будучи не в состоянии вернуться ко сну, Минуэт последовала с ней к Вризи Поп за мороженным.
Минуэт пролеветировала себе горячее мороженное с фруктовой фантазией и села ждать, когда Панч присоединится к ней. Берри, словно сомнамбула, подошла к мусорному баку и выбросила свою порцию мороженного со вкусом люцерны.
– З-зачем ты это сделала?– спросила Минуэт.
– Никто не говорит мне, что делать, – сказала Берри. – Даже я сама.
– Но в этом же нет никакого смысла!
Панч в ответ только рассмеялась, ещё больше пугая Минуэт…
Попытки не обращать внимания на зов кьютимарки никогда не работали. Именно она заставила её отправиться к лесу, и это было неприятно. Даже когда Берри попыталась покинуть город и повернула к вокзалу, то всё равно каким-то образом, сделав петлю, вновь оказалась на улице, глядя на угол отцовского дома. Если её позвала Бегущая-в-лесах, то она не сможет уйти, пока не увидится с ней.
Она продиралась через лес, трели флейт и шум трещоток становились всё громче. Крики на границе между болью и экстазом наполнили воздух, дополняя безумную симфонию.
Губы Берри презрительно сжались.
Она вышла на поляну. Шум развратного кутежа затих, и пони застыли меж деревьев словно тени, ожидая, когда она присоединиться к веселью.
В середине поляны, на подиуме, стояла Бегущая-в-лесах. Она стояла за задних ногах, раздвоенные копыта впивались в землю. Её рога ветвились подобно сети, а фаллосы низко свисали. Она заметила Берри и улыбнулась своей клыкастой улыбкой.
– Ты не выполняла обязанностей своего знака, – сказала Бегущая, указывая на кьютимарку Берри.
– Я не обязана замарываться этой грязью, – ответила пони.
– Берри Панч, я пытаюсь дать пони дар экстаза и веселья, что разрушит всю несправедливость. Я предпочла бы, чтобы все мои избранные выполняли свой долг.
– Я за тебя не голосовала, – сказала Берри. – Не припомню, что подписывала бюллетень, где бы говорилось, что ты можешь указывать мне, что делать.
Рот Бегущей закрылся, но на губах играла улыбка, которую можно было назвать жалостливой: «Бедная запутавшаяся Берри Панч...»
«Я не должна была рождаться пони, – подумала Берри Панч. – Я плохо для этого подхожу. Кьютимарка говорит мне что делать – а я отказываюсь. Из принципа».
Бегущая не шагнула к Берри, а просто свернула пространство между ними. Копыто прошлось по линии её подбородка, и пони попыталась выказать презрение к той похоти, что пронизывала её – искусственный ответ на истинные эмоции – но вместо этого начала задыхаться.
– Посмотри, с чем ты сражаешься, – прошептала Бегущая, и её слова шёлковой кисточкой защекотали уши Берри. – Ты единственная пони из тех, кого я знаю, что пытается сделать добродетель из собственного несчастья.
Один из фаллосов Бегущей поднялся. Влагалище Берри мгновенно стало влажным. Она зажала хвост между задних ног. Не для того, чтобы скрыть реакцию – Бегущая и так знала, что происходит – но как дерзкий акт против диктата тела. Кьютимарка вспыхнула, нашёптывая душе ненужные команды.
Берри Панч яростно оскалилась.
Бегущая провела копытом по её спине и этот простой жест вырвал из Берри стон удовольствия, хотя и превращённый в рычание.
– Ты всегда пытаешься бороться — и ты всегда отдаёшь мне себя. Пожалуйста, дорогая Берри, прекрати вредить себе. Следуй своей судьбе. Ты хочешь получить это удовольствие.
– Я не хочу хотеть этого.
Бегущая задрала хвост Берри и бока кобылки задрожали.
– Не надо, – сказала Панч.
– Тогда уходи, Берри. Просто уходи. Я та, кто позвала тебя сюда, но только ты решаешь, когда уходить, – Бегущая наклонилась и жарко выдохнула на вульву Берри.
«Я уйду», – подумала Берри.
– Нада наша в делах, и в имени нашем нада, – заикаясь, начала она.
–Что ты делаешь?– спросила Бегущая.
Разум Берри, несмотря на вторгшееся в её тело удовольствие, пытающееся разжечь пламя неукротимой похоти, погрузился в тишину гроссмейстерской медитации.
– Нада есть Царствие твоё, и да пребудет нада…
Берри расхохоталась.
Бегущая отошла от Берри, чьё фиолетовое тело тряслось от смеха. Панч выплёвывала части мантры между приступами смеха; она рухнула на лесную подстилку, скрестив передние ноги, чтобы удерживать рвущуюся от смеха грудь. Когда смех Берри утих, то она заметила поток выражений, промелькнувших на лице Бегущей-в-лесах: гнев, растерянность и… печаль? Боль?
– Я дарую тебе невероятный экстаз, Берри Панч, но ты отвергаешь его.
Пони закатила глаза.
– Секс это скучно, – ответила она. – Весь день в трансе предаваться оргии с тобой и кучей легко манипулируемых пони? Уснуть можно. У меня есть более важные дела – к примеру, спалить всё это. Те же деревья. Они глупы, кстати. Весь этот лес глуп.
– Твои детские обиды ничего не значат для меня, – сказала Бегущая и Берри с удивлением почувствовала холод в своей кьютимарке.
– Ты меня отпускаешь?
– Ты сама себя выпускаешь, – ответила Бегущая. Её глаза наполнились слезами, что побежали по её щекам. – Ты отвергла меня.
«Я свободна», – подумала Берри. Её кьютимарка сейчас была обычной мёртвой вещью; просто каракули о ненужной цели и судьбе… и это было замечательно.
Ошеломлённая, позабывшая о бутылке в сумке, Берри прошептала:
– Я победила.
– Я любила тебя, Берри, – произнесла Бегущая сквозь рыдания. – Я наблюдала за тобой, ещё когда ты была жеребёнком. Я восхищалась твоей волей…
– Меня это не волнует, – ответила Берри отворачиваясь, чтобы покинуть это место. – Я ухожу.
Она ушла с поляны, не обращая внимание на всхлипывания Бегущей. Пони озабоченно пыталась понять, сколько же долгих лет она провела в рабстве полубогини и её оргий. В голове возникла гигантская мигающая красная неоновая табличка «ИЗНАСИЛОВАНИЕ» и Берри смутилась.
«Меня изнасиловали, – думала Панч. Она никогда не осознавала этого раньше, даже не понимала, что это. – Это было насилие, обусловленное силой моей кьютимарки… Нет, я просто ищу оправдания».
– И я?.. – задумчиво сказала она, шагая через луг к отцовскому дому.
Она должна была праздновать победу! Победу над своей судьбой и древней полубогиней, чьи обряды устарели давным-давно!.. Но не было ни гнева, ни печали, ни вины.
«Может, я в шоке… Или мне просто всё равно?»
Она медленно шагала к железнодорожной станции, проходя по пустым улицам.
Рядом с кассой вокзала стоял почтовый ящик для подачи прошений. Берри выбрала форму для петиции в Ведомство Принцессы Селестии.
Она чин-чинарём сидела за столом посетителя и размышляла о том, как описать произошедшее с ней. Должен же хоть кто-то знать о Бегущей-в-лесах? Может, были и другие жертвы – такие же пони, как она; те, что хотели остановиться, но не смогли. На мгновение её обдало холодом, что двоецарствующие знали о Ней, и ничего не собирались с этим делать.
Пони схватила перо ртом и, обмакнув его в чернила, начала писать. Она сделала паузу только для того, чтобы взять новый лист бумаги. Берри решила, что лучше отправить письмо из Кантерлота, чем отсюда. В любом случае, почта из Бивертрона ходит лишь трижды в неделю.
В конце концов, с заходом Солнца, пришёл поезд, чтобы забрать её.
«Я свободна, – думала она. – Что бы это не значило. Я собираюсь измениться. Больше не нужно идти на ощупь против судьбы. Я могу делать, что захочу. Я могу изменить себя так, как я того захочу!..»
На следующий день в Понивиле, прикончив бутылку Пино Нуар, Берри смеялась над пони, что пыталась попробовать пончики с желе, которые она тайно наполнила майонезом.
– Ты такая смутьянка, Берри! – возмутилась Минуэт, выплёвывая кусочки жареного теста и майонеза.
– Мда, – нахмурилась Берри. – Очень похоже, что я, в конце концов, не собираюсь меняться. Ну что ж…
Ветер нёс печальные аккорды тромбона Пинки.
Познай самого себя? Если бы я знал сам себя, я бы сбежал. Гёте.