Нефоновая пони: A Song of Twilight

5. Сочувствие: «Planxty Heartstrings»

Что первым может прийти в голову, когда словно из ниоткуда появляется знание о чём-то запредельном, жутком, что не принадлежит этому миру? В тот самый момент, когда ты осознаёшь себя стоящей на одной из стальных платформ, колыхающихся в ледяном океане невообразимой глубины, и пытающейся противостоять страшному ураганному ветру — и только вспышки молнии на мгновение выхватывают из темноты застывшие, словно на фотографии, струи ливня и тёмные, неприветливые грани внушительных осколков сущего, что составляют весь этот мир? Какой ужас способен охватить несчастного, попавшего сюда, и заметившего, что со всех сторон к нему ползут навеки обречённые на заключение здесь, закованные в цепи бесчисленные узники этих мест, когда-то, в прошлой жизни — если их существование здесь вообще можно назвать жизнью, или же иначе в жизни вообще, — бывшие такими же пони, как мы, а ныне оставившие от себя лишь тусклую оболочку, неспособную ни радоваться, ни страдать, способную лишь петь Песнь — и становиться ничем…

И насколько это может быть легко по сравнению с судьбой, многократно более жестокой, чем удел всех обитателей Небесных Твердей вместе взятых? С судьбой той, кто некогда попала сюда, но не будучи сломленной, прошла путь до конца и — в самый последний момент! — отказавшаяся от столь желанной награды ради всех нас, ради нашего счастья… Ради моего личного счастья?

О, я даже не дам ни секунды сомнениям. Я бы сдалась гораздо раньше и, не думая ни о чём, что мне было дорого, довела бы свою историю до конца, пусть и разрушив этим мир. Я всегда любила добиваться успеха — и никогда не задумывалась, что он мог значить для других. Теперь я понимаю это, и, слава Матриарху, случилось так, что в тот момент этот путь достался Лире, а не мне.

Я отнюдь не с первого раза поняла, где я нахожусь, оказавшись здесь; это место оказалось столь чуждо моему разуму, что в самый первый мой визит сюда я, похоже, была слишком шокирована для того, чтобы оставить хоть что-то в памяти.

Тогда, впервые сыграв «Плач», я обнаружила себя испуганной, потрясённой, насквозь промокшей в сотнях ярдов от того места, где я сидела. Хвала Селестии, лира лежала тут же, хотя вид у неё был весьма потрёпанный: я ужаснулась, когда увидела, что сотворила с несчастным инструментом. Поначалу я успокаивала себя, думая, что всего лишь заснула, играя, и свалилась в озеро; но вода в моей гриве была куда более холодна, чем в озере, и пахла совсем не так. Смутные образы приходили ко мне в голову, но не задерживались в сознании, заставляя меня ломать голову над тайной мелодии, сотворившей такое со мной. Сбитая с толку, я поспешила к замку, чтобы согреться и высохнуть — уже вот-вот принцесса Селестия должна была опустить солнце, и вскоре на улице станет ещё холоднее. А простудиться и тем самым сильно усложнить мои исследования явно не входило в мои планы — не говоря уже о том, что теперь посещение понивилльской больницы из-за проклятия для меня было куда сложнее, чем раньше.

Но во второй раз мне удалось кое-как удержаться в сознании, когда я играла «Плач Ночи». Я не могу описать свои впечатления, это слишком… Слишком жутко.

— Пой…

Я прыгала по бесконечным платформам, озаряемым вспышкам молний, едва удерживаясь на скользком металле, сносимая чудовищным ветром, пробирающим до костей и завывающим так, что мне не слышно было даже стука своих копыт.

— Её…

Я не раз срывалась и падала в ледяную воду; от одной мысли о том, чтобы плыть в ней, меня передёргивало: даже не от её температуры, а от ощущения первобытной жути, абсолютного ничто, что таилось в её беспросветных глубинах.

— Песнь…

Едва я телепортировала себя на ближайшую платформу — к счастью, магия здесь всё-таки работала, — как бесчисленные орды изуродованных пони, скованных цепями, вновь начинали ползти ко мне в бессильных попытках достать меня, всё время страшным шёпотом повторяя одну и ту же фразу.

— И становись…

Когда мы с подругами в старые добрые времена ходили в Мэйнхэттене на «Resident Equil», мне тамошние зомби-пони казались жуткими. Но по сравнению с тем, что творилось сейчас вокруг меня, этот фильм казался доброй и милой историей. Я забыла обо всём: единственное, чего я желала, это покинуть это место как можно быстрее…

— Ничем!..

Раскат грома — куда более мощный и устрашающий, нежели во время гроз, устраиваемых пегасами над Понивиллем, раздался в небесах — и я посмотрела туда. Там, окружённое несколькими огромными сияющими концентрическими сферами, покрытыми древними письменами — насколько я могла судить по своему знанию древнеэквестрийского языка, — парило нечто, что я не могла рассмотреть. Отчего-то я поняла, что мне следует направиться туда…

Я уже почти было решила напрячь все силы и попытаться достать телепортационным заклинанием до магических сфер в небе — летать с помощью крыльев здесь было невозможно, — но в тот момент я обратила внимание на кое-что ещё. Среди всех редких в этом месте источников света были не только вспышки молний, не только свет кружащихся в поднебесье сфер, но и тихое, едва заметное зеленоватое сияние вокруг моей лиры. Она… она словно ждала чего-то. Словно звала меня куда-то.

И я решила последовать за её зовом. Я телепортировала себя то на одну, то на другую платформу; сияние лиры то угасало, то разгоралось вновь. Я уже не обращала внимание ни на струи дождя, безжалостно хлеставшие меня и превратившие хвост и гриву в свалявшиеся разноцветные комки шерсти, ни на бесчисленных скованных пони, пытавшихся дотянуться до меня, ни на страшный шёпот, эхом отдававшийся в этой пустоте и не заглушаемый шумом дождя, ни на вспышки молний и раскаты грома. Я знала: там что-то важное, и я должна туда добраться во что бы то ни стало. Я выбрала направление; по мере того, как я двигалась туда, лира светилась всё ярче и ярче — и вскоре, миновав сотню-другую платформ, я уже могла видеть, как её мягкое зеленоватое сияние с каждым прыжком ощутимо крепнет, разгоняя мрак вокруг.

И в конце концов, я оказалась на небольшой одинокой платформе, парившей на высоте десятка футов над уровнем воды — впрочем, порой то и дело поднимающиеся волны захлёстывали и её, разбиваясь о её поверхность ледяными брызгами. Лира сияла здесь, словно яркий костёр одинокого путника, потерявшегося непроглядной зимней пасмурной ночью на бескрайней снежной равнине. Я понимала: равно как и угасание костра, около которого согревается путник, означает для того неминуемое замерзание, так и для меня исчезновение этого путеводного света лиры означает то, что я буду навеки потеряна в этом мире. Я огляделась: что должно меня ждать здесь? Неужели следующая часть мелодии?

Но вместо этого я увидела нечто прямо у своих копыт.

То был большой комок грязно-зелёной шерсти, или…

Приглядевшись, я поняла: у моих копыт свернулась в неопрятный клубок одна из тех бесчисленных пони, что населяли здешние места. Я отшатнулась, но тут же и заметила, что кое-что с ней было не так. Она не была скована цепями, да и не стремилась меня схватить. Она просто тихо лежала, обхватив голову передними ногами и не двигаясь. Мертва? Я тихонько коснулась её копытом. Да, она была мертвецки холодной. Неужели я не успела?..

И тут она пошевелилась. Я отпрянула: ещё не хватало мне ещё ходячих пони-мертвецов. Но она не проявила особой активности: лишь безо всякого выражения посмотрела на меня и тихо-тихо проговорила — неизвестно, мне или себе.

— Я должна петь её песнь и стать ничем. Ты тоже должна петь её песнь и стать ничем.

— Э? — удивилась я. — Что всё это значит?

— Это единственное, что я знаю, — едва слышно добавила она.

— Погоди, ты… — я остановила её жестом. — Кто ты такая? Что это за место? Чья песнь и почему кто-то должен стать ничем? — я решительно не понимала ничего.

— Не… Не знаю. Просто… Так надо. Наверное… — она вновь улеглась на платформу.

— Как надо? Кто сказал?

Она промолчала. Но я не хотела прерывать разговор: я как чувствовала, что могу узнать что-то важное. Что-то очень важное. Я подняла её своей магией на ноги — и она едва на них удержалась. От моих глаз не скрылось, насколько же она измождена.

— Кто ты? Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала? — я постаралась максимально добродушно и ласково спросить её.

— Я… — она отвела глаза. — Я не знаю. Я помню, но не могу понять. А может, и не помню…

— Так расскажи, что помнишь?

— Я… Я не сумею об этом рассказать, — она замолчала и перевела глаза на лиру, и только сейчас я заметила в её глазах, слабую, едва заметную искру жизни. — Я бы… Если бы я могла, я сложила бы об этом песню…

— Песню? А ты не можешь? Почему? — я, заваливая её этими вопросами, по привычке бросила взгляд на её бедро, чтобы понять, не связан ли её талант с песнями…

И просто не смогла устоять на ногах, увидев её кьютимарку.

Роликовые коньки.

Осознание того, что я эту кьютимарку точно видела, пришло ко мне в то же мгновение. Осознание, где я её видела — мгновением позже.

— Т-так… Значит… — я, едва справившись с приступом головокружения, последовавшим вслед за пониманием ситуации, промямлила первое, что пришло в голову: — Так выглядит мир, куда попадают пони после смерти?..

Она перевела взгляд на меня и несколько секунд постояла, не говоря ни слова. Потом, моргнув, она возразила:

— Не думаю… Здесь находят своё пристанище лишь те, кто хочет стать ничем.

— И… И ты… Ты хотела стать ничем?..

— Я? Не помню… Должно быть так. Или нет?.. — она склонила голову в раздумьях.

— Но… Тогда, если ты не хочешь стать ничем, почему ты здесь?

— Почему я здесь? Правда, почему?.. — она тянула слова, будто сама не понимала, что я от неё хочу. Витая в своих мыслях, в тех воспоминаниях, что она не могла понять.

— Ты… — я перевела тему после пары минут её молчания, надеясь успокоить её и вернуть в хоть сколько-нибудь нормальное состояние, каким оно могло бы быть в этом безумном мире. — Ты хочешь сложить песню? Я… Знаешь, я тоже совсем ничего в этом плане не умела раньше. Но раз смогла я, то сможешь и ты. Я покажу как. Всего лишь…

Я уже заметила к тому моменту, что она была единорогом. Да, без сомнения, это была та самая единорожка, которую мы нашли той злополучной зимой у вершины холма. Та, чья пустая тетрадка — да, я вспомнила сейчас, тетрадка! — всё так же хранилась у меня в замке. Но почему она так смотрит на лиру? Почему она уже касается её струн своей магией — я тут же укрыла нас своим магическим защитным куполом, чтобы дождь и гром не мешали нам, — и пытается играть первые, несмелые ноты, будто уже когда-то держала эту лиру? Почему волшебное сияние инструмента так подходит к этой несчастной, пытающейся «сложить песню»?

— Лира… — прошептала я, имея в виду инструмент.

— Что? — она повернула ко мне голову.

— Ты точно никогда раньше не играла?

— Насколько я ещё помню, чего у меня никогда не было — это любви к музыке… — меланхолично прошептала она. — Но… Теперь мне кажется, будто это не настолько уж и верно… Она мне нравится. Да, нравится…

Я смотрела на неё, и отчего-то слово «лира» так гармонировало с этой несчастной единорожкой. Она играла, касаясь своей магией струн инструмента, и каждое касание пробуждало что-то в моей душе, как будто струны моей души резонировали с этими звуками…

…Струны моей души?

Я насторожилась. Что-то было в этих словах, что почти что вырвались у меня. Отчего-то это слово, «heartstrings», звучало… Слишком подходяще, слишком уместно. Лира. Хартстрингс. Что-то, упрятанное далеко в глубинах моей памяти, так же скрытое от меня проклятием забвения, как и я сама была скрыта от других.

— Лира Хартстрингс. Мне почему-то кажется, что это было бы хорошее имя для пони… — пробормотала я.

…И единорожка остановила свои попытки — и посмотрела на меня, но уже не так апатично, как раньше.

— Имя? — удивлённо спросила она. — Это… Это имя?..

И тут меня осенило. Вот почему она как будто откликнулась на название моего инструмента. Вот почему она так вдохновлено играла, хотя было понятно, что она — такая она, как сейчас, — ни разу не брала инструмент в копыта. Вот почему она хотела сложить песню — и это было для неё ближе, чем любые слова.

Это было её имя.

И её настоящий талант, разумеется, не имел ничего общего с роликовыми коньками…

Мои глаза наполнились слезами от осознания. Насколько жестоким надо быть, чтобы лишить пони её особого, личного таланта и даже самого имени? Кто вообще посмел сотворить такое с ней?

А она в ответ лишь безмолвно посмотрела на меня — и я отшатнулась, вновь увидев пустоту в её глазах, лишь она прекратила играть.

— Ты… Ты и есть Лира Хартстрингс… — прошептала я.

— Возможно. Я не помню… — она неуверенно покачала головой. — Вернее, не понимаю. Я… Я не думаю, что способна что-то понимать…

Несколько мгновений она медлила, но потом передала лиру мне — я бережно положила её рядом — и подошла ближе.

— Я… — её голос был едва слышен, — я… Не помню, кто я. Но… — она с большим трудом подняла своё копыто и положила мне его на спину. — Я всё ещё храню эти воспоминания. Если бы…

Я поняла, о чём она. Она видела, что я аликорн; она, наверняка, знала о нашей могущественной магии. И скорее всего, она понимала, что я могу сделать…

Да, Лира. Быть может, я действительно могу сделать так, чтобы если не ты смогла вспомнить, то хотя бы я вспомнила бы это за тебя.

Я кивнула в знак согласия. Она тяжело склонила голову и коснулась своим рогом моего…

О благая Селестия, если бы мне в сердце вонзили тысячу клинков, это было бы не так больно. Я даже не представляла, что обычный единорог может такое пережить. Я просто не смогла удержаться на ногах от нахлынувшего на меня потока воспоминаний.

Её воспоминаний.

И я вспомнила.

Я вспомнила, как мы ещё детьми играли вместе после уроков в школе Селестии. Я вспомнила, как мы все вместе с Мундансер — той самой Мундансер, с которой мы окончательно поссорились много лет назад и больше с тех пор даже не думали встречаться снова, — ходили в походы по окрестностям Кантерлота. Я вспомнила, как мы писали друг другу письма, беззлобно подшучивали друг над другом, как Лира, всего лишь школьница, играла нам свои первые сочинения — у неё, разумеется, был талант к музыке, да ещё какой! — а мы, открыв рты, слушали. Я вспомнила наш детский беззаботный смех, наши улыбки, которые мы щедро дарили друг другу и всем вокруг, наше счастье, которое было у всех нас отнято в ту ночь, когда вернулась Найтмэр Мун. Я вспомнила даже ту злополучную фотографию — разумеется, Лира действительно была там, в том самом странном «пустом месте», на которое я иногда обращала внимание, только сейчас я это поняла. И самое главное — я вспомнила за неё все её дела, что сделали нас такими, какими мы стали. И осознание того, что она всегда, всегда незримо помогала нам, не надеясь и на толику благодарности, пригвоздило меня к платформе. Все её нескончаемые визиты ко мне в библиотеку, её встречи с Эпплджек и Рэрити, Пинки Пай и Бон-Бон, Морнинг Дью и Рамблом, флейта, подаренная Динки, спасение несчастной Скуталу, нескончаемые дни и ночи в изучении Ноктюрна из десяти элегий, из которых я, получается, открыла уже семь, и самое главное — её финальную жертву, её решение отказаться от самой своей сути, лишь ради того, чтобы наш мир оставался таким, в котором мы жили бы столь же счастливо и беззаботно, как и ранее — не сказав при этом ни слова благодарности ей.

— Лира… — тщетно борясь со слезами, прошептала я. — Ты… Ты на самом деле всегда была рядом… Ты всегда была моей подругой, даже когда я так жестоко забывала тебя…

— Правда?.. — задумчиво протянула она. — Если так, то я рада, что смогла принести пользу…

Эти её небрежно сказанные, лишённые всякого самолюбия слова были для меня последней каплей. Я больше не могла сдерживаться. Я, едва поднявшись, вновь рухнула в отчаянии на металл платформы — и золотая лира, которую я задела копытом, недовольно зазвенела. Трагедия моей несчастной подруги развернулась у меня в памяти со всей ужасающей жестокостью её положения — и я не могла понять, как ей хватило сил дойти до самого конца. Слёзы любви, благодарности, сочувствия полились из моих глаз рекой.

И более всего ужасало то, что сама Лира — вернее, то, что от неё осталось, — уже не могла вспомнить свою же собственную историю.

— Ты даже не представляешь, сколько ты для нас сделала…

— Если это правда, то… Наверное, из этого получилась бы красивая песня…

Я поняла, что я должна её отблагодарить хотя бы этим. Это то немногое, что я всё ещё могу сделать для неё.

— Я… Я помогу тебе. Ты… Сможешь придумать мотив?

После нескольких попыток она слабым, срывающимся голосом, не попадая в ритм, запела, продолжив ту мелодию, что пыталась недавно сыграть. Я поняла, что значит её воспоминание о её «ужасном голосе» — но, подхватив лиру, принялась перебирать на ней струны, уже понимая, как этот мотив сыграть правильно.

— Шесть восьмых... Нет, девять восьмых, — бормотала я себе под нос, подбирая ритм мелодии. — Фа-мажор… Нет, фа-мажор слишком высоко, надо ниже на полутон, нет, два… Ми-бемоль-мажор, — угадывала я тональность. Наверное, я играла очень неумело по сравнению с тем, что могла бы делать Лира раньше, но, исполняя ноту за нотой, я понимала, что у этой единорожки действительно был талант сочинять музыку, и я — единственно возможный способ претворить её последнюю мечту в жизнь. И хорошо, что Октавия и Винил хоть как-то обучили меня композиции. Даже голос Лиры — отнюдь не идеальный, но всё равно чем-то чарующий — показывал это. Пусть даже её кьютимарка, очевидно, была переписана, это не уничтожило все её способности, хоть и навсегда отделило её нынешнюю, прозябающую в этом ужасном месте, от неё настоящей, бывшей некогда, без сомнения, лучшим музыкантом Понивилля.

Слип-джига, вроде тех, что играли пони запада Гриффанских островов, пока Троттингемская культура не уничтожила их наследие; жалко, что память об этих мелодиях, столь красивых, пусть и не очень подходящих для четырёхногих пони, осталась лишь в древних книгах.

— Как она называется? — спросила я?

— Она как-то должна называться? — непонимающе моргнула она в ответ.

Я тут же поняла, какую глупость сказала. Эту мелодию она, поскольку не могла сочинить сама, поручила создать мне. И я, зная теперь все её воспоминания, смогла сделать это — с её помощью. И как ещё я могу её назвать иначе, если не…

Планксти Хартстрингс.

Тот самый тип композиций, посвящённых кому-то — но не тех, что наполнены скорбью о пони, навеки покинувшей обычный мир, а тех, что провозглашают готовность поднять упавшее знамя, крепко сжать его в копытах и идти вперёд, к той цели, которую не смогла достичь предшественница.

Эта мелодия была квинтэссенцией её желаний. Желания остаться в памяти других и желания творить для нас добро — из которых она выбрала второе…

И это желание придало мне силы.

Я сыграла эту мелодию ещё раз — и Лира, наконец, улыбнулась. Широко и искренне, точно так, как она улыбалась нам тогда, на железнодорожной станции Понивилля, в последний раз, уже сделав для себя окончательный выбор — после того, как я, глупая, сказала ей тогда, что счастлива. Как я могла бы быть счастлива, если бы знала, сколько она отдала ради нашего счастья?..

Но теперь…

Она подошла ко мне и, подождав, пока я поднимусь, заключила меня в объятья. Она была холодна, словно лёд, но эти объятия показались мне самыми тёплыми из тех, что мне когда-либо приходилось чувствовать. Объятия, без сомнения, первой, самой лучшей подруги.

— Я… — она тихо прошептала мне на ухо, — я счастлива. Я смогла… Смогла сложить… Помочь тебе сложить песню, эм…

— Твайлайт. Твайлайт Спаркл.

— Твайлайт Спаркл. У тебя такое тёплое имя…

Я хихикнула. «Тёплое»? Лира любила придумывать смешные эпитеты. Да, та самая, настоящая Лира, бок о бок с которой мы жили всё это время — и которую теперь я, наконец, вновь держала в объятьях.

— Теперь… Теперь мне не страшно стать ничем…

— Э? О чём ты таком говоришь, Лира? — усмехнулась я.

Это могло бы показаться шуткой, если бы мгновением позже я не ощутила, как её объятия слабеют, грива становится прозрачной — и вся она серебристой пылью рассыпается в воздухе, через несколько мгновений оставив от себя лишь пару зеленовато-голубых искорок, сверкнувших на прощание и растворившихся окончательно.

Я была шокирована — как так, мы же даже не попрощались, а теперь…

Мой инструмент больше не светился: было очевидно, что всё, что могло быть Лирой Хартстрингс — теперь и правда ничто. Но она оставила мне самое важное: свои воспоминания — и свою песню.

В самом деле, чего я ожидала? От той Лиры, Лиры, которую я знала, хоть и не помнила, действительно остались лишь воспоминания. И эти воспоминания отныне хранила я. Лира не исчезла окончательно. Она жила теперь во мне, стала частью меня — и я должна сохранить её наследие так же бережно, как она хранила наследие Алебастра Кометхуфа.

Она, передав мне всю себя, в самом деле стала ничем — но спев не Песнь принцессы Арии, а свою собственную. И то, что я помню о ней — яркое свидетельство того, что она исчезла не зря. В последний момент её душу не поглотило отчаяние, она была счастлива.

Наверное, единственный раз по-настоящему с момента, когда на неё пало проклятие.

И вернувшись из неприветливого мира Небесных Твердей, обретя то знание, которое передала мне Лира, я, наконец, поняла, что я должна была сделать. Весь тот путь, что с таким трудом прошла она, борясь с собой и становясь той, кто была достойна оказаться на приёме у принцессы тех мест, третьей принцессы-аликорна, сотворённой с началом мира — ныне был моим, и я должна была завершить это испытание.

Истина открылась мне. Песнь Творения не была утверждением. Она была вопросом, на который каждый из нас, от своего первого и до последнего вздоха отвечал собственным существованием. Матриарх жила вне времени и пространства, и она не могла понять, как это — делить всё на прошлое и будущее, как это — знать, что прошлое неизменно, а будущее неизвестно, как это — не обладая силой изменить Песнь Творения, обладать силой изменять мир, созданный этой Песнью. Она, очевидно, не могла получить ответ — она была бессильна понять его. Но этот ответ всё равно существовал. И именно мы, рождённые в этом мире, могли менять его судьбу — своими собственными копытами, и именно у нас был ответ на этот вопрос.

И ответ этот мне теперь был предельно ясен.

Я обязана спасти свою уже более несуществующую подругу — и бесчисленные множества столь же несчастных, как она. Обязана спасти всю Эквестрию ещё раз — как я часто делала до этого.

И я знаю, как.

Вопрос только в том, какую цену мне за это нужно заплатить…