Фоновая Пони

XIX — Диминуэндо

— Если хочешь знать, заблудшая, он начался с вопроса, а не с восклицания. И что прежде было единой желанной истиной, посему стало многим. В поисках знаний единая разбила себя на множество частей, и каждая часть звенела собственным, особенным тоном, и все они подобно хору зазвучали в утробе забвения. Рождена была песня, и не была она ни плачем, ни смехом. Они пришли позже, ибо сущность еще не осознала, что едва будет сломлен барьер, все во вселенной обречено вечность ломаться и распадаться.

Я тяжело дышала, мечась из стороны в сторону взглядом во тьме. Я слышала голос. Я узнавала голос. Он шептал в мои уши всю мою жизнь, еще даже до того, как я была рождена. И я не осознавала его присутствия до этого самого мига, до того самого момента, как оказалась здесь. Биение моего сердца отмеряло ритм для слов, придавало им значение и понимание, кое мне не дано было постичь до той самой секунды, когда я погрузилась во тьму.

— Однажды разбитые кусочки станут так малы, что им не хватит дыхания, чтоб поделиться друг с другом ответом, который они познали в таком отчаянии. И тогда, в великом темном безмолвии трагичного конца вселенной, многое вновь станет единым.

Резкий вздох сорвался с моих губ. Я смотрела, застыв, как камень, как передо мной разворачивается Творение. Вьющиеся линии лабиринтоподобного леса обретали в пелене обсидиановой черноты твердые контуры. Вокруг меня формировались древесные стволы, великие и древние. Я увидела, как разворачивается перед моим взором омытый сумраком изумрудный луг. С ветвей над головой упали листья и рассыпались по этой умиротворенной сцене. В самом центре, в кольце бледного света, лежала на мягкой земле прекрасная пони. Ее шкурка сияла аурой миллиардов крохотных созвездий. Нематериальная грива темно-синих тонов трепетала на магическом ветру. Тусклый свет сумрака отразился в каплях пота, скопившихся на лбу и на шее, и увидев их, я осознала, что ее сотрясает агония.

— Она тоже была частью песни, той самой песни, что сотворила Вселенную, что окрасила ее в цвета равно как радости, так и скорби. Ибо несмотря на все свое могущество, все амбиции и всю волю творить, ей еще только предстояло осознать, что для каждой песни ликования должен ответом прозвучать и похоронный плач. Кто мог винить ее в этом невежестве? Она воплощала священную волю музыки, ибо музыкой была она сама. И до самого того момента она писала баллады лишь для одной себя. Ей никогда не приходило в голову, что она может найти слушателей в рядах мертвых.

С воплем, что способен расколоть небеса, Матриарх подняла лицо вверх. Священный звук вырвался из нее, помпезный и исполненный предназначения. Задрожали деревья и согнулись в циклонических воздушных течениях травы. Вдалеке задрожали звезды и вся вселенная прогнулась и смялась в предвкушении симфонии бессмертной поэтессы. Но шли минуты, часы, дни, годы, тысячелетия, а она все билась на земле и дрожала, лежа на боку, сгибая и раздвигая задние ноги с каждой новой волной боли, катящейся по ее телу.

Она была не одна. Рядом с ней томился встревоженный аликорн, ходя из стороны в сторону, склоняя рог и бросая заклинание за заклинанием, чтобы облегчить родовые муки Матриарха. Бледная от страха Селестия топталась рядом со своей матерью, не в силах ничем облегчить ее роды.

— До самого того момента, заблудшая, она исполняла свои обязанности исключительно ради одной цели: сеять жизнь. Но сама причина, по которой она вообще существовала, заключалась в том, что цель перестала отныне быть единой. Для понимания единичности, музыка должна была раскрыться и стать множеством. Единичная сущность была бессмертной и неспособной понять истину, которую искала. Музыка обладала большей божественностью, чем она сама. Она оказалась лишь злополучным сосудом, призмой, через которую свет преломлялся и достигал самых дальних уголков этой новорожденной и безжизненной вселенной. Меж светом и тьмой должна быть преграда. Меж днем и ночью должен быть сумрак.

Матриарха сотряс последний спазм. По ее лицу текли слезы. Селестия опустилась перед ней, чтобы принять жеребенка, но то, что вышло из Матриарха, оказалось молчаливым и холодным, как камень. По всему Творению пробежала рябь бледного света, и музыка разбилась, обратившись в диссонансный шум, режущий уши, не попадающий в ноты. И затем, с изяществом бесконечного вздоха, разбитая песня отразилась эхом в забвении. Сверху потоком посыпались листья, а стволы ближайших деревьев завяли и высохли. Трава побурела, обратившись в мертвые черенки, и почва под ними ссохлась в запекшийся камень.

Селестия беспомощно смотрела на мать; в ее глазах проступили слезы.

Спрятав лицо в собственной гриве, чтобы сокрыть на щеках влагу, Матриарх качала в передних ногах бесчувственного жеребенка, которого она только что родила. Звезды в ее шкуре потускнели, и великая тень опустилась на отравленный луг.

— И вот так была рождена я, и со мной пришла смерть. Все, что имеет начало, отныне имеет конец. Как у нее было свое предназначение, а у моей сестры — свое, предназначение было и у меня: я должна быть потерянной. Еще даже до того, как я обрела самосознание, я знала и понимала аккорды своей песни. Предо мной лежала судьба стать повелительницей всех забытых вещей во Вселенной. Единственные слушатели, которых я могла заполучить, были слушатели, лишенные возможности чувствовать, возможности сожалеть и, следовательно, возможности помнить.

Передо мной вновь поднялся занавес черноты. На краю скалы, возвышающейся над озаренным безлунным светом первобытным пейзажем, я увидела Матриарха. Селестия стояла в нескольких шагах от нее, скорбно повесив голову. Матриарх тяжело дышала. Ее полные боли глаза разглядывали лежащего у ног пони-младенца. Неподвижный жеребенок с крохотной гривой, заплетенной в косу, со сложенными, как хрупкие фиолетовые лепестки, крыльями за безжизненной спиной, лежал в колыбели цветов.

Внезапно Матриарх содрогнулась всем телом. Подогнув все четыре ноги, она склонилась и нежно потерлась носом о тело жеребенка. И когда всю сотрясающуюся фигуру богини поглотили рыдания, над головой у нее вспыхнули лучи яркого света. Небо искажалось — материя космоса рвалась по швам. Каждое созвездие взрывалось в небесах далекими вспышками чудовищной, пламенной ярости.

Увидев это, Селестия ахнула. Запаниковав, она кинулась к матери. Но не успела она достигнуть Матриарха, как всемогущее существо уже расправило крылья. Она открыла рот, стеная, и ландшафт внизу, под их ногами, распался вдребезги, повиновавшись грохоту одинокого чистого аккорда.

— Но моя мать может помнить. И, что того хуже, она может страдать. Ее чувства — мазки кисти по полотну этой Вселенной. Она созидала только то, что любила. Она никогда не созидала ничего, что не было бы частью ее. Песнь питала ей душу с самого рождения, но к потерям она была не готова.

— Таковы последствия поисков ответов без ведома об их существовании. В процессе открытия тайн, разрушение сущего — суть искупление, через которое истина проявляет себя. Для моей матери, впрочем, разрушение было всеобъемлющим. Идея того, что можно отдать частицу себя смерти, была непостижима для ее разума. Нет меры для скорби, нет определения боли и страданий, которые она только начала постигать.

— Агония от потери жеребенка была непереносима, и пока она помнила, что ею было утеряно, она лишилась способности делить песнь, не говоря уж о поддержании Творения, которому она уже придала форму. Песнь тогда обречена была сломаться, а реальность рухнуть под собственным весом и отдаться вечному хаосу.

Перед моими глазами в полном беспорядке повисли обломки мира. Куски ландшафта витали в кружащемся ничто. Песнь Творения оказалась разбита, и нестабильная энергия проявляла себя в циклонических потоках воды и ярких вспышках молний. Одной лишь силой воли Селестия и ее мать удерживали разбитые куски реальности вместе. Чего, очевидно, было недостаточно.

Матриарх застыла, скорбно сгорбившись. Лицо ее заледенело в гримасе бесконечной боли, и слезы текли без устали. Перед нею зависла девственно чистая колыбель с жеребенком, кобылкой, застывшей в той же смертной неподвижности, что и привела ее в материальный мир.

Подлетев к матери, Селестия потерлась о нее носом, разделяя с ней слезы скорби. Она шептала любящие слова Матриарху, а разбитый мир в это время кружился вокруг них все быстрее и быстрее. Но вскоре глаза Матриарха ослепительно засияли мощью и решительностью. Она развернула крылья и нахмурилась, приготовившись к тому, что придет следом.

Селестия поняла, что значит выражение лица ее матери. Она тоже распахнула крылья и оба аликорна, синхронно, как в священном ритуале, подняли лица к небесам и открыли рты. Вселенная застыла на месте, дернулась судорожно и завертелась в обратном направлении. Звезды перерождались вновь, созвездия восстановливали свою структуру. Под торжественные звуки полностью новой мелодии отделилась еще одна часть песни. Она обрела плоть, привнесла в хаос структуру и возвела Небесные Тверди — непреодолимый барьер вокруг этого одинокого закутка в безднах космоса.

— Было только одно решение, единственный приемлемый выход из этой дилеммы. Поиски истины и гармонии слишком важны, чтобы оборваться столь бесславно и столь бесплодно. Впереди еще лежало сотворение Вселенной и предстояло еще вылепить рог изобилия жизни. Чтобы увидеть расцвет и стабильность Творения, Матриарху необходимо было пережить первое Разрушение.

— Они должны были провести прощание и затем погребение. Тем не менее, жеребенка следовало похоронить не просто вдали от глаз. Могила должна быть сокрыта не просто за пределами времени и пространства. Это погребение должно было быть совершено за пределами узнавания, за пределами знания, за пределами памяти. В конце концов, только навсегда забытые вещи поистине можно считать погребенными, ибо тому, кому суждено жить в будущем, ни к чему томиться в оковах трагедий прошлого.

— То же было верно и для Матриарха. В распоряжении моей матери была целая вечность, но она не могла одновременно разносить по Вселенной песнь и скорбеть о первой мертвой душе, которая надломила ее могущество столь разрушительным образом. Она любила меня всей душой, но ей следовало двигаться дальше. Она — древняя частица единой песни, простая в структуре, но божественная в своем предназначении. Сущность Селестии, моей сестры, — куда меньшая часть песни, но и гораздо более сложная притом, и она от рождения понимала, что ключ к существованию заключается в осознании потерь и в умении к ним приспособиться. Моя мать, тем не менее, не была способна на это, и никогда не будет. Истинная природа Творца состоит в повторе одного и того же. Только Творение само по себе способно учиться, и ноша эта целиком ложится на смертных, что населяют ее царство Гармонии.

Я наблюдала за тем, как посреди широкого осколка висящей в воздухе земли, куски Небесных Твердей собрались воедино, плавясь и перестраиваясь в огромный металлический саркофаг. Покрытые рунами сферы, в сумме десять, по одной на каждую элегию, скользнули на свои места, расположившись друг вокруг друга в концентрическом порядке. По центру этой полой структуры расположилось мягкое гнездо из перьев с крыльев двух аликорнов. Тело жеребенка легло на них, и Матриарх склонилась над нею, в последний раз приласкав носом свое дитя. Пролив последнюю слезу, Матриарх отвернулась. Селестия проследовала ее примеру, и обе они печально двинулись прочь от могилы.

— Они сотворили «Ноктюрн Небесных Твердей» в качестве гроба, мавзолея. Цель могилы двойственна: она должна была служить местом для моего упокоения, и она же является буфером меж Небесных Твердей. Если столп, на коем покоятся песни Творения, будет забыт, то вырвать из почвы мироздания корни Гармонии будет гораздо сложнее. Мир сможет существовать в покое и процветании, не ведая о том, что вечность лежит в его основах, да и не нуждаясь в этом знании в целом. Моя цель — быть сокрытой мелодией, что таится за пределами реальности, быть песней всех песен: Принцессой Арией, Богиней Сумрака. Даже в смерти своей я исполняла свое предназначение. И, каким-то образом, мать и сестра всегда могут ощущать мое присутствие, даже если они более не в состоянии осознавать мое существование. Мы по-прежнему часть единой песни; мы навечно останемся неразлучны, пусть даже для них я невидима.

Сферы захлопнулись у них за хвостами, сокрыв жеребенка во тьме. Слои структуры закрутились, питая энергией элегии, записанные в вырезанных на металле рунах. Мир за их пределами погрузился в тень, ибо Небесные Тверди окончательно отрезали это измерение от остальной Вселенной. Очистившись от порчи диссонантной частицы песни, что отныне покоилась в саркофаге, Вселенная вновь собралась воедино, восстановив баланс и порядок. Что должно быть забыто, было забыто. Что не может быть спето, осталось неспето.

Но потом, долгое время спустя, как ушли аликорны, и когда меж элегиями возникла пауза тишины, давшая время для осознания, в темноте распахнулось два глаза, полных фиолетовых слез.

— Но чего они не знали, чего Матриарх и ее дочь, Селестия, даже не могли себе представить, так это того, что тот кусочек изначальной песни, неважно, сколь диссонантный, неважно, сколь хрупкий, является столь же бессмертным, как и они сами. Они не осознавали, что аликорн, даже рожденный, чтобы умереть, не является на самом деле в полной мере мертвым. Песню можно разъединить, ее можно разбить, и приглушить, и переписать, но поистине заставить ее замолчать невозможно. Вселенная не умрет никогда, она лишь только истончится, причем некоторые ее части будут истончаться дольше других.

— Они поступили мудро, похоронив меня в этом месте. Для меня нет роли в царстве смертных. Измерение света, тепла и красоты создано не для меня, ибо я буду в нем лишь диссонантным осколком песни, лишенная силы и жизни. Здесь же, тем не менее, в колыбели хаоса, случилось нечто неожиданное. Я расцвела. Я ожила. Мое новое царство стало для меня чистым холстом, и я была на нем одним единственным отпечатком.

— Видишь ли, заблудшая, Матриарх желала сотворить для меня гроб. В некотором роде, то был последний дар матери, колыбель для возлюбленного младенца. Она не ожидала того, что эта колыбель станет мне тюрьмой.

Перебирая костлявыми ногами, из сфер выбрался крохотный жеребенок и оглядел растеряно и печально вьющийся вокруг яростный хаос. Я наблюдала за тем, как Принцесса Ария хромала по плавучей платформе. Меж каждой вспышки молнии, тощий аликорн становился выше, больше, но при этом и все изможденнее. Проносились века, и ее ребра все так же проступали сквозь тонкую кожу, а узловатые ноги все так же скрипели и хрустели при каждом шаге. Еще несколько раз вспыхнула молния, и она распахнула лишенные перьев крылья — оголенные кости.

В ее глазах пульсировал насыщенный фиолетовый свет, призывая разряды из клубящихся небес. Сфера позади нее взлетела вверх, вращая многочисленными слоями с жуткой, призрачной волей. Землистая платформа плавилась и менялась под истертыми копытами аликорна, обращаясь в холодную, идеально гладкую сталь. С дальних окраин поднялась пыль и соединилась вместе, сформировав лязгающие цепи, что протянулись в самые дальние уголки Неспетого Царства. Далекие обломки земли стали такими же вращающимися платформами из металла, плывущими в строгой формации, образующими в нематериальном сердце хаоса необъятный индустриальный пейзаж.

— Я сотворила порядок на своих хаотичных владениях. Чем мне еще оставалось заняться? Я была младенцем, необразованным и исполненным любопытства. Единственное, что мне было известно о мире — это одна лишь мелодия, бессмертный напев в моей голове, что диктовал мне создавать строгую структуру и поддерживать равновесие. У меня не было вселенских ресурсов, коими располагала моя мать, но у меня была песня, хоть и, конечно, лишь крохотная ее часть. Мое одиночество было и даром, и проклятьем одновременно. Я была забыта, но при этом у меня был смысл существования. Единственная душа, перед которой я была в ответе, была мной самой, и так, с течением веков, я начала понимать, что цель моей жизни заключена в бесцельности.

На металлические платформы к ногам Арии принесло, как плавник, прибитый к побережью волной, десятки, сотни и, наконец, тысячи душ пони. Шли года, и она подходила ко всем, ласкала их нежно, и разглядывала с бесстрастным любопытством их слезы, их полные отчаянья лица. Она склонялась над ними и целовала в лоб в попытке успокоить их полные растерянности и агонии метания. Но это ничем не облегчало их страданий, а посему она распахнула крылья и, со вспышкой фиолетового света в глазах, приковала каждого к платформам цепями и кандалами. По крайней мере, теперь они были неподвижны. Они пели ее песнь в идеальной каденции, и находили успокоение в небытье.

— С течением времени я обнаружила, что все больше душ приходит ко мне, все больше пони, которых коснулась песня, которых не смогла защитить ложь во имя покоя, что поддерживала своей симфонией моя мать. Они приходили сюда, потому что нечто умерло в их душах, оно принесло им отчаяние, оно заглянуло в бездну и утащило их самих вслед за собой. Они все заблудшие, подобно тебе. Когда трещины в Небесных Твердях выравнивались друг с другом, и когда ни смерть от чужого копыта, ни изгнание, ни самоубийство более не казались подходящим средством в поисках утешения, эти пони приходили ко мне, в Царство Неспетых, ибо песнь моей матери стирала о них всякое знание из царства живых.

— Я знала об этом, потому что хоть я сама и была навечно брошенной, я навсегда останусь частью все той же песни, что сотворила богинь смертного измерения. Я сразу узнаю, когда Ноктюрн поглощает очередную душу ради того, чтобы сохранять мое существование в тайне. Я чувствую каждый раз, когда что-то ударяет по материи реальности, пробивает ее насквозь и оказывается здесь. Каждый раз, когда что-нибудь угрожает, хоть в малейшей степени, раскрыть мое имя Матриарху, это что-то тут же прекращает свое существование. Ибо если какое-то событие или обстоятельство напомнит матери о моей смерти, и даже о воскрешении, она рухнет под весом этих знаний и собственной вины, и Вселенная рухнет вместе с ней.

— Я понимала это, и посему знала, что целью моего существования является предотвращение этого события. Это мрачный долг, но я в своей жизни и без того не понаслышке знакома с одиночеством. У матери была бессмертная воля продолжать свое божественное дело, а посему воля была и у меня. Я поддерживала Царство Неспетых, и я поддерживала порядок среди душ, что приходили ко мне на покой. Я продолжала это делать и когда осознала, что от песни родилась моя младшая сестра. Я продолжала это делать, когда Хаос обрел плоть и полюбил меня, и даже когда мне пришлось изгнать его, моего возлюбленного, туда, где он не сможет более помешать моему священному долгу. Я продолжала непоколебимо, даже когда ощутила, как в попытке спасти меня от Ноктюрна поддалась порче моя сестра.

— И сколько будет стоять Вселенная, я обязана хранить свою верность песне и не менять себя ради блага ее остальных фрагментов. Песня может пережить разбиение на части — такова ее цель. Эта вселенная, тем не менее, должна сохранять целостность ради того, чтобы у великой симфонии были слушатели, чтобы поиски истины не прекращались ни на мгновенье и длились вечность.

И в этот миг сцена передо мной погрузилась во тьму. Царство Неспетых и все ее стонущее население растворилось в тенях. Я ахнула, увидев вращающиеся руны, обретающие резкость вокруг меня и над головой. Сквозь разрезы в пористых сферах вновь проступил космический свет, окутав неземной дымкой тронный зал пустого царства. Напротив меня, затаившей в страхе дыхание под взором светящихся фиолетовых глаз, возвышалась Принцесса Ария. Ее лицо не выражало ничего, ее челюсть была неподвижна, а губы сведены в строгую тонкую линию. Какой бы ни была тонкой и истощенной богиня, я не видела в ее теле никаких слабостей и недостатков. Она была поистине красива в любом будящем жалость смысле этого слова. Я заблудилась в желаниях одновременно и оплакивать ее, и поклоняться ей.

К счастью, она заговорила прежде, чем этот дрожащий смертный успел сказать что-нибудь жалкое и бессмысленное.

— Мое предназначение быть и не быть подарило мне возможность все это время осознавать твое существование, заблудшая, — она прищурилась, внимательно взглянув на мою крохотную фигурку. — Тот факт, что ты пришла сюда, обнаружив песню, тот факт, что ты была спасена другой замаскированной заблудшей душой и тот факт, что ты, ни много ни мало пересекла порог моей тронной комнаты — все это крайне интригующие явления, но не они заинтересовали меня в тебе, не они заставили меня рассказать тебе мою историю, — дрогнув костяными крыльями, она продолжила: — Поистине же заинтриговало меня в тебе то, что ты приходила сюда неоднократно и добровольно, в поисках чего-то большего, нежели величины твоего отчаяния. Пожелай я предположить причину сего, я бы решила, что ты не менее, а то, возможно, и более верна песне, чем я сама.

Я задрожала. Я ощутила у себя в копытах нечто холодное и металлическое. Глянув вниз, на свое обнаженное тело, я обнаружила, что прижимаю к груди Вестник Ночи. Я тяжело вдохнула и подняла взгляд на Арию, стараясь удержаться от плача всякий раз, когда оказывалась на прицеле ее мрачных, светящихся глаз.

— Тогда, м-может быть, ты понимаешь, что я пришла сюда не для т-того, чтобы уничтожить сотворенное Вселенским Матриархом, — смогла выдавить хриплым голосом я.

— Нет, но ты здесь для того, чтобы измениться, — сказала она. — И изменение — суть самое разрушительное явление в царстве смертных, пока оно продиктовано природой всемогущего осколка песни, что не желает меняться. И это, боюсь, обречено длиться вечность.

— Я хочу изменить только себя, больше ничего! — воскликнула я, и голос мой эхом отразился от вращающихся вокруг нас рун. — Я не хочу нести разуму Матриарха свет знаний о ее печальной потере! Я не хочу вытаскивать тебя из этого царства, если оно для тебя столь драгоценно! Я просто хочу вновь стать постоянной! Я п-просто хочу, чтобы песня, что питает тебя, прекратила меня проклинать!

— Цена у этого желания слишком велика, — холодно сказала она. На ее лице нельзя было прочитать ни следа эмоции, ни единого намека на гнев, или скорбь, или страх, или веселье. Она просто существовала, как существовало все в этом царстве. Я очень быстро осознала, что говорю с живой бездной. — Ты желаешь иметь имя, которое будут помнить, иметь наследие, которое возможно записать. Пусть непреднамеренно, но твои желания, буде они воплощены, приведут к раскрытию моего существования Матриарху, и вселенная посему прекратит функционировать. Ты уже рисковала этим, раскрыв меня обеим моим сестрам, и песне пришлось вычеркнуть этот миг из реальности.

— Да! Я знаю о параспрайтах! — огрызнулась я, с тихим рыком. — И когда я намерилась поговорить с Луной, я уже понимала о тебе в должной мере, чтобы приложить силы и постараться, дабы никто больше не пострадал от правды! Но кто я? Я не богиня, которая способна лишь только созидать и поддерживать гармонию! — нахмурившись, я встала прямо и крикнула: — Я смертная! Это моя сущность, моя функция — узнавать новое и благодаря этому развиваться! Ты же сама говорила: чем меньше и разнообразнее становятся кусочки песни, тем они сложнее! Я могу прожить свою жизнь и не раскрыть твоего существования!

— Для этого есть только один способ, — сказала она.

Я лишь только глядела на нее, тяжело дыша и дрожа в ожидании.

Она отвернулась и взмахнула копытом в сторону стен.

— Стань голосом в моем хоре, — сферы повернулись и выровнялись, и сквозь пористый металл мы увидели сотни пони, прикованных к проплывающей мимо платформе. Они все стонали в единой каденции, подчиняясь вечному ритму, с которым аккорды Ноктюрна разносились в бесконечности по кругу, снова и снова. — Раздели с нами бескрайний покой меж Небесных Твердей, наше бесконечное служение великой цели.

Я с омерзением поглядела на нее.

— Но я не буду свободна.

Она уставилась на меня твердым, как камень, взглядом.

— Нет, ты не будешь. Свобода значит страдание. Свобода значит хаос и волнение. Свобода значит опасность и разрушение. Это царство — не место для свободы, но убежище для измученных душ, которым смерть не может принести утешения. Это судьба вселенной, в конце концов, — пасть жертвой бескрайнему холоду. Здесь моим маленьким пони не нужно ждать вечность, пока она их достигнет.

Я тяжко сглотнула и произнесла:

— Значит, вот почему ты изгнала Дискорда? Если существо подобное ему не способно вынести это царство, то, поистине, значит, ты здесь погребена.

Впервые за все то время, которое она со мной говорила, выражение ее лица изменилось. Потянув и сложив по бокам костяные крылья, она медленно двинулась вдоль стен круглой комнаты.

— Я не ошиблась, почуяв на тебе запах моего возлюбленного, — сказала она. — Поначалу, я предпочла думать, что это просто обломок идеи, тень прошлого, просто мимолетная мысль в моей собственной голове, потому что ты — первая душа за многие тысячелетия, которая сыграла мою песнь, не желая ею быть поглощенной.

— Да, я повстречала Дискорда, — тихо сказала я и содрогнулась, заметив, что она подошла ближе. — Он нежно любит тебя, Ария. Он любит тебя больше, чем он при всем своем могуществе способен выразить.

— В таком случае, все как я и думала, — сказала она нейтральным тоном. Она остановилась передо мной, и сама ее близость бросила ледяные кристаллы мне в кровь. Из ее рта и ноздрей бесконечным потоком истекал пар, пока она говорила мне тихо: — Его амбиции были слишком сильны. Он увидел во мне обрывок песни Матриарха, что открыла ему частицу Творения. Впервые за всю историю Вселенной, существо Хаоса узрело проблеск структуры и, хоть он никогда этого не признает, я подозреваю, что он позавидовал этому без меры. С тех самых пор в этом царстве для него не осталось надежды. Пока он здесь, ему никогда не изведать покоя, что знаком голосам в моем хоре. Он не способен ужиться с предназначением этого прибежища, и посему ему суждено быть здесь аномалией, помехой моему божественному долгу.

— И ты изгнала его прочь?! — воскликнула я. — Ария, ты, может быть, думаешь, будто ты столь же прямолинейна и навечно прикована к своему предназначению, как твоя мать, но я вижу в тебе истину совершенно иную! Я слышала ее в словах Дискорда, когда он горестно рассказывал о тебе! Я видела ее в твоей печальной походке и в дрожи крыльев! Мысль о возлюбленном будит искру в твоем немертвом теле! Ты любила его, ведь правда?

Я зашипела сквозь стиснутые зубы, борясь с приступом дрожи:

— Ты любила его, и ты считала, что не способна на такое изменение, на близость и чувства! Ты отослала его прочь не для того, чтобы спасти песню! Если на то пошло, ты только поставила себя под угрозу раскрытия, когда отправила его в смертный мир! Мне кажется, настоящая причина, по которой ты отправила его прочь, состоит в том, что ты боишься изменений не меньше, чем я их жажду! Ты боялась их всю свою жизнь, боялась, что весь возложенный на тебя долг защищать проклятый Ноктюрн матери — это всего лишь ложь!

— Но это и есть ложь, — холодно сказала она. — Необходимая ложь. Мой возлюбленный не мог этого понять, и песни оказалось недостаточно, чтобы заглушить его желание раскрыть мое существование миру. Потому я отправила его туда, где объединенная музыка моих сестер сможет сделать то, на что я оказалась неспособна.

— Но они не могут, Ария, — сказала я. — Не целую вечность! Дискорд вырвался на свободу! На самом деле, песне удалось изгнать его в камень и защитить твой секрет только потому, что он позволил сам… — я остановилась на полуслове. Я широко распахнула глаза, и внезапно резкий, глубокий вздох сорвался у меня с губ. — Это была я… — я уселась на зад, и крепко обхватила Вестник Ночи. — Я… я в конце концов отослала его прочь, — выдавила я, чувствуя, как в животе разверзлась глубокая яма. — Я изменила его, и он открылся Элементам Гармонии. Я заставила Дискорда вспомнить тебя, и потому его собственная боль от потери надежды погрузила его в бесконечный стазис.

Она раздула ноздри, уставившись на меня сверху вниз.

— Теперь ты понимаешь, почему меня столь поразила твоя верность песне?

Я заскрежетала зубами. Проведя копытом по лицу, я простонала:

— Ты… ты воспользовалась м-мной, да?

— Чтобы подчинить тебя, какой ты являешься сейчас, мне бы пришлось обрести способность к чувствам, заблудшая, — сказала она. — Пока ты не станешь голосом в моем хоре, я не вправе сказать, что у меня есть власть над тобой — это было бы ложью. Только ты сама, и больше никто, пожелала сохранить стабильность вселенной, что и дало тебе шанс выжить пред лицом моего возлюбленного. Только твое желание сохранить место моей младшей сестры в песне заставило тебя явить ей один лишь Реквием. Теперь ты считаешь, что это твоя жажда свободы привела тебя в мое царство. И это мой долг заявить тебе, что ты давно уже заработала себе покой. Пони, что дошла до моего сокрытого убежища самостоятельно, по самой меньшей мере заслуживает его.

Шмыгая носом, я подняла на нее взгляд. С дрожащими губами, я сказала:

— Сколько пони до меня добиралось до твоего тронного зала?

— Нисколько.

Сердце ушло в копыта. По чертам моим скользнула гримаса боли.

— За столько веков… многих тысяч и тысяч лет… я единственная, кто освоила Ноктюрн и вошла сюда?

— Все остальные, кто слышал мою песню в полную силу, отыскали свой покой на цепях, в необходимых оковах забвения, — сферы вокруг нас закружились, и неземной свет, проникающий сквозь отороченные рунами дыры, спроецировал на стены скользящие изображения звезд, созвездий и солнечных систем. — По всему космосу, куда бы моя мать ни несла песнь Творения, возникали бесчисленные Эквестрийские цивилизации, и каждая из них непрерывно делилась со мною душами тех, кто был потерян, кто не мог отыскать дороги домой, кто не мог найти для себя радости, надежды или дружбы. Когда они поддавались отчаянию, когда ими овладевал Ноктюрн, заражавший их сквозь осмотические раны в сердцах, они приходили в мои владения, и любая память об их жизни в царстве смертных стиралась, как и должно быть.

— И… ты о-отслеживаешь их приход?

— Всех до единого, — торжественно произнесла она, обводя копытом проекции, которые тут же замерцали, демонстрируя бессчетные ряды лиц, каждое, до единого, меланхоличное или бесчувственное. — Отвергнутые обществом юные души, отчужденные любовники, потерявшие волю к жизни, жертвы войны, голода, жестокости. Боль существования тянет их души и ломает в итоге. Ямы в их душах, разломы, что глубже и чернее бездн меж Небесных Твердей — вот тот глубинный слой, в котором таится Ноктюрн. Симфония говорит с ними, и многие отвечают на зов песни моей матери. Они становятся мне братьями и сестрами, и я дарю им утешение, которого не дано им было достичь при жизни.

— Ты вообще когда-нибудь думала помочь им достичь умиротворения самостоятельно? — спросила я, колеблясь меж гримасами боли и злости. — Ты вообще когда-нибудь думала, что приводя их сюда ты, может быть, лишаешь их чего-то важного?

— Заблудшая, приходя сюда, они показывают, что у них более ничего не осталось.

Она глянула на меня краем глаза и взмахнула копытом, сотворив образ планеты, солнца и луны. Планета увеличилась — теперь показывался только центр континента и одна очень знакомая деревушка с очень знакомой Ратушей посередине.

— Даже твой собственный дом, при всей своей теплоте и процветании, не чужд пожертвованиям моему хору душ.

Перед нами вспыхнули образы нескольких незнакомых лиц.

— Неугомонная белая пегаска. Муж элегантной единорожки. Младенец фермерши. Мастер телепортации.

Она убрала копыто обратно, и картинка отодвинулась назад, демонстрируя бессчетные ряды застывших в одинаковом скорбном выражении лиц.

— Все они когда-то жили счастливой и продуктивной жизнью, пока не столкнулись со знанием о существовании Царства Неспетых и с сутью чувства потери, которую моя мать многие века тому назад пыталась похоронить. И как следствие, отныне они тоже должны были сами себя похоронить. И когда приходит время, у них уже не остается желания сражаться с тем, что не только естественно, но и благостно. И как только этот момент настает, все свидетельства, кои хоть как-то намекали бы на то, что они когда-то ходили по земле, стираются до последнего обрывка с лица их родного измерения.

— Благая богиня… — прошептала я, подняв на нее взгляд увлажнившихся глаз. — Все это время, я-я думала, что я в городе только одна…

Я чувствовала, как грохочет мое сердце, по удару на каждую ступень осознания: каждый день, когда я бродила по городу, по тем же улицам рядом со мной ходили такие же призраки, как и я, дышали тем же воздухом, что и я. Я забывала все эти встречи, разминалась с ними, как корабли в глухом тумане, и понимание этого будило в животе тошноту.

— Ария, сколько… с-сколько там заблудших душ, помимо моей?

— Неисчислимо.

Я содрогнулась. Я улеглась на живот и тупо уставилась в пол. Отныне больше ничего не могло остановить моей дрожи.

— Е-если бы я знала… если бы я хотя бы представляла… Я б-бы п-попыталась спасти и их тоже… — я крепко зажмурилась и подавила всхлип. — Алебастр, это уже слишком. Это уже все с-совсем чересчур…

— Тебе никогда не было суждено их спасти, — сказала она. — Тебе никогда не было суждено спасти саму себя. Все заблудшие прибывают сюда, в это царство, одни раньше, другие позже. Тот факт, что ты единственная, кто заявился сюда, сохранив в такой значительной степени самосознание, не значит ничего. Скорее рано, чем поздно, ты тоже присоединишься к моему хору.

Дав еще паре слез соскользнуть с ресниц, я сделала очень глубокий вдох и, выпрямившись на дрожащих ногах, нахмурилась на нее:

— Я этого делать не стану…

Ее ответ был холоден, механичен:

— Я столь же бессильна это изменить, как и ты.

— Нет, ты — только одна песня! — рыкнула я. Я подняла телекинезом Вестник Ночи перед собой. — Но я — несколько!

Она вновь глянула на священный инструмент, а затем без малейшей эмоции перевела взгляд на меня.

— Ни ты, ни я абсолютно ничего не сможем…

— Некоторые песни я обнаружила! — продолжила я, крича. Я более не боялась фиолетового сияния ее глаз; я более не боялась вообще ничего. — Но еще больше я написала сама! Самую прекрасную и утонченную песню — мелодию своей жизни! Пони чувствовали ее всякий раз, когда я касалась их жизней, знали ли они об этом или нет! В отличие от песни твоей матери, я наполняла их души надеждой! Я вливала в их жизни радость и смысл! Я заполняла ими пустоту в сердцах пони, на которой так охотно паразитирует Ноктюрн! Ты еще как права — я хочу измениться! Поиск истины невозможен в одном лишь чистейшем повторении! Ты должна страдать, чтоб понимать, что есть подлинное блаженство, чтобы вообще научиться учиться! Мне печально слышать, что твоя мать неспособна это понять, Ария. Мне печально слышать, что в своем эгоизме и простоте мышления, Творец всего сущего изгнала тебя в это безжизненное место! Но оно — не для меня! И если ты не желаешь выкарабкаться отсюда сама, то и ладно! Только не стой у меня на пути!

— Заблудшая, ты не понимаешь последствий того, чего ты желаешь…

— Сыграй со мной Дуэт! — выкрикнула я, подняв Вестник Ночи еще выше, чтоб он отразил свет, идущий от окружавших нас рун. Золотое сияние омыло тронный зал подобно теплым узорам калейдоскопа, подобно рассвету в самом сердце тьмы. — Ты знаешь, что это такое, и ты знаешь свое место! Ответь на песнь своей матери и сестер!

Она лишь глядела мне в лицо неотрывно.

Стиснув зубы, я храбро коснулась ониксовых струн магией, выводя первые ноты «Дуэта Запустения». И вновь я прошипела:

— Играй со мной! Давай споем песнь вместе! И тогда, если ты хочешь, ты можешь стать ничем. А я же должна увидеть рассвет по ту сторону Ноктюрна.

Она глядела на меня, неподвижная, как статуя. Костяные крылья торчали с обеих сторон, превратив ее в подобие какого-то кошмарного герба.

Я глядела в ответ, сдерживая на пределе дрожь. Я хранила молчание. Я не собиралась ее умолять.

В конце концов, богиня пошевелилась. Она засветила рог, и с каждой стены тронного зала оторвались кусочки рун и слепились перед ней в воздухе воедино. Я смотрела, не отрывая глаз, как в ее телекинетическом поле обретает форму металлическая флейта. Она поймала мой взгляд. Она ждала.

Сердце рванулось из груди вперед. Я последовала за ним сквозь переплетение лейлиний собственной магии, и струны Вестника Ночи зазвенели будто бы сами собой. Я ворвалась в ведущую мелодию, и вскоре я была уже не одна. Принцесса Ария оправдала свое безымянное имя, обратив песнь в нечто прекрасное своей пречистой флейтой. Убаюкивающий ритм звучал столь призрачно и жутко, сколь и божественно, как и подобает древней колыбельной, сотворенной для того, чтобы проводить погибшего жеребенка в царство, лежащее далеко за пределами смерти.

Я вспомнила об Алебастре и Луне и о том, как они раскрывали эту мелодию, вытаскивали ее из чернейших глубин первобытного холода. Я думала об Октавии, Мелодии, Дж. Р. Барде и Винил Скратч: никто из них даже не представлял, сколь же прекрасно звучал на самом деле этот дуэт с забытой самим временем Принцессой, или сколь прекрасно то место, куда мелодия меня перенесла. Огоньки за пределами сферической тронной комнаты плыли в море теплых оттенков желтого и золотого, не уступая в своем сиянии самому Вестнику Ночи, компанию которому составлял серебристый блеск флейты Арии.

Я слышала голоса за пределами ее владений; лязг цепей стих впервые за целую вечность, а стоны обратились в эйфорическое ликование. Царство Неспетых переживало свою первую и единственную интермиссию, и я стояла на сцене, в лучах софитов, разделяя славу с живым воплощением всего, что забыто. Я думала обо всех пони, чьих жизней я вот таким образом коснулась, просто желая для них гармонии, просто желая распространять всюду радость и ритм жизни. Раз я не способна достичь душ Царства Неспетых, что ж, я могу с этим смириться. Передо мной лежало будущее, которое я желала себе заработать, второй шанс на существование. Я могла смириться с потерей, я могла обдумать в медитации ошибку, и я могла послужить другим помощью в борьбе с их собственной бренностью.

Я думала, я буду парализована ужасом от мысли, что нахожусь в одной комнате с Арией. Я думала, что ее великая мощь и божественность задавят меня страхом. Но по мере того, как играл Дуэт, и как аликорн прилежно следовал за мелодией, которую я выводила, я все больше осознавала, что даже богиня не способна пошатнуть моего спокойствия.

Ко мне пришла истина, откровение, с предпосылками к которому я сталкивалась всю свою жизнь: воля нести добро куда старше, даже чем сами песни Творения. Может, именно того желало единое сознание, когда разъединилось на многие части. Но судьба постановила так, что Матриарх должна остаться слепой и глухой к достойным постиженья урокам. Возможно, в таком случае моя роль — преподать этот урок всему миру. И если это окажется единственным знанием обо мне, что отложится в памяти пони, то значит, все эти месяцы одинокого ада прошли не зря.

Я столь глубоко погрузилась в величие этого мига, что когда он подошел к концу, я осознала, что играю уже в одиночку. Я открыла глаза, сморгнув слезы, и молча поглядела на Арию.

Флейта уже растворилась в воздухе. Почтительно поклонившись, она отошла, шаркая, в сторону. Позади нее ряды сияющих фиолетовых линий затвердели в форме пьедестала. На самой его вершине покоился развернутый свиток, таящий в себе древнюю нотную запись.

— Это… — я вытянула шею вперед, отчаянно потея при виде листа с неуловимой мелодей. — Это ведь?..

— Заключительная элегия Ноктюрна ждет тебя, — сказала Ария. — Ты владеешь Вестником Ночи, заблудшая. Ты заслужила ее.

Я сглотнула. Быстрым шагом я подошла на онемевших копытах к пьедесталу. Скользнув взглядом по тактам мелодии, я вздрогнула при виде последнего аккорда внизу листа. «Пришествие Рассвета» было длинным. Оно было эпичным. Оно было и меланхоличным, и триумфальным одновременно. Душа вздымалась и опадала на невидимых пиках, которые, просто проигрывая мелодию в мыслях, воображал при виде этих нот мой хрупкий мозг.

— Ступай же и увидь рассвет, — сказала Принцесса позади меня спокойным голосом, почти шепотом. — Тем не менее, рассвет не сможет увидеть тебя.

Я сглотнула комок в горле, оперев копыта о края пьедестала. Ноты начали смазываться: то слезы отыскали себе дорогу прочь из моих глаз.

— Что будет дальше? — спросила я, задрожав. — Что меня ждет после того, как я исполню «Пришествие Рассвета»?

— Ты войдешь в царство живущих, — сказала она. — Ты выйдешь за пределы Ноктюрна, и ты более не будешь подчинена моей власти.

— Да… — с дрожащими губами проговорила я и, обернувшись, поглядела на нее. — Но по крайней мере, ты знаешь, что произойдет, когда я там окажусь, правда? Пожалуйста, р-расскажи мне…

Она уставилась на меня твердым взглядом.

— Все, кто обладает знаниями обо мне и Царстве Неспетых, не могут войти во владения матери и сохранить эти знания. Власть Матриарха и ее всемогущество правит над миром смертных. И по вине ее власти, не моей, становится забытым то, что должно быть забыто. Ты — первая и единственная смертная пони, которая исполнила весь Ноктюрн до конца. И посему, едва ты исполнишь «Пришествие Рассвета», ты перестанешь быть той же самой душой, что пришла в это место.

— Ты имеешь в виду… — я помедлила, оглядывая задумчиво тени в зале. Мой взгляд вновь наткнулся на ее сияющие глаза, и я содрогнулась. — Ты имеешь в виду, что все мои воспоминания...

— Чтобы перестать быть заблудшей, ты должна избавиться от того, что изначально зашвырнуло тебя в эту бездну. Есть два типа смертных во вселенной моей матери: те, кто знают, но забыты, и те, кто не знают, но забывают. Это суть результат дихотомии, что родилась вместе со мной. Вселенная не может хранить и то и другое, иначе Матриарх сломается под весом запретного откровения, и обрушит вместе с собой всю реальность.

Я обернулась и вновь посмотрела на нотный лист.

— Я… я не хочу обрушать всю реальность…

— Едва ты войдешь в царство, в котором была рождена, выбора у тебя более не будет, — сказала Ария. — Власть песни Матриарха отнимет у тебя это право, но, по крайней мере, ты станешь постоянной. Тебя будут помнить, — наконец шевельнулись с шорохом ее копыта, и она повернула лицо прямиком на меня. — Как видишь, моя маленькая пони, свобода, равно как и спокойствие разума, имеет цену.

Я опустила глаза к холодному металлическому полу тронного зала.

— Или жить вечно забытой, служить единственной хранительницей всего, чего я познала… — я сглотнула. — Или потерять все, чего я достигла и наслаждаться блаженством тепла и дружбы…

— Пока в твоем распоряжении песня, — она указала на Вестник Ночи, — и у тебя есть доступ к «Пришествию Рассвета», то не в моей власти тебе помешать, и нет у меня желания принимать решение за тебя. Теперь у тебя есть выбор: изменить или не изменить все касательно своей сущности. Этот выбор — не из числа доступных богиням свобод. И я сомневаюсь, что когда-нибудь будет иначе.

Я резко подняла взгляд, и впервые при виде нее я ощутила нечто вроде жалости. Я быстро вырвалась из этого ступора и прошептала:

— Мне только интересно, смогу ли я стать снова такой же, как сейчас… — сквозь меня пронеслась волна холода. Я крепко зажмурилась, вспоминая о Твайлайт, Мундансер, Морнинг Дью, Снипсе, Небулусе и о дюжинах других пони. — Если я это сделаю, если я освобожусь ценой всего, чего я узнала, как о Матриархе, так и о самой себе, каков же будет шанс мне вновь достичь этих вершин своей души, на которые я взобралась к этому дню? Изменюсь ли я, стану ли такой, какая я сейчас? Или я так останусь тем мелкодушным, высокомерным и блаженно невежественным единорогом?

Она не ответила. У нее не было ответа.

Я вздохнула и провела копытом по гриве.

— Должен… д-должен быть какой-то другой способ, — я сглотнула. — Обязан быть! — я поглядела на нее. — Клянусь, я вообще никому не скажу о Царстве Неспетых! О тебе! О Матриархе!

— Это попросту невозможно…

— Хотя бы забери у меня воспоминания о себе, об этом месте и своем возлюбленном и…

— Забрать воспоминания, какие ты пожелаешь — это в моей власти, — сказала она и указала копытом на нотный лист. — Но как только ты сыграешь мелодию и встретишь рассвет, ты окажешься вне моей досягаемости. Как я уже говорила, никто прежде тебя не доходил до этого зала. Вполне возможно, что даже я забуду о тебе, — она прищурила фиолетовые глаза. — Могущество Матриарха настолько всеобъемлюще, и нет исключений этому божественному правилу, что сковало фундамент этого места. Если бы все было не так, смогли бы эти заблудшие души по-прежнему петь в моем хоре?

— Тогда… — я глянула на пьедестал и тихо пробормотала: — Тогда вполне возможно, что все-таки были пони, которые добрались сюда, просто ты не помнишь о них, — я закусила губу и выдавила: — В каком же таком мире мы живем, раз в нем столь много великих и всеобъемлющих побед должно быть забыто на самом апогее радости? Сколько же душ ходит по землям вселенной, добившись столь многого и при этом потеряв все в отчаянном стремлении сохранить слово о собственном существовании?

— Знать это — не для меня, — сказала она. — Я способна видеть лишь то, что выбрало стать потерянным.

Я посмотрела на нее и почувствовала, как на лице натягиваются мышцы.

— Я не выбирала такого.

Она едва заметно склонила рог.

— В таком случае, возможно, ты уже знаешь, что тебе нужно сделать.

Я поглядела в задумчивости на лист. Я дрожала так сильно, что ноты танцевали, вываливаясь со своих мест на нотном стане. От свободы, от тепла, от встречи с мамой и папой, от того, чтобы услышать, как Твайлайт с улыбкой зовет мое имя, от объятий Мундансер, от возможности вернуться домой и уснуть в собственной постели, меня отделяло всего несколько считаных аккордов.

— Я не могу это так просто отбросить, — сказала я. Я ощутила призрачный холод, будто слова эти были произнесены не мной, но теми бессчетными тенями, что могли или не могли стоять на том же самом месте, что и я, что могли или не могли исполнить Дуэт, как и я, что могли или не могли принять то же решение, что собиралась принять я. — Я прошла долгий путь. Он стоит риска, — проговорила я, чувствуя, как по щеке катится слеза. — Кто знает, быть может, я вновь смогу отыскать саму себя, сделаю те же открытия и получу те же откровения, вновь вырасту в кобылу, которая поистине окажется в той же степени самодостаточна и альтруистична, какой я являюсь сейчас?

Ария хранила молчание.

Я шмыгнула носом, сделала глубокий вдох и подняла перед собой Вестник Ночи.

— Я уже достаточно надумалась, достаточно нафилософствовалась, достаточно наговорилась в этих бесконечных приступах путанных измышлений. Я задолжала перед собой, перед Алебастром и перед всеми, кого я люблю, и я должна сыграть Пришествие, чтобы все они вновь узнали, сколь же они мной любимы, — я улыбнулась, хоть и кратко, и занесла копыта, готовая коснуться струн согласно нотам на листке. — Я готова встретить рассвет.

Аликорн по-прежнему не сказала ни слова, что в итоге встревожило меня, заставило обернуться и взглянуть на нее.

Я прищурилась. Ария глядела на меня неотрывно, ждала терпеливо и неподвижно, как камень. Мне подумалось, что за все это время я только и делала, что избегала ее, противилась ей, и вот, после всего этого, она не собирается оказать мне никакого сопротивления? Разве не собиралась я вот-вот оскорбить самые основы ее сущности, дать ей пощечину, плюнуть на все, что ей дорого?

Я взглянула на ноты «Пришествия Рассвета». Я поглядела на последний аккорд и на то, как одиноко он свисал к самому краю листа, подобно приставленному к горлу кинжалу. Со скрежетом копыт по полу я развернулась и уставилась на Арию, нахмурив лоб.

— Чего ты мне не досказала?

— Последняя элегия — твоя, — протянула она скучно и бесстрастно. — Исполняй ее.

— Ты что-то прячешь от меня! — рыкнула я, огрызнувшись. — Что же?

— Все, что заслуживает быть сокрытым, останется в моем царстве, — скупо заявила она. — Ты не желаешь находиться здесь. Пожалуйста, уходи…

— Ты только что подтвердила — все, что я узнала, будет стерто! — я встала перед ней, вытянула шею и выкрикнула: — Ты сказала, что по вине власти Матриарха все мои воспоминания растворятся и обратятся в ничто!

— Если таков твой выбор, то он твой и больше ничей…

— Но что есть свобода? — мой залитый потом лоб прочертили морщины, когда я осознала масштабы всего того, о чем я говорила. — Что есть покой мыслей?! Какова цена всего этого?! Дискорд знал! А ты?

— Заблудшая…

— Что случится со всеми пони, чьих жизней я коснулась?! — наконец выкрикнула я. — Что случится со всем, что я сделала в Понивилле?!

Она глядела на меня сверху вниз, столь же безэмоционально, как и всегда. И когда она заговорила, слова ее звучали как заученная надгробная речь:

— Власть Матриарха распространяется не на одну только память. Она творец всего, источник и носитель священной песни, что правит всей реальностью. Время и пространство склоняются пред ее волей.

Фиолетовые глаза засияли ярче при этих словах:

— Когда ты закончишь Ноктюрн, когда ты войдешь в царство живущих, все будет так, будто ты вовсе никогда не была проклята. Сама история должна исказиться, чтобы остановить проникновение во вселенную знания о моем существовании, и единственный способ это сделать — изначально предотвратить твое столкновение с Ноктюрном.

— Предотвратить столкновение?.. — я отшатнулась от нее, почти что забыв как дышать. Я моргнула, и холод вернулся мне в ноги, как в те первые одинокие ночи под понивилльским небом. — Я-я не встречу Найтмэр Мун. Я не построю хижину. Я не поговорю с Твайлайт о заклинаниях…

Она неотрывно глядела на меня, молчаливо наблюдая за тем, как укореняется в сознании переданное мне знание.

Я рухнула на задние ноги, дыша все резче и резче и чувствуя, как все сильнее дрожат в нервном тике глаза от накатывающих волн понимания.

— Я… н-никогда не услышу элегии у себя в голове. Я не построю погреб и не буду экспериментировать с Ноктюрном, не куплю звуковые камни, — я сглотнула и прищурилась в мрачные тени. — Я никогда не поговорю с Рэрити о ее карьере и не куплю флейту для жеребенка Дерпи, не подговорю Карамеля остаться с Винд Вистлер.

Я громко стучала зубами, прижимая уши к голове.

— Я не смогу спасти Скуталу от смерти в диком лесу, — я закусила губу, и проговорила: — Морнинг Дью и Рамбл… Снипс и Виндсонг… Мэр и Скарлет Бриз…

И вот в тот момент, громкий, подобный выстрелу, вопль сорвался с моих губ. Я упала на спину и зажала копытами рот, широко распахнув глаза, от чего они стали похожи на два подрагивающих блюдца.

— Мммм!.. — задыхаясь, я содрогнулась и простонала: — Д-Дискорд! — дрожь сотрясла все тело. — О моя Селестия…

Я обняла себя. Я стиснула зубы и громко зашипела. Не в силах более сдержать слез, я повернулась и попробовала поглядеть на нее. Фиолетовая тень нависала надо мной, за пределами досягаемости моих всхлипов и икоты.

— Если… е-если бы я никогда н-не была п-проклята, ч-что бы случилось с Д-Дискордом?..

Ария опустила голову. Очень медленно, она произнесла:

— Питаемый яростью от своего изгнания и лишенный заблудшей души, что могла бы указать ему на причины своего положения, мой возлюбленный предпочтет скорби гнев. Песням смертного мира никогда не одолеть его без собственного же согласия. Он будет сеять разрушение и страдания повсюду, куда ни ступит его нога. Даже мои сестры не смогут его удержать. Его правление не будет вечным, но, безо всяких сомнений, продлится многие тысячелетия. Он вылепит множество миров по своему подобию, пока само время не усыпит его вновь, и он не поддастся тем душевным мукам, что привели изначально к его положению.

Я зажмурилась, даже не дослушав ее речь до конца. Казалось, я промерзла насквозь. Я потянулась к рукавам толстовки, но ее не было, а потому я просто вцепилась в шкуру и гриву, вырывая волоски с корнями.

— Как… — я задыхалась. Я захлебывалась. — К-как ты могла меня отпустить… к-как ты могла разрешить мне уйти, зная, что произойдет; зная, что это будет концом жизни столь многих хороших и невинных пони, которых я успела коснуться? Как ты можешь добровольно смириться с тем, что твой в-возлюбленный впадет в бесконечное буйство хаоса и р-разрушений?!

— То, что я делаю ради целостности вселенной, я делаю здесь… оставаясь на месте, — сказала Ария. — Гнев моего возлюбленного чудовищен, но даже он не идет ни в какое сравнение с полной аннигиляцией всей реальности, что непременно произойдет, едва истина о моем существовании достигнет Вселенского Матриарха, — Принцесса Сумрака мягко закрыла глаза, но она уже не могла меня обмануть этой жалкой тенью эмоции. Было уже слишком поздно. — Что происходит с душами смертных по ту сторону Небесных Твердей нисколько не беспокоит меня до тех пор, пока Небесные Тверди остаются на месте, укрывая их собою, живых или мертвых.

Я обхватила себя передними ногами и закачалась на месте, чувствуя, будто на меня обрушивается весь этот металлический тронный зал.

— Я не могу… я-я не могу…

— Все, как я и говорила, когда ты впервые пришла сюда, заблудшая, — тихо сказала Ария. — Ты испытаешь блаженство, познаешь покой, как только ты забудешь Рассвет и вступишь в мой хор, — твердым голосом она произнесла: — Пой мою песнь и становись ничем. Все будет так, каким быть суждено.

К тому моменту я была уже безутешна. Я дрожала так сильно, что больше не могла удержать Вестник Ночи. И я не пыталась. Резко вдохнув, я вскинула вперед копыта и швырнула священный инструмент на пол. Нерушимые струны задребезжали богатым разнообразием диссонансных аккордов, но моя композиция еще не перешла к заключительным тактам. Следом за этими звуками, я вскинула голову к зениту Царства Неспетых и закричала, завыла, пока легкие больше не могли выдержать такой пытки. Я кричала как никогда прежде, вскидывая копыта в воздух, грохоча ими по металлическому полу, на который я в итоге рухнула, заблудившись меж стонов, всхлипов и рвущих нутро истеричных вдохов. Просто заблудившись…

Все это время Ария стояла совершенно неподвижно. Ни единая кость ее лишенных кожи и перьев крыльев не дрогнула от моих растущих и спадающих воплей. Я могла бы добиться большего, крича, вместо физического воплощения богини, на провал в черную бездну.

Мой разум казался мне лабиринтом, и каждый поворот в его коридорах открывал все более темные и темные тени. Даже слез не хватало, чтобы смыть жирную грязь безнадежности. Прошло несколько минут, в течение которых я лежала посреди тронного зала в позе эмбриона и жалобно рыдала. И когда я открыла глаза, первым делом мой взгляд упал на древнюю постель из изношенных перьев.

Я представила себе, каково это должно было быть — впервые проснуться здесь, в бездонной пустоте, без ничего, на что можно было бы опереться, кроме собственной силы воли и твердости. Мне пришло понимание — Ария всю свою жизнь была одинока, и при этом она никогда не была одинока по-настоящему. Мы все были рождены там, в колыбели тьмы, каждый из нас, и однажды придет день, когда мы должны будем вернуться туда, когда законы вселенной прогнутся под нашей волей и все, что нам останется — лишь долг, мелодия у нас в головах и песнь, которую нам должно петь.

— Хоть последствия обоих вариантов ничтожны, выбор все равно за тобой, — сказала Ария. Казалось, прошли часы с того момента, когда она говорила в последний раз. Я услышала шаги ее костяных ног, когда она пошла вокруг меня по периметру тронного зала. — Пока ты потеряна, я могу подарить тебе покой. Тем не менее, как только ты исполнишь «Пришествие Рассвета», ты станешь свободна, но эта свобода имеет цену. Эта цена, быть может, значит многое для тебя, но пока на кону не стоит целостность Вселенной, я не в праве лишать тебя этой свободы, вне зависимости от того, что в последствии этого мой возлюбленный может сделать или же не сделать с царством смертных.

— Я… Я н-не могу решить, — шмыгая носом, простонала я. — Я не могу даже д-думать… — Я подняла голову с растрепанной гривой и залитым слезами лицом. — Пожалуйста. Мне… мне нужно в-время. Я — смертная, и смертным нужно в-время… — я вновь спрятала лицо в копытах. — Ммммфф… о богиня… о богиня, прошу тебя…

— Я — поглотитель воспоминаний. Очень мало чего я могу тебе дать, — проговорила она. — Но время — это как раз одно из этих вещей, хоть я и сомневаюсь, что тебе от него будет хоть какой-то прок, заблудшая. Песнь поглотила уже значительную часть твоего разума и духа: царство смертных отныне должно стать чуждым тебе. Ты, безусловно, должна была уже это заметить. Не одна только Луна должна была услышать «Реквием по Сумраку», чтобы привести тебя ко мне.

Я задышала ровно, вытирая лицо от слез, и протянула копыта к Вестнику Ночи, чтоб опереться на него, как на костыль. Я выдавила:

— Сколько… м-мне осталось жить по ту сторону Небесных Твердей?

— Вопрос не в том, сколько тебе осталось жить, — объяснила Ария. — Но, скорее, в объеме, который тебе необходимо помнить. Жизнь, в конце концов, это сумма воспоминаний, и с недавних пор твой выбор стал очень узким, и станет еще уже, если я разрешу тебе вернуться в царство смертных еще на какое-то время, — она обернулась к пьедесталу, и пергаментный лист с «Пришествием Рассвета» охватило фиолетовое сияние. — Ты принесла сюда частицу песни моей матери, заблудшая. Ты исполнила «Дуэт Запустения». Последняя элегия ждет тебя и больше никого.

Она поглядела на меня без следа эмоций.

— Тебе нужно лишь только сыграть Ноктюрн с самого начала и до предпоследней композиции, и ты вернешься ко мне. Если твой разум останется в должной целостности, чтобы сделать выбор, я приму твое решение, каким бы оно ни было.

Кивнув, я склонила голову и прижала к груди Вестник Ночи, пережидая очередную волну дрожи и рыданий.

— Как бы т-то ни было, Принцесса, я ценю данный тобой шанс…

Она склонилась передо мной, лицом к лицу, и уставилась мне в глаза.

— Мы обе знаем, какая у него цена, — и тогда ее глаза замерцали фиолетовой энергией…

И я вернулась.

Первая снежинка упала на траву у стен хижины — я ждала ее. Я не знаю, сколько часов, дней или недель я провела там, уставившись в окно, наблюдая за тем, как сереет мир и как зима опускается на понивилльские просторы. В этих моментах не было содержания, а без содержания нет нужды в воспоминаниях.

Я смутно припоминала некое расписание. Все вертелось вокруг кормежки Ала: его миска наполнялась дважды в день, и в промежутке между этими действиями было лишь ожидание среди плотных теней. Я могла поесть сама, а могла и забыть об этом.

Я точно помню, как лежала на койке и разглядывала стропила выстроенной собственными копытами хижины, высчитывая секунды, что, хромая, ползли мимо меня, пока не забывала в итоге, зачем я вообще их считала. У меня остался только один способ точно определить прошедшее время: он заключался во все учащающихся моментах, когда ко мне подходил Ал и сворачивался под боком. Я время от времени гладила его, чувствовала, как от мурлыканья вибрирует его тело, чувствовала, как меня щекочут его усы. Он терся об меня носом в ответ, но я не поднималась с места. Камин стоял незаженным. Единственное тепло в доме — это шерсть Ала и иногда пятнышко солнечного света из запотевших окон.

А потом снег пошел вовсю. Я смотрела в окно и глядела, как зеленый пейзаж становится белым, чистым, словно лист бумаги, пока еще без единой строчки. Буквально мгновенье назад был прошлый год: ровно двенадцать месяцев тому назад я, спотыкаясь слепо, пыталась разучить «Сонату Тьмы». Хижина была еще не достроена наполовину, и я жалась и дрожала от холода в палатке, озаряя тусклым сиянием рога таинственные ноты, которые выводила на клочке пергамента на коленях. Еще одно мгновенье назад — я шла по улицам Кантерлота с Мундансер и еще несколькими кобылами нашего возраста, смеясь и радуясь концу семестра. Моргнув еще раз, я увидела перед собой подарок на Вечер Теплого Очага — я открывала его под любящими взглядами родителей. В ярких огоньках елки блеснули клавиши ксилофона. То было первое воспоминание, которое я помню по слезам радости, а не боли или скорби.

Я внезапно осознала, что каждая зима всегда была одинаковой. Сезоны повторялись не благодаря стараниям верных своему делу пегасов-погодников, но потому, что время скучно и нуждается в ритме, чтобы придать себе остроты. В противном случае, оно было бы лишено содержания. А без содержания, нам, пони, проклятым или же непроклятым, нечего будет хранить в памяти.

Я пыталась думать о душах, что значат для меня больше всего. Я пыталась думать о маме, о папе, о Морнинг Дью, о Мундансер и о Твайлайт. Я размышляла: хватит ли содержания их личностей, чтоб поддержать мою душу в целости? Будет ли это подлинной трагедией, если я упущу из своего сознания сущность того, кто они есть, и что они для меня значат? Целыми днями я бросала себе вызов не играть Реквием. Я отпустила свой разум в самые глубины одиночества и запустения, в ту черную бездну, сквозь которую до моих ушей доносится Ноктюрн, пронзительно свистя, как ветер, сквозь трещины обсидиановых скал.

Я обнаружила, что боль будят, на самом деле, не воспоминания, но только лишь жажда воспоминаний сама по себе. Поднявшись к поверхности самосознания и взглянув на этот вопрос с такой стороны, я поняла, что дар Принцессы Арии не кажется такой уж кошмарной вещью. Принять ее предложение равносильно возвращению в естественное состояние. В конце концов, кто останется существовать после того, как выгорит тепло всей вселенной? Кто вообще сможет сохранить способность к мышлению и благо знания о том невероятном объеме успехов и провалов, что остались в прошлом? К тому времени песнь расколется на такое количество отдельных кусочков, что жажда знаний, которая двигала тем изначальным единым источником мелодии, станет попросту невозможной по вине хотя бы одной только энтропии. Становясь многими, единая обрекает себя на интеллектуальное забвение.

Быть может, тогда в этом-то и кроется истина, которую единая так страстно желала найти?

Я не могу заставить себя возненавидеть Матриарха. Я не могу заставить себя возненавидеть кого угодно и что угодно. Как и у Арии, все вокруг меня приходило к целости, обретая порядок и структуру через разрушение. В итоге, ничто не заслуживало моей печали, но ничто не заслуживало и празднования или же сожаления. Жизнь всегда подобна стремительному слалому, и пока я глядела на снег и то искупление, что он несет миру, обращая в чистый лист все, что живо, и что умирает, я начала осознавать свое место в этом великом полете вниз.

Но я не собиралась принимать решение, опираясь только лишь на собственную роль…

Я заполнила миску Ала до краев. Это — лишь мера предосторожности. Никто не знает, надолго ли я покидаю порог своего дома. Тем не менее одним решительным движением, я схватила толстовку и лиру и поспешила прочь из хижины, навстречу свету.

— Всем пассажирам занять места! Экспресс до Кантерлота! — кричал проводник, шагая по платформе вдоль вагонов.

Ждущий в голове яркого и разноцветного поезда локомотив сиял под снежными поцелуями зимы. Струями вырывался густой горячий пар; повсюду сновали пони с чемоданами, спеша забраться внутрь. Среди них была и яркая группка молодых кобыл, заходивших рядком в центральный вагон.

— Бррр! — выговорила Эпплджек. — Тут ща так холодно, шо даж у Бабули Смит бородавки отмерзнут!

— Отлично высказала наши мысли, Капитан Очевидность! — огрызнулась Рейнбоу Дэш, запихивая кобылку-фермершу в вагон. — Давай уже, запрыгивай! Как мне играть Коммандера Харрикейна, если у меня перья задубеют?!

— Ооо! Мороженые Харрикейносульки! — прощебетала Пинки Пай, запрыгивая следом за ними. — Что мне напомнило! Мы заглянем по пути в пегасский квартал? Там пекут лучшие угощения на Теплый Очаг!

— Фу! Упаси богиня! — воскликнула закутанная в куртку и шаль Рэрити, таща за собой в сиющем облаке телекинеза три раздутых чемодана. — Погода совершенно ужасная и здесь, у земли, не говоря уж крышах самого высокого квартала в Кантерлоте! Давайте просто доберемся до замка и сыграем наши роли!

— Погоди, Рэрити, — сказала Флаттершай, остановившись у нее за спиной.

— Флаттершай, дорогая, мы с тобой все уже давно обсудили! — Рэрити тянула и тянула свои чемоданы, через силу пытаясь пропихнуть их в вагон. — Чирили очень по-доброму поступила, согласившись приглядеть за твоими питомцами. Ты попрощалась с Эйнджелом уже минимум пять раз. Разве этого мало? А теперь запрыгивай уже скорее на этот проклятый поезд, пока он не уехал без тебя!

— Нет, я не об этом, — Флаттершай, дрожа, оглядывалась кругом. — Где Твайлайт?

— А?

— Провалиться! Она права! — Эпплджек высунула голову из окна вагона. — Внутри ее тож нет!

Рейнбоу Дэш высунулась из соседнего окна.

— За каким сеном она подевалась? Мы не можем бесконечно ждать!

— Эй, Твайлайт! — позвала Рэрити, оглядываясь из одного конца станции в другой. — Ээ-ээй! Ты куда пропала, дорогая?

— Хватит кричать, девочки! — воскликнула Твайлайт, тяжело дыша. — Я… здесь…

Она с трудом тащила за собой одну-единственную, но большую седельную сумку, чересчур плотно набитую вещами для ее тонкой и хрупкой спины.

— Оххх… Дайте мне еще минутку!

— Сахарок, у нас нет еще минутки! Шевели крупом!

— В самом деле, Твайлайт, — с веселой улыбкой сказала Рэрити. — Ты же самый могущественный маг в наших краях Эквестрии, и ты не можешь поднять рогом единственную седельную сумку?

— В этом-то все и дело! На этих фолиантах лежит специальное зачарование! Их нельзя просто так поднять телекинезом! — воскликнула Твайлайт, все сильнее и сильнее напрягая ноги, чтобы сдвинуть с места неподъемную сумку. — Когда я узнала, что буду исполнять роль Умной Кловер на кантерлотской постановке Теплого Очага, я решила, что должна подойти к своей роли со всей ответственностью! Так что у меня с собой все книги по… ыыххх… доэквестрийскому волшебству, которые я только смогла отыскать!

— Твайлайт, Селестии не надо, чтобы ты там как-то красочно колдовала на сцене! — сказала Рейнбоу Дэш, закатив рубиновые глаза. — К тому же, если бы она хотела эпичности, я б сразу вызвалась без споров!

— Тебя послушай — там одна скука будет! — подпрыгнув, Пинки Пай высунулась из того же окна. — Я дождаться не могу своей роли! Мне сказали, я даже могу съесть свою шляпу, как только опустится занавес! Ихихихихи!

— Охх… — Рейнбоу Дэш закрыла лицо копытом.

— Эм, Рэрити? — сказала Флаттершай подруге. — Здесь очень холодно. Мне можно уже зайти?

— О, конечно же, Флаттершай, — Рэрити шагнула в сторону, чтобы та смогла протиснуться в вагон, а затем обернулась и крикнула Твайлайт: — Оставь часть этих книг или попроси помочь здешнего грузчика! Делай что хочешь, только доберись досюда скорее! Поезд скоро отправится!

И она скрылась внутри.

— Но… м-мне… они все нужны… — Твайлайт крепко зажмурила глаза и стиснула зубы на лямке, старательно пытаясь сдвинуть ее с места. — Ыыхххх… Ааа!

Она потеряла хватку и, упав на круп, осталась сидеть и считать звезды из глаз.

— Оххх… как хорошо, что Теплый Очаг бывает только раз в году.

Как раз в этот момент к ней подкатилась тележка на светящихся зеленым колесах. Изумрудная волна магии затопила раздутую седельную сумку и дюйм за дюймом потащила ее к тележке, пока в итоге не уложила ее ровно на поддоне.

Твайлайт моргнула.

— А… — она улыбнулась. — Вот и почему я об этом не подумала?

Она приняла протянутое ей копыто и поднялась на ноги.

— Спасибо вам большое, мисс… — она поглядела на меня и улыбка ее угасла.

В моих влажных глазах отразилось ее лицо; я сделала глубокий вдох и сказала:

— Лира. Лира Хартстрингс. Но ты н-не вспомнишь обо мне. Ты даже не в-вспомнишь этот разговор. Так и с любым пони, с которым я когда-либо встречалась, все, что я с-сделаю или скажу, будет забыто, — я сглотнула, шмыгнула носом и прошептала: — Но я не прошу т-тебя помнить…

Она приоткрыла в растерянности рот. Позади, из цилиндров паровоза с шумом вырвался клуб пара, пробудив ее из сочувственного ступора. Судорожно заикаясь, она произнесла:

— Я… я-я не понимаю. Мы…

— Я не прошу тебя вспомнить тот вечер, когда мы впервые в-встретились на Алебастровой улице, или те дни, что мы провели, бегая по дворам Кантерлота, или те ночи, когда мы веселились на п-пижамных вечеринках с Мундансер, играя в Селестию, Луну и Старсвирла Бородатого.

Я болезненно улыбнулась, с любовью разглядывая ее фиолетовые невинные глаза — глаза того цвета, что заполнил дыру в моей душе, равно как и в душе Селестии, пусть и при ее неведении. Для меня всегда на свете будет только одна Принцесса Сумрака, и я глядела на нее, говоря:

— Я не п-прошу тебя вспоминать те письма, что ты писала мне из своей комнаты в королевском дворце, или те истории, что ты рассказывала об изученных тобой удивительных магических приемах. Я не прошу тебя вспомнить каждую слезу, каждый смешок, каждое злое слово, что было когда-либо произнесено тобой в моем присутствии, или те объятья, когда ты нуждалась, чтобы тебя выслушали, чтобы тебя держали, чтобы тебя любили.

Я подкатила тележку к ней, сделала несколько шагов и заговорила нежным шепотом, слышным лишь только нам двоим:

— Я только лишь прошу тебя ответить, Твайлайт Спаркл, можешь ли ты… можешь ли ты сказать, что т-ты с-счастлива в своей сегодняшней жизни? — я содрогнулась, шмыгнула носом, чтоб сдержать слезы и спросила: — Рада ли ты такому устройству мира, функции вселенной и своей жизни, в том виде, какой она стала?

Она глядела на меня, на эту ненормальную, растрепанную незнакомку, которая практически ничего не ела уже несколько недель и не мылась раза в два дольше. Она разглядывала мешки под глазами и морщины на шкуре и слезы, отчаянно продиравшиеся навстречу морозному воздуху. Твайлайт Спаркл видела все это насквозь и, к моей радости, она уловила нечто, что ни я, ни Ария не способны более осознать, и посему слова ее объяли мое сердце огнем:

— Я… я отыскала здесь, в Понивилле, свой дом. Я нашла место, где смогу вырастить Спайка в милого юного дракона, каким он и должен стать. Мне повезло, что я могу поддерживать с Селестией регулярную переписку. Я верная протеже Принцессы, и при этом у меня есть свобода жить где захочу. С ее благословления, я стала не только главным библиотекарем этого городка, но и его магическим защитником. Я спасла Понивилль от Малой Медведицы, Эквестрию — от Найтмэр Мун, весь мир — от Дискорда. И я…

Вновь взметнулись струи пара. Пять кобыльих голосов закричали хором из вагона у нее за спиной.

Твайлайт Спаркл усмехнулась. Она провела копытом по своей прекрасной гриве и прошептала:

— У меня есть друзья. После такой долгой жизни в одиночестве, я… я отыскала чудесных друзей — пони, которые останутся со мной вне зависимости ни от чего, пони, которые любят меня любовью, которая… — она подавилась своими словами, пряча взгляд в складках лежащей у ног раздутой сумки. — Л-любовью, которая не требует от меня ничего, кроме того, что я существую, что я такая, какая я есть, и что я стремлюсь реализовать свой потенциал, — она и улыбнулась, подняв глаза на меня. Глаза, полные слез. — После всего этого безумия, после всех этих глупых приключений и неприятностей, я… счастлива, — шмыгая носом, она усмехнулась и улыбнулась еще шире. — Я правда счастлива. Я счастливее, чем когда-либо была за всю свою жизнь.

Я резко выдохнула и улыбнулась. По лицу потекли две слезы.

— Тогда только это и важно, — сказала я дрожащим голосом, трепещущими губами. — Только это и будет всегда важно.

Она склонила голову набок, открыв рот одновременно и в беспокойстве, и в любопытстве.

— Всем пассажирам! Поезд на Кантерлот отправляется! — крикнул позади нее проводник. В ответ раздались злые и норовистые окрики подруг.

— Мисс Хартстрингс… я права? Эм… — она поерзала, бессильно прислонившись к тележке и торопливо подбирая слова. — Я просто не понимаю. Вы… вы едете в Кантерлот? Вы хотели что-то…

— Я не могу поехать с вами, — сказала я. — Я должна остаться здесь.

— Но. Но к-кое-что, из того, что вы сказали... Есть… есть что-то такое в вас… — она поморщилась, щурясь на меня. — Мне кажется, будто в вас есть что-то еще…

— Сделай мне одолжение, — сказала я. Я склонилась к ней и сжала в копытах ее передние ноги. — Ухватись за это чувство. Сделай его своим содержанием, обрати его в тепло своего сердца, в маяк своей жизни. Живи им и только им, и тебе больше не нужно будет помнить ничего другого.

Пробуждаясь к жизни, запыхтел двигатель паровоза. Все двинулось прочь, все двинулось прочь от меня, как оно двигалось всегда в прошлом.

Она поглядела на наши копыта, затем мне в лицо.

— Мне пора. Я играю Умную Кловер на кантерлотской постановке Теплого Очага.

— Я знаю, — сказала я, кивнув с мягкой улыбкой. — И я горжусь тобой, Твайлайт.

В последний раз я провела копытами по ее ногам и, с нежностью в сердце, отпустила.

— Покажи им хорошее представление.

— Которое стоит помнить, — сказала она, уходя прочь с тележкой. Она зашла в вагон и с усилием втащила внутрь сумку с книгами. Она так увлеклась этой задачей, что, скорее всего даже не заметила, как скользнула в ее седельную сумку маленькая золотая лира. К тому моменту, когда тяжелый грохот моего сердца больше не достигал моих ушей, она улыбнулась мне в последний раз. — Нам стоит поговорить, когда я вернусь! Вы останетесь в Понивилле надолго, мисс Хартстрингс?

Я помахала в ответ. Я кивнула и ответила призрачным голосом:

— Я буду здесь.

Поезд уже покатился с платформы. Ее счастливое лицо растворилось в серой пелене снегопада, когда поезд унес ее прочь, как он унес когда-то Мундансер... как нити жизни отняли у меня все, кроме дыхания, что, подобно вчерашним облакам, развеивалось зловонным паром в холодном воздухе. Я сидела там, на платформе, закутанная в вуали дрожи, и пыталась понять, какова она — жизнь на горизонтах разбитых снов и мечтаний. Я осознала, что единственная значимая часть моей жизни осталась позади.

Когда я в следующий раз моргнула, я уже оставила позади многие лиги, шагая по периметру городка. Я оглядывалась по сторонам. Каждую крышу Понивилля укрыли снега. Зима сделала замороженный снимок городка — картинку, воспоминание, которое должно было уже растаять, но, тем не менее, лежало передо мной во всем своем пречистом великолепии. На улицах не было никого, никого, кроме меня. Снаружи было слишком холодно, чтобы здесь можно было жить, но я жила, прорываясь вперед, будто каждую мою ногу держали невидимые оковы. Я не оглядывалась назад, ибо знала, что мои следы пропадут неизбежно: картинка безупречна ровно до тех пор, пока я не оскверняю ее, пока не жду, что как-то на нее повлияю.

Из каждой трубы поднимался дым. Запах горящих в пощелкивающих в каминах поленьев услаждал мой нюх. Каждая душа с правом на жизнь спасалась от холода, сопротивлялась ледяным щупальцам вселенной, что жаждали их утопить. У пони были любимые; впереди их ждали новые свершения и новые воспоминания.

У меня же была только я.

Я протащилась мимо Ратуши, мимо призрачного эха свадебного празднества и бормотания безумной пони. Волоча копыта, я прошаркала мимо Сахарного Уголка, раздвигая волны хихиканья тесной компании кобыл и разъяренных криков двух расстающихся подруг. В размытой дали я увидела Бутик Карусель, и с моих ресниц скатились отражения дюжины прекрасных платьев, а уши зазвенели от скорбного признания хаотического духа. На несколько минут я остановилась посреди скованного инеем города. Здесь горели праздничные костры. Здесь был побит пьяный жеребец. Здесь была спасена Скуталу, здесь играл в шахматы Гранит Шафл, и здесь рыжий котик отыскал среди этих зданий дорогу домой.

Там, в центре городка, где было теплее всего, однажды приземлилась валькирия-аликорн, и преподнесла дрожащему единорогу свой дар. Но только сейчас я его получила.

Я ушла прочь от этого последнего обломка теплоты. Я шла мимо домов, мимо дымящихся каминных труб, прямиком в парк, где я перевалила через несколько холмов, смотрящих на Понивилль. Я услышала дыхание своего отца в свисте ветра, и я представила себе, как он пишет картину, столь же прекрасную, как этот вид. Я задумалась — проведет ли он все оставшиеся годы, увековечивая на холсте мгновенья мира, вечно упуская ту красоту, что когда-то была в его жизни? Он навсегда лишился возможности заполнить ту дыру, оставшуюся в раме — дыру в форме меня.

И потом, едва я об этом подумала, я осознала, что ему никогда не отыскать ничего, что сможет меня заменить; он найдет нечто лучшее. Его жизнь отныне принадлежит ему самому, а у матери — теперь своя жизнь, как и у Твайлайт, и у Мундансер; как у Морнинг Дью и Амброзии. Я сыграла свою роль, невидимой будучи, или же нет. Содержание их жизни, воспоминания, достойные сохранения, отныне зависят только от них.

Одна пони может коснуться многих жизней, но они сами, эти жизни, могут, в свою очередь, коснуться гораздо большего числа.

И какой же она была, моя жизнь? Я села на вершине холма и погрузилась в размышления о ней, ибо я впервые раскрыла ее для себя. Жизни не было ни в прошлом, ни в будущем. Она застыла во времени, вмерзла в него и обросла инеем, а ее контуры подчеркнули просторы сыпучего снега, что тихо ложился передо мной. Все замерзло, все застыло, как и всегда, а я отыскала свое предназначение, смысл своего существования.

Это был один-единственный миг, тот самый миг, та сверкающая снежинка, зависшая надо мной, тот золотой луч солнца, застрявший в цепкой хватке переплетенных голых ветвей. Все было сейчас, все мои мысли, все мое дыхание, моя воля плакать и моя воля не плакать. Я выбрала и то и другое, и слезы полились все равно. Их ощущение на щеке было знакомо: оно напомнило о маленьком жеребенке, обнявшим подаренный ксилофон, утром бывшего буквально несколько мгновений назад Теплого Очага. И слезы мои стекли с подбородка, потому что я осознала: те воспоминания были искусственными, они были тенью чего-то давным-давно сгинувшего, как и все воспоминания обо всем — все они смертны и бренны. Они черствеют, как хлеб, теряя свой вкус и аромат и обманом заставляют пони считать, что те якобы способны оживить мертвое и застывшее, тогда как на самом деле, все мы должны застать, как застала я, этот самый единственный миг, единственную каплю в реке времен, которая приходит к нам только один раз, и о чьем уходе мы будем вечно скорбеть.

Я решила не скорбеть. Я решила не сожалеть. Вместо этого, я плакала от радости, радости, которую нельзя выразить словами, радости, которая приходит лишь к тем пони, которые поняли, что всю свою жизнь они спали и видели жалкий, никчемный сон, и сейчас они наконец-то могут проснуться, воспрять в своей праведности. И я была праведна. Я была очень праведна. Перебирая онемевшими копытами ткань, я задрала толстовку и скинула эту проклятую тряпку, открыв себя этой праведности. Я размахнулась и запустила темно-серую куртку в полет с вершины холма. Она упала где-то за пределами видимости, похоронена в снегу, похоронена в забвении. Ария спала в своей могиле, но я приготовилась к тому, чтоб сплясать на своей. Я распахнула ноги, наслаждаясь холодом, что так долго был моим невыносимым проклятьем. Восторг не нуждается ни в памяти, ни в притворстве, ни в жажде надежды, что лежит за пределами видимости. Но это требует храбрости, ибо жизнь без возможности помнить — есть жизнь подлинного храбреца, самого бесстрашного из всех. Это символ пони, которая знает, что никогда даже не пыталась жить до тех пор, пока этот самый миг ее не настиг.

Я знала, кто я такая, но не знала ни кем я когда-то была, ни кем я когда-нибудь буду. В тот самый момент я знала, я ощущала, я обладала чем-то особенным, что Ноктюрн Матриарха никогда не сможет забрать у меня, каким бы всемогущим он ни был. Этот миг — он мой, и он навечно останется сущностью и содержанием моей души. Все после него будет лишь тенью, и я была готова, как никогда, уйти в бесконечную ночь. Тьма сама по себе — лишь напоминание о том, чего я никогда не смогу потерять.

Прозвучали заключительные аккорды «Плача Ночи». Вокруг меня материализовалась металлическая платформа Царства Неспетых. Я вдохнула воздух немертвых и открыла глаза под вспышками молний и ревущими вдали бурными потоками.

В центре и надо мной висел тронный зал Арии. Он не улетел прочь и не запустил навстречу мне молний. На самом деле, он, наоборот, начал медленно опускаться, и я уже почувствовала, не глазами, но всем телом, фиолетовый силуэт Принцессы Сумрака, взлетевший над платформой, чтобы встретить меня.

Я выдохнула, прижав Вестник Ночи к обнаженной груди. Пока я ждала, я услышала слева скорбный стон и лязг цепей. Я рассеянно оглянулась.

Из ржавой дыры ползла закованная пони. Она дернулась в мою сторону, движимая одним лишь животным инстинктом. Тяжелые оковы скрывали ободки ее копыт, а вокруг глаз и мордочки были обернуты металлические пластины, заглушавшие судорожное дыхание. Я разглядела трепет нескольких изношенных перьев: она, должно быть, была пегаской, пока была живой, пока не была потеряна, пока еще летала по теплому воздуху неизвестного мира бессчетные тысячелетия тому назад.

Не задумываясь, я повернулась и осторожно пошла ей навстречу.

Она в одно мгновенье прыгнула на меня, но не достала — натянувшиеся цепи остановили ее. Пони дернулась еще раз, натягивая их на полную длину, но в итоге упала на платформу и принялась безуспешно пытаться до меня добраться, скрежеща оковами по металлу.

Я опустилась перед ней на колени, тихо, как падающий на землю листок. Я внимательно уставилась на пони и протянула копыто. Едва наши дыхания смешались в воздухе между нами, она дрогнула и, вскинув голову в воздух, громко завыла. Вопль сирены прекратился столь же внезапно, как и начался, и она упала на металл, бессильно хрипя и глотая воздух. Может, то была растерянность, может — какая-то разумная мысль мелькнула в ее голове, но она позволила мне поднести копыто поближе. Я прикоснулась к ее шкуре: она была холоднее льда. Я провела кончиком копыта по тонкому руслу гнили, которое проложили за многие века непрерывно льющиеся слезы, и после прикосновения они возобновили свой бег. Из-под металлической пластины прозвучал приглушенный звук, но в нем было слишком много рыданий, а потому едва ли было возможно принять его за осмысленное слово.

Безо всяких усилий я склонилась и обняла замерзающую душу. Я почувствовала, как дрожат ее копыта в моих передних ногах, как когда-то дрожала одинокая пария на улицах Понивилля, движимая вперед надеждой, питаемая крохотными кусочками печальных, но полных надежды грез, витавших средь ледяных паров реальности. Она не боролась со мной, она не пыталась утащить меня в глубины здешней бездны. Она просто расслабилась в объятьях и задышала ровно. Из-под пластины доносилась иная разновидность плача: скорбное дыхание, что она могла разделить с другим без необходимости петь ее песнь.

Я нежно гладила кругами ледяную спину, согревая ее так долго, как я только могла. Меня столь поглотило это действо, что я даже не обратила внимания на шаги Арии, пока не услышала скрежет ее копыт по металлу у самых моих ног.

— В своем мире она была солдатом, — сказал немертвый аликорн. — Единственным членом отряда, выжившим в ужасной бойне. Она посмотрела на всех своих любимых друзей, что умирали повсюду, и сдалась отчаянию. Где-то в тот холодный миг ее отыскал Ноктюрн. Она слушала его, пока ей не захотелось петь, и тогда он привел ее сюда, — Ария опустилась рядом с нами на платформу. — Скорее всего, в той армии не осталось ни единой записи о ее призыве. Но зато родителям не пришлось оплакивать смерть жеребенка, которого они никогда не рожали.

Я потерлась о нее носом в последний раз, перед тем как осторожно опустить на платформу.

— Ей когда-нибудь снятся сны? — спросила я.

— Отчасти да, — тихо сказала Ария. — Именно потому, как мне кажется, она не убила тебя ради твоей теплоты. Но всякий раз, когда звучит рефрен, она теряет все больше и больше обрывков своего прошлого. Вскоре память уйдет, равно как и сущность ее «я».

— Именно от этого мы зависим чересчур сильно.

— От музыки?

— От воспоминаний, — сказала я, подняв взгляд на Арию и держа Вестник Ночи в одном копыте. Другой передней ногой я нежно гладила спящую пони, что лежала между нами в оковах. — Ты любила свою мать, потому что таковым был твой выбор? Или эта любовь продиктована песней, что определила всю твою жизнь?

— Я бы солгала, если бы назвала это «жизнью», — заметила Ария. — Но даже с учетом всего, я благодарна своей матери за то, что она дала мне нечто хоть немного похожее, пусть даже и покинув меня при этом.

Я покачала головой и вздохнула.

— Почему же именно самые драгоценные жизни оказываются брошены и забыты?

— Я не собираюсь искать ответ на этот вопрос, — сказала она. Она протянула костяное копыто и нежно погладила другое плечо лежащей меж нами пони. — Я ни за что не покину заблудших, что приходят сюда.

— Принцесса Ария, — тихо проговорила я. Она подняла на меня взгляд, а я сама отвела глаза к бушующим вдали вихрям и потокам, борясь с собой за каждое слово, что по капле покидало мои губы: — Твое дело, которому ты отдаешь всю себя — это очень трагичная вещь, — я сглотнула. — Но… но в том, как ты вкладываешь свою душу, свои мысли в него, в том, как ты делаешь то, что, как ты считаешь, ты делать должна… — я вздохнула, содрогаясь всем телом, и заставила себя посмотреть ей в лицо. — В этом, я думаю, есть определенная доля добродетельности.

Она кивнула, не отразив на лице ничего.

— Но что же ты по этому поводу чувствуешь, заблудшая?

— Не зависть, — сказала я.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы обдумать мое заявление. Если она и сформулировала на него ответ, мне никогда об этом не узнать. Она встала передо мной прямо и величественно, широко распахнув костяные крылья.

— Ты приняла решение, моя маленькая пони? — она прищурила фиолетовые глаза. — Ты выбрала исполнение «Пришествие Рассвета» и вход в мир живых, или же ты выбрала мою компанию и пение в моем хоре в вечном блаженстве?

Взглянув ей в глаза, я храбро ответила:

— Я выбираю ни то, ни другое.

Впервые богиня неспетого царства моргнула.

Выдохнув и задрожав, я в последний раз провела копытами по металлической раме Вестника Ночи, а затем протянула его Арии.

— Я отказываюсь в пользу тебя от частицы песни Матриарха, единственного цельного ключа для кого-нибудь, кто пожелает исполнить «Ноктюрн Небесных Твердей» и войти сюда.

Она опустила взгляд на мое подношение, но не шелохнулась. Я почти что восхитилась ее сдержанности. Она спросила:

— А как же ты, заблудшая?

— Я вернусь в Понивилль, — заявила я. — Я буду существовать в нем, как существовала всегда.

— Но ты по-прежнему будешь забыта, — сказала Ария, прищурившись. — И более того, проклятье будет поглощать твой разум, твою память и все, что движет тобой, пока ты будешь жить год за годом в тени той возможности, что я дарую тебе.

— Но я буду жить, — сказала я и протянула Вестник Ночи еще немного вперед, чтобы она приняла его. — Я буду собой, а не той невежественной душой, которой когда-то была, и определенно не той блаженно бездумной марионеткой, служащей твоей безблагодарной цели защищать песню твоей матери, — я опустила взгляд на копыто, которым гладила шкурку закованной в цепи пони. — Дискорд останется в камне, и Эквестрии не будет грозить ни хаос, ни обрушение реальности. Все будет так, каким и должно быть, — я сглотнула и сказала. — Ибо в э-этом мое праведное дело.

Даже гром и вой потоков не смог сломить той тишины, что последовала за моими словами. Наконец Ария склонилась и забрала у меня Вестник Ночи. Лишившись его веса, копыто безвольно повисло.

— Что ж, ладно, — заявила она. — Но пока ты остаешься в том виде, в каком ты есть в царстве смертных, ты все равно представляешь угрозу воле Матриарха и структуре реальности, которую поддерживает песнь…

— Я знаю, — сказала я, резко вдохнув. Я остановила взгляд на пегаске, нежно перебирая ее бледные уши копытом. — И я также знаю, что тебе недостаточно будет забрать мои воспоминания об этом месте и о том, что я узнала. Я — амбициозная душа, прямо как твой возлюбленный, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы отыскать истину, как диктует путь всех живых. Если ты исполнишь эту просьбу, Принцесса, если ты дашь мне желанную свободу, ты также должна будешь у меня кое-что забрать.

— И что же это, заблудшая?

Я тяжко сглотнула. По щеке прокатилась слеза, и я подняла взгляд на богиню.

— Тебе придется з-забрать мою любовь к музыке.

Она уставилась на меня округлившимися в понимании фиолетовыми глазами. Затем она сказала:

— Никогда еще прежде я не получала подобных просьб и, как я подозреваю, никогда больше ничего подобного мне испытать не придется.

Шмыгнув носом, я склонилась к ней и прошептала:

— Живи в одном миге. Во вселенной, где у нас нет больше вообще ничего, мы можем себе позволить хотя бы это.

— Согласна, — Ария опустила голову вниз, и рог, направленный мне в лоб, засиял ярким светом. Все хорошее кончалось для меня, и мое тело содрогалось от понимания этого и от ее слов: — Ты бы могла стать прекрасным дополнением к моему хору; красотой, что никогда не будет забыта в этом царстве.

— Это не страшно, — просипела я. Я смеялась и рыдала одновременно, выдыхая сквозь разбитую вдребезги улыбку свою последнюю песнь: — У меня все равно ужасный голос.

Рог Принцессы Арии сверкнул, и растаял снег. Я сидела на вершине холма и хватала ртом воздух. Передо мной виднелся обдуваемый ветерком пейзаж Понивилля. Я взглянула на него, и класс Чирили засмеялся надо мной, стоящей перед доской с нечитаемой ерундой. Невнятно бормоча и заикаясь, я глянула на свою Метку. Золотое бесформенное пятно размылось, как в золотистом тумане, подобном мягкой шерстке Морнинг Дью, который поднял передо мной тюльпан такого же цвета. Я пыталась заговорить, но мой голос звучал диссонантно и невпопад, и я совершенно не могла понять, почему это плохо. Скуталу без предупреждения упала в мои передние ноги. Я ползла по безмолвному лесу, и передо мной хижина разбиралась, бревно за бревном. Карамель и Винд Вистлер терлись носами, сидя у костра, а на фоне кричала какая-то сумасшедшая пони. Я поглядела наверх и увидела полуночного аликорна, улетающего ввысь, в звездный свет. На луне расцвела черная метка по ту сторону мерцающего стекла, и я, совсем маленькая, подползла к елке Теплого Очага. Под взглядом родителей, я открыла коробку с подарком и сквозь фиолетовый туман в ней материализовалась пара роликовых коньков.

И не было никаких слез.

— Тьфу! — Мундансер стонет раздраженно, лежа на моей кровати с полной цветистых картинок книжкой сказок. — Пегасы такие надутые! Почему у них вообще все, куда ни глянь, выходит таким громким и раздражающим?

Сидящая на полу спальни Твайлайт хмурится на нее.

— Не надо над ними смеяться! Это их культура!

— Ну, культура у них тупая, значит, — говорит Мундансер, дьявольски при этом улыбаясь. — Видели вообще когда-нибудь, как они одеваются на представлениях?! Хихихи… будто собрались на войну с облаками!

— Эй! Эта бронированная униформа очень эффектно выглядит! У пегасов, в конце концов, богатые военные традиции! — Твайлайт бросает взгляд на меня. — Ты об этом должна знать, Лира! У тебя в прошлом году был друг по переписке — пегас. Скажи Мундансер, что ты узнала!

— Конеееечно! Займи сторону Твайлайт! — Мундансер переворачивает страницу и свешивает с кровати ноги. — Старсвирл всегда был любимчиком Селестии, а не Луны!

— Эээээ… — заикаюсь я, тупо уставившись на ночник в расцветке Вондерболтов, висящий у меня над кроватью. — Переписывалась… с пегасом…

— Она тебе рассказала что-нибудь про традиционную «Симфонию Летящих Туч»?

Я оборачиваюсь и гляжу прямиком в лицо Твайлайт. Я моргаю несколько раз, а потом морщу с глупым видом нос.

— Кому вообще интересна эта древняя скучная песня?

Мое лицо озаряется веселой улыбкой, когда я склоняюсь к ней и говорю:

— Хотите услышать про воздушные трюки, которые исполняли на Соревновании Лучших Молодых Летунов?

— С удовольствием! — восклицает Твайлайт.

— Оооо! — Мундансер бросает книгу и сползает с кровати. — Вот это я бы послушала!

— Ой, только не прикидывайся, что тебе было неинтересно! — восклицает Твайлайт.

— Да, но так мне еще интереснее! — хихикает Мундансер и широко улыбается. — Расскажи нам про воздушные трюки пегасов!

— Тьфу! Хватит валять дурака!

— Девочки, девочки… — усмехаюсь я, тепло улыбаясь подругам. — Разве мы не можем просто насладиться вместе моментом?