Фоновая Пони

II — Сон Безумца

Дорогой Дневник,

Что происходит с нами между сном и явью? Каждую ночь, когда восходит луна, мы бредём как овцы в эту глубокую тьму, не зная истины, что приводит в движение механизмы, лежащие в столь долгом и благородном молчании меж ударов наших сердец. Те ли самые мы пони, когда просыпаемся? Или же каждое утро пробуждается к жизни лишь углеродная копия мыслящего существа, лёгшего спать вчерашним вечером? Что за странный это, должно быть, гомункул, голем, слепленный по бледному чертежу последних мыслей засыпающей души? Посему, должно быть, неудивительно, что мы преследуем наши амбиции, наше вдохновение и наши надежды лишь по инерции, и так до самого печального конца.

Как же тогда мы должны называть наши сны? Являются ли они манифестацией сожалений? Или, может, они являются эссенцией всех наших привязанностей, брошенных в пылающее горнило смертного страха? Снятся ли нам сны потому, что мы знаем о наших потерях, обо всей этой бесцветности, о которую разбиваются наши желания и мечты, подобно яйцу, брошенному о кирпичную стену?

Я раньше верила в это. Ночь казалась мне хозяйкой смерти. Сон был истрёпанным торопливым шёпотом — как трепыхание серых крыльев или сжатие ног перевёрнутого на спину мотылька в конце его короткого и бесплодного жизненного пути, проведённого в поисках неведомого смысла существования пламени. Когда пони одинока и сознание её ясно, когда она брошена к подножию великой тьмы, тени целого мира, что упорно отказывается помнить о её существовании, сны превращаются лишь в диссонансную увертюру к симфонии криков.

Однажды меня вдруг чудесным образом озарило совершенно безумной мыслью: сон во многом похож на песню. Очень часто пони забывают название композиции. В других случаях, даже чаще, пони забывают имя композитора. И то, что не пропадает в непроглядном провале меж сном и явью, и есть мелодия — неподдающийся описанию голос, что играет с нашими ушами подобно матери, вылизывающей новорождённого жеребёнка. И когда мы открываем глаза в золотом сиянии нового рассвета, нами движет нечто большее наших тел, нечто, что задаёт ритм, под который наши сердца будут танцевать, нечто, что заставляет нас выползать из кроватей, как воскресшая душа благословлена выползти из могилы.

Жизнь — совершенно невозможное явление, бледное, тёмное и трусливое на каждом повороте своего пути. Но нечто есть в холодной пустоте ночи, нечто столь же чёрное, если не чернее, чем сама смерть, что впускает мелодию в плоть наших сердец, как садовник сажает семя в бесплодную почву. Росток, взошедший из наших снов, есть симфония, иногда — оркестр, лишённый творца. И, как этот оркестр, мы расцветаем вопреки Ничто, пока наш поиск, наш рост не станет жизнью самой по себе, не станет чем-то невозможным, наподобие попытки вспомнить имя музыканта, которому нас не представили, но который оказался на самом деле нами самими.

Я обожаю видеть сны. Значит ли это, что я безумна? Осмелюсь сказать, это значит, что я жива.

То был канун праздника Летнего Солнца. По всему Понивиллю пони собирались в небольшие весёлые группки вокруг пылающих костров, что сияли и вились подобно янтарным плюмажам под алым огнём поцелуя угасающего заката. Воздух полнился смехом, шёпотом и музыкой: обитатели деревни готовились к проведению ежегодной традиции — ночи без сна в радостной власти братского единства. Принцесса Селестия в этом году посещала Балтимэр, но это не мешало понивилльцам пылко приветствовать утренний восход и возносить благодарность своей повелительнице-аликорну, каждый день дарующей Эквестрии свет.

Одна душа, тем не менее, была далека от ликования. Земной пони одиноко сидел у костра, отстранившись от гущи толпы. Мрачная тень той ночью лежала на его оранжевой шкуре и землисто-коричневой гриве и дополняла собой меланхоличное выражение лица жеребца, устало глядящего в пламя и лишь едва-едва прядающего ушами на музыку, что лилась через его опущенные плечи. И, тогда как вокруг него медленно умирал день, возводя пурпурный купол над полной летней радости деревней, он сидел, закрыв глаза. Он холодно вздохнул.

И в этот самый момент сквозь потрескивание костра пробился весёлый голос и прокатился эхом:

— Карамель! Эй, здорово, дружище! Как дела?!

Карамель вздрогнул и посмотрел наверх, а затем вздохнул с облегчением. Он натянул заученную улыбку, столь же сладкую, как его имя, и столь же нетвёрдую.

— Здорово, Тандерлейн… Блоссомфорс. Чего делаете?

Пара пегасов пододвинулась к костру Карамеля.

— Мы у тебя то же самое спросить хотим, друг! — заявил Тандерлейн. — Вся банда уже тусит у ратуши.

— Говорят, наречённый сын Мэра — Вондерболт — приехал сюда из Клаудсдейла! — добавила Блоссомфорс, широко улыбаясь, и её веснушки подсветились близкими язычками пламени. — Может, он покажет нам какие-нибудь воздушные трюки, перед восходом луны и фейерверком!

— Хм-м… Звучит, конечно, здорово, — сказал Карамель с улыбкой, которая уже начала увядать. — Но поймите, ребята. Ваша маленькая компашка пегасов, безусловно, крута, но я с вами всегда чувствую себя балластом.

— Чушь! — на лице Блоссомфорс проступила печаль. — Как ты вообще мог такое сказать, Карамель? Мы обожаем, когда ты с нами.

— Ага, к тому же… — Тандерлейн пошевелил бровями. — Там будет Винд Вистлер…

— Ш-ш-ш! — Блоссомфорс легонько стукнула молочно-белым крылом Тандерлейна по груди. — Тандер! О чём мы недавно говорили?..

— Тьфу! Извини! Я же просто хотел...

Карамель прокашлялся. Он посмотрел на пару и сказал:

— Вы сегодня Души Солнцестояния, я прав?

Пегасы обернулись на него, застенчиво заулыбавшись. Их щёки подёрнулись одинаковым оттенком красного, а копыта принялись беспокойно ковырять землю.

— Да, то есть…

— Значит, получается, это вы уже второй раз подряд Души Солнцестояния?

— У нас на самом деле и нет никакого выбора…

— Я знаю, все пони о нас говорили ещё со Дня Копыт и Сердец, но…

— Ё-моё… хи-хи-хи… неужели это прям так важно?

Карамель мягко и крайне искренне улыбнулся паре:

— Я рад за вас. И, я не сомневаюсь, все остальные тоже. Надеюсь, для вас праздник Летнего Солнца будет фантастическим и запоминающимся. А что же до меня… Мне просто хочется посидеть здесь и расслабиться. Много всего произошло за последний год, и только сегодня мне выпала первая возможность… просто подумать… ну, понимаете?

— Но ведь совсем не обязательно сидеть и думать в одиночку, правда ведь? — спросила Блоссомфорс с омывшим черты её лица сочувствием. — Это же особенная ночь, Карамель. У тебя есть друзья. И, кстати говоря, Винди буквально накануне говорила, как она… о… эм…

Она виновато закусила губу и глянула на Тандерлейна.

Тандерлейн улыбнулся, коснулся её носом и в последний раз глянул в сторону Карамеля:

— Ты уверен, что не передумаешь, бро?

— Ну же, Души Солнцестояния, — проговорил Карамель отстранённым голосом. Он закрыл глаза и снова отдался расслабляющим музыкальным аккордам, что были серенадой для его ушей, мягко уводящей вглубь ночи. — Встретьте рассвет вместе. Не беспокойтесь обо мне.

Два пегаса медленно, грустно оставили его одного. Цокот их копыт звучал на фоне треска углей костра далёким шорохом. И едва его друзья стали лишь воспоминанием, Карамель вздохнул. Он открыл глаза и нарисовал два одинаковых круга на земле меж собой и огнём, будто бы намечая карту бесконечности своего одиночества.

И точно в этот самый момент музыка стихла.

— Это ведь во многом как видеть сны, правда?

Карамель моргнул в замешательстве. Подняв голову, он принялся метаться взглядом из стороны в сторону, пока, наконец, не увидел меня.

— Эм… Что как видеть сны? — спросил он.

— Жить, — сказала я, стоя в нескольких метрах позади него, прислонившись к деревянному столбу. Лира левитировала передо мной. Я подняла оба передних копыта и откинула тёмно-серый капюшон с рога. — Восход и закат: наши дни проходят меж сном и явью. Это похоже на постоянно меняющуюся сцену с самым тёмным занавесом, который только можно представить.

Я мягко улыбнулась и принялась перебирать магией струны на лире. Инструмент вёл разговор; мои слова были лишь фоновым рефреном.

— А ты — ты мне кажешься актёром, которого больше не прельщает игра. Могу ли я узнать почему?

— Послушайте, спасибо за вашу заботу, но, если вы не против, я просто хочу посидеть тут и расслабиться наедине с мыслями, — сказал он. — Но вы можете… эм… Вы можете, впрочем, играть музыку. Она приятно звучит.

— Хм-м-м-м… Что ж, ладно, — я легко улыбнулась и продолжила перебирать струны мягким касанием магии. — Музыка так музыка.

Но хоть мелодия заиграла вновь, Карамель был всё равно неспокоен. Он ёрзал, вздрагивал ногами с резкостью, способной поспорить со щелчками углей в горящем костре. Наконец он заговорил:

— Друзья меня попросту не поймут.

— Хм-м? — произнесла я, продолжая играть. — Что ты сказал?

— Мои друзья. Те пегасы, которые здесь только что были.

— Те, что счастливо ушли прочь без тебя? Кто может их винить? Ведь это праздничная ночь.

— Ну, да…

— И есть ли причина, по который ты не празднуешь вместе с ними?

— О, ничего серьёзного, — сказал Карамель.

— Что ж, хорошо. Я просто буду здесь стоять и играть, — произнесла я, с трудом пряча улыбку.

Карамель стиснул зубы. Раздув ноздри, он громко пробормотал:

— Я раньше любил этот праздник. Но в этом году... всё не так просто.

Он говорил со мной, а ведь я была абсолютной незнакомкой. Что-то в усталых чертах его лица оглашало всему миру его отчаянную нужду говорить. В противном случае я бы ни за что не стала бы тратить силы, чтобы вытянуть из него истину.

— Если на то пошло, праздник Летнего Солнца напоминает мне о том, сколько времени осталось позади… — он дрожаще вздохнул, вновь устремив голубые глаза на пламя. — … и как мало хорошего вышло в конце.

— Ясно, — я кивнула, наполняя воздух грустной мелодией, что подходила к тону его голоса. — Итак, кому-то не спится — не говоря уж о том, что кому-то ничего не снится.

Он криво улыбнулся слегка, затем прищурился на меня:

— Вы ведь не отсюда?

— Я не собираюсь распространять никаких ужасных слухов, которые, впрочем, твои знакомые всё равно не запомнят, если ты об этом.

— О, я вовсе не о том, — сказал он, хотя дрожь в его голосе ставила честность слов под вопрос. — Просто… сейчас праздник Летнего Солнца и все должны быть у себя дома, там, где они счастливы.

Он нервно сглотнул и добавил:

— Они должны быть с любимыми.

— Я… далеко от дома, — сказала я с холодной отстранённостью. Но холод этот быстро сменился теплотой улыбки, когда я тронула струны лиры весело и с напором. — Но, говоришь, любимые? Хе-хех… Их я не покину ни на мгновение. А что насчёт вас, господин хороший?

— У меня… — Карамель скривился, будто сквозь его плоть прорывался иззубренный острый кинжал. — У меня всё непросто.

— Что же может быть настолько непросто, что оно уничтожило саму возможность такого простого дела, как поиск себе второй Души Солнцестояния? — заметила я с улыбкой. Напев кратко мелодию, чтобы саккомпанировать нотам лиры, я продолжила говорить:

— Ведь эта традиция стара, как само время. Когда принцесса Селестия впервые подняла Солнце над Эквестрией, она увидела три пары пони — предков единорогов, земных пони и пегасов — и благословила эти Души Солнцестояния светом, что необходим был для основания цивилизации, стоящей на фундаменте красоты, чести и любви. И по сей день у каждого пони есть драгоценная душа, которую он ценит превыше всего. И, уверена, ты не исключение.

— Хм-м-м… Да… — промямлил Карамель. — Думаю, я просто боюсь.

— Разве не боимся все мы?

— Но это же не оправдание! — воскликнул он, нахмурившись в гневе, вряд ли, впрочем, направленном на меня. — В последнее время жизнь у меня непроста. Я могу справиться с ней в одиночку. Но Винди…

Гнев на лице Карамеля рассеялся, сменившись гримасой боли. Он вздохнул, ещё сильнее сгорбившись перед костром.

Я напела и сыграла на струнах еще несколько аккордов, после чего вновь бросила на него взгляд.

— Полагаю, ты говоришь о некой «Винд Вистлер», которую недавно упоминали твои друзья?

— Хм-мф… Она для меня особенная кобылка, — сказал Карамель, плавя свой взгляд в жарком пламени костра. — Ты сказала, что жизнь — это как сон, так? Когда Винди рядом, это всегда хороший сон, и я ни за что не хочу от него пробуждаться. Она очень добра, весела, честна и умна. Я распадаюсь вдребезги от её смеха, будто сложен из спичек, и только звук её голоса может собрать меня вновь.

— Хи-хи-хи… — я хихикнула и остановила игру на лире. — Сдаётся мне, я наткнулась в этом году на костёр Вильяма Крупспира.

Он криво улыбнулся и глянул на меня краем глаз.

— Винд Вистлер сама однажды сказала, что я говорю как поэт. Хотя, когда я рядом с ней, мне кажется, будто я набрал камней в рот. У меня никак не получается говорить правильные слова.

— Редко слова работают так, как того желаем мы, — сказала я. Решительно возобновив игру на лире, я принялась заполнять гармонией тишину меж глотками воздуха. — Так почему же Винд Вистлер сейчас не здесь, не с тобой? Я бы заплатила сотню битов, чтобы посмотреть, как взрослый жеребец выплёвывает изо рта камни.

— Я бы мог попросить её стать моей Душой Солнцестояния в мгновенье ока. Но…

— Что «но»?

— Это было бы неправильно, — расстроенно произнёс он.

— О?

Карамель сглотнул. После нервного вдоха, он, наконец, решился сказать:

— Моя семья на ферме дошла до последнего предела. Посевы сельдерея умирают, и мы не можем вырастить достаточно к сезону урожая в этом году. Мать и отец отчаялись настолько, что начали продавать собственность, но даже это нам не помогает. Я нанялся на две разные работы в городе, только чтобы поддержать их чем могу, но боюсь, уже слишком поздно. Семья связалась с какими-то дальними родственниками в Вайнпеге. И мы всерьёз задумываемся над тем, чтобы уехать из города до Тёплого Очага, покинуть ферму — продать её, и всё такое. Я, наверное, могу остаться в Понивилле, но что это будет за жизнь? В самом лучшем случае, я буду жить в квартире, едва находя время, чтобы поспать, лавируя меж двух, а то и, может, трёх работ.

— Однозначно, звучит как большая неудача, — сказала я с глубокомысленным кивком. — Хотя, я должна спросить, каким бы прямолинейным ни показался вопрос: как же это всё связано с тем, что ты сейчас не проводишь время с Винд Вистлер?

— Мы всё больше и больше сближались большую часть прошедшего года, — сказал Карамель. — Она почти ничего не знает обо всём том ужасе, который обрушился на меня. И моя жизнь обещает стать ещё безумнее, и… и…

Он зажмурился, кратко вздрогнув.

— Она весела и полна жизни. Ей ни к чему весь этот груз неудач какого-то вшивого земного пони вроде меня. Ни к чему ей мои проблемы, которые только загрязнят голубое небо у неё над головой. Я… я люблю её. Я правда люблю, и вот потому я должен её отпустить…

Я выдала низкую ноту. Её острая дрожь затанцевала меж нас, и я бросила заинтересованный взгляд в его сторону:

— Да неужели?

— Если я предложу ей стать со мной Душами Солнцестояния, я подам ей неверный знак, — пробормотал он. — Это праздник Летнего Солнца, наступление нового года — для меня, по крайней мере. Мне пора отдаться с головой работе ради своего будущего… И её будущего тоже.

Он скорбно уставился в огонь, будто все счастливые цвета его жизни пожрало пламя.

— Пришло время… отказаться от Винди. Это к лучшему.

— Хм-м-м… — я кивнула и сказала монотонным голосом: — Всегда к лучшему, когда мы позволяем мечте умереть прежде, чем она успеет исполниться. В конце концов, ведь когда мечта приводит нас туда, куда мы жаждем попасть, пропадает всякий смысл мечтать.

Карамель моргнул. Он посмотрел на меня, прищурившись.

— А?

Я хихикнула.

— Хи-хи-хи… Тебе это тоже кажется чушью, да? — я продолжила играть, на этот раз бросая ради него в мелодию весёлый ритм. — Скажи мне, ты когда-нибудь слышал Легенду о Безумной Пони?

— Эм-м-м… — Карамель почесал голову в растерянности, затем хитро ухмыльнулся мне: — Чего? Ты, значит, возомнила себя бардом?

— Я раньше делала и куда большие глупости. Хочешь её послушать?

— Что? Легенду? — он сглотнул и снова повернулся к огню. — Не знаю. Она длинная?

Я бросила взгляд на западный горизонт. Там, на краю мира, всё ещё лежала полоска алого сияния. Луны нигде не было видно.

— Довольно короткая, как и все хорошие вещи в этом замечательном мире. Если хочешь, я не скажу ни слова, и говорить будет только лира. Разницы особой нет…

— Хе, ну, я не против. Я ведь никуда не тороплюсь… — он вздохнул и уставился на далёкие костры, где другие пони сейчас общались в больших компаниях, все осиянные радостью, который он был столь болезненно лишён. — К тому же мне не помешает хорошая история. В последнее время жизнь была скучной повестью.

Я улыбнулась. Самая лучшая аудитория — это невинная аудитория. И самая сложность — это продержать её в том же невинном состоянии на протяжении всей истории. Не задумываясь ни на мгновенье, я подняла лиру высоко над головой и отпустила ноты величественно плыть высоко в небеса, где не дотянутся до них языки пламени костра.

— Легенда о Безумной Пони начинается в городке — совсем как этот — во время праздника Летнего Солнца — столь же торжественного и ликующего как и тот, который уже вот-вот для нас настанет…

«Жители того городка были полны радости и экстаза. Видишь ли, в тот год канун Летнего Восхода был самым тёмным и самым долгим, и когда принцесса наконец подняла Солнце, оно было самым ярким и воодушевляющим. Все пони пели и танцевали на улицах в ликовании — все, кроме одной пони, прибывшей сюда из другого города, и обнаружившей, что ей мало чему радоваться. И, на самом деле, вскоре она узнает, что ей много от чего сходить с ума от злости.

Всё началось довольно незаметно. Пони бросали на неё взгляд дважды, и оба раза с одним и тем же выражением. Затем пони махали ей чаще одного раза, будто приветствуя её в первый раз снова и снова. Затем те жители городка, с которыми она общалась ранее и была в этом совершенно уверена, воспринимали её как совершенную незнакомку, как было тогда, когда она только приехала в эти края несколько дней назад.

— Я не понимаю. Разве мы недавно не говорили? — спрашивала она их. — Разве не вы ухаживали за мной в больнице, когда я очнулась после сотрясения? И вы — не вы ли двое нашли меня этим утром без сознания в тени городской ратуши?

Пони отвечали ей лишь пустым взглядом, мотали головой и продолжали свой яркий праздник. Весь город охватила страстная агония празднества Летнего Солнца, и среди всего этого стояла пони, совсем одна, пытаясь смириться с мыслью, что она не просто одинока в своём затруднении, но что она проклята.

Конечно же, она была проклята. Как ещё можно назвать её положение? Она принялась лезть каждому встречному прямо в лицо. Дыша с каждым разом всё чаще, как в лихорадке, она просила, умоляла, требовала, чтобы хоть кто-то запомнил её. С каждой попыткой жители деревни лишь становились всё глуше и глуше к её отчаянию. Казалось, абсолютно всё, что она говорила, кричала и бормотала сквозь плач, мгновенно улетало в бездонный колодец забвения. Одно дело быть отвергнутой, изгнанной, даже казнённой. Но самое ужасное — быть игнорируемой, узнавать, что весь твой дух и вся твоя личность обратились лишь жалкой пылью, ещё задолго до последнего шага в могилу.

— Почему вы так поступаете со мной?! — кричала, рыдала она. — Что это за жестокая шутка такая?! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь! Пожалуйста, обратите внимание на меня!

Но чужие уши были глухи к её мольбам. Как бы испуган или шокирован ни был встречный житель, он забывал об этом мгновение спустя. Она начала задумываться, не спит ли, ибо только кошмар может быть окрашен в столь бессердечные цвета. В отчаянии, пони снизошла до драмы, достойной театра абсурда, начав пинать копытами всё вокруг, сшибая статуи принцессы и разбивая рыночные прилавки, полные сувениров, посвященных Селестии.

И когда даже таких приступов истерики оказалось недостаточно, чтобы выбить из колеи окружающих, она решилась пойти против своей доброй природы — против последнего ошмётка достоинства — и сбросила Факел Летнего Солнца в ближайший цветочный сад, воспламенив тем самым здание городского суда. Фестиваль немедленно прекратился и каждый житель, увидев пылающий хаос, бросился за вёдрами воды, чтобы остановить пламя. А пони стояла в круге света от сотворённого ею пожара и громко похвалялась своей ответственностью в этом ужасном поджоге. И, конечно, пара жеребцов-полицейских потащила её в сторону тюрьмы на дальнем конце городка.

Пони не могла себе даже представить большего счастья. Она приветствовала офицеров слёзами радости, практически обнимая их каждый раз, когда получала такую возможность, счастливо позволяя им уволочь её в зарешёченную камеру — будто бы только это по-настоящему значило, что она в самом деле каким-то образом существует. Представь себе её отчаяние, когда, дотащив её до участка, полицейские остановились на месте, растерянно моргая, будто приходя в себя от нездорового сна. Они горячо извинились перед пони за беспокойство и освободили её. И она ошеломлённо побрела по улицам, пытаясь сообразить, реальностью ли было только что произошедшее, или горькой галлюцинацией.

И затем, вернувшись к зданию городского суда, она чуть не упала без сознания. Не только огонь был погашен и ущерб исправлен, но и все пони вокруг вновь праздновали, пребывая в забвении о возвращении безумного поджигателя, как если бы ни единой жестокости не произошло в этот день. Пони вскоре осознала, что отныне может быть хоть святой, хоть грешницей, но ни та, ни другая сторона морального компаса больше не будет иметь никакого значения. Её цена для окружающих была не выше цены теней от её дыхания, да и те тоже ветшали на глазах.

Но не это сделало её безумной. Нет, последняя ниточка паутинки, на которой держался её разум, ещё только готовилась порваться. Тащась по городу, с сердцем, столь же тяжелым, как и копыта, она достигла деревенской библиотеки. Там она нашла пони, которая, как она была уверена без тени сомнения, узнает в ней старую подругу детства. Именно эта душа привела её на праздник Летнего Солнца в этой деревне, и, безусловно, она развеет ту тёмную тучу, что клубилась вокруг проклятой жизни пони. Она постучала в дверь, и едва в проёме возникло весёлое лицо её подруги, она радостно ахнула. Но тот восторженный выдох был последним таковым, ибо пони увидела на лице своей подруги то же самое слепое непонимание, что заразило собой весь этот город.

Потеря любви друга равносильна смерти без похорон. Целые галактики растворились за миллионы лет, и даже они — лишь жалкие пылинки по сравнению с сиянием дружбы. Ни одно живое существо не должно столкнуться с подобной реальностью, стать островом без моря, в окружении лишь бесконечной черноты апатии. Пони рождены не для одиночества. Оно противно нашей природе. Нас тянет друг к другу. Мы связуемы, как вода. Пустота Вселенной существует только лишь потому, что мы находимся здесь, в её центре, охватываем сознанием все стороны, и отмечаем всё, чего недостает; всё, что холоднее и страшнее зимней ночи, что жаждет пожрать нас, ибо не понимает так, как понимаем мы, что значит быть в тепле, быть счастливым, быть вместе.

Надежда безумной пони умерла в тот день, но вскоре пони осознала, что впереди у неё ещё не одна смерть. Её кошмар был тюрьмой с толстыми стенами из слоёв черноты и многочисленных гибелей. Она умирала каждый раз, когда говорила с пони, смотрела на пони или даже делила сам воздух с ними. Ужасающе само по себе быть забытым — но каково быть игнорируемым снова и снова теми же душами по кругу, без шанса на передышку? Она шаталась по улицам, как бездушное тело, коим она внезапно себя осознала, равно как осознала она и то, что быть ей такой вечность. Разум её в скорбной жажде искал в самых удалённых уголках сознания выход из этого ужасного сна, но обречен был навечно на бесплодность поисков.

Как пробудиться от бесконечного сна? Вопрос более не стоял в том, чтобы жить или нет. Она должна пробить выход из сна, этого проклятого маскарада страдания, и тогда боль и одиночество останутся позади. Там, за последним вдохом засыпающего тела, может лежать нечто чернее самой черноты, но пони внезапно поняла, что чернота забвения безвредна для души, лишённой способности видеть.

День подходил к концу, празднество отгремело и прошло. Из центра города убрали все праздничные украшения. Стоял поздний вечер; жители готовились ко сну. Она тоже была готова заснуть.

И вдруг, откуда ни возьмись, один из двух земных пони, собирающих оставшееся после праздника оборудование, взглянул наверх и увидел безумную пони на карнизе четвёртого этажа ратуши. Он немедленно ахнул, а его сапфировые глаза наполнились волнением и ужасом, тем самым, что она весь день изо всех сил пыталась у кого-нибудь вызвать. Только теперь было поздно. Несмотря ни на что, он замахал в её сторону копытом, крича своему товарищу:

— О благая Селестия! Быстро, найди пегаса... кого угодно, кто может летать! — когда его друг убежал, сбив дыхание отчаянным рывком, он смело подошёл к стене здания и поглядел наверх, на неё. — Мэм, я не знаю, что творится у вас в душе, и я не буду даже притворяться, будто знаю, но, пожалуйста, прислушайтесь — это не решение. Должен быть другой выход!

Но безумная пони перешла черту, за которой бесполезно было взывать к её разуму. Если слезы на её лице не были достаточным тому свидетельством, то, возможно, растрёпанная грива и грязная шкура многое сказали испуганному жеребцу.

— Прекрати! Просто прекрати говорить! — закричала она. — Твои слова ничего не значат! Они бессмысленны! Скоро ты обо мне даже не вспомнишь! Я и так уже мертва — значит должна быть и по-настоящему!

— Нет! Не говори так! Никто не заслуживает бессмысленной смерти! — жеребец, стоя далеко внизу, протянул к ней копыто. — Я обещаю, что не забуду тебя! Просто отойди от карниза и позволь нам с тобой поговорить!

— Ты ничего не можешь мне пообещать, что не будет со временем поглощено забвением! — сказала она, икая и изо всех сил стараясь выровнять дыхание. Её душа колебалась на грани и грозила утащить и тело вслед за собой. Считается, что падающие во сне никогда не долетают до земли. Она была готова проверить эту теорию как никогда. — Эта деревня ничто для меня! Это тюрьма! И ничего больше! Ничего!

— Послушай… — земной пони внизу поднял оба копыта и заговорил спокойным, умиротворяющим голосом, хотя дрожь его тела на какое-то мгновенье не уступала дрожи её. — Даже если всё настолько ужасно и безнадёжно как тебе кажется, это ничего не решит! Ничего не улучшит! Тебе нужно найти в себе силу поверить и отойти от края! Не поддавайся своему горю и не уходи прежде своего времени!

Но безумная пони не хотела больше слушать.

— Почему?! — она выплюнула на него сверху слова, пылая гневом. — Почему бы мне просто не прыгнуть?! Почему бы мне не закончить этот кошмар раз и навсегда?!

Он посмотрел на неё, но то был каким-то образом уже совсем другой жеребец, либо она только сейчас заметила его — так же, как многие жители замечали её каждый раз как в первый раз и мгновенно же забывали. Но на этот раз забвения не будет, и она поняла это, потому что она — носитель этой памяти, силы, которая всегда была с ней, но которая только сейчас отразилась, как эхо от сводов пещеры, от осознания её ужасного положения. Возможно, тому виной были его прижатые уши или, быть может, мягкий контур губ или влажный блеск сапфировых глаз, что доставили смысл сказанных им слов до неё. Так или иначе, какая-то часть безумной пони, часть, которую она считала пропавшей вместе с разумом, внезапно откликнулась на самую суть его слов, как маленький жеребёнок пробуждается от мягкой мелодии, щекочущейся в ушах, и встречает золотой рассвет с песней, старой, как само время:

Потому что ты особенная, ты драгоценная, и в этом мире останется куда меньше радости, если ты решишь его покинуть.

Безумная пони молчала. Она глядела вниз на жеребца. Он был абсолютным незнакомцем. Он не знал её, и, спустя минуты, он не будет помнить её. И всё же это не оградило его от того, чтоб коснуться самой глубинной части её души, части, что всё ещё хранила тепло, и он напомнил ей, что эта часть по-прежнему жива. За какие-то секунды он вполне мог создать её… или воссоздать, только лишь потому, что мог, и потому, что хотел. Он был той драгоценностью, о которой он говорил, ведь он не знал, что не пройдёт много времени, и он уйдёт, оставшись лишь тенью, выжженной на стенах осаждённого разума безумной пони.

И тогда она поняла, какой эгоистичной была в своей муке и отчаянии. Не она одна умирала столько раз подряд, снова и снова. Эти пони — эти замечательные жители городка — вот кто умирал каждый раз. Каждый оставался лишь сражённой амнезией бледной тенью себя, бумажным фасадом души, что когда-то благословляла землю своим правом вносить каждую свою мысль в правомерное постоянство, но более не могли из-за безумной пони, оборвавшей их мечты.

Вся деревня умирала, пони падали налево и направо в забвение, ибо она, проклятая пони, набралась вопиющего нахальства скакать сквозь их жизни и наделять их своей заразой. И здесь их было слишком много. Бессчётное количество пони, которые кратко смеялись или улыбались ей. Их слишком много, чтобы рыть могилу каждому, но достаточно, чтобы петь по ним песнь — подобную вибрирующей мелодии, идущей от её затылка, подобную рефрену, что повторяется громче и громче с каждым ударом сердца. Её сердце отныне билось ради жеребца, ради его бесценных слов, что скоро метнутся в пустоту забвения куда быстрее, чем могло бы долететь её бренное тело. Все эти лица были застывшими кадрами, счастливыми и прекрасными, до конца времён, такой же, какой может стать и она, если осмелится, если сойдёт с ума — сойдёт лишь ради того, чтобы сотворить жизнь из кошмара и обнаружить скрытые в нём секретные цвета.

Прежде чем это озарение перестало сиять в её разуме ярче, чем любой рассвет способен сиять, сквозь её тело пробежала волна холода, и она уже знала, что этот краткий миг утерян навсегда — жеребец уже начал оглушёно моргать, как младенец, просыпающийся в люльке. Но едва он пробудился от своего сна, и слёзы его пропали, безумная пони ощутила их в собственных глазах. Она улыбнулась в первый раз за последние несколько дней и отошла от края карниза».

Лира оплакала окончание дня. И, хоть она звучала печально, песня её была очерчена радостью, как и лёгкая улыбка на моих губах. Я стояла с другой стороны костра от Карамеля, завершая свою историю под опускающимся фиолетовым одеялом ночи.

— Проклятье безумной пони не окончилось в тот день. На самом деле, то было только начало. Но тогда зародилось нечто иное — глубокое и искреннее тепло, что проведёт её сквозь грядущие месяцы, полные льда. Её сумасшествие будет вести её. Оно даст ей храбрость и настойчивость, необходимые для того, чтобы жить во сне безумца, чтобы петь песни тем, кто вскоре забудет лицо исполнителя, в надежде, что они обретут смысл в их звучании. Ибо, видишь ли, память становится лишь тенью, едва останется позади, лишенная всех ярких красок. Тем не менее, только музыка способна донести искренние вибрации струн чьей-то души, мелодию, что пробуждает нас от самых тёмных снов, или же вневременной хорал, пробивающийся к нам сквозь слои наследий былых поколений, смертей и потерь. Тому научил безумную пони жеребец. На одном дыхании он показал ей, что каким бы ни было мрачным проклятье, у неё ещё есть сила и долг ценить момент и жить. Жизнь — это единственный сон, которым мы можем управлять, и он кончается лишь тогда, когда мы обыскали уже каждый его угол в поисках цвета, чтобы обратить его в песню.

Я остановила музыку, и внезапная пустота стремительно высосала воздух из легких Карамеля. Он поглядел на меня нежно. Он глядел поверх костра и не обращал на него внимания, будто сияние пламени было гораздо тусклее света, идущего в то мгновенье от меня.

— Это прекрасная легенда, — прошептал он. — Она печальна. И всё же… всё же…

— Печаль невозможна без блаженства, — сказала я тихо, с улыбкой столь же хрупкой, как и мои следующие слова. — Мы здесь, сейчас — мы счастливы и здоровы, у нас всё восхитительно. Но, как и память, даже это мгновенье растает, и тогда я буду петь песни лишь пустоте. Потеря и любовь занимают в этом мире важные места. Мы можем принимать их с отчаянием или же с удовольствием. Я выбираю последнее, потому что удовольствие делает потерю тихой и безмятежной, ибо я знаю — я отдавалась тёплым течениям своего существования с достоинством и изяществом. Наша жизнь на земле с лёгкостью может превратиться в дом душевнобольных, окружённый стенами из страха, по которым будут ходить патрули наших сожалений. В наших силах перестать беспокоиться о будущем возведении сторожевых башен душевного спокойствия и просто радоваться палящим кострам, разведенным здесь и сейчас. И… хи-хи-хи… Уверяю тебя, в одиночку этим даже близко невозможно насладиться.

Карамель сглотнул. Голубые глаза уставились в бесконечность.

— Винд Вистлер любит меня, и я просто хочу любить её в ответ. Но что это за любовь, если мне нечего ей дать?

— Ты можешь дать ей себя, — сказала я, опять касаясь струн лиры, чтобы мелодия легенды вновь достигла его ушей. — Ты можешь дать ей себя и жить, жить с ней, стать чем-то большим обычной памяти. Чтобы вы могли встретить рассвет вместе, каким бы мрачным ни казался грядущий день, потому что вы можете позволить себе это, и потому что в этом мире останется куда меньше радости, если ты откажешься от столь драгоценного дара.

Он вымученно улыбнулся. Что-то яркое зажглось в уголках его глаз. Я могу узнать эту бледную искру в мгновенье ока, и я знала, что я только и делала за прошедший год, что занималась её поисками в глазах пони. Я подавила внезапный приступ дрожи, взглянув в лицо Карамеля, когда он спросил:

— Удалось ли этой безумной пони как-то снять свое проклятье?

Я сглотнула.

— Нет. Она так и не смогла, — сказала я. — Но она не может отрицать того, что проклятье дало ей возможности, которые другим пони не суждено испытать; возможности петь песни о тех вещах, о которых, как она осознала, забыла даже она сама. И всё же…

Я глубоко вздохнула, поглядев ненадолго в огонь.

— Она готова отдать всю эту интуицию и знание — хотя бы на один единственный день — чтобы найти того жеребца, что изменил её жизнь…

Я медленно подняла голову и внимательно посмотрела в его сапфировые глаза, и сказала голосом, окутанным клубами пара, что отделял нас друг от друга, как небо делит два горизонта:

— И сказать ему, как она благодарна. Она бы сказала жеребцу, что никогда не прервёт свой сон; она всегда будет помнить его.

Искры со щелчком взметнулись и угасли над костром, подобно цвету, что на мгновенье мелькнул в глазах Карамеля. Он моргнул, осознавая, что пришла ночь, и что он одинок. Ужасная дрожь пробежала по его телу. Куда бы он ни поглядел, кругом сгущались тени, одна чернее другой. Потому он перестал обращать внимание на то, что говорит ему зрение, и доверился слуху. Прекрасная мелодия касалась его ушей, как утренний рассвет, поднимающий просыпающегося жеребёнка из постели. Он повернулся и увидел костёр в нескольких метрах от себя, окружённый смеющимися празднующими пегасами. Карамель буквально подпрыгнул и как одержимый бросился галопом туда.

Кобылка с небесно-голубыми крыльями и светлой гривой вовсю болтала с подругой у горящей кучи дров. Её хихикающий голос звенел, как колокольчики. Карамель чуть не упал в обморок от этих мелодичных звуков, изо всех сил стараясь удержаться на ногах у неё за спиной. Он решительно прочистил горло и прошептал:

— Винди?

Винд Вистлер обернулась. При виде его, она затрепетала крыльями, и в её карих глазах зажглись огоньки.

— Карамель! Я… — она помедлила, задержав дыхание, сглотнула, затем выдавила: — Ты же говорил, что не отмечаешь в этом году…

— Я помню, что я говорил. Но я просто… — начал он, но его слова бесцельно затихли. Он стоял здесь, на шатком краю растерянности, и его глаза глядели в огонь, будто в поиске причины, зачем он к ней вообще подошел. Вдруг он медленно прянул ушами, ибо вновь услышал вневременную мелодию, и она мягко потянула вверх уголки его губ.

— Я слушал музыку. Очень красивую, чарующую музыку, — сказал он, улыбаясь, затем взглянул на неё, чтобы вновь насладиться её видом. — Но этого было мало, потому что ты не слушала её вместе со мной.

Перья Винд Вистлер задрожали, встав торчком, и она тепло улыбнулась ему, свернув золотой хвост двойным колечком.

— О, милый… — её улыбка была столь же хрупкой, что и стена, сдерживающая слёзы в её глазах. Её близкие друзья тихо отошли назад, освободив ей и Карамелю огромное пространство — будто вот-вот должен грянуть бальный танец. — Я тоже скучала по тебе.

— Винди, мне… э… — Карамель закусил губу, и к нему вновь вернулась дрожь от внезапного чувства, будто он недостоин её небесного взгляда. — Мне интересно… если ты, конечно, не запланировала ничего особенного на праздник…

— Да, Карамель, — она широко улыбнулась, и блеснув белоснежными зубами столь же ярко, как, сияла луна над их головами. — Я бы очень хотела стать с тобой Душой Солнцестояния.

Карамель моргнул. Он бросил взгляд по ту сторону костра, где увидел подмигивающих и улыбающихся Тандерлейна и Блоссомфорс. Криво улыбнувшись, он уселся рядом с Винд Вистлер.

— И как же ты догадалась, что именно это я хотел у тебя попросить?

— М-м-м-м-м… — она прижалась к нему, коснулась носом и нежно мурлыкнула в ухо: — Докажи тогда, что я неправа.

Он с шумом выдохнул и коснулся её носом в ответ. Его голос звучал как голос маленького жеребёнка:

— Ни за что.

Он кратко шмыгнул носом.

Винд Вистлер в тревоге заглянула ему в глаза:

— Карамель? Всё… всё хорошо?

Его влажные глаза блеснули в свете близкого пламени. Печаль затмила собой теплая улыбка, с которой он сказал:

— Я просто счастлив, что живу, и что живёшь ты. Ты как хороший сон, который никогда не кончается, Винди. Прости, что не сказал тебе этого раньше.

Она улыбнулась в ответ.

— Что ж, ты ведь всё-таки сказал сейчас.

Они хихикнули и прижались друг к другу, купаясь в тепле празднества Летнего Солнца. Я стояла, играя на лире, сразу за границей пляшущего янтарного сияния костра, куда пришла, когда луна отрезала меня от Карамеля.

Даже сейчас я не могу вспомнить, как долго лилась музыка. Едва я осознала, что мелодии больше нет, я глянула вниз и увидела, что прижимаю к груди инструмент. Вздох сорвался с моих губ, печальный и счастливый одновременно. Инструмент — лишь начало мелодии. Именно слушателям нужно самим закончить композицию, даже если конца и не существует вовсе.

Покой момента был прерван оглушительным громом. Карамель, Винд Вистлер и другие посмотрели наверх и закричали приветствия первому из множества фейерверков, что озарили фиолетовую дымку, окутавшую мир. Понивилль превратился в трепещущий восторг янтарного пламени и радужных взрывов. Пони танцевали на улицах — кобылки и жеребята, кобылы и жеребцы, все как один — Души Солнцестояния, поклявшиеся друг другу в восторженном счастье остаться на ногах до самого утра, когда покровительствующая им Принцесса принесёт в мир настоящее сияние, отражающее гарцующую радость их сердец.

Горожане были столь заняты своим весельем, что едва ли хоть один из них заметил пони, бредущую сквозь самое сердце праздника, пони, не освещённую кострами, пони, что не отбрасывала теней от огней фейерверков.

Я остановилась на полпути от центра городка и оглянулась через плечо. На мгновение я увидела (или подумала, что увидела) дорожку следов, пропадающих позади меня в ярком лунном свете с пугающе ровной скоростью. И, глядя на столь нереальное зрелище, я сделала то, что только безумная пони способна сделать.

Я улыбнулась.

Если всё, о чем я мечтаю, это оставить следы в этом мире, то самое большее, чего я добьюсь — это оставлю лишь могильный камень.