Кнопка и я
Глава вторая
В доме стояла жутковатая тишина, которую нарушало лишь тиканье часов, отсчитывающих минуты бессонной ночи, да еще за окнами в непроницаемой тьме шелестел принявшийся с новой силой ливень. Я сидела у постели больного, прислушиваясь к его тяжелому дыханию и время от времени бегая в ванную, чтобы намочить ледяной водой тряпку, которую положила ему на лоб для смягчения жара – а уже за пару минут она нагревалась так, словно лежала на батарее парового отопления. Каждую минуту я с ужасом ожидала, что малыш вот-вот откинет копыта, но, к счастью, этого не случилось, а под утро температура и вовсе начала спадать. Напряжение, пережитое мной за время, прошедшее от встречи с жеребенком, сделало свое дело, и меня сморило; когда кто-то осторожно потыкал меня в плечо, и я, вздрогнув, вернулась в реальность, на улице было уже светло.
Вид у жеребенка все еще был вялый, но интерес к жизни в глазах уже появился.
— Привет, — осторожно сказал он сиплым голосом.
— Привет, — тупо повторила я, протягивая руку и щупая его лоб. Еще теплый, но это не критично. — Ты как?
— Кажется, я всю ночь тонул в лаве, — он шмыгнул носом и перевернулся на спину. Теперь он лежал, как человек: передние ноги поверх одеяла. С мокрой тряпкой на лбу, забинтованной ногой и слезящимися глазами он выглядел настолько трогательно, что у меня дрогнуло сердце.
Очевидно, той ночью был пройден кризис; вопреки моим опасениям, температура, хотя окончательно не спала, до прежней критической отметки так больше и не поднялась. Я с чувством огромного внутреннего облегчения продолжила поить его чаем с малиной, а тем же вечером он порадовал меня сообщением, что был бы не прочь что-нибудь съесть.
С тех пор выздоровление пошло семимильными шагами. Но в каждой бочке меда есть ложка дегтя — пациентом он был просто жутким, настоящий кошмар для медика. Он беспрестанно ныл – то о том, что ему скучно, то о том, что ему плохо – это если поднималась температура. Шарф – кусачий, микстура на травах, которой я пичкала его «на всякий случай», – горькая и противная. И еще в его нытье периодически всплывала какая-то шапочка с пропеллером. Я поняла, что она была на нем, когда он попал в мой мир. Но, когда я его нашла, никакой шапочки поблизости не было. Значит, он потерял ее где-то в парке, когда метался по кустам.
Хотелось хоть чем-то порадовать малыша (а возможно, мне просто надоел его постоянный скулеж про эту проклятую шапку), так что, улучив момент, пока он спал, я отправилась на поиски. Под любопытными взглядами прохожих облазила все кусты и не знаю, каким чудом, но все-таки нашла то, что искала. Как удалось мне опознать шапочку в этом комке грязи – я сама понятия не имела. Но, однако же, отыскала, принесла ее домой, выстирала, высушила – и оказалось, что она веселой красно-желтой расцветки.
Баттон ужасно обрадовался моей находке. Правда, радость длилась только до тех пор, пока он не выяснил, что пропеллер, который должен был все время весело крутиться сам по себе, вращается, только пока он подталкивает его сам.
— Наверное, это потому, что в нашем мире нет магии, — вздохнула я, наблюдая, как жеребенок с сосредоточенным видом тыкает в пропеллер копытом, пытаясь призвать его к порядку.
— Нет магии? Совсем-совсем? – переспросил он с досадой. Затем со вздохом смирения напялил шапчонку по самые уши и надулся, совсем по-человечески сердито сложив передние ноги на груди.
Понедельник – день тяжелый. Это я уяснила себе еще со школьных времен. Вот и на этот раз неприятности словно выжидали, пока закончатся выходные, и без того неспокойные от слова «совсем», чтобы обрушиться на меня.
Собираясь на работу, я строго-настрого наказала Баттону соблюдать постельный режим, оставила ему еды на целый день – отварной картофель – кастрюля с ним была завернута в одеяло, чтобы подольше оставалась теплой – и овощной салат в большой миске на столе. К моему удивлению и вящей радости, жеребенок знал, как включать-выключать воду, умел пользоваться уборной (принципиальных различий между устройством водопровода и канализации у нас и в Эквестрии мы не обнаружили). Подлинный восторг и изумление у него вызвало разве что электричество – по-видимому, в Эквестрии его роль играла все та же магия, — и все же пользоваться электрическим чайником он выучился на раз-два.
В общем, оставив моему незваному гостю все необходимые инструкции и еще раз велев ему оставаться в постели, я наконец отбыла на работу.
Денек не задался с самого утра. Задержавшись на старте из-за необходимости перепроверить квартиру на предмет безопасности для жеребенка и в сто первый раз повторить Баттону все ценные указания, которые у него уже в зубах навязли (он слушал меня со скучающим видом, а я почувствовала себя старой занудой), я выпала из привычного ритма и, не рассчитав времени, с треском опоздала на работу – впервые за все годы службы. Выслушав от начальства его мнение по поводу сего факта и нагруженная по уши новыми заданиями, я понуро вернулась на рабочее место и вместо собственно работы принялась отчищать от грязи пальто – при переходе через дорогу меня с ног до головы окатила из лужи пронесшаяся мимо машина. В довершение всех моих неприятностей я обнаружила, что у меня прохудились джинсы. Протерлись на сгибе. Стоило мне неловко потянуть ткань – и она тут же разлезлась, как гнилая. Это происшествие, разумеется, не улучшило моего настроения; кое-как, на живую нитку, соединив края ткани черными нитками (синих на работе не оказалось), я со стоном представила себе, какую брешь пробьет покупка новых джинсов в моем несчастном бюджете – залатать ее мне удалось бы нескоро.
И все же меня весь день не покидало странное ощущение, робко теплившееся где-то в груди. С подобным чувством я когда-то давным-давно, в детстве, то есть в прошлой, куда более счастливой, жизни, просыпалась новогодним утром. Пусть, еще только открыв глаза, ты и думать не думаешь о подарках, но что-то внутри тебя знает и помнит, какой нынче день. Вот так и здесь. С удивлением я поняла, что теперь мне не нужно задерживаться на работе под любым благовидным предлогом, лишь бы оттянуть свидание с пустой квартирой. Мне было, к кому спешить.
Поэтому за минуту до окончания рабочего дня меня на месте против обыкновения уже не было. Я твердо решила зайти по пути домой в магазин и купить к ужину чего-нибудь вкусного – плевать, что денег в кошельке было немного, мне очень хотелось порадовать выздоравливающего больного, который, я не сомневалась в этом, ждет не дождется моего возращения. Сама я как-то ухитрялась выживать на лапше быстрого приготовления да картошке, которую закупала впрок, но растущему организму Баттона, особенно после болезни, нужны были витамины, да и от чего-нибудь к чаю он наверняка не откажется… Дети, как правило, жить не могут без сладкого, это мне было известно не понаслышке.
— Баттон, я дома! – провозгласила я, закрывая за собой дверь и поворачиваясь лицом к остальной квартире. В ту же секунду пакет вывалился из моей ослабевшей руки и звучно шмякнулся на пол, а я сама, кажется, потеряла дар речи. И было от чего.
В мое отсутствие по квартире словно прошелся ураган. От входной двери мне была видна только прихожая и кусочек комнаты, но, несмотря на это, масштабы бедствия потрясали.
По всему полу в живописном беспорядке валялось выстиранное мной накануне белье, которое я, собираясь на работу, сняла с веревки и оставила на кресле в ожидании вечерней глажки. Поверх него – вязаная крючком скатерть, память о моей бабушке, обычно украшавшая небольшой столик (стянули, ухватив зубами за краешек?). Тут же – все то, что на этой скатерти лежало и стояло, включая пару книг и журналов, записную книжку с номерами телефонов и сам телефон (трубка на витом черном шнуре отлетела в сторону). Этот хаос был причудливо декорирован тем, что в прошлой жизни было хрустальной вазой. Осколки таинственно поблескивали, как алмазы. Мой любимец фикус, потерявший половину листьев, валялся на полу, вывернутый из горшка вместе с комом земли. Мне даже показалось, что картина на стене, на высоте моего роста, висела немного кривовато. Словом, складывалось впечатление, что в квартире побывал неопытный взломщик. Неужели весь этот кавардак был учинен одним-единственным жеребенком? Куда там слону в посудной лавке!
Это была последняя капля. В глазах у меня потемнело. Я привалилась к стене и заорала во все горло:
— БАТТОН МЭШ!!!
И не поверила глазам. Жеребенок бодрой рысцой – почти не прихрамывая на переднюю ногу, отметила я автоматически, — появился в коридоре. На его месте я ни за что не вышла бы на такой окрик…
— Привет, — поздоровался он и, как ни в чем не бывало, полез рыться в пакете, который рассыпал по полу свое содержимое.
— Что… что это такое? – дрожащим голосом спросила я, обводя рукой следы погрома.
— А? – Баттон поднял мордочку, рассеянно проследил взглядом за моим жестом и снова уткнулся в пакет. – Поиграл немножко… В «Нападение чейнджлингов на Кантерлот». Знаешь, они ведь во что угодно превратиться могут. Любой предмет может оказаться чейнджлингом. О, кексики…
— Поиграл… немножко?
Честно говоря, мне до жути хотелось выпороть его, и держалась я только усилием воли да смутно маячившим в памяти соображением о том, что бить детей – непедагогично. Посему решила обойтись малой кровью:
— Баттон… марш в угол! Живо! Ты наказан! Будешь стоять там, пока не разрешу тебе выйти!
«А сама я тем самым временем буду убирать весь этот бардак…» – подумалось мне, и меня захлестнула новая волна гнева. А ведь завтра мне на работу!
— Не командуй, ты мне не мама! – отчаянно выкрикнул Баттон.
— А тебя, похоже, мама совсем ничему не научила! – огрызнулась я. Но уже через мгновение пожалела о том, что не смогла сдержаться.
На глазах у жеребенка блеснули слезы, он вскинул мордочку вверх и заревел – сразу. Безо всякой подготовки или предупреждения.
— Хочу домоооой! – разобрала я в потоке слез. – Мама, заберииии меня отсюдаааа!
Сказать, что я опешила, значит не сказать ничего. Ну и что мне теперь делать? Ведь это настоящее горе, а не притворный скулеж с целью выклянчить для себя что-то.
В конце концов, что мы имеем? Баттон совсем еще ребенок. И вот этого ребенка взяло да и забросило в другой мир, где все чужое и нет ни единой знакомой души. Если бы ему повезло чуть меньше, его растерзали бы собаки. Или же он нарвался бы на какого-нибудь отморозка, который…. Я потрясла головой, отгоняя жуткие видения – одно другого хуже: Баттона держат на цепи в холодном сарае; Баттона используют, как подопытное животное; жеребенка…
Последняя мысль была отвратительна настолько, что мне стало физически тошно. Ладно, ему повезло избежать всех этих ужасов. Вышло так, что приютить это чудо довелось мне. И что же я? Вместо того, чтобы сделать его пребывание у себя максимально комфортным, я…
Мне стало стыдно до слез.
— Кнопка, прости меня, малыш, — опускаясь на корточки, сказала я покаянно (и сама не заметила, что впервые назвала его прозвищем, которое потом приклеилось намертво). Жеребенок теперь плакал молча, роняя на пол крупные капли слез. – Я не хотела…
Он по-прежнему на меня не смотрел и даже отодвинулся чуть-чуть.
— Понимаешь… понимаешь, я пришла с работы, я устала. А дома такой сюрприз. Я просто сильно расстроилась. Баттон, я правда не хотела тебя так обидеть. Иди сюда, ну? Не бойся.
— Ты… не выгонишь меня? – его глаза сверкали от слез и казались еще больше, чем обычно. Так он этого боялся? Что я стану к нему хуже относиться или просто вышвырну на улицу? Я-то подумала, что он ревет от страха быть наказанным…
— Выгнать? Да с чего ты решил? Ты что, нет, конечно, — я протянула к нему руки, и он наконец-то сдвинулся с места. Подошел ко мне вплотную и уткнулся лбом мне в грудь.
— Ни за что… — прошептала я, притягивая его к себе.
А потом… потом я рухнула в кресло, прямо так, в уличной одежде, и втащила Баттона к себе на колени. Он уже успокоился, хотя время от времени судорожно втягивал в себя воздух, всхлипывая, и икал. Он робко заглядывал мне в глаза и прижимался ко мне так доверчиво, что остаток моей злости испарился. К тому же во всем нужно искать положительные моменты, верно? Так вот, раз ему хватило сил на то, чтобы устроить такой кавардак, значит, он окончательно выздоровел.
Поскольку я, как и моя бабушка, брезговала одеждой из секонд-хэндов («Мало ли кто это носил раньше! — говаривала она. – Лучше плохонькое, да свое»), а на новую одежду денег почти никогда не хватало, мне доставалось только довольствоваться старыми вещами, найденными в закромах родины (сиречь в недрах огромного сундука, стоявшего в кладовой), да беречь то, что было. Собственно, каждой вещи, которой я владела, была суждена долгая и не всегда веселая жизнь. Джинсам шел шестой год – довольно почтенный возраст для одежды, да и многого другого, так что случившееся было вполне закономерным. Да и жалеть было бы не о чем, если бы не проклятый денежный вопрос.
Я вытащила швейный набор, а затем, немного порывшись на дне корзинки с рукоделием, — и пару драгоценных катушек китайского шелка – розового и коричневого. Шелк – подлинный, не то что современные подделки – достался мне от бабушки, превосходной рукодельницы. Многому она научила и меня, и эти навыки постоянно пригождались мне на бытовом уровне, но превыше всего я ценила искусство вышивания. Как раз этим, по моей задумке, мне и предстояло сейчас заняться.
Расправив на столе злополучные джинсы, я наскоро стянула края дыры. Баттон встал на задние ноги, оперся передними о край стола и вытянул шею, громко сопя от любопытства.
— А хочешь, я тебе свою семью покажу? – внезапно предложил он без всякой видимой связи с предыдущим. Что же, ребенок есть ребенок, настроение у них меняется ежеминутно. Мне стало интересно, как именно он собирался это сделать, и я ответила утвердительно.
— Тогда дай мне карандаш и бумагу, — потребовал он. – А то ничего не получится.
Получив требуемое, он ухватил карандаш зубами и начал что-то черкать в блокноте, старательно загораживая от меня рисунок. Я с интересом наблюдала за ним – он ухитрялся зубами управляться с карандашом куда более ловко, чем иной человек – с ручкой, зажатой в руке.
— Вот теперь смотри! – великодушно разрешил он спустя десять минут.
— Ага… что ты там нарисовал? – на мгновение отвлекаясь от вышивки, я бросила взгляд на листочек в клеточку. Там красовался кривоватый, но все же явно с любовью нарисованный групповой портрет четверых пони. В одном из них – самом маленьком, во-первых, и со знакомой шапочкой на голове – во-вторых, — я узнала самого художника.
— Это мама и папа, — прояснил ситуацию Баттон. – А это мой брат Гибсон.
— Гибсон? – недоверчиво переспросила я, решив, что ослышалась. Это слово никак не походило на имя для земного пони.
— Ну да, — подтвердил Баттон. – Его талант – игра на гитаре. У него даже своя группа есть.
Это ничего мне не объяснило, а, напротив, только еще больше все запутало. Но я не стала больше ничего уточнять, чтобы не показаться в глазах Баттона еще глупее, чем есть.
— Замечательная у тебя семья, — одобрила я, искоса поглядывая на него. В глазах жеребенка мне почудилась затаенная печаль.
— Ты… скучаешь по ним? – осторожно поинтересовалась я.
— Немного, — Баттон грустно шмыгнул носом (хотя, возможно, виной тому были остаточные явления насморка).
— Ничего, я уверена, рано или поздно ты к ним вернешься, — неловко утешила я, потрепав его по лохматой челке. – Мы что-нибудь придумаем.
— Правда? – недоверчиво посмотрел он на меня.
— Конечно! Я буду очень-очень сильно думать и обязательно что-нибудь придумаю, — пообещала я беспечно. Хотя, положа руку на сердце, я понятия не имела, как вернуть его домой. Но нужно же было как-то поднять ему настроение?
— А у тебя есть семья? Или твой особенный пони… человек? – поинтересовался Баттон, сама непосредственность. Повисла мучительная пауза. Разумеется, Баттон не мог знать, какую боль причинил мне этим невинным вопросом. Обычно я старалась особенно не распространяться о себе и о своей жизни рассказывать не любила, благо веселого в ней было не много, а люди не очень-то любят слушать рассказы о чужих проблемах (как, впрочем, и радостях…). Но, раз уж разговор принял такой неожиданный оборот, разрушать эту атмосферу трогательного доверия я не решилась.
— Мои родители были геологами. Ну, это такие ученые, которые изучают землю и всякие там полезные ископаемые, — пояснила я для Баттона, который настороженно прядал ушами, услышав незнакомое слово. – Они постоянно ездили в командировки, далеко-далеко. Так что, можно сказать, растила меня бабушка, мамина мама. У папы не было родни, он был детдомовец, сирота. И… в одной из экспедиций… случилось несчастье.
Я замолчала. Баттон смотрел на меня, глаза у него были круглые-круглые, но он ничего не сказал и поторапливать меня тоже не стал – ждал, пока я сама соберусь с силами, чтобы продолжить.
— Я была тогда совсем маленькой… Много лет я надеялась, что все это было просто страшной ошибкой, и они вот-вот вернутся домой. Но они так и не вернулись…
Рассказывая, я механически, почти не видя, что делаю, вышивала на синей джинсе рисунок, призванный замаскировать зашитую дыру.
Единственным родным для меня человеком была бабушка. Я долго думала, что худшей участи, чем моя, и придумать трудно, но оказалось, что и это еще не предел. Я поняла это, когда бабушка умерла, и я осталась совершенно одна. Она все же успела дать мне образование, и какая-никакая работа у меня имелась. И все же…
По сути, все эти годы я добровольно вела отшельнический образ жизни и, как мне казалось, привыкла к нему. Но искренний интерес и неподдельное сочувствие Баттона сломали сооруженную мной плотину между моим внутренним миром и внешним, и я неожиданно для себя рассказала жеребенку обо всем, что денно и нощно мучило меня.
… Рассказ подошел к концу, и я с изумлением поняла, что на джинсах каким-то таинственным, непостижимым для меня самой образом незаметно распустились ярко-розовые цветки сакуры на коричневой безлиственной ветке.
Огромный комок, который постоянно стоял у меня в груди, мешая дышать, словно бы стал чуточку меньше.
Остаток вечера мы провели за дружной уборкой.
Фикус, кстати, выжил.