Моя борьба
Глава 3. Путь до Сталлионграда
Начнём с того, что сначала Квикнайт едва не стал Квиклайфом, а затем сделал наше купе главным туристическим объектом всего паровоза. Впрочем, на самом деле я начну чуть раньше, с момента незадолго до прибытия этого огнедышащего чудища на станцию.
В город стальных машин и характеров держали путь не только мы. Перрон был запружен жаждущими узреть красную чуму изнутри. Здесь были старики, которые путешествовали от нечего делать, осуществляя свои юношеские мечты повидать мир. Вокруг них бабочками порхала молодёжь. Серьёзного вида пони средних лет были похожи на старые плакаты: такие же торжественно-невозмутимые. Вскоре вся эта идиллия была нарушена воинственным кличем пара под барабанную дробь колёс.
Ещё через несколько мгновений в здание вокзала с металлическим визгом вкатилось стальное чудовище, извергая дым и целуя рельсы носовым отвалом, будто спящий на своих сокровищах дракон. Квикнайт восторженно пританцовывал на краешках копыт, переполняемый эмоциями: казалось, что сейчас он начнёт писать детектив про таинственное убийство в поезде. Скрип становился всё выше и выше, пока не оборвался на пике. Паровоз остановился.
Начался хаос. Все бегали от локомотива к окончанию паровоза, и от окончания паровоза к его локомотиву, с удивительной резвостью таская на себе внушительного вида чемоданы и проверяя свои билеты у каждого встреченного члена поездной бригады. В конце концов пассажиры справились с паникой и заняли места согласно купленным (и дюжину раз перепроверенным) билетам, разложили вещи и начали входить в ритм поездной жизни.
Я уселся на диванчик поближе к окну, мой друг — рядом со мной. Напротив нас сидел единорог. Немолодой, но всё ещё крепкий ветеран, весь покрытый шрамами и медалями. Он сидел, неподвижно уставившись в точку на две тысячи ярдов позади нас. Рядом с ним развалился красивый молодой земнопони сиреневого цвета. Он был одет в серую кепку с козырьком и клетчатый плед, который был обмотан вокруг его могучей шеи, на манер шарфа. Весь его багаж составлял странный, сложный и ажурный бронзовый диск, покрытый таинственными символами и насечками. Этот жеребец быстро огляделся вокруг. Он задержал взгляд на Квикнайте и лицо его сразу сделалось решительным и одухотворённым.
— Товарищ! — не произведя ожидаемого эффекта на Квикнайта, жеребец помахал перед его лицом копытом, — Т-т-това… Да что ж такое-то! Товарищ, вы обязаны купить эту астролябию! Вам, только вам я уступлю её всего за сорок два битса! Замечательная астролябия, меряет всё, что угодно!
Лицо моего друга сделалось отнюдь не воодушевлённым: его оторвали от продумывания тонких сюжетных ходов. Кажется, сейчас он набирал себе в книгу персонажей из числа пассажиров нашего вагона. Он скептически нахмурил брови, решительно не понимая, что происходит.
— Зачем мне эта астролябия? — растерянно спросил он.
— Вы меня поражаете! Как так можно говорить про астролябию? Это же полезнейший в хозяйстве инструмент. В ней триста шестьдесят градусов! Вот у вас есть чайник? У меня есть. Знаете, вода закипает при ста градусах. А астролябия — это как вскипятить воду три раза и ещё чуть больше половины! Всего сорок два битса! — распалившись, он театрально вскинул голову и замолчал. — Впрочем, нет. Я не могу так поступить со столь родственными душами. Эта астролябия в точности как ваша тонкая, изящная натура. Тридцать четыре битса. Ни слова больше, друг мой, берите! Почти даром, моё последнее предложение!
С этими словами жулик силой сунул моему другу свою астролябию и сумел-таки получить в ответ тридцать четыре битса, которые тут же исчезли в недрах его пледа-шарфа. Квикнайт повернулся ко мне и коротко, почти обречённо спросил:
— Ты умеешь этим пользоваться?
Я повертел винтажный инструмент в копытах, разглядывая его то так, то эдак, но разгадать его секрет так и не смог. Я сказал Квиту единственное, что пришло мне в голову:
— Этим углы можно измерять, судя по всему.
— А-а-а…, — понимающе протянул он, — теперь-то мне всё ясно.
Он принялся задумчиво перебирать копытами астролябию. Насколько я мог судить, Квит пытался встроить её в сюжет своего детектива. Даже я не в силах предсказать, чем бы всё это могло закончиться, если бы по вагону не покатилась тележка со сладостями. Кобылка в маске идеальной услужливости медленно шла, останавливаясь у каждого диванчика и с вежливой улыбкой титанового цвета и титановой же прочности предлагала пассажирам патриотичные сладости. Вероятно, вы сейчас задались вопросом: “Как сладости вообще могут быть патриотичными? Они же… Ну, съедобные и сладкие. Сладости же“.
Боюсь, что отвечать мне придётся издалека. Давным-давно, когда наш божественный тандем был ещё молодым, очень молодым, случился конфликт с грифонами. Дело шло к кровавой и жестокой войне, но тут вмешался случай и тайная слабость короля грифонов. Великий и Могучий Шоколадный эклер. Нет, это не имя и даже не прозвище. Это шоколадный эклер. Эклеры, если быть точным, во множественном числе. В итоге были довольны пони, были довольны грифоны, а больше всех были довольны кондитеры, которым поступил самый большой за всю историю выпечки шоколадных эклеров заказ на производство этого миротворческого лакомства.
Теперь, когда вы поняли, в чём заключается патриотичность шоколадных эклеров, я скажу, что в тележке для сладостей они были. Кроме того, там были: сосательные рога всех четырёх принцесс в натуральную величину (молочно-ванильный у Селестии, клубничный у Кадензы, лавандовый у Искорки и совершенно неожиданный вкус корицы у рога Луны), флаги Эквестрии из пастилы (интересно, как они их раскрашивают?), яблочный сидр с Яблочных акров (безалкогольный!), радужные рулеты с голубой начинкой (выпендрёжница), напитки со вкусами рогов принцесс (извращенцы!), шоколадный мусс “Сомбра” с лепестками лаванды и мяты (жестоко, не находите?), шоколадное молоко “Мистер Ди.” с пучком свалявшейся сахарной ваты в комплекте (все пучки разного размера) и Дискорд знает что ещё. Во рту у меня случилось сущее наводнение, только успевай откачивать.
Квикнайт немедленно купил себе рог Луны — кто бы сомневался! — после чего, медленно посасывая покупку, впал в ступор. Я, в свою очередь, демонстративно достал банку с бобами и стал, пересиливая отвращение, их есть. На самом деле я люблю бобы. Но дело в том, что в купленной мною банке посреди океана мутного рассола плавала стайка больных и немощных, с позволения сказать, бобов, совершенно не способствующая здоровому аппетиту. Когда я, наконец, покончил с бедным первичным бульоном и огляделся по сторонам, то заметил, что жулик исчез, точно как сиреневый ветер в клетчатом пледе, а Квит продолжал сидеть в ступоре. Последнее мне показалось очень подозрительным. Вдруг мой застывший гений медленно зашевелился — так оттаивают после заморозки хладнокровные лягушки. Ещё больше сходства с квакуньями дали ему его выпученные глаза и невнятное “ква!”.
Со стороны можно было подумать, что он подавился, но я наблюдал за ним в его естественной среде обитания достаточно долго, чтобы с уверенность заявить: у него в очередной раз сломалось мировоззрение. Может и не всё целиком, но некоторая его часть уж точно треснула, охнула и трахнулась оземь.
Он уверенно потянулся к своей сумке, достал оттуда толстую тетрадь в мягкой обложке, заточенный карандаш и начал твёрдо что-то писать каллиграфическим почерком. Я заглянул в его записи.
— “Селестины пышные булочки”? А как же “Убийство в Сталлионградском экспрессе”?
Квит дёрнул ухом и рассеянно бросил:
— Что?
Это было не недоумённое “что” с широко открытыми глазами, которым выражают своё полное непонимания ситуации и которое переводится как “какого сена?..”. Это было и не вопросительное “что”, за которым ждут полного и содержательного ответа. Это было также и не высокомерное краткое “что”, с поднятыми от отвращения верхней губой и носом, означающее “Что, простите? Грязь на моих копытах научилась говорить?”. Нет. Это было “что” увлечённого делом пони, “что”, которое означает лишь “меня кто-то потревожил? Что случилось? Я горю?”.
Мгновенно поняв всё это и проникнувшись трепетным уважением к его общению с музой, я не стал повторять вопрос и отвлекать его, а вместо того решил прогуляться и, заодно, переброситься парой слов с кем-нибудь.
“Кем-нибудь” оказался вспотевший джазкольт с дёргающимся веком: “У Вас, коллега по несчастью, случайно нет закурить? Нет? Вот же сено. А ведь здорово нас шарфастый обработал, как думаете?”.
— Я стараюсь не думать, — честно ответил я и вытер лоб бабкой.
В ответ я услышал нервный смешок.
— Да уж.
Некоторое время мы обменивались многозначительными взглядами, ловко балансируя на лезвии ножа, что сепарирует возвышенную тишину вселенского всепонимания и сочувствия от неловкой паузы. Внезапно наш двуединый баланс был грубо нарушен третьим, возможно, лишним.
— Дайте, что ли, та… А, у вас тоже нету. Вот холера!
Розовощёкий жеребец лихо потанцевал усами и вдруг озорно подмигнул мне.
— Что, жеребчик, к нам собрался? Ха! Давай, давай, там, говорят, товарищ Холкин наконец-то запустил свою летучку паровую. Говорят, грандиозное было зрелище! Дым, пар, трах-бабах! Ухнуло оно, понимаешь, говорят. Водитель так удивился тому, что эта дискордова коробочка взлетела, что забыл про рычаги и сломал машину, ха! Хорошо, что он сам с движком не пострадали, н-да-а-а… Нету, что ли, табачку? Ай, ладно, бывайте!
Балагур ушёл, напевая себе под нос про пчёл и кобылок.
Мы с джазкольтом переглянулись. Его малиновая в крапинку бабочка сидела идеально ровно, несмотря на целых два урагана харизмы, прошедших прямо возле него.
Я был готов нервно сказать “Добрый день!”, но этому не суждено было случиться: моё ухо уловило знакомый голос.
— Кобылки и жеребцы! Минутку внимания! Кхе-кхе!
Это был Квикнайт. Не слезая с диванчика, он встал на дыбы и задекламировал:
Селестины пышные булочки!
Весь вагон обратил взор на моего друга, открыв рты от удивления.
Селестины пышные булочки!
Взошли, как на дрожжах!
Не втиснет круп в узки улочки!
Отъела морду на тортах!
— Немедленно прекратите это безобразие, сэр! — почти чопорно уронил интеллигентного вида Мистер-в-Пенсне.
— Нет, пусть продолжает! — решительно ответил ему какой-то Товарищ Инженер.
— Ах вы богохульники несчастные, окаянная чума, шоб вам всем помёрзнуть! Хулиганы ополоумевшие! Да в наше время!..
Разгневанную бабку прервал тот самый балагур, пуская изо рта колечки табачного дыма — достал-таки!
— Будет вам, матушка!
В этот момент начались, как пишут в сухих официальных сводках, беспорядки. Бедный Квит! Его взгляд нашкодившего щеночка красноречиво говорил, что сам он решительно не ожидал такого взрывного эффекта. Мимо меня, кувыркаясь по параболе, пролетел бутерброд с черничным джемом, знаменуя собой присоединение к войне вагона-ресторана.
Не сговариваясь, я и джазкольт приняли решение вместе прорываться к своим сквозь ураган любви и ненависти к Селестии. Словно рыбацкие лодочки, попавшие в шторм, мы ежесекундно рисковали потонуть в ловко кинутой кружке сидра или получить в лицо сбивающий с ног вопрос: “Ты на чьей стороне, жеребчик?”. К счастью, всё обошлось. Неподалёку от глаза бури, которым был мой друг, мы с Мистером-непоколебимая-бабочка разделились.
Я подошёл к Квикнайту и похлопал его по плечу.
— Ты влип.
Ответить он не успел. С удивлением мы заметили, что у сидящего напротив нас ветерана точка фокусировки взгляда стала стремительно приближаться: две, полторы, тысяча ярдов… Он быстро огляделся, показав удивительную, почти совиную гибкость своей шеи. На его лице отразился тяжёлый мыслительный процесс, плавно перетекающий в ярость.
— Это мой старшина. Нам конец, — прокричал мне в ухо кто-то, едва перекрывая окружающий шум.
Старшина со свистом набрал пару кубометров воздуху в грудь и затрубил:
— ТИШИНА!!!
Мир замер. Ни звука, только стучат метрономом колёса. Всё население вагона превратилось в сад статуй кокатриса, замерев в динамичных позах. Двигались только десятки глаз да вены на лбу у старшины.
Пассажиры вновь заняли места согласно купленным билетам и продолжили спорить, но уже тихо, вполголоса.
— Господин поэт, — строго начал старшина-ветеран, — что это за бунтарское безобразие?
— Сэр, ну вы видели эту тележку, видели, сэр? Да и про белый круп я не соврал, если верить фотографиям в газетах! Почему только все стали драться? Что я такого сказал?
— Вы, по их мнению, оскорбили божественного правителя нашей страны.
— Но я!..
— Успокойтесь! Мне известно, что Селестия — не правитель, и что Вы не хотели оскорблять её. Я и сам был молодым и горячим поэтом, пока не пошёл на войну.
И они с жаром принялись обсуждать всякие поэтические штуки. Два творца нашли друг-друга, и я чувствовал себя лишним среди всех этих четырёхстопных ямбов и трёхсложных амфибрахиев.
Я вышел из ситуации, украв у Квита из сумки любовный роман и принявшись его читать. Я и не знал, что он такое читает…
Удивительным образом поцелуй фестралки и простого фермера под алтарём совпал с появлением в окне мощной, возвышенной, воинственной — имперской — архитектуры Сталлионграда. Колонны, статуи, лепнина — захватывали дух. Монументальные здания, украшенные мозаиками, на которых изображены рабочие и колхозники, возвышались неприступными скалами. Вскоре паровоз въехал на вокзал, чей колоссальный размах произвёл сильнейшее впечатление даже на меня — бывшего пегаса! Казалось удивительным, что под высокими сводами нет облаков. Особенно учитывая то, сколько пара и дыма выдыхали здесь из своих уст множественные паровозы. Наш вагон медленно остановился. Мы прибыли.