Страх и трепет у маяка во время бури
I
Сквозь тьму и далее луч прожег неизвестность и озарил мир. На экране показались две фигуры. Две пони. Блондинка и брюнетка. В ковпоньских шляпах. По разные стороны экрана. Черно-белые кадры мелькали под восторженные вздохи и ахи Хилбри. Если бы она могла кричать, она бы кричала от переполнявших ее эмоций, если бы только могла говорить, она бы прошептывала вслух реплики актрис. Та блондинка была симпатичной; много курила, и во время крупных планов казалось, что вокруг туман и все померкло во вселенной. Пони с темной гривой недовольно развеивала дым копытом. Кинолента «Увертюра» была снята в год рождения Хилбри, и она видела в этом предзнаменование, а в последнее время она начала и в сюжете видеть нечто подобное.
Сюжет был прост. Ночью две пони сидят в ветхом доме и ждут, когда стихнет песчаная буря, чтобы в путь двинуться. Они в погоне за чем-то. И весь фильм состоит из их бесконечных диалогов о всякой всячине (по большей части в киноленте совсем ничего не происходит), иногда они молча сидят в кадре довольно продолжительное время, иногда едят, один раз поют, и блондинка постоянно курит, они говорят о необходимости погони, говорят о том, что это самое главное, и что на это нужно обратить все их возможности, а после упоминают, что они давно уже хотят купить домик около реки, и после погони, может быть, они попытаются осуществить свою мечту; потом они опять едят — жареные кукурузные лепешки; они взяли огромную сумку этих кукурузных лепешек, — после они опять говорят, опять молчат. Вдвоем они неспешно продолжают свою погоню, покидая ветхое здание. Вдруг блондинка наклоняет голову и падает в объятия брюнетки. Она горько, горько о чем-то плачет, на фоне играет нечто минорное, а на небе неподвижные звезды на фоне бархата — оттуда, из далеких миров, им светят тысячи маяков. Черно-белое кино. Серое небо, из-за старой пленки похожее на бархат. Звезды зияют белым на полотне мироздания. А перед всем этим темный силуэт двух прижавшихся друг к другу пони. Играет реприза их песни, аккомпанемент, как будто озвученный проблеск далеких светил — очень высокие ноты в хаотичной гармонии. Хилбри беззвучно подпевает. Блондинка спрашивает: «Что с нами будет?», — а темная пони ей отвечает: «Взгляни на эти яркие звезды, которые великолепны и удивительны тем уже, что вообще существуют. Настанет утро. Они погаснут. Так и мы с тобой, моя звездочка… Буря стихла, однако она не дремлет. Время проходит мимо, за ним не угонишься — наступит и наш рассвет, ночь пройдет, сон рассеется, и мы погаснем. Буря придет за нами. Однако пока наше время еще не вышло». И их силуэты на фоне вселенной продолжают погоню тихими шагами в ночи.
Кинотеатр в Коринфе был не самым популярным заведением. Показы шли редко, а большинство фильмов были старыми, порой даже немыми. Не знаю, как здесь оказалась пленка с авангардной «Увертюрой». Ее, кроме Хилбри, никто и не мог смотреть… Хилбри и меня. Я в конце месяца мыла полы в кинотеатре, а взамен нам разрешалось устраивать эти кинопоказы. Сидели мы в абсолютном одиночестве: в глазах Хилбри отражался яркий свет прожектора — она все глядела в него и думала; фильм давно закончился, а ее все не выпускал катарсис. Тихонько встану, позову ее по имени, она кивнет и дальше продолжит смотреть на белый свет, затем на меня взглянет, вздохнет, и вздох плавно перетечет в меланхоличную улыбку.
Я коснулась копыта Хилбри и сказала ей:
— Все будет хорошо.
После темноты кинотеатра даже предрассветная дымка была яркой. Ну и засиделись мы. Домой. Мимо зданий с заколоченными окнами, по опустевшей узкой улице. Мимо подрагивающих от ветра деревьев. Мимо луж, в которых отражаются облака, изрезанные серебряными полосами света. Со стороны океана приходили тучи, они еще не захватили все небо, но очень скоро… Осень. Слегка подмораживало, да и синоптики не потрудились убрать снег до конца. Снег с прошлой зимы. Возможно, уже и не осталось в Коринфе синоптиков. Все оставляли свои дела, спешно уезжали, и город превращался в статичный памятник самому себе. Памятник скорбный. Не из тех, что возвещали о величии уходящего, а из тех, что сожалели о неизбежности катастрофы. В утреннюю негу не пробрались еще теплые цвета восходящего солнца, и лишь серый цвет раскинул холодный плед, с сожалениями развесил в воздухе тюль, укрыв дома и землю. Туман. Сигаретный дым…
Хилбри прикоснулась ко мне, я обернулась на ее нежную улыбку, и она, поймав мое внимание, прижала правое ухо к голове, слегка касаясь им лба — «СМЫСЛ» — затем подняла и начала им крутить по оси, а кончиком левого уха показала вперед — «ПРЕСЛЕДОВАНИЕ».
«Какой смысл у их погони?»
Я вздохнула:
— Думаешь, раз мы посмотрели это кино в миллион первый раз, то у меня появилась другая идея насчет этого?
Она закатила глаза.
— Погоня — это просто декорация. Точно так же, как и шляпы, песок и эпплузовский акцент. Неужели не так? Художественное произведение может себе такое позволить — не объяснять некоторые вещи. А уж «Увертюра» — тем более.
Хилбри покачала головой разочарованно. Левое ее ухо опустилось и покачалось — «ЖИЗНЬ».
— Ну, началось. «Погоня — это метафора на смысл жизни». Нет. И точка. Погоня это… Не знаю… Я не знаю, Хилбри.
Хилбри кончиком правого уха проскользила в воздухе слева направо — «НЕТ» — после прижала правое ухо к голове, слегка касаясь им лба — «СМЫСЛ».
Я истерично засмеялась.
— Ну, разумеется! Тогда давай приплетем сюда и звезды… Что за обсессия погоней? Почему не звезды, Хилбри? Почему не отношения героинь? Почему не ветхая хижина?
Она беззвучно рассмеялась, но видно было, что она хотела серьезно обсудить этот вопрос.
— Слушай! Наверное, кукурузные лепешки — самый главный символизм фильма!
Она молча прыснула смехом.
— Кукурузные лепешки похожи на маленькие солнышки, и нам пытаются сказать, что с рождения у нас есть запас таких маленьких солнышек, и они нужны нам для поддержания жизни, и если у нас есть те, кто нам дорог, они делятся с нами этими солнышками, тратя время, отпущенное им… Ведь… Ведь… Эм… Когда все огоньки погаснут, то тогда нас догонит… — Я осеклась. Никто из нас уже не смеялся. — А мы тратим наше время во время погони, которая, как ты уверенна, олицетворяет жизнь. Жизнь, у которой нет смысла, а есть лишь утекающее время.
Она коснулась кончиками ушей друг друга — «ПОХОЖЕ», — указала ухом на меня, затем правым ухом хлопнула два раза по виску. «СЕСТРА».
Глухой болью отозвалось левое крыло.
— Да, — согласилась я. — Ей бы такое объяснение очень понравилось. Но она не любила думать во время фильмов. Она и «Увертюру» не смотрела ни разу. Ей нравилось что-нибудь «отупляющее», как она говорила. Видимо, в университете было достаточно тяжелых размышлений.
После этого мы обе помолчали. Мы были уже около ее дома.
Хилбри откашлялась. Я обратила на нее внимание.
«Музыка?» — произнесла она одними губами.
В сердце — горечь нажила,
Работа гонит с обрыва,
Рана все не зажила
Старое пианино, которое уже давно не настраивали, все равно выдавало прекрасный звук под нажатиями ее копыт. Это был ее голос, один из немногих. Это было ее средство выражать чувства, лучше у нее получалось разве что на бумаге. Или я так говорю от того, что получателем писем была я? Не знаю… Я не знаю…
Ты выглядишь усталой,
Ты выглядишь несчастной,
Пытаясь победить то…
Что о нас даже не слышало.
Я возьму спокойную жизнь,
Я копыто пожму…
Угарному газу…
Нет страха и трепета,
Нет страха и трепета,
Нет страха…
И трепета нет.
Тишина…
Коробки заполонили опустевшую комнату. Хилбри много «барахла» решила оставить здесь. Ни статуи, ни дорогущие картины она с собой брать не собиралась. «Пускай все барахло разрушит она». Так и сказала. Изначально вообще лишь пианино хотела взять… Играла и беззвучно напевала… Мой голос должен был достаться ей. Это я должна была молчать и только, молчать и только слушать ее, внимать ей, обращать на нее все внимание. Ей было о чем сказать миру, а я только как дура кричала у края пропасти. Был! Был! Все-таки был! Один только плюс все-таки был во всем этом унылом бегстве.
Надо было допивать ржаное виски.
«Пой!» — попросила она меня, выговаривая одними губами.
— У тебя лучше получается…
С наигранным возмущением она потянула меня за гриву, продолжая играть правым копытом, — я даже не потрудилась слезть с дивана.
— Я серьезно, лучше быть немой, чем с таким голосом, как у меня.
«Пой», — все продолжала она, но на этот раз изобразив повелительный тон.
— Сыграй «Бунтарку».
«Бунтарку?» — усмехнулась она и показала на пианино.
— Слишком абсурдно? Мне казалось, для вас, княгиня Айвори, все в этом мире абсурдно.
Она сказала что-то очень длинное, и я не уследила. Мордочка у нее была недовольная, так что оно и к лучшему. Я попросила повторить, что она сказала, но в ответ она закатила глаза и показала на мою опустевшую в четвертый раз рюмку.
— Ой, да ладно тебе! — Я сползла с дивана, ринулась к граммофону, — Подожди, Хилбри, ты упаковала пластинки? А! — Рядом была открытая коробка. — То есть пластинки Боуи ты с собой берешь, а семейные картины и статуи оставляешь на растерзание…
Но меня прервал скрежет пластинки.
Трум-Тум-Тум-Ту-Ту-Тум
— Вставай!
Она отрицательно повертела головой.
— Да ладно, я же вижу, как ты ногой качаешь в такт!
Она разом осушила свой стакан с виски, который стоял у нее на пианино, как у блюзпони; грациозно встала и подошла ко мне, виляя хвостом.
— Молчу, молчу… Не каждой пони такая честь выпадает — танец с княгиней.
Она улыбается.
Эй, детка! Шикарная прическа.
Эй, детка! Оторвемся немножко.
Тебя хотят осадить,
А меня пристыдить,
Но нам-то что…
Княгиня из рода Айвори с растрепанной гривой скакала по дивану — я только и успела правым крылом схватить рюмку; — нравилось мне называть ее княгиней, уж было в этом что-то… Абсурдное? Не знаю… Я не знаю…
Бунтарка! Бунтарка!
Ты разорвала свое платье,
Бунтарка! Бунтарка!
У тебя на мордочке бардак,
Бунтарка! Бунтарка!
Откуда им знать…
Раз Хилбри попросила, я пела своим ужасным голосом, сама Хилбри старалась «под фанеру» мне подпевать. Она спрыгнула с дивана и хоть лови ее; правым крылом — скрепя сердце бросила полную рюмку на пол — смогла все-таки спасти подругу от падения.
— Подожди, слышишь, он поет как-то в нос… — Я привела ее к граммофону, мы навострили ушки и мордочками прижались к друг другу. — Нет! Будто буквально воды в рот набрал! Слышишь «Бунтраррка»! Точно ведь воды… Виски! Он… Ха-ха! Он пил виски, когда записывал!
А мне нравится твое платье.
Ты знамя адолесценции,
Ведь на мордочке бардак,
Так откуда им знать?
Откуда же им было знать…
И так, что же ты хочешь?
Дитя катастрофы…
По привычке все смотрела на ее мордочку, наверное, сейчас она скажет что-нибудь… Но она все смотрела и смотрела и ждала, что начну говорить я… А я все смотрела на ее губы. Может, все-таки она скажет мне…
— Хилбри? — Она приподняла голову. Вопросительно взбросила брови. Облизала губы. — Знаешь, чего я сейчас очень хочу? — Она широко раскрыла глаза, все ближе подходя ко мне… — Я хочу… — Она еще ближе ко мне, ее губы совсем рядом. — Я хочу кукурузных лепешек. — Хилбри уткнулась мне в шею, при этом беззвучно, но очень истерично смеясь.
Какая же я идиотка.
Бунтарка! Бунтарка!
Ты разорвала свое платье,
Бунтарка! Бунтарка!
У тебя на мордочке бардак.
Какой бардак…
— И, пожалуйста, побольше масла добавь!
Пшш… Еще одна лепешка теста отправилась на сковородку. Я приминала шарики копытом, и получались маленькие, такие милые и плотные блинчики из кукурузы. Я была уже слегка пьяна. Честно сказать. Сидела у окошка на кухне. Слегка разморило. Глаза закрывались, но я упорно готовилась поесть наше любимое блюдо.
«Ты неисправима», — сказала она.
Я улыбнулась и прикрыла глаза. Шипение масла и запах свежей выпечки доносились до меня, и оставалось лишь в нетерпении облизываться, ожидая, пока лакомство будет готово. Хилбри мелодично поцокола по столу.
Она указала ухом на меня, а затем ушками сделала движение, будто сгребает ими что-то.
— Да. У меня только шмотки… И работы сестры. Достояние мира все-таки, мало ли что она говорила. Жаль будет, если все это сметет. Все уже упаковано по коробкам.
«ДВОРЕЦКИЙ», «ЗАВТРА», «ЗАВТРА», «ПРАЗДНИК», «ОДИН», «МОЛНИЯ», «ЗАБЕРЕТ». Указала на меня. «ВЕЩИ».
— Как мило с его стороны. Ах. Здорово будет пожить недельку в замке.
«Недельку?» — переспросила она одними губами.
— Ты хочешь уехать раньше?
Она отрицательно покачала головой.
— Позже?
Она вздохнула. Выключила плиту и недолго побродила по кухне, виляя хвостом, затем присела рядом со мной и, взяв мое копыто, отчетливо произнесла:
— «Может … …?»
— Эм. Произнеси еще раз, пожалуйста.
Она расстроенно вздохнула и попыталась опять.
— «Я говорю, может, останемся там?»
— Останемся там? То есть… Навсегда?
Она кивнула головой.
Мы сели на диван в гостиной. Мы долго еще говорили об этом — в основном я спрашивала ее о том… Как мы все бросим здесь, ведь тут прошла вся наша жизнь. Все эти годы, все это время неразрывно связано с Коринфом, и теперь, когда он будет уничтожен, Хилбри хочет… Нам нужно восстанавливать город. Мне как смотрительнице маяка…
«она», «ОПЯТЬ», «РАЗРУШИТ»…
— В следующий раз только через двести лет, — улыбнулась я, но Хилбри загрустила и еще раз попросила меня подумать о переезде к ней.
После этого в воздухе повисла тишина. Я взглянула на коробки, на опустевший дом Хилбри, который мне так нравился, и спросила:
— Хилбри, ты ведь думаешь, что отстраивать Коринф каждые двести лет — это абсурд?
Она долго молчала, но затем ее ушки начали метаться в воздухе:
«Время от времени».
Хилбри ждала моих слов, и я призналась:
— Моя сестра — великий философ, но неужели она во всем была права? В Мэйнхэттенской философской тусовке сейчас настоящий кавардак. Грей — великий философ, чье имя боятся, ненавидят и уважают. Многие просто не согласились с ней, но еще никто не смог опровергнуть теорию абсурда. У меня и в планах нет оспаривать ее теорию, я обычная смотрительница маяка и просто хотела бы объяснить, что не все в этом мире абсурдно. Грей убедила себя, что теория однозначно верна и затем… — Левое крыло сильно заныло, — И я подумала — что, если поступить наоборот? Если стараться жить так, будто смысл есть, то тогда и решение придет ко мне. Но как бы я ни пыталась… Хилбри. Я… Не знаю… Я не знаю, как доказать наличие смысла… Наверное, она действительно права. — Я заглянула в глаза Хилбри. — Раз хочешь уехать отсюда навсегда, я останусь с тобой.
После последней фразы она радостно обняла меня.
Решение не было осмыслено до конца, но Хилбри была довольна, и я молчала. Она заиграла на пианино, улыбалась мне, пока я поедала кукурузные лепешки, и все вроде наладилось. И будто исчезла надвигающаяся катастрофа, и напряженная атмосфера безнадежности пропала, как только мы ее признали. Все стало легко и просто. Небольшой осадок из-за необходимости бежать, из-за необходимости признать бессмысленность труда нескольких поколений на протяжении восьмисот лет. Пф… Разве стоит все это замечать? Как редкая боль в когда-то сломанном крыле — ничего страшного. Ноет иногда. Но никому в этом не сознаёшься. Музыка все играла. И я вроде счастлива. К чему мне горевать? Хилбри рядом со мной. Только уедем отсюда, и я признаюсь ей в своих чувствах. Обязательно, обязательно. Главное, не забивать голову ерундой. Нужно забыть про все сложное. Про смысл, про абсурд. Сразу стало так просто.
«Спой мне», — просит она.
Последний припадок,
Мне больно не будет.
Нет страха и трепета,
Нет страха и трепета,
Нет страха…
И трепета нет.
Ох, прошу…
У Хилбри на крыльце сиял маленький светильник. Солнце уже поднялось, но тучи изловили все последние теплые осенние лучики, и серая пелена никуда не делась. Хилбри зевнула и погасила светильник; в потухшем стекле мелькнул лучик света — я оглянулась — вдали, на горе, возвышалась Старая Эш, таких маяков, как она, уже мало осталось, а может, и вовсе таких, как она, нет; над ней возвышались, как волны, темные тяжелые тучи, еще более грозные, чем те, что не пускали к нам солнце; но свет маяка, невзирая на страшную угрозу, стремительно пробежался по дому еще раз и скрылся, затем лишь, чтобы моргнуть еще раз, и еще раз, и еще раз, и еще раз — я тоже зевнула, пора бы и мне погасить свет у дома. Спустилась с лесенки и оглянулась, Хилбри была рядом — наполовину я спала, наполовину была пьяна, образы захватили мышление, — я уперлась взглядом в ее зеленые глаза; несколько лет назад, разыгрывание сценок из фильма, финал, теплота у моего плеча, и затем она приподнимает взгляд, и слезы сияют в редком свете — так она связана с этим фильмом. Губами она отчетливо проговаривалала, без звуков, в виде титров вспыхивали надписи на фоне серого экрана. «Пока, Ландри». Я готова читать эту фразу вечно… Эти надписи вспыхивали и гасли, но в моей душе кинолента с ними крутилась постоянно, я рождена была запечатлеть ее, ох, именно за этим, во тьме, подобной темноте кинотеатра, в глубинах моего сознания шла киносъемка и сразу же показ моей любимой и, наверное, авангардной киноленты.
— Пока, Хилбри.
Теперь домой. Домой… К маяку.
Жители Коринфа вышли на улицу. Они здоровались со мной. Раньше никто про меня и не вспоминал, но теперь, когда двести лет прошло, когда время подошло к той точке, где все старое окажется под натиском яростных сил, все вспомнили о смотрительнице маяка. Бессмысленная легенда воплощалась. Зашагала дальше по пыльной дороге, пыль вздымалась, перемешивалась с серым, исполняя медленный танец чрез время. Свернула в кукурузное поле. Зеленые ростки, и я плыву сквозь них, все глубже и глубже, зеркало души, медленней… Что-то мне… Сколько я выпила? И много ли я пью в последнее время? Кажется, Хилбри старалась мне не намекать на это. Но я видела ее беспокойство, растущее с каждой выпитой мною рюмкой. Я запиналась о ростки кукурузы, еще медленней. Белоснежная пелена облаков теперь подернулась сероватой дымкой, а далее, на горизонте — темнота. Ветер клонил кукурузу, и она прикрывала мне обзор, зеленые бархатные листья ласкали шерстку, говоря: «Не беспокойся», «Скоро ты уедешь…» Эх… Ладно. Просто пойду.
Но сегодня мне все равно предстоит увидеться с ней.
Только вот перед этим придется подняться. Я перешла кукурузное поле, и зеленая замерзшая трава приняла меня в объятия. Горные луга искренне пожалели меня в который раз. Ох! Хотела бы я вспорхнуть! Хотела бы… Хотела бы потоками воздуха приласкать сочную траву у подножья и взлететь, плыть в этой серой пелене свободно, без страха и трепета скользить в этой тяжелой дымке, что взгромоздилась на меня, но… Я до жути абсурдна, уж здесь-то ты точно права, сестра. Хм-м… Я зашагала, стараясь забыть о боли, вцепившейся в левое крыло. Бывает такое… Иногда. Но это ничего не меняет. Боль сильнее, боль слабее. Ничего не меняется. Я опять взбиралась на гору. И ничто этого не изменит. Мой день начинался с того, что я спускалась с горы, а заканчивался тем, что я поднималась на гору. Ничего не меняется. Пегас, что не может летать, — это абсурдно. Но абсурдней этого только эта гора. Шаг за шагом, еще один солилоквий для себя самой. Меня шатало. Зеленый лес, темно-зеленый лес — за ним скрывалась она. Я просто все думала, а зачем было отстраивать город раз за разом, почему не уехать? По той же, наверное, причине, по которой не уезжала я, — это был бунт, протест, неповиновение судьбе или отстаивание себя. Ну разумеется, это унизительно — осознавать наличие зла, столь яростного и столь могущественного. Ох, нет ничего унизительней этого; разве что только осознавать свое родство с этим безразличным к страданиям монстром, осознавать свое родство со зверем, рожденным в темнейших катакомбах, осознавать свое родство с ужасом, которому придумали нелепое оправдание, ведь зло это бездумно и неумышленно. Ох, какая же это нелепица — бездумное чудовище остается чудовищем. Мне страшно осознавать, что все мы в какой-то мере родственны с этим злом… Нужно отдохнуть. Кх-кх… Эх… Так долго взбираться… Как же мне тяжело… Ничего не меняется. Серая пелена все на своем месте. Лишь серебряные рубцы на облаках, зияющие раны, в которые проникало солнце, медленно затягивались, да, она неспокойна, бушует и надвигается сюда. На горе, на ее вершине, зеленый темный лес заканчивался, и сразу обрыв, и океан, там можно и ее увидеть, но я старалась пока не оглядываться туда. Старая Эш совсем близко, маяк трепетно освещал город и затем чрез страх направлял свой луч света в самую тьму, в нее. Зашла домой. Поднялась по винтовой лестнице, так темно тут, но сверху виден свет. Этот свет пока даже она не может поглотить. Свет становился ближе, а я все поднималась и поднималась. Восемьсот лет ты стояла здесь, Старая Эш. Только ты могла противостоять ей… Поднялась. Прекрасный обзорный пункт, ее видно всю, но я стараюсь не смотреть, отвернулась и со страхом положила копыто на рубильник. Абсурд. Будто если оставить свет и днем, то тьма не продвинется, то она не сможет добраться до Коринфа. Может, пока я спала днем, она стремительно расстилалась по небу и по океану. Поэтому она завесила облаками солнце, она… Абсурд… Ничего не меняется. Я отключала свет днем, чтобы включить свет ночью. Обреченно потянула за рубильник. И тебе, Старая Эш, нужно отдыхать. Лампа долго угасала, не желая оставлять нас одних сражаться с ней.
Я обернулась. Черным одеянием, в котором проблескивали убийственные молнии, сквозь окна видно было как растянулись тучи над океаном. Даже океан закипал у подолов этой смоляной мантии. Тучи такие тяжелые, что страшно, как бы небо не рухнуло. Чума от мира природных стихий — она раскинула свой мрак на линию горизонта. Я уселась в кресло, беспомощно вглядываясь в нее. Будто во мне достаточно света, чтобы сразиться с тьмой, простирающейся все ближе к нам. Разве можно победить такое? Мне страшно. Так страшно. Я ведь уеду — мордочка моя упала в копыта, — я ведь уеду отсюда. Сбегу… Просто сбегу… Все уезжали, и я уеду. Но навсегда. Как же абсурдно. Легенда на моих глазах превращалась в реальный кошмар. Каждые двести лет она приходит сюда и все уничтожает. О, Старая Эш. Ты ведь победила ее… Или нет? Нет… Разве это победа? Возможно. Не знаю… Я не знаю… Она придет к нам. Она разрушит все, и как горько осознавать, что в мире существует зло яростное, дикое, несправедливое и столь родственное нам. Ибо она абсурдна. И нас делает абсурдными.
Она. Буря.
Усталость начала одолевать меня. Но все-таки я встала и пошла вниз. Когда копыта опускались на лестницу, раздавались гулкие металлические звуки. Света вверху уже не было. Лишь слабые серые ткани тюля свисали вниз, пытаясь заменить его, но утопали в темноте. Я прошла по опустевшему дому мимо коробок и легла в постель. Страшно. Трепетно. Но я уже прикрыла глаза. Ночью нужен свет, маяк, я… Вокруг все серое, и я средь бела дня погружалась в глубины сознания тьмы.
Абсурд.