Страх и трепет у маяка во время бури

I

Сквозь тьму и далее луч прожег неизвестность и озарил мир. На экране показались две фигуры. Две пони. Блондинка и брюнетка. В ковпоньских шляпах. По разные стороны экрана. Черно-белые кадры мелькали под восторженные вздохи и ахи Хилбри. Если бы она могла кричать, она бы кричала от переполнявших ее эмоций, если бы только могла говорить, она бы прошептывала вслух реплики актрис. Та блондинка была симпатичной; много курила, и во время крупных планов казалось, что вокруг туман и все померкло во вселенной. Пони с темной гривой недовольно развеивала дым копытом. Кинолента «Увертюра» была снята в год рождения Хилбри, и она видела в этом предзнаменование, а в последнее время она начала и в сюжете видеть нечто подобное.

Сюжет был прост. Ночью две пони сидят в ветхом доме и ждут, когда стихнет песчаная буря, чтобы в путь двинуться. Они в погоне за чем-то. И весь фильм состоит из их бесконечных диалогов о всякой всячине (по большей части в киноленте совсем ничего не происходит), иногда они молча сидят в кадре довольно продолжительное время, иногда едят, один раз поют, и блондинка постоянно курит, они говорят о необходимости погони, говорят о том, что это самое главное, и что на это нужно обратить все их возможности, а после упоминают, что они давно уже хотят купить домик около реки, и после погони, может быть, они попытаются осуществить свою мечту; потом они опять едят — жареные кукурузные лепешки; они взяли огромную сумку этих кукурузных лепешек, — после они опять говорят, опять молчат. Вдвоем они неспешно продолжают свою погоню, покидая ветхое здание. Вдруг блондинка наклоняет голову и падает в объятия брюнетки. Она горько, горько о чем-то плачет, на фоне играет нечто минорное, а на небе неподвижные звезды на фоне бархата — оттуда, из далеких миров, им светят тысячи маяков. Черно-белое кино. Серое небо, из-за старой пленки похожее на бархат. Звезды зияют белым на полотне мироздания. А перед всем этим темный силуэт двух прижавшихся друг к другу пони. Играет реприза их песни, аккомпанемент, как будто озвученный проблеск далеких светил — очень высокие ноты в хаотичной гармонии. Хилбри беззвучно подпевает. Блондинка спрашивает: «Что с нами будет?», — а темная пони ей отвечает: «Взгляни на эти яркие звезды, которые великолепны и удивительны тем уже, что вообще существуют. Настанет утро. Они погаснут. Так и мы с тобой, моя звездочка… Буря стихла, однако она не дремлет. Время проходит мимо, за ним не угонишься — наступит и наш рассвет, ночь пройдет, сон рассеется, и мы погаснем. Буря придет за нами. Однако пока наше время еще не вышло». И их силуэты на фоне вселенной продолжают погоню тихими шагами в ночи.

Кинотеатр в Коринфе был не самым популярным заведением. Показы шли редко, а большинство фильмов были старыми, порой даже немыми. Не знаю, как здесь оказалась пленка с авангардной «Увертюрой». Ее, кроме Хилбри, никто и не мог смотреть… Хилбри и меня. Я в конце месяца мыла полы в кинотеатре, а взамен нам разрешалось устраивать эти кинопоказы. Сидели мы в абсолютном одиночестве: в глазах Хилбри отражался яркий свет прожектора — она все глядела в него и думала; фильм давно закончился, а ее все не выпускал катарсис. Тихонько встану, позову ее по имени, она кивнет и дальше продолжит смотреть на белый свет, затем на меня взглянет, вздохнет, и вздох плавно перетечет в меланхоличную улыбку.

Я коснулась копыта Хилбри и сказала ей:

— Все будет хорошо.

После темноты кинотеатра даже предрассветная дымка была яркой. Ну и засиделись мы. Домой. Мимо зданий с заколоченными окнами, по опустевшей узкой улице. Мимо подрагивающих от ветра деревьев. Мимо луж, в которых отражаются облака, изрезанные серебряными полосами света. Со стороны океана приходили тучи, они еще не захватили все небо, но очень скоро… Осень. Слегка подмораживало, да и синоптики не потрудились убрать снег до конца. Снег с прошлой зимы. Возможно, уже и не осталось в Коринфе синоптиков. Все оставляли свои дела, спешно уезжали, и город превращался в статичный памятник самому себе. Памятник скорбный. Не из тех, что возвещали о величии уходящего, а из тех, что сожалели о неизбежности катастрофы. В утреннюю негу не пробрались еще теплые цвета восходящего солнца, и лишь серый цвет раскинул холодный плед, с сожалениями развесил в воздухе тюль, укрыв дома и землю. Туман. Сигаретный дым…

Хилбри прикоснулась ко мне, я обернулась на ее нежную улыбку, и она, поймав мое внимание, прижала правое ухо к голове, слегка касаясь им лба — «СМЫСЛ» — затем подняла и начала им крутить по оси, а кончиком левого уха показала вперед — «ПРЕСЛЕДОВАНИЕ».

«Какой смысл у их погони?»

Я вздохнула:

— Думаешь, раз мы посмотрели это кино в миллион первый раз, то у меня появилась другая идея насчет этого?

Она закатила глаза.

— Погоня — это просто декорация. Точно так же, как и шляпы, песок и эпплузовский акцент. Неужели не так? Художественное произведение может себе такое позволить — не объяснять некоторые вещи. А уж «Увертюра» — тем более.

Хилбри покачала головой разочарованно. Левое ее ухо опустилось и покачалось — «ЖИЗНЬ».

— Ну, началось. «Погоня — это метафора на смысл жизни». Нет. И точка. Погоня это… Не знаю… Я не знаю, Хилбри.

Хилбри кончиком правого уха проскользила в воздухе слева направо — «НЕТ» — после прижала правое ухо к голове, слегка касаясь им лба — «СМЫСЛ».

Я истерично засмеялась. 

— Ну, разумеется! Тогда давай приплетем сюда и звезды… Что за обсессия погоней? Почему не звезды, Хилбри? Почему не отношения героинь? Почему не ветхая хижина?

Она беззвучно рассмеялась, но видно было, что она хотела серьезно обсудить этот вопрос.

— Слушай! Наверное, кукурузные лепешки — самый главный символизм фильма!

Она молча прыснула смехом.

— Кукурузные лепешки похожи на маленькие солнышки, и нам пытаются сказать, что с рождения у нас есть запас таких маленьких солнышек, и они нужны нам для поддержания жизни, и если у нас есть те, кто нам дорог, они делятся с нами этими солнышками, тратя время, отпущенное им… Ведь… Ведь… Эм… Когда все огоньки погаснут, то тогда нас догонит… — Я осеклась. Никто из нас уже не смеялся. — А мы тратим наше время во время погони, которая, как ты уверенна, олицетворяет жизнь. Жизнь, у которой нет смысла, а есть лишь утекающее время.

Она коснулась кончиками ушей друг друга — «ПОХОЖЕ», — указала ухом на меня, затем правым ухом хлопнула два раза по виску. «СЕСТРА».

Глухой болью отозвалось левое крыло.

— Да, — согласилась я. — Ей бы такое объяснение очень понравилось. Но она не любила думать во время фильмов. Она и «Увертюру» не смотрела ни разу. Ей нравилось что-нибудь «отупляющее», как она говорила. Видимо, в университете было достаточно тяжелых размышлений.

После этого мы обе помолчали. Мы были уже около ее дома.

Хилбри откашлялась. Я обратила на нее внимание.

«Музыка?» — произнесла она одними губами.

---

В сердце — горечь нажила,

Работа гонит с обрыва,

Рана все не зажила

Старое пианино, которое уже давно не настраивали, все равно выдавало прекрасный звук под нажатиями ее копыт. Это был ее голос, один из немногих. Это было ее средство выражать чувства, лучше у нее получалось разве что на бумаге. Или я так говорю от того, что получателем писем была я? Не знаю… Я не знаю…

Ты выглядишь усталой,

Ты выглядишь несчастной,

Пытаясь победить то…

Что о нас даже не слышало.

Я возьму спокойную жизнь,

Я копыто пожму…

Угарному газу…

Нет страха и трепета,

Нет страха и трепета,

Нет страха…

И трепета нет.

Тишина…

Коробки заполонили опустевшую комнату. Хилбри много «барахла» решила оставить здесь. Ни статуи, ни дорогущие картины она с собой брать не собиралась. «Пускай все барахло разрушит она». Так и сказала. Изначально вообще лишь пианино хотела взять… Играла и беззвучно напевала… Мой голос должен был достаться ей. Это я должна была молчать и только, молчать и только слушать ее, внимать ей, обращать на нее все внимание. Ей было о чем сказать миру, а я только как дура кричала у края пропасти. Был! Был! Все-таки был! Один только плюс все-таки был во всем этом унылом бегстве.

Надо было допивать ржаное виски.

«Пой!» — попросила она меня, выговаривая одними губами.

 — У тебя лучше получается…

С наигранным возмущением она потянула меня за гриву, продолжая играть правым копытом, — я даже не потрудилась слезть с дивана.

— Я серьезно, лучше быть немой, чем с таким голосом, как у меня.

«Пой», — все продолжала она, но на этот раз изобразив повелительный тон.

— Сыграй «Бунтарку».

«Бунтарку?» — усмехнулась она и показала на пианино.

— Слишком абсурдно? Мне казалось, для вас, княгиня Айвори, все в этом мире абсурдно.

Она сказала что-то очень длинное, и я не уследила. Мордочка у нее была недовольная, так что оно и к лучшему. Я попросила повторить, что она сказала, но в ответ она закатила глаза и показала на мою опустевшую в четвертый раз рюмку.

— Ой, да ладно тебе! — Я сползла с дивана, ринулась к граммофону, — Подожди, Хилбри, ты упаковала пластинки? А! — Рядом была открытая коробка. — То есть пластинки Боуи ты с собой берешь, а семейные картины и статуи оставляешь на растерзание…

Но меня прервал скрежет пластинки.

Трум-Тум-Тум-Ту-Ту-Тум

— Вставай!

Она отрицательно повертела головой.

— Да ладно, я же вижу, как ты ногой качаешь в такт!

Она разом осушила свой стакан с виски, который стоял у нее на пианино, как у блюзпони; грациозно встала и подошла ко мне, виляя хвостом.

— Молчу, молчу… Не каждой пони такая честь выпадает — танец с княгиней.

Она улыбается.

Эй, детка! Шикарная прическа.

Эй, детка! Оторвемся немножко.

Тебя хотят осадить,

А меня пристыдить,

Но нам-то что…

Княгиня из рода Айвори с растрепанной гривой скакала по дивану — я только и успела правым крылом схватить рюмку; — нравилось мне называть ее княгиней, уж было в этом что-то… Абсурдное? Не знаю… Я не знаю…

Бунтарка! Бунтарка!

Ты разорвала свое платье,

Бунтарка! Бунтарка!

У тебя на мордочке бардак,

Бунтарка! Бунтарка!

Откуда им знать…

Раз Хилбри попросила, я пела своим ужасным голосом, сама Хилбри старалась «под фанеру» мне подпевать. Она спрыгнула с дивана и хоть лови ее; правым крылом — скрепя сердце бросила полную рюмку на пол — смогла все-таки спасти подругу от падения.

— Подожди, слышишь, он поет как-то в нос… — Я привела ее к граммофону, мы навострили ушки и мордочками прижались к друг другу. — Нет! Будто буквально воды в рот набрал! Слышишь «Бунтраррка»! Точно ведь воды… Виски! Он… Ха-ха! Он пил виски, когда записывал!

А мне нравится твое платье.

Ты знамя адолесценции,

Ведь на мордочке бардак,

Так откуда им знать?

Откуда же им было знать…

И так, что же ты хочешь?

Дитя катастрофы…

По привычке все смотрела на ее мордочку, наверное, сейчас она скажет что-нибудь… Но она все смотрела и смотрела и ждала, что начну говорить я… А я все смотрела на ее губы. Может, все-таки она скажет мне…

— Хилбри? — Она приподняла голову. Вопросительно взбросила брови. Облизала губы. — Знаешь, чего я сейчас очень хочу? — Она широко раскрыла глаза, все ближе подходя ко мне… — Я хочу… — Она еще ближе ко мне, ее губы совсем рядом. — Я хочу кукурузных лепешек. — Хилбри уткнулась мне в шею, при этом беззвучно, но очень истерично смеясь.

Какая же я идиотка.

Бунтарка! Бунтарка!

Ты разорвала свое платье,

Бунтарка! Бунтарка!

У тебя на мордочке бардак.

Какой бардак…

— И, пожалуйста, побольше масла добавь!

Пшш… Еще одна лепешка теста отправилась на сковородку. Я приминала шарики копытом, и получались маленькие, такие милые и плотные блинчики из кукурузы. Я была уже слегка пьяна. Честно сказать. Сидела у окошка на кухне. Слегка разморило. Глаза закрывались, но я упорно готовилась поесть наше любимое блюдо.

«Ты неисправима», — сказала она.

Я улыбнулась и прикрыла глаза. Шипение масла и запах свежей выпечки доносились до меня, и оставалось лишь в нетерпении облизываться, ожидая, пока лакомство будет готово. Хилбри мелодично поцокола по столу.

Она указала ухом на меня, а затем ушками сделала движение, будто сгребает ими что-то.

— Да. У меня только шмотки… И работы сестры. Достояние мира все-таки, мало ли что она говорила. Жаль будет, если все это сметет. Все уже упаковано по коробкам.

«ДВОРЕЦКИЙ», «ЗАВТРА», «ЗАВТРА», «ПРАЗДНИК», «ОДИН», «МОЛНИЯ», «ЗАБЕРЕТ». Указала на меня. «ВЕЩИ».

— Как мило с его стороны. Ах. Здорово будет пожить недельку в замке.

«Недельку?» — переспросила она одними губами.

— Ты хочешь уехать раньше?

Она отрицательно покачала головой.

— Позже?

Она вздохнула. Выключила плиту и недолго побродила по кухне, виляя хвостом, затем присела рядом со мной и, взяв мое копыто, отчетливо произнесла:

— «Может … …?»

— Эм. Произнеси еще раз, пожалуйста.

Она расстроенно вздохнула и попыталась опять.

— «Я говорю, может, останемся там?»

— Останемся там? То есть… Навсегда?

Она кивнула головой.

Мы сели на диван в гостиной. Мы долго еще говорили об этом — в основном я спрашивала ее о том… Как мы все бросим здесь, ведь тут прошла вся наша жизнь. Все эти годы, все это время неразрывно связано с Коринфом, и теперь, когда он будет уничтожен, Хилбри хочет… Нам нужно восстанавливать город. Мне как смотрительнице маяка…

«она», «ОПЯТЬ», «РАЗРУШИТ»…

— В следующий раз только через двести лет, — улыбнулась я, но Хилбри загрустила и еще раз попросила меня подумать о переезде к ней.

После этого в воздухе повисла тишина. Я взглянула на коробки, на опустевший дом Хилбри, который мне так нравился, и спросила:

— Хилбри, ты ведь думаешь, что отстраивать Коринф каждые двести лет — это абсурд?

Она долго молчала, но затем ее ушки начали метаться в воздухе:

«Время от времени».

Хилбри ждала моих слов, и я призналась:

— Моя сестра — великий философ, но неужели она во всем была права? В Мэйнхэттенской философской тусовке сейчас настоящий кавардак. Грей — великий философ, чье имя боятся, ненавидят и уважают. Многие просто не согласились с ней, но еще никто не смог опровергнуть теорию абсурда. У меня и в планах нет оспаривать ее теорию, я обычная смотрительница маяка и просто хотела бы объяснить, что не все в этом мире абсурдно. Грей убедила себя, что теория однозначно верна и затем… — Левое крыло сильно заныло, — И я подумала — что, если поступить наоборот? Если стараться жить так, будто смысл есть, то тогда и решение придет ко мне. Но как бы я ни пыталась… Хилбри. Я… Не знаю… Я не знаю, как доказать наличие смысла… Наверное, она действительно права. — Я заглянула в глаза Хилбри. — Раз хочешь уехать отсюда навсегда, я останусь с тобой.

После последней фразы она радостно обняла меня.

Решение не было осмыслено до конца, но Хилбри была довольна, и я молчала. Она заиграла на пианино, улыбалась мне, пока я поедала кукурузные лепешки, и все вроде наладилось. И будто исчезла надвигающаяся катастрофа, и напряженная атмосфера безнадежности пропала, как только мы ее признали. Все стало легко и просто. Небольшой осадок из-за необходимости бежать, из-за необходимости признать бессмысленность труда нескольких поколений на протяжении восьмисот лет. Пф… Разве стоит все это замечать? Как редкая боль в когда-то сломанном крыле — ничего страшного. Ноет иногда. Но никому в этом не сознаёшься. Музыка все играла. И я вроде счастлива. К чему мне горевать? Хилбри рядом со мной. Только уедем отсюда, и я признаюсь ей в своих чувствах. Обязательно, обязательно. Главное, не забивать голову ерундой. Нужно забыть про все сложное. Про смысл, про абсурд. Сразу стало так просто.

 «Спой мне», — просит она.

Последний припадок,

Мне больно не будет.

Нет страха и трепета,

Нет страха и трепета,

Нет страха…

И трепета нет.

Ох, прошу…

У Хилбри на крыльце сиял маленький светильник. Солнце уже поднялось, но тучи изловили все последние теплые осенние лучики, и серая пелена никуда не делась. Хилбри зевнула и погасила светильник; в потухшем стекле мелькнул лучик света — я оглянулась — вдали, на горе, возвышалась Старая Эш, таких маяков, как она, уже мало осталось, а может, и вовсе таких, как она, нет; над ней возвышались, как волны, темные тяжелые тучи, еще более грозные, чем те, что не пускали к нам солнце; но свет маяка, невзирая на страшную угрозу, стремительно пробежался по дому еще раз и скрылся, затем лишь, чтобы моргнуть еще раз, и еще раз, и еще раз, и еще раз — я тоже зевнула, пора бы и мне погасить свет у дома. Спустилась с лесенки и оглянулась, Хилбри была рядом — наполовину я спала, наполовину была пьяна, образы захватили мышление, — я уперлась взглядом в ее зеленые глаза; несколько лет назад, разыгрывание сценок из фильма, финал, теплота у моего плеча, и затем она приподнимает взгляд, и слезы сияют в редком свете — так она связана с этим фильмом. Губами она отчетливо проговаривалала, без звуков, в виде титров вспыхивали надписи на фоне серого экрана. «Пока, Ландри». Я готова читать эту фразу вечно… Эти надписи вспыхивали и гасли, но в моей душе кинолента с ними крутилась постоянно, я рождена была запечатлеть ее, ох, именно за этим, во тьме, подобной темноте кинотеатра, в глубинах моего сознания шла киносъемка и сразу же показ моей любимой и, наверное, авангардной киноленты.

— Пока, Хилбри.

Теперь домой. Домой… К маяку.

Жители Коринфа вышли на улицу. Они здоровались со мной. Раньше никто про меня и не вспоминал, но теперь, когда двести лет прошло, когда время подошло к той точке, где все старое окажется под натиском яростных сил, все вспомнили о смотрительнице маяка. Бессмысленная легенда воплощалась. Зашагала дальше по пыльной дороге, пыль вздымалась, перемешивалась с серым, исполняя медленный танец чрез время. Свернула в кукурузное поле. Зеленые ростки, и я плыву сквозь них, все глубже и глубже, зеркало души, медленней… Что-то мне… Сколько я выпила? И много ли я пью в последнее время? Кажется, Хилбри старалась мне не намекать на это. Но я видела ее беспокойство, растущее с каждой выпитой мною рюмкой. Я запиналась о ростки кукурузы, еще медленней. Белоснежная пелена облаков теперь подернулась сероватой дымкой, а далее, на горизонте — темнота. Ветер клонил кукурузу, и она прикрывала мне обзор, зеленые бархатные листья ласкали шерстку, говоря: «Не беспокойся», «Скоро ты уедешь…» Эх… Ладно. Просто пойду.

Но сегодня мне все равно предстоит увидеться с ней.

Только вот перед этим придется подняться. Я перешла кукурузное поле, и зеленая замерзшая трава приняла меня в объятия. Горные луга искренне пожалели меня в который раз. Ох! Хотела бы я вспорхнуть! Хотела бы… Хотела бы потоками воздуха приласкать сочную траву у подножья и взлететь, плыть в этой серой пелене свободно, без страха и трепета скользить в этой тяжелой дымке, что взгромоздилась на меня, но… Я до жути абсурдна, уж здесь-то ты точно права, сестра. Хм-м… Я зашагала, стараясь забыть о боли, вцепившейся в левое крыло. Бывает такое… Иногда. Но это ничего не меняет. Боль сильнее, боль слабее. Ничего не меняется. Я опять взбиралась на гору. И ничто этого не изменит. Мой день начинался с того, что я спускалась с горы, а заканчивался тем, что я поднималась на гору. Ничего не меняется. Пегас, что не может летать, — это абсурдно. Но абсурдней этого только эта гора. Шаг за шагом, еще один солилоквий для себя самой. Меня шатало. Зеленый лес, темно-зеленый лес — за ним скрывалась она. Я просто все думала, а зачем было отстраивать город раз за разом, почему не уехать? По той же, наверное, причине, по которой не уезжала я, — это был бунт, протест, неповиновение судьбе или отстаивание себя. Ну разумеется, это унизительно — осознавать наличие зла, столь яростного и столь могущественного. Ох, нет ничего унизительней этого; разве что только осознавать свое родство с этим безразличным к страданиям монстром, осознавать свое родство со зверем, рожденным в темнейших катакомбах, осознавать свое родство с ужасом, которому придумали нелепое оправдание, ведь зло это бездумно и неумышленно. Ох, какая же это нелепица — бездумное чудовище остается чудовищем. Мне страшно осознавать, что все мы в какой-то мере родственны с этим злом… Нужно отдохнуть. Кх-кх… Эх… Так долго взбираться… Как же мне тяжело… Ничего не меняется. Серая пелена все на своем месте. Лишь серебряные рубцы на облаках, зияющие раны, в которые проникало солнце, медленно затягивались, да, она неспокойна, бушует и надвигается сюда. На горе, на ее вершине, зеленый темный лес заканчивался, и сразу обрыв, и океан, там можно и ее увидеть, но я старалась пока не оглядываться туда. Старая Эш совсем близко, маяк трепетно освещал город и затем чрез страх направлял свой луч света в самую тьму, в нее. Зашла домой. Поднялась по винтовой лестнице, так темно тут, но сверху виден свет. Этот свет пока даже она не может поглотить. Свет становился ближе, а я все поднималась и поднималась. Восемьсот лет ты стояла здесь, Старая Эш. Только ты могла противостоять ей… Поднялась. Прекрасный обзорный пункт, ее видно всю, но я стараюсь не смотреть, отвернулась и со страхом положила копыто на рубильник. Абсурд. Будто если оставить свет и днем, то тьма не продвинется, то она не сможет добраться до Коринфа. Может, пока я спала днем, она стремительно расстилалась по небу и по океану. Поэтому она завесила облаками солнце, она… Абсурд… Ничего не меняется. Я отключала свет днем, чтобы включить свет ночью. Обреченно потянула за рубильник. И тебе, Старая Эш, нужно отдыхать. Лампа долго угасала, не желая оставлять нас одних сражаться с ней.

Я обернулась. Черным одеянием, в котором проблескивали убийственные молнии, сквозь окна видно было как растянулись тучи над океаном. Даже океан закипал у подолов этой смоляной мантии. Тучи такие тяжелые, что страшно, как бы небо не рухнуло. Чума от мира природных стихий — она раскинула свой мрак на линию горизонта. Я уселась в кресло, беспомощно вглядываясь в нее. Будто во мне достаточно света, чтобы сразиться с тьмой, простирающейся все ближе к нам. Разве можно победить такое? Мне страшно. Так страшно. Я ведь уеду — мордочка моя упала в копыта, — я ведь уеду отсюда. Сбегу… Просто сбегу… Все уезжали, и я уеду. Но навсегда. Как же абсурдно. Легенда на моих глазах превращалась в реальный кошмар. Каждые двести лет она приходит сюда и все уничтожает. О, Старая Эш. Ты ведь победила ее… Или нет? Нет… Разве это победа? Возможно. Не знаю… Я не знаю… Она придет к нам. Она разрушит все, и как горько осознавать, что в мире существует зло яростное, дикое, несправедливое и столь родственное нам. Ибо она абсурдна. И нас делает абсурдными.

Она. Буря.

Усталость начала одолевать меня. Но все-таки я встала и пошла вниз. Когда копыта опускались на лестницу, раздавались гулкие металлические звуки. Света вверху уже не было. Лишь слабые серые ткани тюля свисали вниз, пытаясь заменить его, но утопали в темноте. Я прошла по опустевшему дому мимо коробок и легла в постель. Страшно. Трепетно. Но я уже прикрыла глаза. Ночью нужен свет, маяк, я… Вокруг все серое, и я средь бела дня погружалась в глубины сознания тьмы.

Абсурд.

II

Поднимаюсь по горе, будто я нагружена сумками, в которых, обернутые серым бархатом, и прячутся звезды, а буря уже хлещет меня обезумевшими потоками воздуха, и волны так высоко, почти накрывают маяк, но я все поднимаюсь медленно и упорно, делая каждый шаг с невероятным усилием. Уже поздно, но я все иду на зов маяка. Свет померкнет. Свет зажжется.

И я попыталась взлететь, а буря кончилась, и я упала с обрыва, как в детстве. Мы бегали с Грей, и я сорвалась. Крыло переломано, мне больно и страшно, крики о помощи заглушались волнами океана, упрямо бьющимися о камни. Дни, когда юность украшала ее мордочку, а меня освещало беспечное детство. Моя любимая старшая сестра говорила, что поможет мне…

Все поднимаюсь. Буря неумолима. Все во тьме, и уже поздно что-либо делать, а я все пытаюсь спасти звезды. Ох! Святая наивность! Тебе воздам почести, наивность! А моя сестра, милая Грей, называет это все иллюзиями. Иллюзия. Все, что стоит между пони и абсурдом — это иллюзия… Все, что удерживает от падения в бездну — это жалкая веточка над яростно бурлящей пеной, что остается после того, как волны разобьются о скалу…

Идти. Просто продолжай. Шаг за шагом. Зеленый лес кончился, и болезненный серый океан утратил свою свежесть. Даже металлического отблеска не увидеть на нем, свет маяка поглощается тьмой, а молнии не отражаются. Лишь ударяют в воду, вспенивая кипящие раны.

Я пришла и открыла сумку, но звезды померкли. Неужели утро пришло? Так темно, что даже и не ясно. Здесь нет времени, и ничего здесь нет. Лишь тьма, поглощающая всё… Эйри. Я не слышала о ней. Кто она? Странно, что ты не слышала о ней. Эйри. Эйри…

Юность украшает мордочку Грей. Знания скапливаются в мешках под глазами, усталостью наваливаются на нее, и ей не до жизни. Ей не до мира. Ей не до меня. Моя милая Грей, когда ты успела так постареть? Когда…

Дворецкий, присланный семьей Айвори, везет меня в больницу… Эйри. Эйри. Кто это? Я не слышала о ней. Странно… Сестра встречает меня и обнимает, видя забинтованное крыло. Больше я не смогу летать… Детство ушло. Печальная юность в зеленых глазах. В моих глазах. Отражение души… Я развеиваю прах моей сестры над обрывом, он медленно растворяется и летит в сторону океана. Серая дымка.

Пони стоит у обрыва. Калека. Ее сломанное крыло расправляется. Холодные потоки ветра, я зябну. Пони оглядывается на меня. Буря бушует. Пони протягивает мне копыто. Эйри. Нужно сделать движение веры. Нужно победить бурю. Нужно сразиться с ней. Нужно сделать движение веры. Свет померкнет. Свет зажжется. 

Пони хочет, чтобы и я полетела, но мне больно. Мне страшно. Начинаю плакать. Свет померкнет. Нужно сделать движение веры. Нужно победить ее и спасти Коринф. Хорал слышится, тихое пение… Мое левое крыло слегка расправляется — столь много боли; буря, молнии разрывают небо, ветер хлещет мою мордочку, и волны взрываются о маяк, стоящий тут вне времени. Свет зажжется. Я почти расправила крыло, но вот моя сестра скидывает Эйри с обрыва и падает вместе с ней в почерневший от яда тьмы океан.

Я проснулась в слезах. Окно не закрыто. Сквозняк колышет штору. То темно, то светло в комнате.

Но хорал был слышен до сих пор.

Глаза прикрыла, но нет — звуки доносились не из страны сновидений, дверь туда уже была захлопнута основательно. Запутавшись в простынях и спешно схватив куртку, я поспешила на улицу. Буря встретила меня первой. Резкий порыв ветра растрепал нечесаную гриву и громко лязгнул металлической дверью.

Буря действительно продвинулась, пока я спала. Ее неживая армия теней наступала в сопровождении артиллерии из электрических разрядов и флота бешеной океанской пены. Но это хотя бы было ожидаемо, хоть и до нелепости сказочно, а вот мистическое пение совсем не увязывалось со всем происходящим. Голоса вроде бы гасли, динамика спадала, но совсем другое дело — эффект, который они производили, он лишь усиливался. Я все упорнее пыталась поймать редкие нотки жалобного плача. Хорал казался призрачным, но я не бредила. Вроде бы…

Будто не голоса, а шелковая траурная лента, поблескивающая слезами, вилась, вилась на легких дуновениях ветра и утягивала меня в лес. Но ни о каких «легких дуновениях» и быть не могло речи, буря отхлестывала мне морду ветром, стараясь отвлечь на себя внимание, я же упрямо искала хорал. Лента привела меня к лесу. Наконец зеленые листья скрыли меня от темного ужаса; листья были очень яркими, сочными, а не темными, каким обычно бывает этот лес. Откуда тут взяться свету, если маяк я не включала? Я посмотрела налево. Там был Коринф… Но выше… Ох… Я, просыпавшаяся с последними лучами солнца, так редко видела эту великую звезду, что пригрела нас, сирот, и взрастила, а теперь беспомощно наблюдала за нашими страданиями. Нежные позолоченные пушистые облачка, как маленькая стайка милых и беззаботных зверушек, паслись вокруг багряного светила, таявшего тихонько у горизонта, и розовые блики ласкали мои глаза… Продолжалось это недолго. Солнце уходило. Наступала ночь. Время исчезало, и зелень становилась темнее в лесу. Траурная лента тихо старалась уйти, но в то же время навязчиво звала меня, сама будто не зная, чего хочет. Слышно было… Точно. Слышно хорал.

Я вошла в лес. Темный. Начала спускаться с горы. Эх… Надо свет маяка было зажечь прежде, чем ввязываться в это. По привычке приготовилась к спуску, но ведь тут вдвойне абсурд получится. Сейчас с горы спущусь, поднимусь, опять спущусь и затем, когда буду идти домой, опять поднимусь. Нет. Это совсем уже бессмыслица полная будет. Стало еще темней. Деревья стойко сдерживали бурю, и ее ветров здесь не было, но она близилась, и хоть морозных порывов не ощущалось, уже трепетали листья от тех слабых потоков воздуха, что умудрялись пробираться сюда. Идти вниз действительно было глупо. Все темнее. Единственный свой фонарь я много лет назад отдала Хилбри — теперь он стал ее светильником на веранде. Я пожалела, очень пожалела, что маяк не включила. Мало того, что обратно идти так и… Да страшно мне! Эти голоса тоски становились громче. Остановилась. Всё. Осмотрюсь и обратно пойду, потому что сейчас… За деревьями, во тьме, загорелись огромные два глаза. Истинно белым светом. За деревьями, но не смутно, виднелся силуэт кобылы. За ним вдруг проглянули еще два темных, сверкающих глазами силуэта. Они замолчали, хорал их затих, и силуэты затем исчезли.

Я поднялась обратно на гору.

Неспокойный океан взбеленился и из серого превращался в черный. Тьма окутывала Коринф, неумолимо простираясь к нему. Даже всплески воды показались мне отравленными. Я вздохнула. Звон в ушах. Мутные пятна в глазах. Объяснить можно было многое, но почему это принимало именно такие формы? Иллюзии становились все призрачней и призрачней для меня, и лишь Буря однозначно была реальной.

Живот урчал. Вечно неубранная простынь волнами стелилась по старому дивану, шторка билась в конвульсиях. Закрыла окно и села на диван; в отчаянии голова моя упала мне в копыта. Просидела так недолго, снаружи темнело — темнело и внутри, нужно было включать маяк. Зашла в уборную. Крохотное узкое помещение — свет включила, зеленая краска с засохшими подтеками покрывала давящие стены, над умывальником мутное серое зеркало, отражение мое почти черное — оттенял источник света. Я силуэт с зелеными глазами. Умылась и повернулась к яркой лампе мордочкой. Я вспомнила о зеленых глазах Хилбри, вспомнила, как свет моего маяка озарял ее мордочку, и мир на секунду становился осмысленней. Нужно было идти — солнце уходило. Я выключила свет в уборной, ненадолго обернулась — темный силуэт вздохнул, абсурд и иллюзии, абсурд и иллюзии.

Втиснулась в башню и взобралась по винтовой лестнице, каждый шаг отдавался в узком пространстве скрежетом эха. Хах, еще один подъем? Еще один спуск… Бесконечная, казалось бы, череда вскоре будет внезапно прервана. Я не задумывалась об этом. Буря показалась за обзорным стеклом — солнце умирало, дабы завтра опять ожить, и темные рукава мантии нависали над Коринфом. Безразлична ли она? Жестока ли она? Милосердна… Пфф! Что за абсурд?! Неожиданно, но я тяжело дышала… Это после подъема одышка. Перевела дыхание и села около рубильника. Включить его, просто включить… Это бегство… Нет… Я… Эйри, кто она? Не знаю… Я не знаю…

Включила свет. Старая Эш проснулась, вонзая луч света в Бурю и выжигая тени и силуэты, побеждая неизвестность и неопределенность. Жаль, что сестра выстроила свою философию вокруг Бури… Может, все изменилось бы, познакомься она с тобой ближе, милая Старая Эш. Хах. Будто истина зависит от твоих взглядов на мир и того, в каком свете ты на него смотришь.

Теперь время идти вниз.

Ненадолго обернулась — в глазах тьмы блистали молнии, повернула мордочку обратно к лестнице, в висках загрохотало металлическое цоканье, проходя сквозь сознание. Каждый раз, когда спускаешься по этим лесенкам, узкое пространство, все серое — не ощущаешь, что тебя сдавливает, нет, просто ждешь, пока наконец выйдешь к свету; что если… Я задумалась. Есть момент. Между светом и светом. Один лишь миг, когда ты не видишь ни входа в башню, ни выхода из нее, вокруг нет ничего, кроме ненадежно скрипящей опоры и старого кирпича да этой серой дымки. Душа Старой Эш…

Абсурд.

Толкнула дверь, она обиженно лязгнула, сегодня был странный день, такой же, как и любой другой, но с неким надрывом, последний спокойный день, ведь так — будто можно назвать это спокойным — копыта болезненно скользили в короткой жухлой траве, что со временем становилась острой и цепкой, и чем ближе к хвойному лесу, тем трава острее, у маяка она наивная и мягкая, но лес будто готовился к чему-то и знал то, что Старой Эш было неведомо, или все наоборот — тут сразу не скажешь; эхей, зато что можно точно было сказать, так это то, что с горы спускаться намного легче, чем на нее забираться — хоть немного радости — но опять же сегодня было такое чувство, будто бы ноги как телега без кучера, что катится вниз под тяжестью груза, совсем не похоже на мое привычное схождение с горы — обычно солнце еще не успевает сесть, небо все в красках и ох, Хилбри, Хилбри, моя дражайшая Хилбри ждет внизу, об этом только и думала обычно, она ждет меня там, столько лет уже ждет, и каждый день я схожу только ради нее и поднимаюсь обратно, чтобы к вечеру проснуться и сойти к ней опять; лес был странный сегодня, с тьмой повсюду, тени пугали, и это, может, абсурд, но — ТОЧНО — какой же абсурд мне приснился; я начала внимательней вглядываться в тени леса, о чем почти сразу же начала жалеть, лес напряженный сегодня, да еще этот сон, просто чудесно, теперь мне повсюду мерещились эти силуэты из моих кошмаров и это пение, хорал; лес давил, узкий темный коридор, с одной стороны которого стучалась Буря, ветер сильнее и сильнее, просачивался через хвою и стремился сорвать каждую иголочку и обратить в пыль времени — казалось бы, еще вчера я была жива, и пленка перематывалась с характерным плачем, звук, что обрывался, приходя в высшую точку своей громкости, я, Хилбри и бесконечная музыка, что искажена в моем ретроспективном сознании, находящемся в страхе и трепете перед грядущим; я, Хилбри и кинопроектор, что проецирует вечное, один фильм, что не меняется, сколько бы пленка не прожигалась, хотелось бы мне, чтобы и наша жизнь была такой: в бесконечной погоне, что никогда не заканчивается; в бесконечной погоне, в которой титры сменяются начальной заставкой только по нашей прихоти; жизнь, в которой темнота — это лишь время, проведенное в ожидании луча света, что обязательно вернется, сделав движение вокруг себя и осветив жизнь, в которой есть лишь песни, тягучее приятное молчание во время прикосновений и удивительный, полный нежности и печали взгляд зеленых глаз Хилбри.

Еще вчера я была жива, а сегодня остался лишь звездный прах, убаюканный мирозданием.

Кончился хвойный лес, но стало лишь тесней — поле кукурузы объяло меня и не желало выпускать. Проскользнула между стеблями, оставляя за собой полосы, странные знаки и неведомые послания. Спокойней. Я сбавила шаг, идти стало легче. Ветер завывал, но забываешь об этом, погружаясь все глубже и глубже в нежность зеленых листиков. Мы тут играли, бывало, бродили и разбегались, лежали, укрытые от всего мира, спрятанные самой вселенной от ее же яростных сил, мы были моложе, мы были детьми когда-то. Порой бывало, что во время игр мы терялись и… Мне оставалось лишь ждать, когда она придет на мой плач. «Хилбри», — робко говорила я шепотом, осознавая, что осталась одна. «Хилбри!» — еще спокойно кричала я, и одиночество обволакивало меня, стискивало, сжимало, запирая в узких стенах темной клетки. «ХИЛБРИ!» — жалобный, плаксивый крик, от страха и трепета губы дрожали, но я вдруг чувствовала ее прикосновение и кидалась ей в объятия. Через пару секунд мы уже играли, беззаботно и совершенно не думая о том, что Буря все равно придет, как бы далеко она от нас не находилась во времени… Мы были моложе, мы были детьми когда-то и проводили время, бродя в кукурузном поле.

Но вот и оно кончилось. Пора идти.

Узкие улицы Коринфа встретили меня серостью, гаснущей во тьме. Скромный приглушенный свет с веранды Хилбри помогал найти путь. Я подошла к дому, и Хилбри вышла мне навстречу, тепло улыбаясь.

Кажется, я просто делаю шаг назад, детка…

Все во мне говорит: «Иди вперед»,

Я воодушевляюсь… О нет, неужели опять?

Кажется, мы просто идем назад, милая.

Трескучая запись психоделики и ее жесты ушками порождали во мне небывалые чувства. Время в ее доме — да что там, — просто рядом с ней приобретало совершенно другой ход. Я приходила в себя. Я чувствовала себя просто и привычно. Я не погружалась в прошлое и не страшилась за будущее, но и здесь я не была. Я была с ней.

Все сведется к этому в конечном итоге. Порой это забывалось, порой трепет искажал восприятие. В голову пробирались мысли о других вещах, о мире и прочей ненужной ерунде. Абсурд. Все это о любви. Все истории, вся музыка, все картины, все книги… Все киноленты…

Все это о любви. Все это только о любви.

Так почему мы сейчас вместо того, чтобы наслаждаться временем, проведенным вместе, обсуждали мои кошмары?

Абсурд.

Причина этой нерешительности — не я, о нет,

Потому что я давно все для себя решил.

Но именно такое чувство возникает, когда

Изо всех сил пытаешься что-то воплотить в реальность,

Кажется…

Она сказала беззвучно, что я выгляжу напуганной. Она сказала беззвучно, что у меня заплаканные глаза. Я дрожала, когда входила? Слишком крепко ее обняла? Нет, это не так… Это настолько не так, что когда я отодвинулась от нее, то дрожала все еще. Она обняла меня сама, удерживая так долго, как только можно было. Да и тем более, когда я дрожащими копытами взяла рюмку… Это ведь был последний спокойный день Коринфа, он совсем не для размышлений о Буре!

Кажется, я просто делаю шаг назад, детка…

Все во мне говорит: «Иди вперед»,

Я воодушевляюсь… О нет, неужели опять?

Кажется, мы просто идем назад, милая.

Она долго слушала, но сны имеют причудливое свойство забываться, как только просыпаешься; ускользающими лучами вечернего солнца они исчезли из моей памяти, скрывшись глубоко во тьме бессознательного — от них остались лишь блики, что видишь, когда глаза закрыты. Сумбурные и неточные воспоминания, фрагменты раздробленной души, бушующей безмолвием в ночи. Шорох шторы превращался в Бурю, давнее воспоминание — в предостережение об апокалипсисе. Что я хотела себе сказать? Не знаю… Я не знаю… Меня терзали кошмары. Странные силуэты в лесу. Точно, и была… Музыка… Хорал. И про сестру снилось. Ах… 

«Крыло?» — обеспокоенно спросила ушками Хилбри. Я кивнула. Боль впилась в нервы. И тут, словно вспышка в смолистой ночи. Эйри.

«Эйри?» — беззвучно переспросила Хилбри.

— Я не слышала о ней. Кто она?

«СТРАННО» «ЧТО» «ТЫ» «НЕ» «УСЛЫШАТЬ» «ОНА».

Хилбри была удивлена. Она долго думала и после этого пошла копаться в своих вещах. Коробка с бумагами еще была открыта, она перерыла ее всю и вдруг достала конверт, после протянула его мне. К нему булавкой была прикреплена записка, написанная моей сестрой. «Миф об Эйри» — выведено красивым почерком. С благоговением Хилбри держала конверт в копытах, пока я осматривала столь знакомый предмет.

— Почему я его не прочла?

«Я не знаю…» — беззвучно произнесла Хилбри.

Пепел превращается в серую дымку. Буря безразлично яростна.

«ПОХОРОНЫ» «ПЕПЕЛ» «РАЗВЕЯТЬ» «ИСТЕРИКА» «СЛЕЗЫ» «СТРАННО» «ПРОСЬБА» «СПРЯТАТЬ» «НЕ» «ГОВОРИТЬ» «НЕ» «НАПОМИНАТЬ»

Хилбри пыталась объяснить мне мое же поведение. Крыло разболелось, и я старалась приглушить боль ржаным виски, выпивая все больше и больше лекарства, которое скоро начало превращаться в яд. Грэй после смерти попросила лишь развеять ее прах с горы, на которой стоит Старая Эш и… Почему я не выполнила еще одну просьбу? 

Смотрела на конверт и мне становилось страшно. Крыло. Больно… Звон в ушах на пару мгновений превратился в хорал. Тени бродили по улицам Коринфа… Старая Эш прожигала их… Конверт самый обычный. Последние ее слова, которые она когда-либо оставит мне. Почему я отказалась их читать? Что меня пугало? Я вспомнила, как она говорила мне про Эйри, сестра спрашивала про нее, говорила о ней, говорила о моей судьбе, но… Как такое возможно?

Эйри. Я точно слышала о ней.

Боль стихала. Но я была не в состоянии прочесть письмо. Попросила Хилбри напомнить мне забрать конверт, когда буду уходить, нужно было постараться не забывать про это письмо, в котором находились…

Боль стихла, но виски все продолжало исчезать из рюмки и появляться там вновь. Странная магия абсурда.

Кукурузные лепешки остались еще с прошлого дня. Хилбри сказала, что будет весьма аутентично есть именно такие, будто мы и правда давно находимся в погоне за чем-то. Тут она опомнилась и улыбнулась. Она быстро подбежала к коробкам и принялась их неаккуратно разрывать и рыться в уже сложенных вещах, самая неформальная княгиня своего семейства. Она оглянулась на меня, сказала о… Я не успела прочитать по губам. Что-то про «Детство»… Когда она показала находку, я поперхнулась кукурузной лепешкой, отчего княгиня Айвори разлилась немым смехом. Но вот она успокоилась и смущенно ждала моей реакции.

— Я уже и забыла о них… — прошептала я.

Она подошла ко мне, и старая ковпоньская шляпа очутилась у меня на голове.

— Помнишь, как мы подкладывали газету, чтобы она не налезала на глаза?

Хилбри усмехнулась, сидя в такой же ковпоньской шляпе. У меня была темная, а у нее светлая. Это были настоящие шляпы из «Увертюры». Семейство Айвори было достаточно могущественно, чтобы сделать пару звонков в Лас-Пегасус и только немного намекнуть, как сильно их маленькой княгине понравилась странная кинолента. С виду это были обычные истертые шляпы, и лишь печать внутри напоминала о том, что это реквизит студии «Линч Фрост». Надевая шляпу тогда, я представляла себя героиней фильма, теперь же, надевая ее, я вспоминала маленькую кобылку, что заучивала реплики из фильма ради маленькой княгини, которой так дорожила. Мы сидели рядом, и поля наших шляп касались друг друга. Свет наших зеленых глаз встречался и становился одним и тем же. Ей все давно известно, и она видела меня насквозь, ей известно о всех моих словах, просто пока не сказанных. Тонкая иллюзия повисла в воздухе, и мне было так страшно разбить ее и окунуться в самую пучину своих чувств, указать светом на мое сердце, что так долго томилось в темноте из-за необъяснимой и по-странному навязчивой боязни Бури. Я хотела признаться, но что-то во мне говорило — после того, как уедем, после того, как уедем. Почему не сейчас? Ведь ждать момента, когда мы уедем, просто абсурдно.

Мы просто идем назад, милая.

Мы просто идем назад, милая.

Мы просто идем назад, милая.

Мы просто идем назад, милая.

— Пластинку заело…

Хилбри убрала пластинку и поставила другую — с записью песни, которая играла в «Увертюре» в середине киноленты.

Время плыло совсем по-другому, когда я была рядом с Хилбри.

Двигаясь по самому краю ночи,

Пылинки танцуют в пространстве.

Я вышла в ночь, меня приветствовал лишь тусклый фонарь — свет его трепетал во тьме. Завтра праздник первой молнии, и нужно было лечь пораньше. Хилбри вспомнила про конверт. Я успела про него забыть. С неохотой забрала с собой, и он сразу лег на меня тяжелым грузом. Копыта ломило. Крыло ныло.

— Ту сцену, где они смотрят в окно…

Узкие улицы. Тьма. Беззвучное «пока, Ландри» от Хилбри. Завтра мы уже будем вместе. Завтра я обо всем ей скажу, я скажу ей самое главное. Самые звучные и печальные слова, которые произносятся с толикой тоски и переизбытком чувств. Я люблю тебя, Хилбри.

Я люблю тебя. Вот бы сказать тебе это. Но сегодня одна уходила в ночь. Ты обняла меня, прижавшись мордочкой к моей шее. Что случилось, моя родная? Неужели ты страшилась завтрашнего дня, как и я? Но ведь мы уедем. Мы ведь уедем? Отчего тогда столько страха и трепета? Признаюсь, с тобой рядом всегда так. Страх и трепет. От бесконечного чувства, разрывающего мое сердце. Как мне страшно потерять тебя. Отчего это чувство, что я обнимаю тебя в последний раз? Буря не заберет тебя… Нет… Я не отдам тебя…

Хилбри…

Ты не стала гасить светильник, предложила его мне, но я не посмею взять его и оставить тебя без моего света. Может, не будем снимать шляпы. «Почему бы и нет?» — улыбнулась я. Оставалось опять взобраться на гору.

Солнце восходит и заходит каждый день.

Свет и тень меняют узор стен.

Хилбри у окна. Ее мрачный взгляд, как у блондинки, что думала о грядущем.

Сквозь кукурузное поле. Мне было страшно. Я не хотела уходить. Я не хотела, чтобы это все было убито Бурей.

Чтение по губам — дело сложное, и вряд ли бы у меня получилось прочитать такие фразы, но я запомнила их все наизусть. Хилбри повернулась ко мне. В глазах ее дрожали слезы… Она умела прочувствовать моменты из киноленты.

«Говорят, на лугах, что у подножья Рэйнбоу Фолс, сейчас так чудно. Хотела бы я, чтобы мы побывали там, — беззвучно проговаривает она реплику. — Представляешь?! Даже осенью там светит нежное солнце и ласкает сочную зеленую траву, что растет на холмах, а луга лишь изредка прерывает милейшая ниточка радужной реки из облачных водопадов. Там столько радости и так спокойно. Лежишь, скрытый в траве от всего. Нет времени и мира нет. Хотела бы я… Чтобы мы… В этом райском месте… Мы…»

И блондинка заплакала.

Я прошла сквозь поле. Жесткая зеленая трава и иглы хвои. Подниматься, идти, карабкаться, терпеть. Конверт вдавливал мои ноги в землю, я то забывала о нем совершенно, то только и думала о том, как приду домой и прочту это магическое письмо. Меня кидало в бред — силуэты отчетливо прослеживались за деревьями, — сознание помутнело слегка, но крыло будто обожгло, и я взвыла от боли. Стало ясно. От конверта не скрыться. Стало ясно. Скрывалась от него не я. Мне хотелось его прочесть больше всего, но что-то пугало меня, что-то старалось скрыть правду. И я взбиралась среди зеленой хвои, что защищала меня от тьмы и Бури, подступавшей все ближе.

Я прохожу сквозь эту ночь одна.

Сегодня восхождение было немного другим. Прерывистым. Шла. Опять остановилась. Силуэты кружили вокруг, мелькали. Маяк сжигал их на время, но вот вечность — а силуэт уже на том же месте, луч ушел кругом, а тьма накрыла пепелище. Белые светящиеся глаза уставились на меня. Что в их песне? Жалость? Трепет? Что они пытались сообщить? Кто они, эти бедные души в плену тьмы? Буря яростна.

Хилбри повернула мордочку ко мне — в слезах.

«Но мы ведь должны продолжать погоню? — спросила она беззвучно и сама ответила на вопрос: — Да. Мы обязаны. Прости, я ведь и сама все знаю, но порой мне охота все бросить, и с другой стороны, брось мы погоню, все это так и кончится. Тогда мы точно не сможем понежиться на лугах. Знаешь. Может, во время погони мы доберемся дотуда. Как ты думаешь?»

— Не знаю… — ответила брюнетка. — Я не знаю… Главное, что мы будем вместе.

Свет маяка осветил мордочку блондинки.

Любовь,

Не исчезай,

Возвращайся через этот путь,

Гора. Сквозь деревья прорывался свет Старой Эш, чтобы спасти меня от силуэтов. Спасти меня от тьмы. И мне искренне жаль было покидать Старую Эш. Оставлять ее наедине с Бурей. Это ведь была и моя схватка тоже. Схватка за что и ради чего? Месть за сестру… Отомстить Буре. Это абсурд! Полный бред!

Я вышла к мягкой траве, и она потянула меня внутрь маяка, но я остановилась и посмотрела на нее; отвела взгляд; мне стало страшно… Пепел истончался, растворялся и навсегда исчезал, оставалась лишь серая дымка, призрачная серая дымка. Иллюзия. Все, что осталось от той, кто обличила бессмысленность и абсурд нашего мира. Я прижималась к маяку… Крыло заныло, и весь ржаной виски мира не смог бы унять боль. Еще и конверт… Я ведь могла бы просто уйти. Мы просто ушли бы с Хилбри… Просто ушли. Не было бы страха и трепета. Ни страха, ни трепета нет. Ох, прошу…

Возвратись и останься

На веки веков.

Пожалуйста, останься.

Что с нами будет? Глубокая ночь. Мы молча лежим, вслушиваясь в потрескивания пластинки. Тягучая нежность сливается воедино, наши гривы сплетаются, и сердце ее стучит неугомонно. Скажи сердцу, что я рядом. Скажи сердцу, что я навсегда с тобой. Пускай оно не волнуется… Видимо, от этого оно бьется лишь сильней. Стук барабанов — синкопа к блюзовой мелодии. Мы живем в своем ритме, и время стягивается вокруг нас и отходит обратно, как круги на воде. Бесконечная абстракция, которой грустно, что ее источник не вечен. Это не свет маяка кружится. Это не пластинка кружится и даже не пепел. Это…

Мир кружится.

Вокруг нас. Все в нашей маленькой личной вселенной вращается вокруг нас двоих.

Буря уже у Коринфа. Завтра первая молния ударит прямо в городе, и эпоха окончится великим разрушением.

Я толкнула дверь. Зашла внутрь. Упала в холодную постель. Тьма одолевала меня.

Тьма…

Еще не уснула, но дрема меня одолевала. Тум. Окно открылось. Буря сильнее. И… Ах… Крыло заныло. Что ты хочешь, сестренка? Что я забыла?

Конверт!

Вскочила с постели, до первых лучей солнца еще около часа осталось. Дверь нараспашку и стучала о стену маяка. Забыла запереть? Грязные следы на полу. Кто-то… Да это мои… Или. Где конверт? Подскочила к коробкам, к столу, куда я кинула конверт, или он остался в куртке, где-то… Чьи это следы? Это не земля… Пепел… Схватила куртку, выбежала на улицу — Ах! Порыв ветра сшиб с ног и опрокинул на бок, вся в грязи, молнии грохотали в полную силу, совсем рядом, блистали как зубы смертоносной твари. Коринф уже в плену Бури. Пророчество сбывалось… Раз в двести лет. Буря забирает все. Срок пришел. Не было возможности удержать ее, и страх сжал мое ослабевшее сердце, захотелось спуститься с горы, пуститься прочь отсюда и упасть перед Хилбри с просьбой уйти. Старая Эш осветила лес. Силуэты мчались прочь, проблескивали их белые глаза, и хорал накладывался на заунывные мелодии ветра. Акценты ставились раскатами грома, а ритм задавался дождем. Сырая трава резала ноги, когда я бежала к лесу. Я остановилась. Мне было страшно… Нет уж, я не могла отдать им конверт, боль в крыле слегка подтолкнула меня. Я нехотя бросилась в погоню за ними. Жертва гонит хищника. Ну не абсурд ли. Может, хищник играется? Может, он развернется в любую секунду? Или мы бежим по кругу… Или нет ни жертвы, ни хищника… Только жертвы… Только жертвы… Абсурд. Силуэты плавно удалялись, тихо воспарив, но я не могла их догнать…

Ах!…

Запнулась. Конверт лежал в корнях лиственницы, укрытый от дождя ветками и защищенный от грязи травой. Силуэты исчезли. Я… Я просто выронила его, когда… Он такой тяжелый, этот конверт. Я подняла его. Подняла ее окоченевшее копыто… Дождь свинцом давил на мое тело. Гром прижимал к сырой земле и замедлял меня. Каждый шаг к маяку давался с трудом… Каждый шаг к ее холодному телу как подъем на гору.

Дверь маяка с треском хлопнула. Пыль посыпалась мне на голову… Пепел посыпался мне на голову… Я поднималась по ступенькам, реверберации, звуки металла — дверь все еще скрипела. Буря безразлична. Ветер бил в обзорное стекло, дождь колотил по крыше, и звонко звучал хорал. Этого не могло быть… Я спряталась в маяке, в самом сердце. От меня отходила тень-атлас в сторону Бури. Копыта дрожали, открывая конверт. Гром пророкотал после вспыхнувших яростных молний во тьме. Клонило в сон. Было такое ощущение, что все вокруг против того, чтобы я читала это письмо. И лишь Старая Эш отгоняла тьму. Еще бы вчера я посчитала, что это Буря послала свою армию устранить меня, будто в письме написано, как победить Бурю и остановить разрушение. Предотвратить неминуемую катастрофу. Но сейчас у меня было странное ощущение, будто бы Буря на моей стороне.

Абсурд.

III

III

 

На листочке, прикрепленном булавкой к конверту, было написано:

«Блэк, прошу тебя, прочти это! Исполни последнее желание своей сестры. С этим письмом творятся странные дела. Каждый, кто имеет отношение к Буре, не желает признавать опасность, о которой подробно написано здесь. А лично ты из-за подсознательного страха не желаешь и слышать правду о своей же жизни. Ты и княгиня Айвори единственные, кто не знает легенду до конца».

Внутри лежало несколько листов разной бумаги, исписанных разными чернилами, но одним почерком.

 

«Миф об Эйри

или

Интерлюдия»

 

От Ландри Грей своей любимой сестре Ландри Блэк.

 

Много лет назад, когда ты была совсем малюткой, у меня была подруга. Ее звали княгиня Талакре Айвори. Ничего не напоминает? Именно. В то время планировалось, что я стану следующей смотрительницей маяка. Мы проводили с моей Тали все время вместе. В силу детских лет я не могла подумать, что чувство, которое мы взращивали, позже превратилось бы в любовь. И не произойди худшего, так бы оно и стало. Но ты ведь не помнишь о том, что была еще одна княгиня Айвори? Этому есть объяснение. Чахотка. Я ревела год. Меня экстренно вывезли из Коринфа в поместье Айвори. Мама княгини долго общалась со мной, ко мне приходили психологи, и со временем боль нестерпимая стала хотя бы совместимой с жизнью. Лишь иногда бывает, лежу одна в холодной постели и вдруг вспомню о ней, так душу будто жжет.

Меня попросили никогда не рассказывать о ней тебе и Хилбри, чтобы не травмировать детскую психику. Мне предложили оплатить мою учебу в лучшем Мэйнхэттенском университете и сдержали обещание, когда я выросла. Более того, несколько лет спустя выяснилось, что семья Айвори давала взятки преподавателям, я ведь упоминала, что забила на все предметы, кроме философии и теологии. Так вот, оказывается, мое разгильдяйство бережно оплачивалось. Но что в этом плохого? Семейство Айвори заботилось обо мне. Заботилось и о тебе. Ты сразу стала близка с Хилбри. И хоть никогда более в жизни я не ощущала тепла романтических чувств и обрекла саму себя на одинокую тоску из-за любви, отнятой у меня силами, с которыми я справиться не в состоянии, все же я с искренним трепетом наблюдала вашими с Хилбри отношениями и тихо радовалась за вас, сама углубляясь в изучение философии и в поиски ответа на вопрос: «Какое место занимает жизнь пони в этом мире?» Говоря кратко, все жили долго и счастливо.

А затем я раскопала кучу грязи на семейство Айвори и на весь Коринф.

Взятки лишь верхушка айсберга. Я не помню, когда именно, но в одну из тех самых холодных ночей я выпала из этой всеобщей иллюзии, сорвалась со скалы здравомыслия, как когда-то ты в детстве, упав со скалы настоящей и чуть не погибнув. Но у меня не было спасительной веточки, что могла удержать меня, никаких больше иллюзий, только холодный океан абсурда, в котором я и утонула. Иллюзии кончились, но ты все еще была в опасности, а кто-то был в ответе за мою бессмысленную жизнь.

Никто ничего не замечал, и впервые за долгие годы я почувствовала себя еще более одинокой, чем когда-либо. Тогда я начала думать. Ох, этому-то я научилась. Ты не знала, но мертвая княгиня была немой. Ничего не напоминает? Именно. Это первое, чему я должна была удивиться. Тогда я попыталась вспомнить. Это было после смерти Талакре. Скорбь сдавливала и упрятывала меня в узкую темницу, а семейство Айвори и армия менталистов дружно промывали мне мозги. Но шумиху было рано поднимать, все же это могло быть наследственное заболевание или даже просто совпадение.

Но позднее я кое-что узнала… Например, довольно странное обстоятельство. Обеим княгиням в детстве была сделана операция по удалению голосовых связок. Откопать документы было сложно, но запись об операции осталась. Ты, может, сочтешь меня параноиком, но я провела долгое расследование, уж назовем это так. Я пыталась разузнать, была ли чахотка совпадением, или и она была запланирована, но я так и не смогла найти ответа на этот вопрос. Прямо-таки категории диалектики на живом примере, необходимость, перетекающая в случайность, породившую в дальнейшем еще одну необходимость, которая привела…

Что в этой бесконечной ленте было первым, мне неизвестно.

В тот момент меня терзали сомнения. Я мучилась из-за произошедшего с Талакре. В последние годы ко мне возвращается память. Приезжая в Коринф и проходя по кукурузному полю, я вспоминаю наши детские игры. Просыпаюсь ночью из-за странных шумов, и мне кажется… Кто-то поет, Блэк. Я, кажется, схожу с ума…

Письмо прерывалось. И продолжалось уже на следующем листке. Он был сильно измят и весь заляпан чернилами, почерк хоть и дрожал, но до сих пор оставался аккуратным.

Раз и навсегда… Мне просто хотелось избавиться от этого чувства, Блэк… Я не могу поговорить с тобой… Я… Это мне кажется. Наверное, они наняли магов. Наняли единорогов, чтобы… ЭТО пытка! Ты не слышишь ничего, когда речь идет о моем прошлом и о Талакре. На днях я спросила у тебя, кто такая Эйри, а ты ответила, что не слышала о ней. Не слышала! После стольких раз, когда я объясняла тебе. Они не мстят за мои попытки распутать этот клубок лжи, они искренне любят меня и жалеют. Они знают, что я искала документы, они все знают. Я думала, они погребут мою карьеру, попытаются уничтожить меня, выслать далеко, чтобы мы не пересекались более. И вот мою теорию признают во всей Эквестрии. Меня призывают никуда не уезжать из Мэйнхэттена. На меня сыплются все блага жизни. Мама Талакре и Хилбри искренне жалеет меня, говорит со мной о ней… Она единственная, кто утоляет мою жажду слышать о Талакре что-либо… Семейство Айвори знает, что победили. Это бесполезно. И я доказала это в своей теории абсурда. Какая ирония. Они знают, что я знаю, и безразлично к этому относятся. Они знают, что грядет неизбежное, и даже не пытаются меня остановить. Они не правы. Они погубят вас. Они… Они фанатики, как и все жители Коринфа. Каждые двести лет они губят две молодые души…

Я так скучаю по ней. Я не хочу, чтобы и тебя постигла та же судьба. Холодная бездна, обжигающая душу. Сейчас ночь, и я слышу пение. Мое проклятие. Мой дар. Это она поет мне.

Письмо опять обрывалось. Следующий листок — последний в конверте — оказался аккуратен и написан таким же аккуратным почерком. Однако было очевидно, что почерк слегка подрагивал, и Грей прилагала все усилия, чтобы это не было заметно.

Два года назад я уже знала всю правду и пыталась донести ее до тебя самыми разными способами. Но ты не могла меня услышать, а я не смогла дописать письмо. Но, может, это к лучшему, хотя все, что у нас есть — это время, и я сильно медлила, тем самым подвергая Хилбри и тебя куда большей опасности, однако я набрала достаточно информации, чтобы собрать пазл почти до конца. И самое главное. Я знаю, как сказать об этом тебе. Это стоило больших усилий, и мне придется еще многое отдать, но я не могу оставить тебя.

Я хотела выбросить те два прошлых письма, что я начинала, но, немного подумав, решила их оставить. Пускай ты увидишь весь путь, что я прошла и осознаешь, что нечто мистическое во всей этой истории точно есть.

Так вот. Я схожу с ума. Медленно, но уверенно. Иронию из меня не вытравило даже сумасшествие, как видишь. Но нужно заметить, это сильно мешает моим попыткам прекратить эту абсурдную, во всем самом страшном значении этого слова, череду катастроф. Я так и не смогла определить, с чем связано то странное пение. Чужая телепатия, слуховые галлюцинации, или же это Талакре утешает меня после своей смерти. Все теории имеют право на существование. Мама Талакре честно призналась, что не нанимала телепатов, чтобы сводить меня с ума, и даже предложила помощь, но я отказалась. Последующие мои исследования пролили свет на эту мистическую тайну пения, но об этом потом. Сейчас я лишь хочу поведать тебе о той самой легенде. Легенде, которую знает каждый житель Коринфа и каждый в семействе Айвори. Кроме, собственно, смотрительницы маяка и княгини Айвори, что исполняет представительские функции в Коринфе. В данный момент это ты и Хилбри соответственно. Среди семейства Айвори я нашла союзника. Это дворецкий, ты должна помнить его, он отвозил тебя в больницу, когда ты сломала крыло. Он восполнил многие пробелы в моих познаниях о легенде, которую я тебе ниже и излагаю.

Я продолжила искать совпадения после того, как узнала о документах. И я решила узнать, кто же был смотрительницей маяка в те разы, когда Буря приходила в прошлом. Двести лет назад смотрительницей была кобыла, пегас. У нее были близкие отношения с княгиней Айвори, которая, внимание, была немая. Это ужасно. Это странно. Но, Блэк, поверь мне, дальше хуже. Смотрительница маяка попыталась насильно вывезти из города княгиню, которая отказалась уезжать во время Бури. Княгиня сошла с ума и скончалась через полгода. Вслед за ней скончалась и смотрительница маяка.

Четыреста лет назад история была почти такой же. Смотрительница пегас и близкая ей княгиня Айвори. Обе умерли, оставшись во время Бури в Коринфе. Тело смотрительницы найти не удалось. Судя по всему, смерть она встретила на обрыве около маяка. Тело княгини найдено внизу в многочисленных обломках разрушенных домов.

Но началось все шестьсот лет назад.

Маяк простоял на своем месте восемьсот лет, однако я так и не смогла найти информации о том, что случилось раньше: буря или строительство маяка, но доподлинно известно, что и то и другое произошло в один и тот же год. Что было причиной, что следствием, остается загадкой. Спустя двести лет после строительства маяка Буря пришла, опять угрожая уничтожить город, и у нее это, конечно, получилось. Но вопрос: почему маяк, что первым встречает весь яростный натиск Бури, остается целым, когда все вокруг рушится?

Эйри.

Далее я просто приведу последнюю запись из дневника княгини Айвори, что была в Коринфе шестьсот лет назад, дневник ее до сих пор бережно хранится в поместье и, если бы не дворецкий, мне бы не удалось узнать о событиях тех лет так подробно. И хоть имя Эйри на слуху у каждого жителя Коринфа, мало кто знает, что и почему она сделала.

«Буря пришла. Я смотрю на „Эш“ и вижу, как вдали мне светит ее душа, и этот свет должен быть вечным. Эйри. Юная и несчастная. Она долго стояла у порога моего дома, однако так и не смогла сказать самого главного. Все дело в Буре. Меня никто никогда не поймет и никто никогда не примет моих действий, но я заклинаю весь свой род сражаться за право жить. Я заклинаю каждую княгиню из своего рода: не сбегать от мироздания, а победить его и жить. Именно жить, как настоящий пони, а не жалкое существо, смиренно ждущее своего часа и скитающееся по земле, лишь пока тело не падет под нападками безвольной ярости. С каждой первой молнией, которая ударяет в Коринф, пускай в каждой княгине просыпается обида на Бурю. Никто никогда не примет этого, но на то я княгиня. А Эйри будет моим рыцарем. Рыцарем веры. Она сразится с самим миром и одолеет его, ибо нет ничего неподвластного душе пони. Она одолеет Бурю и придет ко мне и скажет все, что сказать о своей любви не успела ранее. И тогда мы обретем то, что принадлежит каждой душе по праву. Бессмертная и доблестная жизнь настоящего пони с бессмертной душой. Эйри сделает движение веры навстречу Буре и победит. Потому что… Потому что иначе Буря, рано или поздно, догонит каждого из нас».

Мне самой сложно объяснить, что произошло в тот день. Мне сложно сказать, о чем думала княгиня Айвори, что закляла свой собственный род и породила целый культ Бури и сменяющихся одна за другой смотрительниц и княгинь. Я не буду вдаваться в подробности всего этого, несмотря на то, что это навсегда преобразовало мою жизнь, пусть и косвенно. Пусть я в этой истории и была выкинута на задний план, но, Блэк, я не дам им сгубить тебя.

Как жаль, что столько пони страдают из-за абсурда. Поэтому я прошу тебя, если мой замысел удался, прошу тебя, признайся во всем Хилбри и спасайтесь вместе от Бури.

Я долго пыталась объяснить тебе, но, кажется, осталась лишь последняя возможность. Перед тем, как я приступлю к своему гамбиту, прошу тебя, выслушай свою сестру насчет двух пунктов.

Первый. Если мой план удался, обратись к моему союзнику. Да. Дворецкий семьи Айвори преданно служит этой семье и не желает обрекать юную княгиню на страшную смерть, он вывезет вас и скроет, пока не кончится Буря.

Второй. Я в своей теории обрисовала наш мир абсурдным, а все что нас удерживает в нем — иллюзиями. Я не отказываюсь от своих слов, ибо теперь кристально вижу, что была права. НО. Абсурден лишь этот мир и только для нас. Ведь мы не имеем с ним ничего общего. Мы из совсем других краев. Мы гости в нем. Веришь ли ты в то, что другие зовут тем светом или нет — не имеет значения, но мы рано или поздно покинем этот абсурдный и чужеродный нам мир. Ирония! Мы пребываем здесь в чужеродной оболочке, которая и породнила нас с этим чужеродным миром. Но из родных краев мы захватили с собой маленькую частичку, маленький огонек, который делает нас нами. Смысл в нем. И только в нем. В этом маленьком огоньке. Не пытайся бороться с этим миром — он для тебя ничто, и ты для него ничто. Но спасти огоньки нашего родного мира — это святая задача, возложенная на каждого из нас.

Пришел и мой черед. Я чужеродна этому миру и покидаю его, покидаю это царство абсурда, что истерзало меня и пыталось погасить огонь внутри меня. Ни мои крики, ни мои просьбы не смогли разбудить тебя из сна заклятья. Может быть, моя смерть сможет вырвать тебя из иллюзий, и ты увидишь истинную природу тьмы. Все, вероятно, подумают, что я решила этим поступком доказать свою теорию. Хех. Ну оно и к лучшему. Не вини себя в том, что я кинусь навстречу абсурду. В абсурдном мире иллюзий ты была моим единственным смыслом. Но…

Она уже давно поет мне… Она зовет меня…

---

Я проснулась в слезах. Скомканное письмо рядом. Был день, о чем говорили редкие лучи солнца, но даже они вскоре начали затухать из-за натиска Бури. Она была здесь. Скоро все должно будет исчезнуть.

Меня разбудил громкий стук в дверь. Выключила свет «Старой Эш». Вспомнив содержание письма, я скомкала конверт, положила в карман куртки — более конверт не казался тяжелым, он даже окрылял меня, — почти спикировала вниз по винтовой лестнице, так легко я ступала, что даже эхо не могло поймать скрежета ступеней. Открыла дверь.

— Мисс Ландри, — поклонился дворецкий. — Искренне рад встрече с вами и прошу прощения за то, что разбудил, но, боюсь, вы проспите праздник первой молнии, и более того, по просьбе княгини Айвори я пришел забрать ваши вещи и вещи вашей сестры. Она была великой пони, и будет жаль, если ее труды пропадут в Буре.

Дворецкий выглядел почти так же, как и много лет назад, когда он с холодным профессионализмом отвез меня и мое сломленное крыло в больницу. Может, морщин прибавилось.

Глаза мои горели. Жалобно я пискнула.

— Помогите мне… — как много лет назад… — Я знаю всё. Я ЗНАЮ ВСЁ! Я смогла прочесть письмо, — выдохнула я.

Дворецкий переменился моментально.

— Не может быть… Неужели…

— Да.

Одинокая слеза выкатилась из его глаза.

— Значит, не зря… Неужели я стану тем, кто поможет прервать эту череду катастроф…

— Помогите мне! — собралась я. Время ускорилось. Безжалостное и грохочущее. — Нужно увезти ее отсюда!

— Я должен собрать вещи вашей сестры, но обещаю, что буду у кареты, как только вы отыщете княгиню Айвори. Приведите ее к карете, и вы будете спасены, — а после обратился к слугам. — Быстрей! Хватайте коробки!

Он и двое слуг ринулись в маяк забирать вещи, а я приступила к последнему схождению с горы.

Грянул гром. Раскатами развеял тишину, что шелестела в хвойном лесу. Грянул гром. Буря. Мгла и тьма. ТУМ. ТУМ. ТУМ. ТУМ. Барабаны. Сердце. Дробь. Отбивало. Буря раскинулась над Коринфом, схватила его несчастного, уже готового к своей судьбе. И лес почти утратил краски. Бежала. Торопилась. Я почти летела. Впервые за это время. Серая дымка. Подымала меня. Почти не было ее… Зеленого цвета не было. Серого цвета не было. Только тьма. Ветер прорвался сквозь хвою, сгибая ветки, сгибая деревья. Могучих великанов ставя на колени. Атласы, подпиравшие небо, падали, сваленные Бурей. Свинцовые капли дождя бились о землю. Они колотили по ней. Колотили по мне. Как оказались тяжелы эти маленькие капли. И ветер попытался сшибить меня. Но последние зеленые рыцари укрыли меня, последние деревья, что обнялись корнями с землей, остались стоять против Бури насмерть.

Трава побледнела, совсем пожухла бедняга. Я кинулась в поле кукурузы, что преклонилось перед Бурей и не могло более защитить меня, не могло скрыть меня от туч. Не могло скрыть от обжигающе ледяного ливня. Я вся промокла, я вся продрогла. И слышала гром. Его раскаты предвещали о скором приходе молнии, что первой ударит в Коринф. Нет. Я спасу ее. Я УСПЕЮ. Смогу успеть… Кукуруза склонялась под нападками ветра, заслоняя невольно мне путь. Буря победила это поле. Не было в нем более спасения. Меня стягивали ростки. С трудом двигалась. Но конверт меня тянул. Я сбросила с него заклятие, сбросила его с себя. Но до сих пор ничего не видно. Утренние слезы и дождь затуманивали обзор. Серая пелена расстилалась передо мной. И повсюду тьма. Днем — тьма. Всё наизнанку.

Абсурд.

Вырвалась из кукурузы. Она покачивалась, прощаясь со мной, стараясь хоть как-то задержать ветер. Я не забуду… Не забуду… Дробь звучала по всему городу. Узкие улицы стали еще теснее из-за немногочисленного народа. Живя в иллюзиях, почитали абсурд за единственную значимую материю, почитали абсурд, а он и рад, окутывая сердца их иллюзиями, убеждая, что они ничто, и есть только он. Жители оборачивались на меня. Смотрительницу маяка. Они хотели, чтобы я сделала движение веры. Они хотели, чтобы я сразилась с Бурей.

Упала у порога дома. Светильник не горел. Два пони перетаскивали пианино.

— Стойте, — прохрипела я.

Слуги поставили пианино на улице.

— Хилбри. Княгиня. Где она?

Дождь и гром заглушали мой охрипший голос.

Они сказали, что Хилбри ушла в город и просила передать мне, что в последний раз хочет посмотреть «Увертюру» в кинотеатре Коринфа.

Не было сил. Все ноги изрезала трава. Куртка и шляпа уже не могли защитить от ливня и сами отяжелели, конверт намок и вновь тянул меня к земле. Жители ликовали от каждого раската грома. Всё громче. Всё ближе. Становилось темнее. Жители зажгли лампады. Город наполнялся маленькими огоньками, которые покинут его, как только ударит первая молния. Смертельная серебряная линия с небес, метаясь из стороны в сторону, устремилась вниз. Каждый шаг давался с трудом и, от раздумывания о причинах случившегося, наполнялся глубинным чувством абсурда. Поднять ногу. Восхождение на гору. Опустить ногу. Схождение с горы. Вдохнуть холодный воздух. Восхождение на гору. Выдохнуть углекислый газ. Схождение с горы. Но как бы ни было сложно и тяжело, я чувствовала, что свет ее указывал мне путь.

Кинотеатр.

Брызги лужи. Зашла в фойе. С меня текла свинцовая влага. Темный коридор постепенно сужался, пока я не дошла до кинозала.

— Не знаю… — ответила брюнетка. — Я не знаю… Главное, что мы будем вместе.

Открыла дверь, свет с улицы проник во тьму, обласканную кинопроектором, и осветил мордочку блондинки.

Хилбри слегка удивилась, но затем обрадовалась. Я крикнула ей, что нужно уходить. Она в недоумении. Дверь захлопнулась. Темно. Времени все меньше. Сердце колотилось. «Почему мы должны идти?» — спросила она меня, испуганно глядя на мои заплаканные глаза, на гриву, что слиплась от холодного дождя. Я вспомнила всё. Вспомнила каждый раз, когда сестра пыталась достучаться до меня. Все было бесполезно. Лишь одни слова могли разбудить Хилбри от сна иллюзий, вырвать ее из этого мира в наш родной, в тот, из которого мы пришли. «Почему мы должны идти? — беззвучно спросила она меня. — Мы ведь не увидели первую молнию». Ох… Если мы ее увидим, мы больше никогда не уедем отсюда. Мне казалось, я слышала дождь… Казалось, слышала гром… Я взяла ее за копыто.

— Мы должны уехать, потому что…

Она с любопытством посмотрела на меня…

— Потому что я…

Черно-белые кадры двигались. Знакомые реплики. Знакомые слова. Такие легкие, но повисающие над бездной и тянущие тебя. Кажется, мир рухнет. Страшно и трепетно.

— Я… Тебя…

Нужно было сделать движение веры.

Еще вдох. И выдохнуть. Сказать.

Но уже поздно. Время кончилось. И Буря пришла.

В сердце — горечь нажила,

Работа гонит с обрыва,

Рана все не зажила...

Мы не видели молнию, но слышно ее было очень громко. Грохот прокатился по кинотеатру, и свет прожектора начал постепенно угасать. Хилбри прижалась ко мне. Сердце мое упало в бездну. Ее теплая шерстка жалась к моей холодной куртке, и пони вздрагивала от страха и холода.

Из темноты коридора в кинозал начал просачиваться дым.

Ты выглядишь усталой,

Ты выглядишь несчастной,

Пытаясь победить то…

Что о нас даже не слышало.

Буря грохотала. Она была здесь, в Коринфе, и своей первой же весточкой стала серьезной угрозой для жизни моей Хилбри. Моя милая Хилбри. Моя милая Хилбри… Она испуганно шевелила ушками и дрожащими губами, но мне ничего не было видно во мгле. Черные кадры. Белые кадры. Свет маяка появлялся и снова уходил. На долю секунды ее мордочка осветилась, и вот уже мы опять погрузились во тьму. С трудом виден выход. Дыма все больше, и холод свинцовых капель сменялся жаром огня. Коридор был охвачен пламенем. Мы начали кашлять.

Я возьму спокойную жизнь,

Я копыто пожму…

Угарному газу…

— Надевай мою куртку!

Она что-то говорила мне, но я не успевала разобрать. Моя куртка сырая — можно прорваться сквозь огонь. Она показывала мне ушками что-то… Пламя танцевало во тьме, и исходящие от него тени сами пустились в пляс. Абсурд. Все было сметено в мгновение ока. С потолка падали горящие доски, и пепел медленно кружился в горячем воздухе. С улицы кричали пони. Жители пытались потушить пламя. Они кричали о нас. О необходимости нашего спасения. Спасти. Чтобы затем отдать на растерзание Бури.

Я сказала, что нужно шагнуть в пламя вместе.

Нет страха и трепета,

Нет страха и трепета,

Нет страха…

И трепета нет.

Тишина…

Ледяной дождь. Мир идет кругом. Я кричала Хилбри. Кричала ее имя, ответа не слышала, но она прикасалась ко мне копытом. Она прижималась ко мне, смотрела, в порядке ли я. Шептала что-то беззвучно, однако наконец успокоившись у меня в объятиях, лишь тихо всхлипывала.

Время остановилось.

Все было утеряно.

Бесконечность за секунду до смерти. Мы отошли от горящего кинотеатра, который истлевал и разваливался, Буря оплакивала его. У меня стойкое чувство, что она на моей стороне, что ей искренне жаль, несмотря на то, что она только что обрекла меня на сражение с абсурдом, в котором невозможно победить.

К нам подбежал дворецкий. Вокруг нас стояли охавшие и ахавшие жители. Они держали лампады, и на мордочках их скакали ужасные тени и силуэты тьмы. Молнии засверкали все чаще. Черные кадры. Белые кадры. Во всем этом абсурде кинотеатр вспыхнул с удвоенной силой. Страшно задымило. Я оборотилась к Хилбри, повела ее к карете. Она с трудом дышала и была сильно напугана в темноте. Только что пережив ужас встречи с Бурей, казавшейся такой далекой пару дней назад, княгиня цокала по мокрому серому асфальту со мной. Дворецкий облегченно выдохнул и распорядился готовиться к скорой поездке. Все молчали. Все жители Коринфа. Все слуги. Дворецкий молчал. И я молчала. Хилбри же все глядела на горящий кинотеатр. «Ты чуть не… Ты могла…» — все лепетала она от шока, губы ее непроизвольно двигались без звука. «Со мной все в порядке», — отвечала я. Она смотрела напуганным взглядом то на меня, то на горящий кинотеатр. И в этом взгляде я прочла — все рухнуло и все потеряно. Гадкое ощущение того, что заклятие просто играло со мной, а судьба моя давно предрешена. Мы проходили мимо пианино — я подняла голову, глянула в сторону лиственниц, погибавших под ударами молний и нескончаемыми залпами холодных ветров. И во тьме. Блеснули белые глаза.

БУМ!

Одно на всех «Ах» вырвалось у каждого жителя. Коллективный разум отреагировал мгновенно. Огонь слегка утих из-за ледяного дождя, но пожар, уничтожающий последнюю возможность жить спокойно, нащупал больное место в старой ране. Пленка вспыхнула. Огонь выжигал ее покадрово, и в предсмертной агонии «Увертюра» сгорала сама, чтобы светить другим. На фоне серой дымки и черных чумных облаков проецировались знакомые изображения. Две пони. Блондинка и брюнетка. Они бежали по просторному полю в неизвестность. Блондинка плакала… Вот они в комнате, и вновь знакомые реплики. «Нет времени и мира нет, — беззвучно говорила блондинка. — Хотела бы я… Чтобы мы… В этом райском месте… Мы…» Они снова бежали… Бежали… Блондинка повернулась, вся в слезах.

«Прости, я ведь и сама все знаю, но порой мне охота все бросить, и с другой стороны, брось мы погоню, все это так и кончится. Тогда мы точно не сможем понежиться на лугах».

Вот оно. Заклятие.

От любимой пленки Хилбри осталась лишь темная гарь, она, как умирающий призрак, поднималась в воздух, чтобы слиться с тучами, чтобы слиться с Бурей. «Увертюра» была поглощена ею. И Хилбри увидела в этом предзнаменование.

Я прошла сквозь улицы, узкие, опустевшие улицы Коринфа — музыка пианино доносилась до моих ушей. Пройдя сквозь город, окунулась во тьму. Всхлипнула. Копыта ступали по кукурузному полю — ростки упали, смешались с грязной землей, были погребены. Все умерло. Беззаботные игры и ласковые прикосновения, наши дни и наши времена, наша юность были растерзаны. Ветер хлестал мою мордочку, приходилось опускать ее вниз и смотреть, смотреть на все, что умерло, на все, что я не могу спасти.

Дворецкий подошел к нам с Хилбри. Попросил поторопиться, но ни я, ни княгиня, которой он служил по-настоящему, не двинулись. Хилбри посмотрела на меня, и все было в этом взгляде.

«НЕ». «ПОГОНЯ».

Показала она ушками.

«ЭТО». «БЕГСТВО».

Ушки ее поникли после этих слов. Жители шуршали. Со всех сторон было слышно:

«Свершилось».

«Пророчество свершилось».

Трава превратилась в перемолотое нечто — плескалась в грязи, — я ступала, меня тормозила вязкая грязь, ветер одержал победу в хвойном лесу. Я, как лидер подавленного бунта, проходила мимо пошедших по моему зову на схватку с силами, которые управляют нами и повелевают. Израненные деревья. Сломленные бойцы. Одно из них погибло и чуть не обрушилось на меня. Я даже не смогла отскочить, лиственница в последнем усилии сместилась и упала рядом. Они погибли, сражаясь с Бурей, и я ничего не могла им сказать. Безмолвно я поднималась. Плененный лидер восстания, которого проводят с позором, чтобы показать — вы проиграли, все кончено. Все умерло и погибло. Ветер насмехался. Бросал в меня порывами дождя, хозяйничал в ветках хвойных деревьев, разбрасывая иголки повсюду. И вел меня на встречу со своей командиршей под жестокий смех грома и пытку из свинцового ливня.

Я обернулась, чтобы посмотреть на жителей, уходящих из Коринфа. Река огоньков. Они до сих пор держали лампады. Они до сих пор пели.

Жители Коринфа припали к сырой земле и тихо запели. Грей оказалась права — целый город религиозных фанатиков. Дворецкий в мольбах просил княгиню уезжать, но она не слушалась и шла к пианино. Дворецкий упал в истерике. «Не смог». «Не защитил». Жители пели хорал. Они — аккомпанемент для мелодии Хилбри. Копыта коснулись пианино, и полилась музыка, как проливается ледяной дождь.

Я прошу дворецкого уезжать. Прошу его спасти то немногое, что осталось — работы сестры и вещи княгини. Он сказал, что хотел бы, как раньше, просто отвезти меня в больницу.

— Но боюсь, — произнес он, всхлипывая. — Такие раны не лечит ничто, кроме времени.

Он уезжал вместе со слугами. Потихоньку уходили жители. Я и Хилбри — мы остались одни в Коринфе. Мы остались одни. Не осталось более времени, и мира более нет.

Буря. Я вышла из леса, хвойные деревья совсем утратили зеленый цвет — пепел осыпал их. «Старая Эш» безмолвно уставилась во тьму. Оттуда доносились громовые раскаты и появлялись сверкающие блики, там, за завесой мглы, за облаками, настоящий апокалипсис, что был готов прийти к нам и покончить с нашей экзистенцией. И мне говорили сражаться с Бурей. Сражаться единственно с помощью собственной веры в то, что значимость моей жизни сможет победить абсурдность сил, уничтожающих с безразличием все, что оказалось на их пути. Я подошла к обрыву. Закипающий от ударов молний океан скоро должен был пролиться расплавленным холодным свинцом на Коринф, пока тучи поставят завесу, ибо никто не должен видеть смерть всего — а кто видит, обязан и сам умереть. И меня просили остановить это. Она просила меня остаться здесь. И я осталась с ней.

Оглянулась на Коринф. Остался лишь один маленький огонек.

Я поставила ей светильник на пианино. Еще раз попросила подумать насчет спасения из города, но она отказалась, при этом плача. Она продолжала играть на пианино, вздрагивая иногда во время молнии, что вспыхнет рядом. Поля ее шляпы наполнились дождем, моя куртка на Хилбри насквозь вымокла. Каждый раз, ударяя копытом по клавише, она будто прыгала в лужу. Слезы ее, падая на инструмент, разбивались насмерть.

«ТЕБЕ». «НУЖНО». «ДВИГАТЬСЯ». «ВЕРА».

— Хилбри… Прошу…

Я сидела с ней долго во тьме, боясь оставить ее. Боясь отвести взгляд. Вот она есть, и в следующую секунду Буря выжжет ее, а пепел поглотит бездна абсурда — холодная тень, что простирается и обессмысливает нашу жизнь. Все было потеряно. Но я до сих пор ощущала страх и трепет, стараясь сказать ей…

— Хилбри, я хотела сказать тебе…

«ПОДОЖДИ».

— Прошу… Я ведь не смогу ее победить.

«Ты должна! — безмолвно вскричала княгиня. Губы ее дрожали в свете лампы. — Ты должна победить ее и вернуться ко мне, — по привычке отчетливо выговаривала она. — И тогда. Я буду слушать тебя вечно».

— Но разве ты… Это абсурдно, Хилбри. Я боюсь… Ее невозможно победить.

Хилбри прервала музыку и тяжело вздохнула.

«Я знаю. Но мне слишком страшно за тебя. Я не могу жить в мире, который рано или поздно отберет тебя у меня. Даже если мы уйдем сейчас… Если мы сбежим…»

«БУРЯ» «ОПЯТЬ» «РАЗРУШИТ»

После этого она расплакалась и все говорила, дрожавшие ее губы позволяли читать — «Сделай движение веры».

Движение веры.

В Бурю. В самую тьму. Расправить сломанные крылья и сразиться с чуждым мне миром и победить его. Я устало побрела к себе в дом. В нем ничего не было. Все коробки унесли, и лишь диван остался, чтобы я проснулась завтра. И отправилась выполнять то, что сделать невозможно.

Последний припадок,

Мне больно не будет.

Нет страха и трепета,

Нет страха и трепета,

Нет страха…

И трепета нет.

Ох, прошу…

Уничтожить абсурдность. Победить смерть. Обрести бессмертие. Привнести смысл. Ибо жить, чтобы умереть это…

Абсурд.

IV

Я проснулась. Сегодня мне ничего не приснилось. Глубокая ночь. Шляпа на моей голове все еще мокрая — я чихнула. Не знаю, сколько я проспала. Но теперь времени было все меньше и меньше. Вот он — финальный аккорд.

Грохотало. Все померкло. Настоящий конец света, что предрекают нам с самого рождения, но мы не верим в него и правильно поступаем. Ветер был такой сильный, казалось, будто он мог снести мой дом — я слышала, как он отрывал куски маяка, раздирал «Старую Эш» на части. Но она стояла спокойно и спала. Пора бы уже разбудить ее. Включить свет. Мне хотелось прожечь тьму в последний раз. Обреченно поднялась по ступенькам — там увижу Бурю во всей ее силе и торжестве. Буря гремела, но эхо моих шагов все-таки слышалось во тьме маяка. Поднялась. Буря была безразлична. Молнии, дождь, яростные ветра, кипящий океан, весь океан был в ее подчинении — все это бушевало, яростно выставляя напоказ нашу чужеродность. Показывая то, насколько же мы, пони, не имеем никакого отношения к этому миру. Но Буря… Буря была безразлична. Буря была… Печальна.

Я включила свет. Луч пронесся в бесконечность, вырываясь из темной копоти туч, туманов, теней, пыли и горячего пепла. Но Буря лишь сожалела. Я оглянулась назад — маленький тусклый огонек с трудом пробивался сквозь завесу тьмы. Вздохнула. Поправила шляпу и спустилась вниз, пройдя по винтовой лестнице, пройдя сквозь серую дымку, что до сих пор обитала здесь.

Свист заполонил слух, на горе ветра́ носились в бесконечном вихре, не зная, что поделать, они разбрасывали капли дождя и заглушали раскаты грома, гоняли дымку и мглу из стороны в сторону, однако это мало на что влияло, ибо тьма была уже повсюду. Ничего не отличалось, все цвета померкли — свет маяка скользнул во тьме, обнажая истину — но вот он уже ушел, и тьма была на своем месте.

Я подошла к обрыву. Взглянула в самое сердце тьмы. Ветер подталкивал меня к скалам, подталкивал меня к смертельно острому гребню волн, которые скоро обязательно пересилят гору и разольются везде, затапливая и размывая все, чем я так дорожила. Но Буря… Почему мне казалось, что все-таки она на моей стороне? Сделать движение веры. Уничтожить Бурю. Пара часов и все закончится. Пара часов и Коринфа не станет. Но его опять отстроят. Странно. Будто не имеет значения, что мне предстояло сделать. Будто и Буря совсем не разрушала город. Мы в этом с тобой были так похожи, несмотря на всю нашу чужеродность. Почему тебе грустно? Я видела, как ты пыталась скрыть это, пыталась быть безразличной. Что ты чувствовала, убивая меня?

Кто же ты?

Настоящая героиня уже давно бы бросилась в Бурю, расправив сломанное крыло, превозмогая боль, и уничтожила бы ее. Спасла бы город, может быть, умерев при этом, а может, и нет. Бессмертие заменило бы жалкое прерывание существования, абсурд обрел бы смысл. Хех… Я рассмеялась. Заменить абсурд смыслом и было бы лучше? Вряд ли. Это было бы… Хех… Абсурдно. Я перестала смеяться. Я застряла в бесконечной ленте. Я как свет маяка, что постоянно движется, но все равно возвращается туда, откуда пришел. Бесконечность. Такой же абсурд. Лишь больше абсурда. Я потеряю последний смысл в этой жизни. Но что мне делать? Я в безвыходном положении. Мне нет спасения… Я не могла более терпеть страх и трепет. Оставался лишь один способ выбраться…

Я расправила правое крыло. Ветер подхватил его, и я дернулась назад. Яростный ветер нехотя оттаскивал меня от обрыва по указанию Бури. Она была на моей стороне. Но нет. Я должна. Осталось движение веры. И больше не будет абсурда. Не будет боли. Не будет страха… И трепета тоже не будет… И Хилбри не станет… Я упала на пропитанную слезами Бури землю и расплакалась сама.

Не могу!

Не могу отказаться от нее. Мне страшно, но лучше я буду бояться. Лучше трепетать… Лучше страдать из-за страха потерять ее и быть обреченной потерять ее, навсегда или временно, чем отказаться от этого чувства. Лучше страдать… Лучше страдать все это время.

И время еще было на моей стороне, совсем как Буря…

Я взглянула на нее еще раз. Ливень пролился на землю, Буря вскричала в сожалении и милосердии ко всему тому, что она убивает. Ко всему тому, что она оживляет. Безразличная, после всей боли, которую она была вынуждена испытать, стараясь сохранить огни из чужого мира. Она приютила нас, странников из другого мира, любя нас всем сердцем, но вынужденная рано или поздно расставаться с нами. «Старая Эш» ласково коснулась хмурой тьмы.

Время было еще пока на моей стороне.

Я вскочила с земли и взглянула на Бурю еще один раз. Однажды мы встретимся снова, и я, преодолевая абсурд и тьму, отправлюсь в свой родной мир с помощью времени, к себе домой — туда, куда стремится весь свет. 

А пока… Время на моей стороне, и я буду хранить единственное, что в этом чужом мире имеет для меня смысл. 

Ринулась сквозь разрушенный лес. Деревья умирали. Но будут еще. Вырастут молодые зеленые лиственницы, что защитят от ветра другую смотрительницу. Укроют ее, когда придет время.

Я так боялась опоздать.

Мертвое поле кукурузы. Несколько ростков поднялись, несмотря на ливень, и покачивались… Покачивались… Но было время, и они существовали, благодаря времени. И память о них останется. И их существование, как и их погибель, навсегда останется во времени.

— Хилбри! — закричала я. — Хилбри.

Она подняла голову, и ее зеленые глаза сразу осветили тьму — она уже не думала меня увидеть.

Вот оно.

Движение веры.

Я вдохнула холодный свежий воздух. Выдохнула и, поймав Хилбри в свои объятия, с ужасом подумала о том, как еще недавно готова была броситься в жестокую бездну, причиняя боль своей сестре, покидая Хилбри, хотя обещала быть всегда рядом с ней, и заставляя время уничтожать то, что еще могло бы долго жить и освещать этот мир собой.

«Буря разрушит все…» — с сожалением произнесла Хилбри. Как бы она ни была рада увидеть меня еще раз, ей было слишком страшно шагнуть навстречу настоящей Буре. Ей было слишком страшно сделать то движение веры, что не делают рыцари веры, но делают герои света. Но я была рядом, и ныне буду рядом всегда. Кинотеатр пылал. И нам нужно было прыгнуть в самое пламя. Иначе огонь внутри нас истлеет. Свет прожектора прожигает пленку — по-другому пленка останется безжизненной и застывшей. Движение веры.

— Хилбри. То, о чем ты говорила. О страдании и страхе потерять меня… Я чувствую это тоже.

Светильник на пианино освещал ее мордочку, Хилбри от страха начала чаще дышать. 

«Я не хочу терять тебя… Я не хочу, чтобы мы страдали…» — по ее дрожащим губам читались слова страха. 

— Хилбри. Я знаю. Я знаю, моя звездочка… Каждый раз, когда я смотрю на тебя, каждый раз, как ты ко мне прикасаешься, при каждом воспоминании, при каждой мысли о тебе мое сердце разрывается от боли. Столько страха и трепета воспламеняется внутри моей души и обжигает ее, оставляя пепел и знание того, что когда-нибудь это кончится; знать о том, что есть в мире нечто, неподвластное мне, что рано или поздно разрушит нас — это страдание. Хилбри, я тоже чувствую этот страх и трепет… И я точно знаю, что это — любовь. Я люблю тебя, Хилбри.

В ее взгляде было все. На меня из под ковпоньской шляпы выглядывали два самых родных огонька — два зеленых глаза, и только они имели для меня смысл. Столько абсурдного было сделано ради них. Сколько раз я поднималась и спускалась с горы, чтобы увидеть их, и, если нужно, я буду подниматься в гору и два раза в день, и двести раз, и бесконечное множество раз. Я готова вечно страдать ради моей Хилбри. В ливне блеснула одна слезинка на ее мордочке. В ее глазах было все. Я только что разглядела там все. И горечь, и радость. Прошлое и будущее. Всю нашу жизнь. Я увидела там тоску по миру, из которого мы пришли, и горечь от необходимости туда возвращаться. Я увидела радость и светлую печаль. Я увидела там страх и трепет.

«И я тебя люблю, Ландри», — беззвучно прошептала Хилбри, обрекая себя на бесконечное счастье и страдание.

Движение веры было сделано. Наши дрожавшие от холода, страха и трепета губы соприкоснулись в поцелуе. Все было спасено и все было уничтожено. Ибо такова природа времени. И может, будет потом тот свет, может, будет бесконечная жизнь, но если бы мы не пережили это ощущение, если бы мы не прожили это чувство экзистенции и не умерли после этого, мы бы были бессмысленны, в каком бы мы мире не оказались.

Блеснула молния. Время кончалось.

Я взяла фонарь, нежно коснулась мордочки Хилбри и спросила:

— Ты готова продолжить погоню, моя звездочка?

Она кивнула.

Две прижавшиеся друг к другу пони. Мы должны продолжить нашу погоню. Погоню за временем. Ибо свет движется только во времени.

Эпилог

Мы были моложе. Мы были детьми когда-то.

Я отправила дворецкого оберегать двух маленьких кобылок. Юная княгиня и смотрительница будут приглядывать за Коринфом, опять построенным, но пока они нуждаются в помощи. Сама я, тихонько шагая, вхожу в кукурузное поле. Такое же, как было в детстве. Мы играли там. Ах… Чудные воспоминания, но приносят так много страдания. Нежные ростки, совсем молодые, провожают меня, пожилую пони. Показывают мне дорогу. Какие милые создания. Юные. Добрые. Светлые. Было время. И мы были такими же. Я и сейчас сохраняю в себе все это, просто годы берут свое. Время милосердно, но как бы времени ни хотелось, оно никого не может пощадить.

Ландри умерла несколько месяцев назад. Старая рана, неправильно сросшийся перелом крыла, недостаточное лечение, и вот — остеохондрома, о которой она и не знала столько лет, становится злокачественной, и метастазы идут в легкие. Хэппиэндов не бывает. Убежать в горизонт под титры можно лишь в кинолентах. Я всхлипываю, но иду дальше.

Ох и тяжело же мне будет, Ландри. Бедная моя Ландри. Каждый день ты спускалась с горы и опять поднималась. Абсурд!.. Столько страданий, и все ради меня. Молодые лиственницы кланяются мне, слегка подаваясь вперед. Смиренный ветер ходит по лесу почти не шумя, но скоро, думаю, деревья вырастут и превратятся в могучих атласов, какими когда-то были их родители, и опять смогут укрывать путников от ветра и Бури. Ох, Буря. Совсем и не скажешь, что она существует. Мягкая трава, такая зеленая и пока совсем юная, приводит меня к обрыву. Горизонт спокойный. Океан будто и не движется. Приятно мурлычут волны, ласково поглаживая скалы. Но Буря придет…

Скоро рассвет. Я пообещала юной смотрительнице, что выключу маяк за нее. Ох, как она переживает. Она уверена, что свет необходим другим пони. Она права. Старая Эш, ты, наверное, одна из немногих, кто помнит меня. Скрипит железная дверь. И громко звучит в эхе серой дымки мое цоканье по этой чудно́й круглой лестнице. 

Тяжело же… Так тяжело подниматься. Время. Скоро время… Скоро и меня ждет…

Какой вид великолепный. Наверное, тебе нравилось смотреть на горизонт. Наверное… Я выключаю свет маяка. И Солнце восходит. Отчего-то я всхлипываю. Я ведь знала, что все так будет… Но. Даже если бы все было еще хуже. Ни на что не променяла бы время, проведенное с тобой. Скоро мы опять будем вместе. Я тогда… Ох, Ландри. Вот что это значило. Я тогда все гадала, почему ты так сказала, я думала, ты просто утешала меня.

Тогда мы лежали на лугу под прекрасной россыпью звезд. Впервые свободные, потому что признали непобедимость времени. И я спросила тебя: «Что с нами будет?». А тебе вспомнилась «Увертюра» и ты сказала:

— Взгляни на эти яркие звезды, которые великолепны и удивительны тем уже, что вообще существуют. Настанет утро. Они погаснут. Так и мы с тобой, моя звездочка… Буря стихла, однако она не дремлет. Время проходит мимо, за ним не угонишься — наступит и наш рассвет, ночь пройдет, сон рассеется, и мы погаснем. Буря придет за нами…

Стало печально от этого, я со страхом и трепетом смотрела на тебя, и вдруг ты меланхолично улыбнулась, начала плакать. Потом коснулась моего копыта, нежно взглянула в мои зеленые глаза и ласково прошептала:

— Буря придет за нами. И все будет хорошо.