Сборник драбблов
6.3. Замена
Луна знала, что никогда не проведёт чейнджлингов, но она столько раз обводила вокруг копыта пони, что могла бы попытаться и на этот раз — для того, чтобы хотя бы приглашённая на предсвадебный приём эквестрийская знать купилась на её предвкушающую улыбку, блестящую вырезанной дежурной оскалиной.
Мунлайт Рэйвен, тем не менее, проявляла чуткость, которую может демонстрировать лишь очень близкая пони, но всё равно удивительную для беты. Единорожка заправила почти светящийся белый цветок за ухо принцессы, подоткнула его под ободок диадемы для надёжности и спросила:
— Вы не растратите себя, Ваше Высочество? Вам пошло бы на пользу отсрочить эту встречу до самого бракосочетания. Вы отлично держитесь, но даже я вижу, как Вам тяжело от одной мысли об этом.
— Так нужно, Мунлайт, — выдохнула аликорница, закрывая глаза, чтобы визажистка нанесла на верхние веки неброский слой теней. — Моего истинного больше нет в этом мире, а на наших судьбах нам предначертано быть вместе. Я могла бы уйти к нему, сойти с ума и броситься во тьму, но я не могу поступить так по многим причинам, и одна из них — Селестия. Если она лишится сестры сразу после того, как та была возвращена к ней — она потеряет рассудок даже быстрее, чем я.
Луна подождала, когда визажистка закончит последние штрихи у неё на лице и с поклоном покинет покои, прежде чем мрачно завершить:
— Я надеюсь, что этот брак и чужая метка разорвёт наши узы с Сомброй.
— Я не верю, что это сработает, — печально покачала головой бета.
— Я ни разу не пробовала, — горько усмехнулась Луна, роняя голову. — Мы не можем знать наверняка. Я несла на себе ярмо верности покойнику. Это похоже на поговорку про бездну. Некогда Элементы Гармонии доверили мне хранить Верность. Она является благодетелью, только когда есть кому её оценить.
Принцесса поднялась с пуфика перед трюмо и медленно отошла от него на середину комнаты. Она обернулась на секретаря:
— Как я выгляжу?
Мунлайт Рэйвен окинула взглядом царственную осанку, по-омежьи сдержанный макияж и украшенные лентами в тон цветку в гриве крылья с умилительной смесью восхищения и грусти.
— По-королевски, Ваше Высочество.
— Спасибо, — кивнула омега, закрывая глаза и делая глубокий вдох. Сердце, которое она пыталась унять этим нехитрым способом, непослушно отбило шесть букв единственного имени во Вселенной и бескомпромиссно осталось на них. — П-пойдём.
Рядом с Луной бета семенила, пытаясь приспособиться к её величественным степенным шагам, но, когда они шли бок о бок по коридорам к приёмной зале, с её лица не сходила гордость за свою принцессу. Мунлайт с вышколенной собачьей преданностью держалась справа от аликорницы, тёмным взглядом густо подведённых глаз расчищая путь, посылая случайным обомлевшим зевакам безмолвные приказы посторониться. Она в полной мере знала, несмотря на свою браваду, что венценосной омеге сейчас не до этого. Та всеми силами пыталась удержать лицо — не слишком напряжённое, не слишком слащавое; в груди её шла обстоятельная и глубокая борьба с порывами собственной души. Но стараниями ассистентки путь до места встречи прошёл с помпезностью и лоском, подобающим приближающемуся редчайшему событию.
Луна приблизилась к беседующим Фаринксу, Селестии, Тораксу и Фэнси Пэнтсу и поздоровалась с каждым из них, учтиво назвав все титулы и сопроводив те изящными кивками. Мунлайт, оставшаяся за плечом, несколько секунд посмотрела на поведение своей принцессы в манере гордой наставницы, а затем оставила сливки двух народов и устремилась к Рэйвен Инквелл и другим бетам, устроившимся за беседой вблизи густо перевитых цветами декоративных шпалер.
— Ваше Высочество, — вежливо ответил Фаринкс, принимая переднюю ногу младшей принцессы в хрупком серебряном накопытнике и сухо прикладываясь поцелуем прямо над ним. — Признателен за то, что Вы приняли моё приглашение.
— Я хотела бы обменяться парой фраз с дорогим Фэнси Пэнтсом, если Вы не возражаете, прежде чем мы приступим к нашей приватной прогулке.
Луна мысленно поблагодарила на редкость тактичного бету за то, что тот даже не моргнул на такую льстивую ласку, кою получал от владычицы ночи впервые в жизни — Селестия была более искренно заинтересована в общении с ним, — и кивнул с таким видом, словно слышать такие слова от неё — обыденность. С тем же видом старых приятелей они обменялись ничего не значащими, кроме оттягивания момента, светскими фразами, прежде чем омега покорилась судьбе и копыто об копыто проследовала за Фаринксом в сад.
Всё это время она лопатками чувствовала взгляд не одураченного единорога — насмешливый, сочувствующий и снисходительный одновременно. Принцесса напряжённо расправила плечи, силясь стряхнуть с себя это ощущение.
— Вы прекрасно держитесь, — тихо произнёс Фаринкс, когда они оба ступили на дорожку садового лабиринта.
— Вы тоже.
— Я?
— Вам сложно соблюдать дворцовые формальности, Вы — по… чейнджлинг дела.
— Вы правы, — нахмурился Фаринкс. У него была странная привычка прятать удовлетворение за строгостью, и это сбивало Луну с толку. Его сведённое лицо против её подчёркнутой вымороженной невозмутимости. Сразу выше и ниже на голову — не поймёшь, кто и кого; на редкость неприятное в своей запутанности ощущение. — В моём мире всё всегда происходило проще.
— В том числе — брак?
— Да, — прямо ответил чейнджлинг, прикрыв фиолетовые глаза и выше приподняв подбородок. — Мне не приходится жить между адом и раем.
У Луны было другое определение — фантасмагория. Нелепое, бредовое, отчаянное событие, усилие шизофреника, которым он надеется побороть свою болезнь, потому что здравый смысл ещё ни разу не сработал, а если он исчерпал свои методы, стоит дать шанс и абсурду. Фаринкс заслуживал её презрение тем, что понимал это, но, несмотря ни на что, поддерживал, словно сможет получить из смазанного, фальсфицированного брака больше выгоды, чем она.
Аликорнице надо бы испытывать благодарность, но она слишком презирала себя саму за этот балаган. Оправдывает ли цель средства, стоят ли средства цели, имеет ли смысл жизнь без вливающегося в сознание успокаивающего потока, вобравшего в себя всю прохладную, анестезирующую прелесть ночи, тёмным бальзамом укрывающего все широко разверстые раны на её душе?
Фаринкс не был способен дать даже жалкого подобия этого. Они не были истинными. У чейнджлингов не может быть истинных. По подсчётам Луны, они дошли уже до середины лабиринта, а она всё никак не могла привыкнуть к его присутствию, и слова не шли с языка ни у одного из них. Замутнённая чужим, совершенно чужим дыханием, аликорница чувствовала, как в глотке кипуче бродят освободительные слова расторжения помолвки, а она держала лицо. Её внутренности мертвенно стыли и засыхали с каждой секундой промедления, а она держала лицо. Сердце надрывалось на ультразвуке и колотило о рёбра единственное признаваемое имя, а она держала лицо.
— Принцесса, — вдруг заговорил чейнджлинг, повернув к ней голову так резко, что она инстинктивно приготовилась ложиться на землю, спасаясь от замеченной им опасности. Луна даже не ожидала от себя такого порыва, пусть и сумела подавить его ещё в зародыше. — Мы можем перенести обсуждение всех вопросов на мою территорию?
Омега озадаченно наклонила голову набок, и лепестки увядающего цветка в её гриве колыхнулись:
— Вы предлагаете поехать в земли чейнджлингов? Не быстро ли?
— Забудь о географии, — закатил глаза Фаринкс, — я говорю об уме, — и он внезапно, как фокусник, выудил из кустов бутылку, искусно отлитую из голубоватого стекла. — Я предположил, что ты не должна быть противницей алкоголя, если в твою честь был назван один из самых крепких напитков.
Луна округлила глаза.
— Ты предлагаешь незамужней омеге королевской крови пить с тобой в окружении одних только кустов, словно какой-то крестьянке?
Фаринкс лишь отмахнулся:
— Ты не так сильно возмущена, как должна. Если тебя это так отвращает… — он пошарил телекинезом в кустах и вытащил два удивительно сверкающих бокала, — то я попытался придать ситуации изящества.
Чейнджлинг на глазах поражённой принцессы откупорил бутылку, плеснул в бокалы понемногу прозрачного, словно слеза, «Лунного света», и безапелляционно протянул один из них омеге:
— Пей. И не надо делать такие большие глаза, ты могла бы догадаться, что я захочу прояснить всё сразу, но в тебе так много этого великосветского навоза, что без сотни граммов ты и не подумаешь раскрыть рот.
Луне пришлось поймать бокал телекинезом, иначе бы он просто упал и разбился, и сухая земля лабиринта напиталась крепким алкоголем.
— За то, чтобы ты не побоялась сказать всё так, как оно есть, — с расстановкой произнёс первый тост Фаринкс и элегантно звякнул о край бокала Луны своим, а затем сделал пару глотков.
Аликорница словно поддалась каким-то глубинным инстинктам, проснувшимся перед столь уверенной альфьей напористостью, и выпила всё до капли, не отрывая от чейнджлинга загипнотизированного взгляда. Он поощрительно кивнул.
— В первую очередь, перестань видеть во мне монстра, — нахмурился Фаринкс. — Мне это льстило, если бы ты была моим врагом, но ты — моя будущая жена, и я, может, не отличаюсь тягой к жеребячьим нежностям, но ставить себя как какого-нибудь узурпатора точно не хочу. Если ты думаешь, что отлично скрываешь свою неприязнь ко мне, то ты должна кое-что знать: не так-то просто морочить голову чейнджлингу, который читает любые твои гормональные всплески, как ноты.
Луна моргала, чувствуя, как градусы ударяют в мозг, и ошалело слушала, как тот, кого она не оценивала и в половину собственного копыта, отчитывает её — с больным, вывернутым любопытством, делящим в её чувствах место пополам с мыслью «Да как он вообще смеет?».
— Второе, о чём я хочу тебе сказать — ты действительно сумасшедшая, но поначалу я подумал, что в тактическом мышлении тебе остаётся только позавидовать, а что я вижу теперь? Ты нашла способ решить проблему своей привязки к покойному истинному, который ещё и будет выгоден сразу для двух стран, но следуешь только одной этой большой цели, игнорируя промежуточные маленькие. Всё равно, что ставить крышу на сваи, если хочешь знать, а ты, конечно же, не хочешь, но я всё же скажу. Это было твоё предложение — узнать друг друга получше перед браком, так не замыкайся в своей раковине и иди со мной на контакт. Тебе бесконечно интересно ковыряться в своём драматичном внутреннем мире и разрезать старые шрамы, чтобы посмотреть, что там внутри них творится — Луна, дорогая, тебе следовало обратиться к психологу, а не к брачному агенту, если спросишь меня, а ты, конечно же, не спросишь, но я всё же отвечу. Да, я не похож на Сомбру. Я никогда не стану Сомброй. Потому что я не Сомбра, а в этом и была личная цель твоего брака — уйти от любви к Сомбре, которая без ответа уже превратилась в яд, выжигающий твой рассудок изнутри. Так почему же ты винишь меня в том, что я не Сомбра?!
— Я никого ни в чём не виню! — вяло возразила Луна и была заткнута бутылкой, бросившейся к её пустому бокалу так быстро, что она вновь захотела прижаться к земле в защитном жесте. Но случилось всего лишь то, что алкоголь полился в стекло с журчанием, затмеваемым насмешливым хохотом:
— О, винишь, ещё как винишь. Ты сравниваешь нас обоих и думаешь о том, как же отвратительно, что я не родился Сомброй. Знаешь, что? Это легко исправить.
— Нет, не смей! — не успев сделать глоток, Луна выронила бокал, и тот, слишком тонкий и хрупкий даже для здешней почвы, раскололся натрое от удара.
Но было поздно.
Фиолетовое пламя взвилось из-под копыт Фаринкса и по спирали пеплом унеслось к небесам, забирая с собой хитиновые осколки его истинного облика. Луна едва сумела устоять на ногах, увидев точную копию своей единственной любви.
— Ты не смеешь… — прохрипела она в полном бессилии, чувствуя, как дрожат губы и как слёзы подкатывают к горлу.
Омега знала, что это не он. Но облик Сомбры словно был вырван из её самых личных воспоминаний — волосок к волоску, идеальный двойник, которого никто не отличит от оригинала — никто, кроме неё, не чувствующей в нём ничего родного, прежнего, своего. Тело и чутьё Луны, узрев столь совершенное воспроизведение внешности, вскинулись в ожидании такой же глубины внутреннего содержания. Она охватила его всего одним коротким взглядом, вместившим сотни лет преданности и памяти, но рассудок не умыло, как по телепатической связи, убаюкивающей греющей волной, нежной, сильной, обволакивающей; повторенные до последней рубиновой крапинки в радужке глаза смотрели чужой душой, и в их взгляде не было ничего от оригинала — ни страстности, ни хитрости, ни аномальной, неизбывной любви, и от пустоты на месте всего этого мутило и рвало нутро так сильно, что принцесса не смогла удержать слёз и попятилась, мотая головой и жмурясь.
Фаринкс в один широкий шаг настиг её, копытом раздавливая один из обломков бокала в мелкое стеклянное крошево, но не обращая на это никакого внимания — его передняя нога неуклонно обвила шею омеги, зарывшись копытом в эфирную гриву на затылке, и чейнджлинг порывисто притянул её к себе. Не-его рубиновые глаза лихорадочно сверкали:
— Смотри на меня. Смотри на него. Отпусти его, сделай это, скажи это!
Луна, задыхаясь, разомкнула веки и упёрлась копытом в не-его широкую серую грудь, однако не нашла в себе сил оттолкнуть и вырваться.
— Говори же! — Фаринкс почти рычал его голосом. — Ты отпускаешь его?
— Я отпускаю его, — отчаянно прошептала Луна, не веря сама себе, запрокидывая голову в выворачивающем всё тело протесте.
— Что ты теперь будешь делать?
— Жить… Я буду жить… Я буду жить дальше…
— Он не вернётся, — тон смягчился так внезапно, стал столь нежным, что на мгновение омега расслабилась, и Фаринкс немедленно прижал её к себе, обнимая за спину вторым копытом, осыпая дождём острого крошева с него. — Попрощайся с ним в последний раз, позволь себе думать, что прощаешься с ним, и встречай меня…
Луна ощутила полновесное прикосновение его губ к своим. Ощутила, что он отдаёт ей любовь.
Это было подобно впрыскиванию морфия в кровь; это достигло ума в десятки раз быстрее алкоголя, и по телу омеги пробежала крупная дрожь, а последние слёзы под её стон стремительно скатились с щёк и исчезли в земле среди стекольных осколков.
В последний, сладкий раз принцесса ощутила истинность. Фаринкс не мог дать ей того, чего давал Сомбра, он не мог даже притвориться, что даёт это, но он оказался способен пробудить воспоминания столь глубоко, что они ожили перед её глазами.
Луна на несколько оглушительных секунд почувствовала их обоих, их с Сомброй — отравленных звёздным светом и ночной тьмой, насквозь пропитанными изматывающей, неприподъёмно-нежной любовью, когда даже душа — и та одна на двоих, шаг одного — шаг другого в упорном, бесконечно-безначальном беге навстречу друг другу.
Пульс отстукивал закольцованный вопль единой души, толкая по венам кровь, и тепло кристаллизировалось в сердце. Секунды беспощадно истекали, и безответное пространство под губами омеги затрещало тишиной — совсем другой альфа отвечал на её стрекочущий нежностью и разлукой поцелуй, альфа, вернувший себе истинный облик и не обращающий внимания на судорожный горячечный шёпот между бесчисленными смыканиями губ:
— Сомбра… Сомбра… Сомбра…
Не он. Но у Луны не хватило сил и решимости отшатнуться, словно от чумы, будто жестокая и резкая терапия действительно дала какие-то плоды. Она лишь разъединила их терзающие друг друга рты — с гораздо более ощутимой лёгкостью, чем они были слиты вместе. Фаринкс посмотрел ей в глаза мягким взглядом, больше подходящим его бесхребетному брату.
— У тебя получилось, — отступил он на шаг, выпуская омегу из объятий. Та не находилась с ответом, её грудь всё ещё тяжело вздымалась от пережитого.
Копыта чейнджлинга нежно погладили её по плечам:
— Ты справилась сейчас, но имей в виду, что я не прощу тебе, если имя твоей бывшей любви сорвётся с твоих губ в нашу первую брачную ночь. В нашей постели будут только двое.