Сборник драбблов

-6.5. Когда небеса были выше. Часть 2

Несмотря на то, что это была первая за несколько месяцев возможность увидеться, Сомбра предпочитал, чтобы она не наступала. Дело было не в том, что это конец. Альфа кое-как примирился бы любить Лауриэль на расстоянии — он не нарушал условий договора с королевой и не покидал дворец ради своей омеги, но верные ему пони делали всё за него. С ними единорог передавал продукты, подарки, деньги и краткие слова утешения. Те же пони доставляли новости: несмотря на извинения и компенсацию, с их семьи сняли статус главных поставщиков зерна, и дела без имперской выручки пошли хуже; по деревне расползлись слухи об их преступлении, пусть и замятом, а за ними — насмешки и даже угрозы; фамильные пшеничные поля указом королевы оказались преданы огню; Джевел Иэр сдаёт и совсем плоха; Джевел Иэр умерла. Он грыз копыта и писал десятки писем, но ни одно не имел возможности отправить по прозаичной причине — как и все омеги-крестьяне, Голден Лауриэль была безграмотной. Страх притянул за собой паранойю, и отдавать кристаллопись посыльным альфа тоже не решался — её могли перехватить. А ведь, играючи, Сомбра учил свою омегу основам чтения и письма, но то происходило в рамках ухаживания и выражения его любви к ней, поэтому вряд ли кобылка могла прочитать что-то сложнее извечного и святого признания в чувствах. Совершенно бесполезного.

Оно не поможет ей сейчас. Не поможет, когда её же возлюбленный исчез на весь срок её беременности с объяснениями не сложнее, чем «дождись его, и он всё объяснит», «он всё ещё любит тебя и ждёт, когда сможет увидеть», «он выжидает время, чтобы спасти тебя». К тоске и ужасу положения Сомбры примешивалась в такие моменты кислая гарь беспомощного стыда. Он не хотел отделываться этими односложными фразами, сказанными чужим голосом. Он хотел разразиться часовым трактатом на тему того, что у них всё будет хорошо, что он не даст ей умереть и всё равно обеспечит их жеребёнка всем необходимым, но даже последняя фраза была ложью, жестокой иронией над его умением изворачиваться и увиливать, так пригождавшимся в придворной жизни, но губящим в личной. Потому что в этом и было всё дело. Что это за спасение, если её единственная — а Сомбра тщеславно, мелочно и эгоистично надеялся, что так он до сих пор и есть — любовь придёт впервые за многие месяцы, и для чего? Чтобы отнять её первенца?!

Альфа сходил с ума, он хотел убить себя. Дворец медленно обрастал паразитирующими чёрными кристаллами, и Аморе в невыносимой печали поджимала губы, рассматривая тянущиеся по стенам и полу, перекрещивающиеся шлейфы скорби и безысходности Сомбры, но она не находила в своей любви к нему достаточно великодушия, чтобы разрушить свои условия в их сделке и отпустить её. Поздно поворачивать назад, когда сделано уже столь многое и столь страшное. Этот альфа — самый желанный приз за самый долгий бой.

Королева добивалась его с самого жеребячества, он был её истинным, судьбой, предназначением. Она зашла слишком далеко, обсессия роковой влюблённости поглотила её жизнь, пути назад больше нет так давно, что сложно вспомнить, как он даже приблизительно выглядел. Аморе уже не представляла, как будет ломаться всё внутри от простых слов Сомбре о свободе — обычных и незначительных по отдельности, но с воем перемалывающих каждый аспект её жизни в спайке. Альфа не знала, сможет ли пережить эту боль, сможет ли элементарно осмыслить её: что-то ужасно острое в сердце, стальным льдистым цветком раскрывающееся шире и объёмнее, пронзающее лёгкие, мешающее вздохнуть, и всё это время будет, накаляясь добела, жечь проклятая выборочная память, которую ни усмирить, ни зашвырнуть на задворки сознания…

Поэтому всё, что она сделала, когда увидела, что Сомбра сомнамбулически повязывает на шею шарф и отправляется в путь к заветной деревне — кивнула ему. С печальными глазами, пронизанными сочувствием, от которого единорога затошнило, источающими такое циничное лживое беспомощное понимание при абсолютном всемогуществе и владении этой ситуацией, но просто кивнула. И альфа отправился в путь.

Была весна. Снега, пробравшиеся сюда сквозь ослабленный на холодное время барьер Кристального Сердца, уже растаяли, стоило только дать ему окрепнуть вновь, и под ногами за пределами города чавкала отвратительная студенистая смесь. Постаревший, осунувшийся, запущенный будто бы домик выглядел ещё жальче и беспомощнее в таком стыло-сером безрадостном освещении.

Сомбра взломал замок на двери заклинанием, отработанным с той дискордовой каморки до совершенства. Пусть. Что угодно — пусть. Он не выдержал бы стоять под бомбардировкой своих мыслей, ожидая, пока из-за неё раздадутся шаги, знакомо щёлкнет затворный механизм и откроется дверь, кусочек за кусочком раскрывая ту, которую он не по своей воле бросил в самый волшебный и трудный момент её жизни. Не выдержал бы призывать её к себе, словно судья — заключённого, не выдержал бы ждать ответа. Хотя бы в последний раз альфа хотел приползти к ней сам.

Но как ему сказать о финальном элементе сделки с королевой? Как омега сможет радоваться спасению, если в результате него у неё не останется ни альфы, ни жеребёнка?! В какую же ужасную паутину они попали…

Грошовый тёмный кристалл, внутри которого и был вырублен простецкий дом, не отражал свет. В коридорчике было темно, но Сомбра так много раз возвращался сюда мысленно, что это не стало для него препятствием — ни обо что не запнувшись, он прошёл в комнату, чтобы не найти там никого.

Сердце забилось чаще, извращённое облегчение накатило на альфу. Она сбежала? Родив жеребёнка, получив возможность уйти от издевательств и насмешек деревенских, Лури воспользовалась ей? Захотелось тихо и протяжно засмеяться от вымученного, горького счастья. Так даже проще. Она могла примириться с разлукой с любимым, но лишиться ещё и жеребёнка — этого бы она не выдержала. Да, Сомбра не увидит его. Но его омега не будет страдать сверх той меры, что он отвесил ей по своей небрежности и самоуверенности. Мысль эта так воодушевила единорога, что он развернулся, чтобы уйти и с лёгким сердцем доложить королеве о препятствующем аморальному требованию побеге, но тут же едва не натолкнулся грудью на кристальную пони.

Она потускнела.

Это был самый страшный показатель. Она потускнела. Её грива потеряла объём и свесилась заострёнными краями к полу, краски тела остудила покойничья лиловость, из глаз ушла жизнь. В первые несколько секунд Сомбра не мог вдохнуть.

— Лури… Лури, мне так жаль…

Выцветше-испепеляющего взгляда на самом деле не требовалось, чтобы он понял, насколько это жалкие, убогие, беспомощные слова. Но её появление вышибло из него дух, он едва не забыл начисто этот язык, ограниченный правилами и нормами — такими же сухими и бескомпромиссными, как и те, из-за которых он теперь стоял здесь.

— Зачем ты пришёл?

Этот равнодушный, обречённый вопрос, словно она уже знала обо всём, что задумал не он, разбил альфу в беспомощное оглушённое ничто, бросившееся к её ногам. Сомбра обнимал Лауриэль в совершенной истерике, задыхаясь, ручьями слёз смачивая её мертвенную шерсть, бормоча бесконечные и бессмысленные извинения, не имевшие никакой связности и опоры. В языке вряд ли нашлись бы описания того, насколько он был виноват перед ней, даже в самом развёрнутом и многословном виде — поэтому единорог выражал своё раскаяние судорожными объятьями, слезами и беспомощными прерывистыми хрипами.

Омега застыла каменным истуканом, и альфу лишь ещё больше терзало это пугающее безразличие. Интуиция тревожно запульсировала, медленно разворачивая в глубине его тела миниатюрную и мощную чёрную дыру.

— Где наш жеребёнок? — прошептал Сомбра, заглядывая ей в глаза разбитым без остатка взглядом. — Ты позволишь мне… взглянуть на него?

Ложь, ложь, ложь, какая же скабрезная, беспринципная ложь!

…Лауриэль повела его через огород за домом. Сердце оглушительно громыхало внутри с каждым шагом, приближая осознание страшного. Сейчас слишком холодно, чтобы устраивать новорождённому жеребёнку игры и прогулки на свежем воздухе.

Крупная и приметная россыпь вездесущих кристаллов выполняла роль надгробия, возвышаясь над маленьким прямоугольником перекопанной земли. Сомбра контуженно смотрел на границу их стыка, и внутри его медленно, разгоняясь, поднимался горячечный отчаянный вой, от жути которого кровь завязнет в жилах у всех, кто услышит глубину его скорби и воплотившегося кошмара — кошмара, который даже не посещал начавший раскраиваться от удара рассудок.

— Как? — глухо пока ещё просипел альфа.

— Так же, как моя мать, — горько выплюнула Голден Лауриэль и упёрлась в могилку стеклянным взглядом. — Она родилась мёртвой.

Она.

Дочь.

Это была кобылка.

— Так похожа на меня… но с серо-красной гривой, которая так пошла бы тебе… — не мигая, полубезумно лопотала омега.

Так же, как и её мать.

Аморе не лгала. Зерно действительно было заражено. Джевел Иэр поставляла во дворец отравленный продукт, а когда это вскрылось, и их поля сожгли, чтобы не дать спорам распространиться, питалась сама и кормила дочь остатками той же самой пшеницы, которая убила короля. Аморе не лгала, и это нежданное осознание придавило Сомбру непостижимой тяжестью вины, горя и бешенства.

Его вмешательство или невмешательство не имело значения. Это просто случайность. Стихия. Шанс из миллиона. Но он хотел уйти из дворца, хотел забрать Лауриэль в другой дом, и мог бы избежать всего этого, если бы не послушал уговаривающую не отвечать злом на добро омегу и не остался при короле.

— Ты не мог бы уйти?

Сомбра тяжело повернул к ней голову, всклоченный и безумный во всепоглощающем несчастье.

— Тебе нужно побыть одной? — подавленно спросил он.

— Нет. Уйти навсегда.

Альфа распахнул глаза, не удерживая слёз. Они стремительно поползли по щекам, пятная серую шерсть тёмными влажными дорожками.

Именно это и полагалось сделать по условиям сделки с Аморе, но даже в такой ситуации он не терял надежды. Они могли убежать, начать всё заново в другом месте, у них ещё могли быть жеребята, а ещё у них было бы много времени и свободы, чтобы залечить раны, вывести из них весь яд… Больше ничего было не важно. Но Сомбра не ожидал, что Лауриэль сама прикажет ему сделать это.

— Лури, — задыхаясь, прошептал единорог и шагнул к ней, но она отшатнулась от него, словно от чудовища, и в сердце болезненно, физически защемило. — Я могу дать тебе время, если тебе нужно оправиться, но…

— Я никогда не оправлюсь, — взъярилась внезапно омега, дико сверкая бледными глазами и прижимая уши. Её зубы оскалились, словно у альфы. — Никогда, Сомбра! Никогда ничего не будет как прежде!

— Я должен был оставить тебя, потому что только так мог спасти! — невзирая на её сопротивление, единорог отчаянно бросился к ней и смял её копыта своими; кобылка задёргалась всем телом и замотала головой, со сдавленным визжанием пытаясь вырваться, а он, потерявший рассудок, лихорадочно продолжал говорить, оправдываться, умолять. — Ты была под стражей, королева Аморе угрожала казнить тебя и твою мать за то, что своим зерном вы отравили её отца — я не мог потерять тебя! Я сделал всё, что она мне сказала, чтобы вернуть тебя домой, я остался с ней, как она давно хотела, но, клянусь тебе, я не люблю её и никогда не любил! Если бы была моя воля — я бы провёл с тобой каждую минуту, у меня уже всё было готово, чтобы покинуть дворец, когда ты сказала мне о том, что ждёшь нашу кобылку, я мечтал об этом, я хотел этого, почему ты не веришь мне?!

— Потому что это уже не имеет никакого значения! — плача, выкрикнула ему в лицо Лури. — Её больше нет! И у меня никогда больше не будет другой!

Сомбра обессиленно выпустил её копытца, но и она, опустошённая лишний раз напомнившим ей о трагедии признанием, рухнула на землю, не пытаясь убежать.

— Споры сделали меня неплодной… Больше никаких жеребят… Я больше не омега… — шептала она, роняя горячие слёзы на свежую могилу, благодарно впитывающую их.

— Вот это уж точно, — медленно проговорил Сомбра, — не имеет никакого значения. Я буду любить тебя, даже если…

— Но я — не буду! — завопила вновь омега, вскидывая голову и вскакивая на дрожащие ноги. — Я больше не люблю тебя, только не после всего этого, не после того, через что ты заставил меня пройти!

— Это не моя вина, Лури, — растерянно покачал головой Сомбра, отступая на шаг. — Ты говоришь это, потому что зла и опустошена, я знаю, что ты лжёшь.

— Я буду смотреть на тебя, — сглотнула слёзы Голден Лауриэль, — и снова и снова вспоминать всё, что произошло.

Она помолчала, прежде чем посмотреть единорогу в глаза и тихо, серьёзно произнести:

— Ради тебя я отказалась от своего истинного.

Сомбра непонимающе повёл ушами.

— Что это значит?

— Ах, вы же, высокородные, не понимаете этого, — злобно воскликнула Лауриэль, пренебрежительно взмахнув ввысь передней ногой, и пошла прочь от сиротливой могилки. Альфа поспешил следом. — Вы выбираете себе таких же альф, как вы, и думаете, что от того, что вы назовёте это истинностью, она и появится. Ни до чего другого вам дела нет.

— Перестань говорить это, ты знаешь, что я не такой, — с убитым видом взмолился Сомбра.

— Я тоже не такая, — прищурилась Голден Лауриэль. — Я знала, кто мой истинный, но польстилась на тебя и прогнала его. Теперь я осталась ни с чем — без истинного, без жеребёнка, без омежьей сущности. Виновата я одна, больше никто, поэтому — уходи.

— Да что за истинность, о которой ты говоришь? — в скукожившемся и умершем нутре Сомбры что-то странно шевелилось, будто воскресая, и он зацепился за эту тему, не имея других вариантов. Если в его жизни сейчас не забрезжит луч света — он сойдёт с ума, обезумеет и больше не сможет ничего исправить.

— Истинные, настоящие истинные, а не ваши фальшивки, — выплюнула омега, — это пара из альфы и омеги, которую каждый пони всю жизнь стремится найти и создать. Идеальный по совместимости союз, где не может царить неравенство и печаль. Только яркая, страстная, непреодолимая тяга двух пони друг к другу. Счастливейшая любовь из возможных.

Несмотря на ужас ситуации, взгляд Сомбры прояснился.

Вот оно. Тот загадочный отголосок, который единорог почувствовал в Голден Лауриэль. Она не была его истинной, но, очевидно, очень напоминала её для его чутья. Одно упоминание этой великой силы словно успокоило его душу, омыло рассудок исцеляющей волной. Неосязаемо и невербально, но многое прояснилось. Однако была не только эта неясная пока что истинность.

— Я всё равно не оставлю тебя одну, — произнёс альфа намного ровнее. — Истинные или нет — я люблю тебя и не хочу, чтобы ты страдала, — он протянул омеге копыто. — Пойдём со мной, прошу. Я хочу позаботиться о тебе и утешить, пока тебе не станет лучше — и тогда ты сама решишь, хочешь уходить или нет.

Голден Лауриэль даже не замедлилась, и передняя нога Сомбры медленно проседала. Омега обернулась только на границе слышимости, чтобы посмотреть на него потухшими окончательно глазами и равнодушно, но убедительно произнести:

— Живи своей жизнью. У нас с тобой ничего не выйдет.

Аморе не стала расспрашивать его, когда он вернулся ни с чем. Лишь проводила сгорбленную фигуру названого брата расширенными глазами — и больше никогда не упоминала об их повязанности. Ни когда Сомбра днями пропадал у себя в покоях в компании сначала одной бутылки вина, затем — двух, далее — шести. Ни когда дворец ночами сотрясали проклятья и непонийские вопли, от которых останавливались сердца всех, кто их услышал. Ни когда из-за закрытой двери доносились глухие рыдания и всхлипы. Ни когда они сменялись пугающей, никакой тишиной — она не была ни уютной, ни раздражённой, и, проходя мимо покоев, можно было подумать, что в них вообще никого нет — такая на Сомбру накатывала безжизненная апатия после вспышек алкоголизма и ярости. Он упивался в смерть, а затем убивал себя дополнительно, собственным телом разрушая нарастающие на стенах короткие чёрные кристаллы. Всю его кожу пополам с шерстинками испятнали, исчастили мелкие шрамы от их осколков; Аморе была уверена, что по меньшей мере несколько грамм драгоценной крошки так и осталось зашито временем под кожей альфы. Но единственное, чем она могла его помочь — смириться, не попадаться ему на глаза и не мешать справляться с горем.

Пару месяцев спустя альфа через дверь попросил слугу принести ему еды. Ещё через месяц — бритвенные принадлежности и расчёски, а затем — растопить баню. Три месяца тихого существования наедине только лишь с книгами или боевым станком для тренировок потребовались ему, чтобы собрать в себе достаточно сил и вернуться в свет. Через четыре недели после этого он снова улыбнулся Аморе — через силу, явно убеждая себя, что во всём произошедшем не так уж и много её вины, помимо личного злорадства, но, по крайней мере, он уже счёл необходимым хотя бы внешне выказать альфе некое почтение. Спустя год после смерти своей новорождённой дочери, которую он так и не увидел, Сомбра полноценно вернулся в строй и на радость королеве устремился вверх по карьерной лестнице. Она старалась не думать, что алкоголь больше не работает, и альфа пытается уработаться до полного бездумья, чтобы валиться в постель без единой мысли в голове, без сновидений.

И что это были за сны… Худшая пытка — после видений о родных чертах, которые он некогда безмятежно целовал и грел в копытах, которыми он дышал и услаждал свой посвежевший взор, просыпаться не в сладкой истоме и лёгком блаженстве, а в ознобе, в рыданиях и немых, застывших на губах криках. Они льдом сдавливали грудь и хрустом отдавались в сжимаемых изо всех сил передними ногами рёбрах, и хотелось раздавить, уничтожить, убить себя за саму способность испытывать эти травящие безумием эмоции, мучающие сверх уже свершившегося и необратимого.

Перешагивали рубежи сезонов годы. Сны атаковали Сомбру тем упорнее, чем он старался от них избавиться. Перекраивал личность, меняя маски интересов и предпочтений едва ли не ежегодно, бросался в пороки, изучал запретное, кое-что вывел сам. Кристаллы, бывшие основой его таланта, оказались способны неплохо впитывать всё, что тяготило его душу — и альфа до отказа наполнял кошмарами послушливые бруски полупрозрачного тёмного глянца. Сомбра обнаружил, что способен управлять страхом, словно осязаемым явлением, заключённым в некое из всем понятных агрегатных состояний, и внезапно добился здесь таких высот, что это заинтересовало его и даже смогло отвлечь от вечного колодочного присутствия рядом альфы с затаённым дыханием и золотыми глазами безвинно побитой собаки.

Аморе была рядом. Тошнотворно рядом, как они и клялись, повязываясь истинностью. Возвысила Сомбру, одарила властью, сопоставимой со своей, она смотрела на него не как монарх, в копытах которого находятся крестовины от каждого континента в мире, а как влюблённая кобылка-подросток. С голодной подресничной мутью, с прерывающимся дыханием, с соблазнительно понижающимся голосом, с растерянностью и дрожью в копытах, стоит только объекту её обожания послать ей более приветливый взгляд, чем остальным.

Сомбра ненавидел, когда им оказывались одержимы. Таким пони хотелось указать на их место, прижав голову к полу железным копытом, шипя в их сторону проклятья и унижения — и они бы вытерпели, он был уверен, вытерпели бы и смотрели из-под его густых серых щёток благодарным и трепетным взглядом. Королева была квинтессэнцией этого. Она вроде бы мирилась с тем, что никогда не сможет погрузиться в Сомбру, пережить с ним гон и влюбить в себя, но на самом деле не оставляла надежд на это. В его постель она пробиралась окольными путями — через омег, к которым единорог тянулся во время гона или после особенно напряжённых дней. Королева присоединялась к нему и пользовала омегу вместе с ним. Особенно сладко она стонала, погружаясь в жеребца: в случае с кобылами их с Сомброй члены оказывались разделены естественной перегородкой, но у жеребца-омеги было всего одно отверстие — и ради того, чтобы соприкоснуться с самой сокровенной частью своей любви, Аморе болезненно растягивала его, и несчастному приходилось принимать в себя сразу два налитых кровью, раздутых органа. Королева не заботилась о комфорте этих игрушек.

Иногда Сомбра, чей рассудок улетал на гребне ослепительной волны оргазма в далёкие странствия, поддавался неким недоступным королеве видениям и вдруг целовал её поверх головы стонущей, пленённой ими двумя омеги; губы их соприкасались, как сквозь слой ветхого, рассыпающегося на прилипчивые чешуйки пепла, и след этой необъяснимой, ненавидимой минутной слабости ещё долго жёг слизистую своим тлением, переполняя сознание скучным, затёртым отвращением. Аморе не чувствовала этого и не могла понять. Она была счастлива в редкие, томительные мгновения поцелуя, чтобы потом всеми силами скреплять разбивающееся сердце, когда Сомбра, получив необходимое наслаждение, выходил из измождённой, заезженной до полусмерти ими двумя омеги и уходил, не оставаясь, чтобы поговорить со своей королевой.

Однажды она в отчаянии предложила ему себя. К её шоку и счастью, Сомбра согласился после недолгого молчания. Вся захваченная половиной долгожданного успеха, единоличным владением — пусть это и была власть собачьей кости — желанным жеребцом, Аморе трепетала от одного только его вида в своей постели. Она не замечала безразличия, с которым альфа поддался её настойчивости, не замечала нескрываемого «не моя задача — контролировать твою похоть» в его глазах.

Сомбра овладел повелительницей сильнейшей Империи, словно прожжённой бордельной омегой. Впивался в её пошло-персиковые бёдра и украшал их чернильными отметинами своих широких копыт, до крови раскусывал шею и холку, вминал в переворошенную постель до рёберного хруста. Альфа вытрахивал из другой альфы всю душу: неистово, безо всякого ритма, словно насилуя, врывался в её тело, не заботясь о её удовольствии или комфорте. Он драл её с едкой горечью безумства, швыряя по кровати и раскладывая так, как ему было удобно, как приходилось по нраву жестокому чувству полновластия и злой похоти. Сомбра подчинил её, унизил и доминировал над ней без зазрения совести, всеми средствами выказывая презрение и ненависть, а она мазохистски наслаждалась этим, пьянея от боли и расцветающих на теле отметин. Аморе не собиралась потом их скрывать, не хотела маскировать горький запах вожделённой артемизии, пропитавший её до последней шерстинки. Все, не чувствовавшие его с их первой истинной ночи, должны знать, что этот альфа теперь — её.

Единорог изводил, метал и эксплуатировал её всю ночь, доведя до полного изнеможения. Она, истощённая, уже не могла сопротивляться, когда копыто Сомбры сгребло её градиентные волосы в горсть, а бессильно приоткрытый рот оказался заполнен перевитым венами тёмным членом, густо вымазанным в её выделениях и крови. Без единого звука, лишь пренебрежительно прищурившись, альфа залил её глотку нитями спермы, заставив проглотить всё до последнего комка, и подчёркнуто-жёстко толкнул использованную голову на матрас, оставляя теряющую сознание альфу отсыпаться в холодном одиночестве.

Пыльное песчаное послевкусие суховеем установилось во рту. Сомбра ощущал, как вокруг него незримыми облаками плывут запахи грецкого ореха и персика. Отвращение к самому себе — и вовсе не из-за садистского образа действий — рвалось наружу мутной тошнотой. Единственное, чего альфа так и не смог найти, почувствовать и осознать: зачем он поддался, что и кому пытался доказать, не считал ли он это отмщением? Может, ему просто надоело терпеть так называемую любовь Аморе, этот жалкий, предсказуемый, трагикомичный и пошловатый фарс?