Хэппилон
Вид издалека
«Всё то невыразимое, что есть в пустыне, было, как в фокусе, сосредоточено в нём. Жертва неведомого рока, он усугублял собою угрюмое молчание ночи. Его тайна смутно отражала в себе все, что есть загадочного в мире»
- Виктор Гюго, «Человек, который смеется».
Лас-Пегас. Не просто курорт на пустынной окраине мира, но один большущий торговый центр. Кто же теперь не знает замысла его основателей, поднявших архипелаг из брендовых магазинов, кафе, кинозалов — одним словом, вытянувших “душу” из цветного стекла и металла на Дикую Синеву неба?
Идея пришла к ним на ежегодном съезде Эквестрийского Архитектурного Клуба, где под видом серьезных презентаций творцы выпытывали друг у друга идеи для проектов и так же гордо защищали свои от посягательства плагиатчиков.
После очередной буйной перепалки, её зачинщики были отстранены от дальнейшего заседания. Давление со стороны других участников было настолько сильным, что тем буквально пришлось вылетать из окон, чтобы не нарваться на потасовку.
Такой нелепый провал побуждал найти способ успокоиться. Взамен того, чтобы тухнуть в съемной квартире до окончания съезда или сразу с позором лететь в родные пенаты, они решили расслабиться в городской черте Кантерлота. Театры, музеи и дорогие изысканные рестораны не привлекали горе-архитекторов. Разузнав, кто что знает о столице Эквестрии, они выяснили, что недалеко от центра имеется небольшой клуб, где ведутся игры в спортивный бридж.
Гости столицы свернули на узкую аллею, в изгибе которой виднелись безвкусные позолоченные буквы, скрывающие истинное назначение казино:
“ГОБОТО”
СПОРТИВНЫЙ КЛУБ/ПАБ
Игорный бизнес в Кантерлоте был запрещён, но данное заведение пользовалось патронажем очень влиятельного круга лиц. То не было исключением из правил — многие столичные закутки имели ряд привилегий, снижавших бдительность полиции.
“Гобото” старался выглядеть цивилизованным местом, чтобы удовлетворять запросы светских повес и государственных служащих. Лоск был единственным, что по-настоящему требовалось для того, чтобы не оказаться закрытыми.
— Дикость! — грубо заявил один из пегасов, когда его не пустили внутрь клуба из-за отсутствия брюк.
— Нет, мистер, дикость — это вы. Если ваша компания хочет перекинуться в дурака, то вы можете купить колоду в сувенирной лавке.
Охранник, стоявший на фэйсконтроле, в известном смысле был прав — в дьявольски часовом механизме Кантерлота было почётом иметь способности к защите регламента.
“Дикости” пришлось уступить и слетать до квартиры, где он взял свою свадебную пару штанов, которую он лелеял надежды больше никогда не надевать.
“Ещё бы трусы заставили напялить,” — пробурчал он про себя.
Далее они зашли в помещение клуба и столпились вокруг стола. Кроме работников во главе с хозяином "Гобото" здесь больше никого не было.
— Никакого, никакого чертового бриджа…хм, то есть, сэр, мы отказываемся принять ваше предложение сыграть в бридж. Мы предпочтем обычную игру в покер, если на то даст разрешение ваше заведение.
— Хорошо, так и быть, господа. Но мы не дадим вам брать у нас в долг, и наш бар не примет ваш заказ, если вы захотите выпить у нас чего-нибудь покрепче сидра.
Несмотря на все “но” они наконец-таки уселись играть в холдем.
Из игры в игру ставки не росли из-за царящего среди игроков напряжения. Виноваты были не карты. Граждане Клаудсдейла боялись выпалить какое-нибудь скверное словцо, из-за которого они вновь могли бы оказаться без занятия, и им приходилось соблюдать максимальную осторожность в том случае, когда было необходимо говорить. Никто из них не мог предположить, что мирная партия в центре столицы будет походить на сцену из какого-нибудь вестерна.
Да, это был настоящий метагейм. Только, вот, игроки заглядывались не на друг друга, а на гримасу Покер Фейса — хозяина “Гобото”. Он пытался оскалиться, но его лицевые нервы, привыкшие к скромной аристократической улыбке, не могли ему допустить такого кощунства.
“Дикость”, как самый нахальный, попросил стакан воды. Просто воды.
Тут Фейс встрепенулся, как струна арфы: “Бон-бон, ради всего света, оставь его стакан на барной стойке. Этот господин сам напросился, чтобы я принёс ему его воду. Серьёзные пожары рождаются из маленьких искр!”
Пегасы не восприняли его наигранное гостеприимство и брошенную фразу как некий жест презрения, поэтому испытали не чувство негодования, а единодушное чувство победы.
Вода была поднесена с довольным ханжеским видом хозяина, как будто вода была святая и добыта из булыжника самим Старсвирлом Бородатым. “Дикость” сделал глоток из своего стакана, что изрядно освежило его и вновь наделило способностью говорить:
— В вашей пустыне настолько душно, что даже обычная вода становится крепче!
По легенде, распространяемой мэрией города, именно так зародилась идея о создании Лас-Пегаса.
Как и другие исторические легенды, она упускает из виду многие реальные факторы создания Лас-Пегаса, как, например, открытие неподалёку артезианского источника, арбитражные разборки между землевладельцами, настоящие имена банкиров, застройщиков и тех самых архитекторов, принимавших участие в его строительстве и тому прочего, что не несёт для нас ни капли лирического созвучия.
Очевидно одно — это был не просто смелый инженерный проект, а мегазатратный маркетинговый ход, направленный конфетти-пушкой на воображение средних сёдел, которым наскучили обычные луна-парки и торговые плазы. Не каждый же день ты имеешь шанс лицезреть колесо обозрения, парящим высоко в небе? При всём при том в местности, объемы которой предназначены для песка и острых камней, но никак не для водоизмещения бьющих гейзером фонтанов или бассейнов.
Когда глядишь снизу вверх на пёстрое городское панно, невольно кажется, что Лас-Пегас – это чудесный мираж или, быть может, райский оазис: правда, не с настоящими кокосовыми пальмами, а всего лишь навсего бутафорскими, сделанными из пластика и металлической проволоки.
Однако «Игорный Олимп», как называли Лас-Пегас посещавшие его журналисты и путешественники, через пару десятков лет практически истратил свою диковинную притягательность и вызывал лишь чувство эстетического пренебрежения.
Трудно сказать, что сыграло здесь наиболее значимую роль, что было следствием, а что являлось непосредственной причиной его упадка. Может быть, роль сыграли инвестиционные потоки, развернувшие свои изменчивые течения в более прибыльные русла. А может, массовый отток произошел потому, что обыватель просто перестал удивляться всяким “оазисам” да “миражам”.
Скорее всего, виной тому было изначальное свойство местности, в которой расположили его проектировщики, которая делала городу имидж, но и подтачивала общее благосостояния. Постепенно районы становились бесплодными и безжизненными под стать окружающему ландшафту. Суть пустыни остаётся неизменной.
“Лас-Пегас бесспорно вышел из топовых мест отдыха и ныне опускается в ряды безымянных городов-призраков. Но уходя в хроническое небытие, удивительная сенсация и учтенный урок прошедшего века, не могла не передать частицу своего былого имени вновь открывающимся казино Эквестрии. “Ночь в Лас-Пегасе”, “Пегасус Нуар”, “Флаинг Дайс” — одни из немногих вывесок, которыми украшают свои заведения владельцы игорных залов во всех уголках страны,” — так гласит статья, опубликованная в недавнем выпуске Эквестрия Дэйли.
Что ж, хотя бы в этом Лас-Пегасу повезло: историческая память о нём сохранится в виде прозрачных утилитарных намеков. Возможно, и злополучный “Гобото” отсылает нас на то, чего мы не в силах понять без предварительной подготовки?
Случайно ли совпадение, что Лас-Пегас, провалившийся под грузом собственных амбиций, стал назидательным порицанием только тогда, когда само его название, став нарицательным, перешло в разряд очевидных ассоциаций? Может именно сила упадка выветрила в облике города его узнаваемые черты, которые всё никак не могли проступить в годы его экономического расцвета? Может, именно послевкусие, пресловутое ощущение, что “раньше было лучше” и чувство уходящего навсегда времени накладывало свой особый отпечаток на его упоминание?
Заключался ли смысл дурной славы Лас-Пегаса в том, чтобы выкрасть у недовольных инвесторов другие, отличающиеся от обыденного взгляда представления о современности? Или отыскать среди роя посетителей, не видящего дальше собственных мелочных интересов, новое чувство отвращения?
Я полагаю, что ответы на эти многочисленные, но однородные вопросы можно найти в той свойственной, конечно, некоторым из нас привычке припоминать всевозможные, даже самые незначительные издержки развития, виной которой есть постоянно нарастающий культурный пессимизм — скрытое желание видеть текущее положение мира в негативном свете.
Главное слово в формуле пессимиста “жизнь – череда утрат”, однако никакая не “утрата” и даже не “жизнь”. Сознание готово признать все происходящее с ним только целиком, как некую упорядоченную “череду”, но так получается, что вероятность хорошего исхода кажется нам, не избалованным ни средствами, ни временем, заключенным в один отдельный промежуток вечности, гораздо меньшей возможности худшего, даже касаясь самых отъявленных проявлений рока – например, душевных мук, связанных с уходом близких, или самого недосягаемого, непостижимого для разума — расставания со своею собственной жизнью.
В нас сегодняшних, пожалуй, заключена великая воля к смерти, которая столь же служит помехой восприятию фактов такими, какими они существуют вне зависимости от нашего к ним отношения, также как и вера в скупое счастье, свойственные тем, кто любит закапывать свою голову в песок и довольствоваться лишь крупицами истины.
Факты не знают ни ценности, ни отношения. Лас-Пегас мог быть не более чем одной из страниц истории Эквестрии — суровой и бессмысленной в той же степени, что и все остальные истории.
Но тогда почему одни события кажутся нам великими, а другие — следствием некой абстрактной деградации? Есть ли разница между разложением Лас-Пегаса и, скажем, изгнанием Принцессы Луны, ведь то и другое — моменты, получившие однозначно негативную оценку среди хроникёров? Существует ли какая-либо внутренняя, объективная система измерения глубины подобных ям?
Историческое полотно – это всегда нечто незавершённое, пребывающее в вечном становлении и угасании. Сюжет этой картины обладает свойством множиться – расходиться на тысячи собственных вариаций, имея самые запутанные и неожиданные перипетии внутри самого себя. В таком случае, рассматривать какое-либо ответвление на предмет его влияния спорно и даже вредно, ведь каждое из них равносильно друг другу, а если это нет так, то мы хотя бы ограничим себя от заблуждений опасней скорпионов, ожидающих сумерек в песчаных барханах.
Каждый раз пытаясь выделить его подлинный, всеобщий ход развития, мы больше пользуемся нашим воображением и представлениями, нежели точными выкладками. Факты, воспроизводимые в нашей памяти, представляются рядом определённо настраиваемых образов, одним словом, мы сопоставляем то, что в некоторой степени не видим или не можем видеть. По сути, факты – это не данное раз и навсегда знание. На основе факта можно представить себе сколь угодно светлые и масштабные умозрительные горизонты, но работает ли наша способность представлять их как надо будучи «незрячими»? Подобные выдумки не принадлежат нам, поскольку нам не подвластна родственная им реальность, а неосознанное воплощение их в жизни – это лишь иллюзия подчинения строптивых по своей природе фантазий, имеющих самодовлеющее неясное происхождение.
Лас-Пегас, слившийся на закате своего существования с собственной легендой перестал быть лишь искаженным топонимом, составленным некогда для того, чтобы попытаться доказать обратное. В чужом городе ныне царят чужие порядки и, пускай, кому-то приведенные выше рассуждения покажутся слишком пространными, но они необходимы с целью придать Лас-Пегасу ту позицию, с которой его будет доступно увидеть вам.
А мне — объяснить.
Вид изнутри
Рэйнбоу Дэш и Скуталу ступили на триста пятую ступень эскалатора. Пересекая его навершие, они воткнулись в большой интерактивный стенд со схематическим изображением “Элизиума”. Он был одним из кварталов городского аптауна.
Точки, стрелочки и пиктограммы подсвечивали наиболее востребованные уголки Элизиума, однако любой, кто осмеливался пойти по заданным координатам, вряд ли возвращался оттуда живым, или что было ужасней — мог навсегда утратить тягу к развлечениям и покупкам.
К счастью, им было необходимо узнать расположение весьма конкретного места в центре, а именно Павильона Фауны — известной достопримечательности, где проводились все некрупные передвижные выставки, но он был затерян в визуальной мишуре из иконок, мигающих микроскопическими звёздами на экране.
Рэйнбоу Дэш, не желая разбираться в многочисленных, порой витиеватых обозначениях, проголосовала ногами, продолжив путь в случайно выбранном направлении, пытаясь выразить своим решением, но не душой отсутствие надежды на успехи поиска.
Такой одновременный ореол загадочности и обскурантизма нисколько не мог ввести в заблуждение её спутницу. Они вместе залетели в город ради конвента, посвященного Дэринг Ду. Это был книжный персонаж, с которым некогда Рэйнбоу ассоциировала саму себя. И даже имела своего рода дружеские и родственные отношения.
Конвент не был конечной целью их путешествия. Буквально вчера они остановились на ночлег в Боулдер-Сити, расположенного неподалеку от Лас-Пегаса, где Дэринг Ду встала совершенным препятствием на дороге в ту неизвестную глубь странствия, в которую беспечно летели они обе.
Дэш побаловала местного мальчишку и приобрела у него газетенку чудесного наполнения под названием “Стонер”. Сардонически усмехнувшись при чтении новости о том, что в состав Вондерболтов впервые в истории вошел гиппогриф, среди однотипных объявлений и реклам она остановила свой предосудительный взгляд на “Труппа Дэринг Дурней приглашает всех археологов на ДэрингКон в Лас-Пегас. 31 июня. Павильон Фауны. Вход бесплатный.” и, зависнув на некоторое время в оцепенении, протянула разворот с изображением героини её юности смотрящей на вечерний скайлайн Лас-Пегаса Скут.
— Теперь ты прекрасно знаешь, где НАМ точно не стоит появляться, — торжественно заявила Рэйнбоу.
Да, Скуталу знала, что Рэйнбоу Дэш давно не была на фанатских конах с тех пор, как А.К.Ирлинг дописала свою последнюю книгу о своем альтер-эго и оставила свои рискованные поиски артефактов, переключившись на ведение популярной передачи о выживании в разных уголках Эквестрии. Но Рэйнбоу просто не могла упустить такой шанс и под любым предлогом вновь осмелится окунуться в мир своих девичьих грёз.
Ничьи слова не значат столько, сколько значат истинные намерения.
После примерно километра ходьбы Элизиум, будто бы пораженный загадочной лихорадкой, приобрел чёткое оформление в виде длинных серых рядов из мумий киосков и витрин, на которых были вывешены немногословные таблички «Аренда» и «Закрыто», и которые были наглухо законсервированы ржаво-охристыми жалюзи.
Дальнейший поход начинал напоминать экскурсию по древним катакомбам. В них, правда, отсутствовала искра вечной жизни и потустороннее движение, проданные за строгий ритм перегоревших электрических лампочек, более располагающих к атмосфере заброшенного морга или больницы.
Сломанные кондиционеры в попытках придать свежести здешним закоулкам вновь и вновь включались и выключались. От каждого внезапного порыва воздуха, сопровождающегося резким механическим гудком, по телу Скуталу невольно пробегали мурашки. Потолок, казалось им обоим, будто пытался раздавить их, и они ускорили свой шаг, пока случайным образом не вышли из злополучного коридора, вернувшись в стартовую точку — к спасительному стенду, усеянному рунами казиношек и фудкортов.
Мысленно Скуталу возмутилась вопросом: в каком месте совершенно прямая улица успела изогнуться и вывести их обратно? Была ли это галлюцинация или же реальная коллизия местной физики, допускающая наличие кольцеобразных дорог и возможность передвигаться по ним вверх тормашками?
/Заиграла музыка. Это была какая-то старая поп-композиция, но будучи замедленной и постоянно заикающейся в связи с неисправностью аппаратуры, она звучала как жидкий шум из мягких протяжных партий.
Разум Дэш молчал. Он сохранял духовное спокойствие и какую-то несвойственную ему сосредоточенность, нашедшую с того момента, как два часа ранее они вступили в городские владения через парковку монгольфьеров.
Всё это время Рэйнбоу напряженно вглядывалась, прислушивалась к происходящей вокруг несуразице, пытаясь с охотничьим азартом выловить весьма осязаемые текстуры, способные вызвать у нее ностальгию по тем самым дням. Дням без конца.
Главные и самые интимные впечатления, которые вновь пришлось испытать — чувства, как она лежала в палате госпиталя с переломанным крылом, получила первую свою повесть про Дэринг, взахлеб читала ее, не желая выздоравливать и выписываться, затем прятала ото всех свой энтузиазм, стесняясь прослыть книжным червем...
Болезненное слайдшоу снова и снова проигрывалось в голове у Рэйнбоу, не считавшей задачей связывать образы внутренней логикой и придавать им описательного различия. Эти кадры и без того были прекрасны в своей сообщительности.
Но другому будет довольно трудно разобраться в её флэшбэках, если только тому не довелось иметь схожего опыта знакомства с тем, что однажды нравилось, и во что хотелось бы больше никогда не вникать.
* * *
Следующее решение было принято её спутницей. Павильон Фауны явно не мог располагаться в кромешных тоннелях Элизиума, поэтому они опять предпочли эскалатор. Ещё этажом выше их ждала стеклянная пирамида, выйдя из которой, их окружил внушительной широты холл, напоминающий собой внутренности базиликального собора. В боковых нефах игрались фонтаны, поочередно мигающие цветными переливами и отражающиеся в зеркальном полу. Ступеньки стен из черного искусственного мрамора с белыми прожилками постепенно стремились в точку купола, казавшегося снизу призмой ночного неба, усеянного туманностями и полярными сияниями.
"Шахматы. Чур я королева, Скут," — пошутила Рэйнбоу, заметив под собой шашечный узор пола.
Скуталу неуютно улыбнулась.
“Атриум” — так назывался квартал-ярус, представляющий собой лабиринты из волшебных зал, галерей и пьяццо, заполненных ни к чему не обязывающими настенными и потолочными композициями, которые демонстрировали подвижные картинки, в особенности маринистические, витражные и пуантилические фигуры, пасторальные сюжеты и сцены городской жизни.
Бесконечные гипнотические анфилады заставили Рэйнбоу Дэш и Скуталу почувствовать себя в цифровом дворце, не уступающему в своём величии резиденции принцессы Селестии в Кантерлоте, но ещё более вычурном и понтовом.
Вся эта роскошь требовала и пользовалась финансовой поддержкой мэрии, защищавшей надуманный фасад Лас-Пегаса от порчи и запустения. Городским правительством были приняты парадоксальные меры по охране культового наследия — массовое посещение Атриума туристами было ограничено, но вместо них в целях придания месту оживленности тут и там словно в музее бродили специальные сотрудники, получавшие за свою работу небольшой денежный паёк. Он служил гарантом сохранности элементов уличного убранства.
Путешественницы старались избегать контакта с ними, когда те проходили мимо. Но привидения были безразличны и не имели к двум пегасам никаких претензий.
Вдоволь нагулявшись по Атриуму, копыта завели их в трехэтажную трапезную с равной ее габаритам трансептом. Тут располагались торговые ряды.
Здесь тоже была музыка, но в этот раз её язык был членоразделен и легко определяем в подвижный коммерческий джаз, побудивший Рэйнбоу не предаться самозабвенному шоппингу, но спросить у местных торговцев или, как было бы лучше выразиться – местных тунеядцев, о месте проведения заветного ДэрингКона.
В иных случаях работники стараются помочь потенциальным клиентам, не чураясь никаких навязчивых приставаний, но в Лас-Пегасе они были немногословны. Большинство из них разваливалось на своих прилавках или проводило время за чтением в ожидании конца смены. Некоторые в принципе не появлялись на рабочем месте, находясь на постоянной основе в закусочной или кафетерии.
— Эй, дружище, не подскажешь, как дойти до Павильона Фауны? – внезапно подскочила Рэйнбоу к пони, продающему чайные ассорти.
Она не дождалась вразумительного ответа. Жеребец смотрел сквозь трёхмерную Рэйнбоу, каким бы не было потенциально соблазнительным ее эго, на большущий монитор, установленный в стенной нише. “Очешуительное” зрелище — беспрерывная схватка драконьей дружины c пучеглазой доисторической тварью, выпирающей своей оскалистой мордой из бушующих изумрудных вод океана.
Пони безнадежно очарованный фантастической баталией был похож на сфинкса, по всем правилам ждущего не вопросительной интонации, а четкого решения на свою неординарную, но единую для всех психологическую загадку. Видимо, так ему и платили — за воплощение феномена увлеченности, ведь фирма, поставляющая чайные наборы, была давным-давно поглощена своим более крупным конкурентом, слывшей акулой этого бизнеса, а филиал в Лас-Пегасе продолжал существовать лишь по инерции благодаря каким-то серым конъюнктурным махинациям и тому обстоятельству, что наборы, разложенные на витрине, некому было купить.
Рэйнбоу Дэш не могла признать своего поражения, нахмурив брови перед не замечающим ее пони.
— Паршивое местечко. Куда только не занесет нас с тобой, — проворчала Рэйнбоу.
Говоря о “нас с тобой”, она подразумевала только саму себя, ведь Скуталу не очень-то её и слушала. Роуминг по улицам Лас-Пегаса был не единственной черной страницей её похождений, однако в этот раз она не чувствовали на себе пристального внимания местных, готовых реагировать на ее появление чем-то вроде: “Поймай Радугу!”, как это было с Сомнамбулой. Избавляет от совсем уж негативных упреков...
Присутствием Дэш в Лас-Пегасе очевидно никто не был смущён. Каждый городской зевака, как например ослепленный зритель, был озабочен своим “теневым” интересом, сходным с тем, что глубоко закрался в мысли и настроение кобылы. Может, она и не хочет попасть на ДэрингКон, чтобы не встретиться лицом к лицу с ним, увидев его материальное воплощение?
Может поэтому их путь так петляет и не стремится вывести их к злополучному Павильону. Может поэтому они со Скуталу избегают всякой спешки?
Вид сверху
Взяв по стаканчику кофе, которое едва ли могло взбодрить их, Рэйнбоу Дэш и Скут присели на лавочку под самым сводом торговых рядов. Точнее сказать, на какой-то извилистый каменный порог, похожий на волнообразный гребень или выплюнутую жевательную резинку.
Крыша над ними не была очередным экраном — полностью стеклянная она открывала вид на тяжкое полуденное небо. Обе заглядывались на него, запрокинув головы, и постепенно засыпали от скуки, усталости и осознания некоторой безвыходности своего положения.
Они наконец-таки заблудились. Городские кварталы имели немалую площадь, и пройти их вдоль и поперёк оказалось для них непосильной задачей. Здесь не помогли бы ни познания в магическом искусстве телепортации, ни экстраординарные силы для пролома стен. А данные им с рождения крылья? Разве только врезаться в кого-нибудь, застрять в городской вентиляции или еще сильнее запыхаться — к тому же, весь чит находился под условным запретом городских властей, боровшихся за мультикультурализм.
Лас-Пегас приветствовал всех. Тот был глобальным центром развлечений, хоть и построенным воображением и силой лишь одного народца.
Мы не будем особо погружаться в недра национального менталитета пегасов (в конце концов невозможно говорить наверняка о его наличии или отсутствии, и уж тем более быть уверенным в его воплощении на примере отдельных особей).
Однако его можно угадать в эклектике Лас-Пегаса, где полярные точки зрения зодчих сошлись в сублимате, вобравшем всю энергию семиотического обобщения, не способного породить архитектуру, но умело ее спародировавшего.
Пегасы совершили заветный акт объединения своих разрозненных усилий, стремясь продемонстрировать миру прозрачность и вседозволенность, вечное обновление своей культуры. Они поступали наивно и несвоевременно: чаяния их столкнулись с невероятной осведомленностью и состоятельностью цивилизации, уверенной в изученности мира, лежащем в беззвучной монотонной горизонтальности.
Той цивилизации, что, надеялись они, примет их вызов и придёт на рандеву, в назначенную ими точку на карте, где они смогут преодолеть "сухость" и выразить всё, что они о ней думают. То, что желали сказать игроки в клубе “Гобото”.
Как могли прагматичные и приземлённые жители Эквестрии поверить в то, что некая безымянная масса из стройматериалов поднялась вверх — в незримое воздушное пространство, и уже самим фактом этого была проложена необходимая цепь из ассоциаций, ставшая планом, улицами и монорельсовой сетью Лас-Пегаса?
Схема метрополитена рядом со станцией, на которую случайно опрокинула сонный взгляд Рэйнбоу, очень походила на сосредоточение разноцветных цепей. Рядом с одним из многочисленных звеньев очерченных лент у неё получилось смутно разглядеть надпись:
Выставочная
— Смотри, Скут. Тебе это ни о чём не говорит? – с облегчением хрипнула она, расталкивая свою спутницу. Очнувшись, та сходу уловила суть, и они вместе совершили перелет (или перепрыг) на противоположную сторону пассажа.
— «Надземная подземка». Очень интересно, — подметила несоответствие Скуталу, не пытаясь найти смысла в железнодорожных путях, являющихся непременным атрибутом обычных городов и мегаполисов. Они слабо сочетались с тем, что им до сих пор довелось наблюдать в Лас-Пегасе. Усевшись в крохотную вагонетку, заменяющую вагон поезда, они ровным счетом не почувствовали никакого удивления — это было продолжением перезревшего эмоционального состояния, которое успело дойти до хандры и безразличия.
Автопилотируемая вагонетка резво скакала по магнитному рельсу то вниз, то вверх, прыгая ради потехи промеж тротуаров, этажей, хонки-тонк-баров, неоновых реклам и экзотических наименований вроде “Седьмой Континент”, “Магнолия”, “Эппл: Якутские Бриллианты”, “Океания”, “Хэппи-Энд”, ”Золотой Вавилон”, “Эльдорадо”.
Иллюзия пресных тематических районов постепенно исчезала в этом завлекательном движении и то, что казалось чем-то излишним и мертвым, частично раскрыло свои приглушенные эфемерные краски. Как в глухой текиловой слепоте, материя пульсировала, вновь угасала, и членораздельные формы пожирали друга друга словно хищные обитатели джунглей, смешиваясь в одном ядовито-пятнистом ералаше.
Техногенный транс на минуту прервал открытый перегон, застывший в погоне за солнечным богом и срывающийся горкой обратно в тонированный портал трубопровода.
На головокружительной скорости пассажиры успели разглядеть внешнюю инфраструктуру Лас-Пегаса, прошитую непроходимыми лесами из аркбутан, виадуков, облачных подмостков и опорных балок, которые служили стыками между кварталами и не позволяли зависшим в абсолютной пустоте сегментам упасть в объятия пустыни.
Никакое монолитное и полноценное строение не могло бы удерживаться в таком положении вечно, но будучи распещренным на стилистические фрагменты и не всегда возведенные до конца зоны Лас-Пегасу удавалось то, чего не удавалось никакому другому городу.
В сущности это не был город. В нем угадывалось все: от варвара-неогота и китового скелета из музея палеонтологии до непогрешимого прародителя, оставшегося жить в саду творца. Здесь отсутствовал быт в привычном понимании слова, и это было на 20% круче любого поселения, сложившегося исключительно исторически.
Это был макет того, что волей здравого смысла не имело право существовать. Но это можно было смоделировать, и волей прихоти оно было воплощено въявь.
“Лучший вид на Лас-Пегас из кабины пикирующей тележки”, — так сформулировала эту мысль Скут, служившая скорее комплиментом нежели сарказмом.
Пролетая вдоль, поперек и перпендикулярно улицам, как бывает это в детстве, пассажирки читали вслух вывески с перемешанными словами и их составными частями: “Седьмой Эппл”, “Контннтентннт”, “Я К У Т С К И Е”, “Золотой L”, “Хэппилон” и прочую белиберду.
В первый раз Рэйнбоу позабыла о цели своего визита. Она дурачилась вместе с молодой приятельницей, и в их радости уже не было ровным счетом никакой нарочитой мистичности или невозмещенной потребности, которую Лас-Пегас в силу своих качеств всё равно бы не смог никогда удовлетворить.
Вид сбоку
Время развлечений длилось недолго, и через пару минут увлекательнейшего трипа бубен вагонетки достучался до станции, красовавшейся под безусловными бронзовыми буквами “Выставочная”.
Теперь путешественниц с нетерпением ждал Павильон Фауны и ДэрингКон, которые вызывали всё большую радость и опасение у Рэйнбоу.
Выйдя из сумрачного тупика, они ступили на побережье гранитных плит, мерцающих под картечными выстрелами из оконных жерл, обычных и фальшивых, освещающих “Вокзальную Площадь”. Она была названа так из-за её внушительных размеров.
Та была словно футбольный стадион, покрытие которого не стеснялось поддержки стволов из каких-то сверхценных пород руды, увитых лозами реликтовых растений, искусственных и диких, не нуждающихся в уходе и регуляции домашних видов. Покрытие это перегревалось как пулемет и плавилось на солнцепеке, создавая тем самым соответствующие тепличные условия для всего паучьего интерьера.
Еще сильнее их настораживала музыка, точнее ее замена, капающая из динамиков, подвешенных на высоком потолке “Крокуса” (таковым было название этого района). Журчала звукопись первозданной природы, которая именно что была “первозданной” и не служила для расслабления изнеженного слуха — как из рога изобилия гроздьями сыпались воинствующие крики птиц, змеиные шепоты, трески вездесущих цикад и стрекоз, кабаньи рыки и испуганные вопли гиббонов.
Колебания этих циклических опер потрясали площадь и приводили оранжерею в буйный экстатический восторг: сотни плющей вибрировали на своей межпланетной волне, подпевая фалангами шелестящих листьев и черенков.
Концерт приводил в трепет и двух заблудших пегасов, а точнее — в глубокий бессознательный ужас. Но выбора не было. Отступить, значит признать, что продвижение в глубь Лас-Пегаса было оскорбительно напрасным. Павильон Фауны буквально лежал перед их ногами по ту сторону пляшущего огорода.
Что было хуже — такое вот безумное поклонение жизни или тихий культ, умирающего фандома, любившего книжки про старуху Дэринг?
Они резко ринулись вперед, как матросы, впавшие в безрассудство от глубоководного инфразвука, прикрывая крыльями свои глаза и уши, чтобы не видеть, не слышать летучие отряды мышей, которые мерещились им везде, где только можно — особенно вокруг них и там — на галерке Крокуса, откуда их собратья наблюдали за гладиаторской расправой.
Расталкивая и уворачиваясь от иллюзорных толп и очередей, им удалось молниеносно прорваться к входу на конвент — к скромной двухэтажной башенке в форме полукруга, обложенной снаружи блоками ракушняка. Фанаты вполне сами могли возвести ее здесь, как крепость-храм против враждебных галлюцинаций и гидропоники.
ДЭРИНГКОН
ПРИГЛАШАЕМ ВСЕХ, У КОГО ЕСТЬ ГОЛОВОПУШКА!
Страх был отброшен за баррикады: только непрозрачные пластиковые двери отделяли их от убежища, где укрывались выжившие фаны.
Скуталу была в недоумении, а Рэйнбоу еще больше.
Кого встретит она там? Сектантов-культистов? Призраков прошлого? Отверженных чудаков? Или всё это сразу?
Возможно, Рэйнбоу подпадала под одну из этих категорий. Наверное, это не нравилось ей больше всего.
Могла она получить на ДэрингКоне и какой-нибудь назидательный урок: “Возраст любви не помеха” или “Каждый волен выражать любовь так, как он хочет”.
У неё был бэкграунд, который нельзя было выкинуть и представить, что всё происходит понарошку или впервые. Это была бы недолговечная, с зефирной легкостью добытая трезвость. К тому же, суть её паломничества заключалась в чём-то ином и не могла быть похоронена ироничной эпитафией, улыбчивой гильотиной зависшей над Павильоном Фауны.
Рэйнбоу Дэш исполнила свою детскую мечту стать Вондерболтом, и уже успела уйти в почётное увольнение. Она практически не навещает Понивилль, который существенно изменился и перестроился, ведёт другой образ жизни, имеет совершенно другие интересы и взгляды на мир.
Её друзья, конечно, напоминали ей о прежних временах, но они эволюционировали вместе с ней. Единственное, что оставалось прежним были книги А.К.Ирлинг.
У Дэши не было слов, чтобы выразить все свои чувства к ним. Часть этих эмоций уже настолько пересохла, что остались только реминисценции — слепки старых, не слишком ярких впечатлений, которые искали прозрачных возможностей вспыхнуть с новой силой в речевых, поведенческих намёках.
Невозможно было полностью избавиться от морщин, нельзя было изжить ни временность, ни специфику. Как будто Дэринг Ду была осколком чего-то большего, и Рэйнбоу когда-то была этим большим, но теперь стала таким же фрагментом древности.
Что делать, если ты прильнул однажды столь близко к тому, что тебе нравилось, и не смог разочароваться — не мог уже отмахнуться и ответить никаким творческим натиском: фанфиками, рецензиями, рукоделием?
В случае Рэйнбоу не помог бы и отказ в стиле Квиббл Пэнтса, мол, только первые три повести каноничны, тем более, что тот отказался от своих убеждений. Она не могла принудить себя к критике по отношению к Дэринг, с которой пережила несколько совместных приключений, и окончание которых стало завершением какого-то важного этапа становления её личности. Тогда бы это была критика, направленная против этого.
В конце концов, у неё не оставалось ничего кроме собственных ног и крыльев.
Испытание на витальность было пройдено. Разум отбросил самокопания, и Рэйнбоу подступила к заветным дверям. Она уже было протянула копыто, чтобы оттолкнуть их, но они раздвинулись сами по себе.
Двери были автоматическими. На первом этаже не оказалось ничего примечательного кроме винтовой лестницы, зовущей путниц наверх. После преодоления внутреннего скрежета остались еще две слабые, но неприятные напасти — лень и рефрен от взбирания существа, привыкшего пользоваться крыльями, по ряду твердых высоких ступенек.
Все-таки за этим труда не составит. Перед подъемом Рэйнбоу взглянула на Скут: она устала ждать дальнейших ее действий.
— Ты готова? — спросила Дэш.
Подруга не изменила молчанию, только подвинув бровью. Что-то типа: “Чего ты боишься, Рэйнбоу? Мы и так потратили кучу времени, чтобы добраться сюда, как ты и хотела!”
— Ооо, я не сомневаюсь. Я просто слишком уверена, — пришлось ей ответить самой себе.
Шаг. Ещё шаг. Шаг.
— Ты был прав, к нам действительно кто-то пожаловал. Ставлю на то, что это кто-то из местных бомже-, — автору этой фразы стало неловко, когда он увидел двух пегасов женского пола. Он не хотел показаться грубым и предвзятым по отношению к дамам, особенно своей расы.
— Простите меня. Как я понимаю, вы не здешние?
Пегасы явно не были настроены отвечать на очевидный вопрос. Видимо, они и не слышали того, что говорил он, пока те поднимались. Они внимательно сканировали небольшое помещение, которое было заставлено сложенным оборудованием, флагами, разносортным мерчем и чемоданами с личными вещами организаторов.
Их было трое. Они перекидывались в “Уно” на поставленной горизонтально мишени, под которой лежало несколько коробок с настольными играми. Рядом — граммофон, проигрывающий тематическую переделку песни “Затем Пришли Последние Дни Мая”. Пожалуй, единственное, что роднило их с культом.
— Приятного, — внезапно вступила в диалог Скуталу, постоянно моргая от сонливости.
— Да, здравствуйте, — дополнила ее РД, смущенно втыкая в деревянный пол, — мы здесь чисто случайно, стало интересно, что тут происходит…
— Здесь? Вы имеете ввиду это захолустье? На самом деле, мы изначально знали, что Лас-Пегас — штука гиблая с точки проведения конвента, — стараясь быть самокритичным, говорил пегас, — но все равно включили его в наш маршрут. Знаете, еще с детства хотел побывать в “Игорном Олимпе”.
— И как… не разочаровались? Вас ничего не насторожило?
— Пфф, ну уж нет. Признаться честно, мы не так уж и много гуляли здесь. Понимаете — все вот это, — пони обвел копытом окружающий его скарб и двух своих “книжных” коллег, — нельзя мне это все бросить. Город лихой — что-нибудь да утащат.
Оба товарища его были глубоко стеснены присутствием незваных гостей, но делали вид, что их нет, и они не портят своим молчанием поддерживаемую партнером ламповость.
Один из них сидел за чтением сборника киберпанковых клопфиков под названием “Азбука безвкусия” за авторством Доктора Каббалерона.
— Это тебе не это, детка. Это эзотелическое чтиво, — пробурчал он в свои оранжевые поляроиды. Картавый земнопони — ему было тяжело выражаться в жалком климате.
Второй организатор совсем держался тени, нелепо подглядывая в чужие карты. Дело в том, что он не был стойкой для одежды, коей хотел показаться — это был реформированный чейнджлинг.
— Его зовут Экзодус. Он переводами занимается. Представляете, в их стране тоже кто-то читает фанфики! — рассказывая это все, говорун избыточно закрывал веки, — Но самое смешное — в позапрошлом году он выиграл конкурс косплея.
— И теперь меня не пускают на сцену, — мрачно прокомментировал свою победу Экзодус.
— И что?
У задавшего вопрос не было свидетеля. Кто-то из них силой перервал общение.
Пятерка впервые переглянулась между собой. Никто не сознался в поступке. Очевидно каждый хотел совершить его — поэтому каждому из них стало стыдно за проявленную трусость. И в особенности тому, кому надо было сказать: “Да, это был я!”.
Рамки из незабвенной, нерушимой тишины. Хороший повод призадуматься о том, что их объединяло помимо комикса, в который все пятеро были врисованы: в прижатое полукружие комнаты, подвинутое с переднего плана размножающимися городскими химерами Лас-Пегаса, перекрученных болтами реплик, союзов, междометий и другого архитектонического сора, который удерживал сцену от вертикального обрыва.
Вот оно и есть что. У них не было ничего общего. Не было связи. Очевидно, что у тех были другие предпочтения, крепко забродившие в пучине их биографий, о которых они зареклись кому-либо рассказывать. Я не буду разглашать их, ведь то их единственное непререкаемое богатство, нужное как конституция для любого земнопони, пегаса и чейнджлинга: естественное право строить из обломков затонувших кораблей свой собственный ковчег завета.
Что же в действительности произошло с парадизом Лас-Пегас, образ которого был украден Эквестрией дважды? Поначалу тот был узлом, проводником её жизни, как аэропорт или пункт обмена валют. Даже его назначение было сходным с функцией рая – эдакое бесконечное перераспределение и бартер одухотворенным материалом.
Рай – в этом прочтении, не пансионат для благих душ, рай — это рынок капитала, большой аукцион, на котором некогда ходящий по миру фаэтон распродается на запчасти более крупным и «вечным» игрокам вселенной.
У него не было возможности откупиться. Главная добродетель Лас-Пегаса вскоре заставила его покориться бесконечной инфляции ставок, экономической экспансии Эквестрии, ушедшей вместе с верными ей жрецами и прихожанами расширяться в сторону одной для всех глобальной сети из почти что деревенских сообществ. Проект идеального города, синонимичного утопии, потерпел разгромную капитуляцию.
Но сам Лас-Пегас — нет. Поклонники всегда любят посетовать на объект своего обожания, прекратившего быть тем, чем он когда-то был. Однако замкнутая планета Лас-Пегаса никогда не менялась, и справедливо считать, что такая ностальгия не имела разумного основания. В наше-то время позволительно не нравится никому. Даже если очень и очень хочется.
Это, собственно, и есть жажда жизни — суть её болезни, не имеющей за собой никакой особой предыстории, кроме той, что пишем мы сами для себя.
Разум Рэйнбоу продолжал в растерянности молчать, не найдя того, что искал. Дэш поняла, что её поиск даже не начинался.
Скуталу же, не читавшая ни одну книгу о Дэринг Ду, всего лишь ухмылялась.
Ведь кто-то ещё раз всё перепишет.