Нашествие.
Нашествие. Глава IX: Крепость.
В наш великий Кантерлот
Северянский сын пришёл
Там, прекрасна где земля
Вся, каждый счастлив шёл.
Песни с улицы красивой,
Важной, хоть кривой...
Вдруг Вася обезумел
И воскликнул сам не свой:Припев.
Долгий путь до Петерсхуфа
Путь далёкий домой
Долгий путь до Петерсхуфа
До души моей родной
Прощай, Проспект Лунный
Прощай, Френдшип-сквер,
Очень долог путь до Петерсхуфа,
Но душа моя лишь там, поверь!Телеграмму пишет Вася
Душеньке своей:
"Если почту не получишь,
Напиши скорей.
Если встретишь ты ошибки,
Милая моя,
Это ручка виновата,
Но, конечно же, не я!Припев.
Аня сразу написала
Другу свой совет:
"Сашка с улицы Садовой
Тоже ждёт ответ
От меня, пойду ли замуж,
Так что возвратись,
Ведь любовь такая штука,
Что скорей ей покорись."Припев.
Песня, написанная незадолго до начала Зимней Революции, позже ставшая одним из неофициальных гимнов тех северянских частей, что остались верны присяге и отступили на юг согласно приказу Селестии.
С потолка подземного каземата уже несколько часов к ряду сыпались последние уцелевшие участки штукатурки. Земля и стены дрожали, сверху доносился неопределённый гул, перекрывавший собой все остальное. Все уже знали, что последует за этим гулом, все уже знали: легче перенести чейнджлингский приступ, чем выносить их обстрелы. Хуже жучиной артподготовки не было уже ничего.
Они держались уже три недели в полном окружении: связи не было, продовольствие кончалось. Противник напирал всё сильнее и сильнее, несмотря ни на что. На месте одного выкошенного ими батальона тут же вставал другой, каждый подбитый танк тут же заменял новый. В небе постоянно кружила вражеская авиация, артобстрелы и бомбёжки длились часами, и всё же, не смотря ни на что, крепость отказывалась сдаваться. Под Акронейджем, практически на самой границе Эквестрии, чейнджлингский солдат впервые познал чувство страха. В первые дни он шёл в полный рост, твёрдо уверенный в своём успехе. Он был дерзок, решителен, напорист. Теперь же вражеские сапёры не совались вперёд без "аргументов" в виде пехотных 150-ти миллиметровых гаубиц и эскадрильи "лапотников" в небе. Теперь они крались осторожно, медленно, заливая любую щель огнесмесью и закидывая гранатами. Но всё равно они напарывались на залпы и штыки, всё равно у них за спиной нет-нет да оживали уже было подавленные амбразуры, всё равно они падали на землю, обливаясь кровью, всё равно раз за разом звучало в их ушах душераздирающее "Ура!", заставляющее их останавливаться и бежать, довольствуясь лишь очередными метрами превратившихся в груды мусора домов, перепаханной снарядами земли, очередным продвижением по выжженному и заваленному трупами коридору.
Тем не менее, защитникам было намного тяжелее. С каждым днём множилось число убитых и раненых, а патронов, снарядов и провизии становилось всё меньше. Когда противник начал использовать тяжёлую артиллерию, потери увеличились. Бои постепенно переходили от бастионов к внутренним постройкам, от внутренних построек — к главным казематам. Шла четвёртая неделя обороны, и сейчас враг вколачивал оставшихся защитников в землю, готовясь к штурму верхних этажей.
— Значит, пегасы Белокрыльского прорвали кольцо... — Он сидел за столом, на котором были аккуратно разложены карты и бумаги. Здесь же стояла и пара стаканов для чая, и телефон, глухо молчавший уже месяц как.
— Так точно, ваше благородие. Восточный бастион оставлен. — Перед ним в очередной раз отчитывался ординарец. С каждым днём его лицо становилось всё более осунувшимся, а бодрый голос молодого жеребца теперь звучал через силу.
— Ясно... Ясно... — Он встал со стула, и чуть не повалился набок: живот отдался ноющей, невыносимой болью, а в голове потемнело. Тем не менее, генерал Пирогов остался стоять.
— Шилов организует оборону?
— Так точно, но верхние этажи сильно утюжат, хотят занять с ходу. Там так трясёт, что кровь из ушей.
— Всё-таки, надо задержать их на верхних этажах. Мы... мы не можем действовать иначе. Нужно выигрывать время, пока есть возможность. Отправляйся к Шилову и скажи, чтобы дрался за верхние этажи до последней возможности. Как там погранцы? Что у них?
— Разведчики пока не вернулись, а оборона так же крепится. Храбрые, всё им нипочём.
— Да уж. За свою землю дерутся, не то что мы. Ладно, передай Шилову мой приказ.
— Ваше благородие... — обратился было к нему ординарец. Генерал сразу всё понял по его взгляду. Он тяжело вздохнул и произнёс:
— Если суждено нам умереть — то только так, как мы сейчас умираем. Не бойся, Сашка.
— Я не боюсь за себя, ваше благородие. Я боюсь за...
— И за них не бойся. А теперь иди поскорее отсюда.
— Слушаюсь! — Пони отдал честь и исчез в пыльной взвеси, сыпавшейся с потолка. Пирогов тяжело прокашлялся.
— Они все... умрут... — Раздался голос из тёмного угла помещения, где с трудом угадывались очертания матраца и лежачего на нём тела. Это был командир пограничников, тяжело раненый в живот. Он до последнего пытался руководить ситуацией, пока бред и жуткая боль не начали брать своё. В госпиталях уже не было места, а на лечение больных и раненых уже почти не было никаких средств, кроме бинтов, небольшого количества спирта и мутной воды, добываемой из давно непригодного для этого подземного колодца. Чейнджлингские диверсанты уничтожили водопровод и электрическую подстанцию в крепости, их армейские товарищи окончательно закончили дело при помощи бомб и снарядов. Пирогов посмотрел в угол: в ответ блеснуло два лихорадочных огонька некогда живых и энергичных глаз. Это был не бред, для медленно погибавшего командира настал короткий момент прояснения.
— Я понимаю, Стоун. Но я не сдамся. — Проговорил генерал, опуская глаза в землю.
— Ты... не сдашься... а они? Они не выдержат...
— Пусть. Я — командующий гарнизоном, и я приму смерть на своих условиях. Враг ненавидит нас сильнее, чем всю остальную эквестрийскую армию вместе взятую. Если солдаты, не дай Селестия — гражданские, сдадутся, то всё равно погибнут. Нам ни разу не предлагали сдачу, значит враг намерен уничтожить нас всех до единого.
— Это отчаяние, Юрий... — Слова Стоуна перемежались шипением и стонами. Его голос звучал слабо, но твёрдо. Он говорил ужасную правду с сознанием своей судьбы, не умоляя и не жалуясь.
— Ты храбрый командир, Стоун. Родись ты в былой Северяне — был бы уже полным генералом.
— Я не дворянин, Юрий... — попытался усмехнуться пограничник, но это вызвало очередной приступ боли. Лицо Стоуна перекосил оскал. Он забился мелкой дрожью и обмяк, снова начав бредить. Ему уже было не помочь. Пирогов понимал, что окажись он на его месте — он разделил ту же судьбу. В этих казематах полковники умирали вместе с рядовыми.
Генерал позвал медсестру, она явилась через двадцать минут. Кобыла была в почерневшем от грязи и крови халате, не способном скрыть истощённых голодом и тяжёлым трудом боков. Впалые щёки, вечно слезящиеся усталые глаза, на лице отпечатывалась боль и истощение, но она всё равно продолжала исполнять свои обязанности. Она начала перебинтовывать раненого, параллельно шепча ему что-то на ухо. Стоун постепенно успокоился и затих, его бред прошёл, дыхание стало более ровным. Закончив с бинтами, кобыла дала ему воды из фляжки. Вода была мутной, но в их нынешнем положении не имела цены. Юрий молча наблюдал за этой сценой, когда сестра закончила — они обменялись короткими кивками.
— Сколько? — Спросил он полушёпотом.
— Не протянет и пары суток. — Просипела кобыла, тупя глаза в пол. Северянин снова коротко кивнул, медсестра удалилась.
Какое-то время Пирогов простоял в помещении, не двигаясь с места. Вчера к нему пришлось занести ещё двоих "тяжёлых". Оба скончались сегодня утром, скончались тихо, без агонии. Их тела убрали какие-то кобылы из гражданских и отнесли в специально выделенный каземат. Пока они могли позволить себе эту роскошь — хоть как-то избавляться от трупов.
Наконец, генерал сдвинулся с места: он направился к дверному проёму, подёрнутому пеленой висячей пыли. В коридоре сновали взад-вперёд медсёстры, где-то стонали выносимые откуда-то из-под обстрела раненые. Почти все они имели контузии: вражеские снаряды не сразу пробивали прочную крепостную кладку, но их ударная сила всё равно поражала защитников. Пирогов направлялся в госпиталь: каждый день боёв он старался посещать это место, чтобы воодушевлять солдат. Многие умирали, но кому-то становилось лучше, и они снова вставали в строй. Однако, на подходе к госпиталю его остановил врач-хирург.
— Сэр, вам туда нельзя. Много контуженных, есть очень тяжёлые. — Акронейджец говорил это спокойно и прямо, глядя прямо в глаза.
— Тогда передайте им, что я с ними.
— Хорошо, передам. Ваше слово лечит уж всяко лучше того, что у нас осталось. — С этими словами хирург повернулся к Юрию и двинулся обратно. Юрий же пошёл дальше по коридору, пройдя мимо госпиталя.
"Бух... Бух..." — Удары сверху то замолкали, то возобновлялись с новой силой. Иногда оживали дальнобойные мортиры — и тогда даже под землёй всё дрожало тряслось, а ослабленный медперсонал прижимался к стенам, чтобы не упасть. Юрий шёл туда, где скопились гражданские — семьи солдат, запертые в крепости и не имеющие никакой возможности выйти за её пределы. По-началу кого-то удавалось эвакуировать, в первые дни, когда кольцо ещё не обрело плотность, а пони не забились под землю. Большей части не повезло. Юрий редко навещал их, но когда делал это — старался проявлять весь оставшийся оптимизм. Поначалу он говорил кобылам и жеребятам, что блокаду скоро прорвут, что вот-вот их выручат бойцы из 2-й и 5-й армий, однако об этих частях не было ни слуху, ни духу, а паника среди гражданских постепенно росла. В конце концов, генерал сказал им, что положение их безвыходно, а надеяться они могут разве что на судьбу. Кто-то принял это тяжело, кто-то спокойно, в конце концов, в крепости грань между военным и гражданским почти целиком истёрлась. Многие жёны встали за своих мужей, и готовы были помогать тем, чем могли. Постепенно они начали привыкать к тому, что происходит вокруг: к смерти, тесноте, голоду, но, казалось, они не могли привыкнуть к одному: к мысли о том, что им, а значит и их детям, уготована гибель от копыт захватчиков, либо туманная перспектива чейнджлингского плена. Они видели, как безжалостен и коварен враг с их защитниками, так почему же он должен делать скидку для них? Сейчас Юрий шёл к ним, чтобы снова что-то сказать. Вот ему навстречу попалась какая-то кобыла в истёртой и заплатанной шали — это была жена погибшего коменданта крепости, взявшая негласное шефство над гражданскими. Некогда высокая и честолюбивая, гордая собой и своим мужем, сейчас она куда-то брела, понурив голову не от грусти, но от банальной физической усталости.
— Здравствуйте, сэр. — Проговорила она, увидев генерала.
— Здравствуйте. Как обстановка у вас?
— Очень тяжело. — сказала комендантша в слух, а потом приблизилась к уху Юрия: — Мне кажется, скоро дети начнут умирать. У жены одного пограничника заболел сын, врачи ему не помогут... — Генерал увидел, что у кобылы стоят в глазах слёзы. Как и всякий другой на его месте, он заколебался. "Стоит ли оно того? Зачем ты сопротивляешься?" — Промелькнуло у него в голове, но он сжал зубы и опустил голову:
— Простите меня. В нашей крепости совсем немного детей, а по всей стране наверняка уже гибнут и страдают тысячи и тысячи жеребят. Я не могу принять никаких мер.
Комендантша с минуту буравила его немигающим взглядом. В её глазах стояли слёзы, но она находила в себе силы не плакать.
— Вы очень жестоки, сэр. Неужели все северяне такие? Неужели ваш характер не знает милосердия?
— Обстоятельства обязывают нас, мэм. Иного выбора нет. — Выдавил из себя он, практически не находя иного выхода.
— Может лучше... Сдаться? Нам уже не придут на помощь, наше сопротивление теряет смысл. Они повсюду, а всё всё меньше и меньше... Вы готовы принять свой конец: вы военный, но есть и те, кто не способен на такое.
— Плен будет для вас ещё худшей участью. Враг разъярён, он не намерен вас щадить. Чейнджлингская жестокость граничит со зверством, даже грифоны не способны совершить то, что способны совершить они.
— То есть вы хотите, чтобы мы все умерли? — дрожащим, но тихим голосом спросила она, не отводя от военного глаз. — Может быть, вам лучше будет просто пристрелить нас? Это будет легче, чем смерть от голода. — Юрий увидел, что что-то надломилось в ней, что она уже не может выносить всего, что творится вокруг. Её былой образ поник, оголив настоящий характер, характер не слабый и не подлый, но всё же хрупкий, сломавшийся. Генералу нечего было ей сказать, он сам давно решил для себя, что гибель неизбежна, что все его подчинённые с радостью пойдут на смерть, следуя присяге и долгу, но он забыл о тех, кто этой присяги не давал, о тех, кого здесь в принципе не должно было быть...
Она уткнулась носом в карман его гимнастёрки, ткань быстро начала пропитываться слезами. Комендантша плакала молча, не всхлипывая и не причитая. Сердце Пирогова замерло, он приобнял её крылом.
— Ничего не бойтесь. — Твёрдо сказал он комендантше. Та не ответила, продолжая рыдать. Плач длился около пяти минут, пока кобыла наконец не пришла в себя. Она коротко кивнула и пошла дальше. Больше они не обменивались ни единым словом, ведь всё итак было ясно, а словами, слезами и мольбой нельзя было что-то изменить.
Гул начинал смолкать, наступали короткие минуты тяжёлой тишины. В штабе, под тусклым светом лампы стояло несколько измождённых фигур: светло-зелёные офицерские гимнастёрки почернели от грязи и постоянного ношения, только награды блестели на некоторых из них, блестели ярким и чистым блеском белых крестов и золочёных медалей. Все молчали, говорил только один из них:
— Нас осталось мало, и продержимся мы недолго. Тем не менее, сдача неприемлема. Оказывать сопротивление до последнего солдата, не смотря ни на что. Экономьте патроны, всегда оставляйте один, чтобы застрелиться.
— Нам известен ваш приказ, зачем нас вызвали, ваше благородие? — Поинтересовался Шилов, неприметного вида жеребец, носивший звание капитана.
— Возможно... Это последняя наша встреча, господа офицеры. — Тяжело проговорил Пирогов, опуская взгляд на стол.
— Вы собираетесь убить себя? — На ломаном северянском спросил его Кроу, один из оставшихся акронейджских пограничников.
— Враг не должен взять меня живым. Даю вам своё последнее благословение: сражайтесь насмерть. Я буду драться на последнем рубеже с теми, кто остался от комендантской роты. Исполню свой долг до конца, иначе зря я прожил всё это... — Юрий замолчал, в его голове прокручивались события его долгой и трагической жизни: Он вырос тогда, когда о подобном ужасе никто даже и не слышал. И в час, когда все вокруг отворачивались от своих присяг, он решил: "Пойду до конца." И вот теперь он стоял здесь, в крепости Акронейджа, проживая свои, может быть, последние часы. Конец приближался, и он был горд тем, что его конец был таким. Он знал: Эквестрия жива, Эквестрия сражается. Сражается и его родная и далёкая Северяна. Он позволил им оправиться от первого удара, позволил встать на ноги. Кровь последних княжеских полков пролилась не зря.
— Разрешите исполнять?
— Исполняйте.
Офицеры вышли, оставив его одного. Генерал открыл ящик и достал оттуда оружие — револьвер системы Мартенса, заряженный и готовый. Ручка оружия была инкрустирована костью, по ней золотом было выгравировано: "Юрию Алексеевичу Пирогову". Генерал окинул взглядом пистолет и сунул его в кобуру. Осмотревшись вокруг, он повернулся в угол, где лежал Стоун: пограничник спал тяжёлым сном, доживая свои последние сутки. Юрий было захотел даровать ему покой, но ему не хватило бы сил убить своего товарища, с которым они бок о бок сражались здесь.
Кончив с раздумьями и воспоминаниями, генерал вышел из штаба и направился наверх. Туда, где уже начиналась отчаянная перестрелка.