Песнь угасания

Стих 10. Слабость Рейна

Рейн любил старших братьев. Из их троицы он был самым младшим, однако разница в возрасте между ними была невелика. Вместе они летали наперегонки, пытались провернуть в воздухе различные трюки, иногда, к слову, довольно опасные, досаждали взрослым, ваяли из облаков разные фигуры кто во что горазд и занимались прочею ерундой, какая только может взбрести в головы жеребятам.

Ведомый по натуре Рейн никогда не был первым в их соревнованиях, на очередную сумасбродную затею соглашался с неохотою — не потому, что ему было, собственно, неохота, а потому, что побаивался риска, с коим были нередко сопряжены игры. Из-за этого братья, бывало, посмеивались над ним, подначивали, но не из-за вредности или со зла, а затем, чтобы раззадорить его, вызвать в душе его, тем самым, негодование, которое заставит Рейна разделить веселье с ними вместе. Иногда такой подход работал, иногда нет, но старшие братья надеялись, что со временем он вырастет над собою, станет смелей и решительней.

Вопреки их ожиданиям перемены так и не произошло. Младший, Рейни-Вейни (как они временами любовно звали его), не только не избавился от мнительности, но и сильней укрепился в мысли, что он лишь третий по старшинству, а значит самый слабый. Однако сам он не считал сие чем-то плохим, с чем непременно нужно бороться, как думали братья. Постоянные соревнования стали для него не способом доказать силу, иль скорость, иль ловкость, — нет. Он не видел смысла в соревновании, но ему нравилось проводить с братьями дни напролет, наблюдать, как они горячо и громко спорят, кто из них первей; нравилось выступать судьей, когда к нему обращались с такою просьбою; нравилось даже разнимать братьев (хоть и получалось не всегда), когда споры превращались в ссоры и драки — а такое случалось нередко.

А еще Рейн любил созерцать природу. Когда братья выбивались из сил или из-за очередной ссоры не желали друг с другом видеться, он находил какое-нибудь одинокое облачко, ложился на него животом и наблюдал за пейзажами внизу. Было в этом что-то совершенно несвойственное его возрасту, слишком спокойное, старческое даже. Возможно, он бы провел так всю жизнь, наблюдая за нею как бы издалека, мирно занимаясь своими делами и никого не трогая, однако… события развивались иначе.

Наступила пора учиться военному делу. Братья ждали этого уже давно с большим нетерпеньем, чего нельзя было сказать про младшего. Ему претила сама эта варварская культура с оружием, с доспехами, с построениями и приказами, не так давно подсмотренная где-то в далеких землях и по какой-то неведомой причине внезапно прижившаяся здесь, в Пегасополисе. Рейн был еще мал и хлипок телом, он надеялся, что его признают негодным, и не придется учиться быть воином, однако по иронии судьбы его взяли раньше положенного, дабы не разделять с братьями. Последние были сему несказанно рады и пообещали младшему не давать его в обиду, ибо сразу стало понятно, что скидок на возраст никто делать не собирается.

Поначалу он ужасно захандрил из-за этого, первый месяц ходил сам не свой, но, тем не менее, все чувства держал при себе, ибо понимал, что никому они не интересны, в том числе братьям, которые хоть и пообещали за ним приглядывать, но вовсе не собирались быть няньками. Они рядом — так подбадривал Рейн себя; могло быть и хуже, его могли взять позже, и тогда бы он вообще был один. Сей отрезок жизни нужно постараться перетерпеть, по-другому никак. А потом он спустится на землю, отдалится от здешних порядков настолько, насколько возможно. Так он решил.

Лениво потянулись дни, неспешно превращаясь в недели, и еще медленней — в месяцы. Рейн не был совсем уж худшим, что-то у него даже получалось (к примеру, он хорошо видел местность, отмечая мелкие и, казалось, почти незаметные детали), но и до успеха было далековато, покуда он едва держал в зубах деревянный меч. К большому своему удивлению Рейн обнаружил, что он не один такой неумеха, испытывающий неприязнь к лагерю, что на самом деле подобных жеребят было очень даже много, считай, большинство. Исправить сие должен был инструктор, с которым они уже успели познакомиться.

Звали его Сандерхарт. То был видавший виды пегас, взгляд его напоминал орлиный и разил суровостью. Лоб и подбородок изрезали глубокие шрамы; о том, каким образом он их получил, ходили разные слухи, один чуднее другого, так что Сандерхарт сделался для всех фигурою загадочною… и, конечно же, внушающую трепет.

Но однажды, поучая молодняк уму разуму, он все же обмолвился:

— Вы не видели мира за пределами Эквестрии, — говорил Сандерхарт как обычно серьезно, важно расхаживая перед рекрутами. — Я повидал каждый уголок, повидал такое, что покажется вам выдумкой. Внешний мир опасен. Дальние земли полны чудовищ, готовых проглотить пони в любой момент, и эти шрамы, — указал он копытом на лицо, — тому доказательство.

Его слова произвели на всех неизгладимое впечатление. Рекруты жадно хватали каждое его слово.

— Поэтому, — продолжал Сандерхарт, — мы должны уметь дать отпор. Сегодня эти чудовища на другом краю мира, но что если завтра они надумают сменить ареал обитания? Переберутся поближе к нашей Эквестрии, где столько вкусной и абсолютно беззащитной еды?

Рейн не согласился с ним, рассуждения инструктора он считал насквозь ошибочными, но вслух возразить не решился. Вместо него, однако, нашелся другой смельчак:

— Разрешите сказать, сэр.

Сандерхарт впился в молодого пегаса взглядом, точно орел, оценивающий добычу.

— Разрешаю, — изрек он наконец.

Бедный рекрут за минувшее мгновение уже несколько раз успел пожалеть о том, что вообще открыл рот. Он замялся, заговорил сбивчиво и волнительно:

— Почему… почему бы тогда не попытаться подружиться с ними… в смысле, с чудовищами… сэр, — он озвучил мысли Рейна и многих других рекрутов. — Может… они и не чудовища вовсе. Ведь нельзя судить книгу по обложке… сэр.

— Наивно, — отрезал Сандерхарт, верно слышал сии слова тысячи раз. — Принцессы избаловали вас. Вы живете в райском уголке, оберегаемые сестрами-аликорнами, и всерьез говорите подобные вещи. Вы не представляете, насколько вы оторваны от реальности. Ограниченны даже, я бы сказал.

Рейн мысленно задался вопросом, почему тогда Сандерхарт здесь, а не на службе у принцесс, не придумывает вместе с ними план по противодействию вероятному вторжению извне. А потом он посмотрел на товарищей по несчастью и все сразу понял. Вот он, тот самый план, прямо пред глазами.

Молодые, неокрепшие умы податливы, как глина; из жеребят хотели изваять настоящих воинов, как те, которых Сандерхарт видел в дальних землях, чтобы однажды, если потребуется, они могли встать на защиту страны. Результат известен: ничего не вышло. В древние времена пони мирно паслись на лугах и уносили ноги, едва почуяв опасность, — о том, чтобы дать отпор никто и помыслить не мог. Миролюбие впитывалось вместе с молоком матери.

Обучение продолжалось. Рейн сносно освоил стрельбу из лука, стал чуть быстрее летать, но все еще не мог составить конкуренцию братьям, которые по-прежнему не оставляли соревнований меж друг другом. Тяжелее всего ему — да и всем остальным пегасам тоже — давалось фехтование. Меч было неудобно держать в зубах, не говоря уже о том, чтобы делать им выпады, пытаться ударить. Можно, конечно, взять его в крыло, но в таком случае придется забыть про полет. Из-за всего этого, зачастую, поединки между рекрутами выглядели неуклюже, медленно и разочаровывающе.

«Только единороги хорошо овладеют таким оружием. Нам, пегасам, нужно что-то другое», — заметил средний брат, калашматя деревянным мечом облака-мишени, и был совершенно прав. Рейн поглядел на свою мишень в нерешительности и все-таки ударил по ней. Вряд ли облака могли чувствовать боль, однако он, нанеся удар, почувствовал странный стыд. Сердце заныло, и сие неприятное ощущение не отпускало вплоть до того, пока он не выпустил оружие из зубов.

Медленно, но верно обучение приближалось к концу. Рейн ждал сего момента с большим нетерпением, и с каждым новым днем ожидание делалось все более невыносимым. Однако долгожданной свободы он так и не увидел. Грянула война, и все перевернулось с ног на голову. Ему пришлось остаться в Пегасополисе, ибо внизу стало небезопасно. Чтобы сражаться, он был еще мал, а летать в разведку, как его сверстники, оказался негоден. В итоге он стал помогать кузнецу.

И вновь мучительно потянулись месяцы, незаметно превращаясь в годы. Поражение перемешивались с редкими победами, ненадолго вселявшими надежды в сердца эквестрийцев. Рейн жил от встречи до встречи с братьями. Когда они в очередной раз возвращались из разведки, сердце его пылало от радости, он лез к ним обниматься, смущая их донельзя. Затем втроем шли куда-нибудь вместе, и Рейн с грустью слушал вести из разных уголков страны. На завтра-послезавтра они снова улетали, оставляя его одного.

Война затянулась. Положение становилось все хуже. Буквально на глазах зеленая Эквестрия зачахла и превратилась в огромный серый булыжник. Видеть такую резкую перемену было больно даже физически. Несмотря на это Рейн продолжал неустанно стараться ради всеобщего блага, как все, держа нарастающее отчаяние в себе, как все.

Но однажды братья не вернулись. Он с ужасом осознал, что остался совершенно один. Один в мире, что стремительно катился в бездну.

— Зеваешь! — рявкнул Сандерхарт и рванул за упущенным Рейном облаком. Он догнал его и вернул на место, заткнув им дыру в том, что раньше было стеной какой-то постройки.

— Простите, сэр, — виновато промолвил Рейн.

— Оставь извинения при себе. Делом лучше займись, — холодно ответил Садерхарт и улетел.

Война состарила легендарного пегаса неимоверно, он потерял титул самого быстрого летуна в Эквестрии, однако назвать его слабым ни у кого язык не поворачивался. Для многих именно в последние годы он стал по-настоящему легендарной личностью — образцом несломимой воли, выдержавшим не один удар судьбы и продолжавшим сражаться и поныне.

Тот роковой день развивался как обычно — настолько обычно, насколько это слово применимо во время войны. Рейн проснулся рано, потому что все просыпались рано; некоторые его товарищи так и вовсе смыкали глаза только от крайнего изнеможения, а в противном случае мучились от бессонницы и кошмаров ночами. Он больше не ковал оружие, ибо ковать стало попросту не из чего. Теперь он, будучи в составе специального отряда, собирал разваливающийся город по кусочкам — как будто в том был какой-то смысл. Рейн давно перестал видеть смысл в чем-либо.

Враг напал совершенно внезапно. Никто и предположить не мог, что он научится летать — ведь до сего момента сражения всегда, как доносила разведка, происходили на земле. Они были обречены с самого начала — и даже если бы они узнали о предстоящем нападении, они бы все равно не устояли под натиском. Оставить Пегасополис врагу? Никогда. Они здесь родились, они здесь выросли, здесь и умрут. Так думали все. Все, кроме Рейна, но до последнего момента он об этом даже не подозревал.

Когда город кишмя закишел гадкими вивернами, Рейн растерялся, не зная, куда деться, кому помочь, что делать, в конце концов! Враги были повсюду, он сжимал в зубах рукоять меча, продолжая неподвижно стоять на месте. Он только моргнул, как увидел пред собою огромную тень, которая, однако, смотрела куда-то в сторону, по всей видимости, не замечая его.

Время как будто замедлилось в тот миг. Броситься на виверну. Вонзить меч поглубже в сердце. Ну же! Почему ноги тяжелеют? Почему именно сейчас?! Нужно убить, а иначе погибнешь сам. Убить! Убить…

Рейн затрепетал, разжал зубы, и меч рухнул под ноги. Враг, чудовище — перед ним такое же живое существо, как и он сам. Он не мог. Просто не мог. Он не испугался тени, нет, но испугался самого убийства.

Понимая, что враг непременно заметит его, если промедлить еще хоть секунду, Рейн полетел прочь и забился в облака, словно зверек в нору. Он хотел помочь своим, правда хотел! Но страх и смятение завладели разумом, и он перестал отдавать себе отчет в том, что делает.

Дрожа, Рейн видел, как на облака падают бездыханные тела, и шептал в горячке, словно молитву: «Не трус… Не трус… Не трус…»

Все закончилось быстро. Виверны улетели. Он покинул укрытие и взору его предстал растерзанный город. Слезы ручьями полились из глаз. Никто не пережил нападения — никто, кроме него одного.

Он шел, шатаясь и спотыкаясь, окруженный червонными облаками. Взгляд выхватывал знакомые лица.

—  Темпест. Клауд. Рэй. Шторм… — лепетал он побелевшими губами. — Простите меня… я…

Внезапно раздался громкий хрип, вырвавший Рейна из гипнотического состояния. Кто-то еще жив! Рейн обернулся на звук и увидел умирающего Сандерхарта, чей живот глубокою неровною линией изрезала рана.

— Сэр! — подскочил к нему Рейн.

— Рейн, — с трудом произнес Сандерхарт, подняв мутные глаза. — Думал… Все мертвы… Но ты… не ожидал… На тебе… нет ни царапины…

Рейн поджал губы. Ужасное понимание мрачною тенью легло на лицо легендарного пегаса:

— Ты… Ты!..

— Я не хотел! — воскликнул Рейн в раскаянии.

— Ты предал меня… предал братьев по оружию… предал принцесс и страну… все живое в мире… Проклинаю… Проклинаю навеки!

Спустя несколько секунд невыносимой тишины Рейн робко позвал его:

— Сэр?.. Сандерхарт?..

Но тот не отвечал. Никогда больше не ответит. Тусклый уголек жизни в его глазах погас, едва страшные слова слетели с губ.

Пустота стремительно сжирала Рейна изнутри. Он нашел какую-то веревку и обвязал ее вокруг туловища; подошел к окраине, туда, где кончались облака. В последний раз окинул взглядом ржавые земли. Он не должен был выжить. Должен был погибнуть в неравном бою. Так будет правильно. Возможно, так он искупит грех. Рейн закрыл глаза и шагнул вниз.

Но судьба не позволила ему свершить задуманное — о нет, она уготовила ему поистине жестокую участь. Когда он открыл глаза, то обнаружил, что все вернулось на свои места, как будто все пережитое было страшным сном — всего лишь сном! Сначала Рейн даже решил, что сможет все исправить, но очень быстро понял, что это не так. Ничего не исправить. Он был обречен переживать этот ужас снова, и снова, и снова…

В конце он не чувствовал ничего. Ничего, кроме всепоглощающей вины.