Забытые города
I. Дивная утопия высокородных
Так вот, приходит миг отчаянья, когда становится вдруг ясно, что империя, казавшаяся нам собранием всех чудес, — сплошная катастрофа без конца и края, что разложение ее слишком глубоко и нашим жезлом его не остановить, что, торжествуя над неприятельскими суверенами, наследовали мы их длительный упадок.
— Итало Кальвино. «Невидимые города»
К западу от Кантерлота за Гарцующими горами, за бескрайними лугами и полями колосящихся трав, за пустыней, окрашенной в поблёкшие цвета радуги, где не встретишь более ни города, ни дороги, ни дерева, лежит край мира.
Крутым утёсом нависает он над крупнейшим из всех водоёмов, что известны смертным народам. Океан, безбрежный и необъятный, простирается далеко за горизонт. Немногие забирающиеся столь далеко от благ цивилизации пегасы рассказывают, что воздух там ощущается чуждым, а набегающие с берега облака с издёвкой ускользают из хватки их копыт.
Суров и негостеприимен тот океан.
По обе стороны от утёса, насколько хватает глаз, убегает ровный край обрыва, — мир как на копыте предстаёт взору пегаса. Выступ скалы кинжалом рассекает мир надвое. Лишь одна деталь нарушает монотонность пустынного пейзажа, тянущегося тысячи миль.
Ещё за несколько десятков миль можно заметить вдалеке башню. Сначала приближающимся путникам открывается шпиль на её верхушке, а всё остальное не видно за уходящим вдаль горизонтом.
Когда же путники достигают основания башни, она кажется уходящей в небо. Плоскость суши с востока и морская гладь на западе лишь подчёркивают её колоссальную высоту. Облака касаются её боками, словно клочки пуха — ветви дерева, и плывут дальше.
Стены башни не безупречно гладки. Три ложбины, каждая из которых не уступает размерами кварталу крупного города, спиралью взбегают вверх, придавая сооружению вид чего-то облечённого плотью, но чудовищные размеры тут же разрушают эту иллюзию. В диаметре круглое основание башни достигает сотен ярдов: внутри запросто поместился бы замок Селестии с Кантерлотской горы. Достигая низких облаков, шпиль начинает понемногу, но заметно сужаться и лишь многие мили спустя превращается в кончик, когда-то острый, как игла. За сотни лет ветер и время источили его до бесформенного обрубка не шире копыта пони.
Если приглядеться внимательнее, в кладке между массивными гранитными плитами можно различить тончайшие щели. Они гладки на ощупь, даже время и морской воздух ничуть не повредили им. Соль белыми пятнами покрывает ту сторону башни, что обращена к океану, отдалённо напоминая облачное небо над головой.
Зодчие, возводившие башню, полагали её величайшим трудом своей расы, хотя ни один единорог не поднял копыта, чтобы её построить. Она была средоточием их державы, сердцем великой империи, простиравшейся не далее чем на дюжину миль, но скопившей богатств больше, чем имелось во всём мире. На протяжении десятков столетий белые королевы правили башней, восседая на серебряном троне, и в своей гордыне они мнили, что их утопия будет существовать вечно.
Но ничто не вечно. Ни одного единорога не осталось в Аорте, и лишь призраки былого населяют её.
Их много — этих теней прошлого.
В основании башни имеется три входа, без дверей и без ворот; никому и в голову не могло прийти, что их потребуется закрывать. Аорта не задумывалась своими строителями как оборонительное сооружение.
Первый этаж представляет собой громадное открытое пространство. Некогда тут были разбиты сады, в которых жили звери и росли растения со всех уголков света. Всего в паре десятков шагов друг от друга волшебные обереги воссоздавали клочки пустынь, топей и тундры. Сады были чудесны и обширны, но не любовь к прекрасному двигала теми, кто сооружал их.
Мы — владыки, как бы возвещали наблюдателю сады, сама природа подчиняется нашей прихоти.
Только сорная трава осталась теперь на их месте. Здесь всегда сумрачно, и только тенелюбивые растения буйно разрослись на развалинах. Редкие лучи света просачиваются из входов и исходят от далёких мигающих звёзд в потолке.
В былые времена эти “звёзды” горели подобно миниатюрным светилам. Несмотря на то, что с земли они кажутся крохотными точками, каждая такая звезда — хрустальный шар трёх футов в поперечнике. Будучи ещё новы, они сверкали так ярко, что любой пони, окажись он шагах в десяти от них, немедля вспыхнул бы пламенем. Ночью одна сфера смогла бы сама по себе осветить целый город.
Ныне большая часть звёзд потухла, а те же немногие, что ещё сохранили крупицу древней магии, готовы вот-вот погаснуть.
Но это обман зрения. Все они будут гореть гораздо дольше, чем суждено прожить стоящему под их светом пони.
А вдоль стен тем временем медленно взбегают широкие пролёты без ступеней, ведущие к верхним этажам.
Большую часть Аорты наполняют жилища. Дома на нижних этажах самые крохотные, хотя многие из них показались бы нынешним пони роскошными имениями. Повыше, после того как спиральные маршевые пролёты обогнут башню несколько раз, дома уже размером с дворцы, и так они становятся всё больше, пока на каждом ярусе не начинает помещаться не более одного-двух. Жилища эти подобны твердыням с крепостными валами и башнями, построенные в насмешку над пони, живущими вдали от Аорты.
В бегстве от страха возводите вы стены, как бы насмехаются твердыни, мы же возносим их ввысь в погоне за красотой.
Естественный свет почти не проникает на эти уровни. В отличие от открытого пространства садов, тут нет хрустальных сфер, разгоняющих тьму. По задумке, каждое жилище освещало само себя, и в любое мгновение обитавшие тут единороги могли сотворить в сводах потолка иллюзию звёздного неба, вечного заката и других пейзажей, каких бы они ни пожелали. Окон в башне не было предусмотрено, дабы не испортить безликого совершенства стен.
Самый верхний жилой этаж — настоящий город в городе. В этом месте башня сужается, но всё ещё достаточно широка, чтобы противоположный край терялся в темноте. Огромный дворец стоит в центре, и сотни пристроек поменьше примыкают к нему кольцом, а остатки истлевших знамён безвольно свисают с флагштоков в неподвижном воздухе.
Но марши ведут всё выше. Это ещё даже не середина Аорты.
Следующий ярус огромен и просторен подобно первому. Марши оканчиваются гладкой каменной площадью, занимающей всё пространство уровня. На сводчатом потолке, с высоты сотен ярдов, в пустоту взирают резные орнаменты звёзд и галактик.
Посередине эспланады выступает основание высотой в несколько десятков футов. Ступени, выложенные всеми мыслимыми самоцветами и драгоценными металлами, ведут к небольшой площадке на самом верху.
Когда-то наверху стоял трон. Выкованный из серебра и платины, он был обит алым бархатом — материей, по слухам, мягче самих облаков. За века существования Аорты девяносто семь кобыл короновались титулом белой королевы, восседая на этом престоле, и владычествовали над единственной частью света, достойной их внимания.
Ныне на вершине покоится груда исковерканного лома. Каменный пол на десятки шагов вокруг усеян неподъёмными глыбами железа. Серый гранит испещрён трещинами и сколами.
В центре площадки, где некогда высился трон, из разбитой каменной плиты торчит серебряная сабля. Несмотря на постоянно душный, спёртый воздух, царящий в Аорте, лезвие клинка покрыто финифтью изморози. В остальном же он сохранил идеальное состояние, не поддавшись натиску коррозии и времени.
История помнит ровно один визит Луны и Селестии в Аорту.
Чтобы добраться до самых высоких этажей башни, путнику придётся изрядно постараться. Ведущие наверх пролёты обрываются в тронном зале. Только единороги, владеющие телепортацией, способны попасть хоть сколько-нибудь выше.
Стены на следующем ярусе заметно теснее друг к другу — уже не в сотнях, но десятках шагов. Переместись единорог сюда с самой земли, в ушах у него загудела бы кровь, а сделай он резкий шаг — рухнул бы на пол без чувств. Впрочем, это скромная плата за возможность прикоснуться к звёздам.
Помещение с виду напоминает ритуальный зал. Вдоль стен установлены мраморные резервуары, ныне полные праха, а каменную кладку здесь покрывает тонкая резьба. На настенных барельефах высечены легионы строителей: земные пони влачат каменные монолиты по громадной равнине, и лишь низкая недостроенная башня выделяется на фоне; среди земных пони видны единороги, которые разносят пищу и воду, помогают водружать блоки на место.
На следующем этаже изображения сменяются совсем другими.
Земные пони заметно ниже, с грубыми, почти звериными чертами. Скульптор не озаботился наделить их метками.
Единороги стоят больше не среди них, а над ними, наблюдая за работой со строительных лесов. Их тела, латы и метки высечены в камне с тщанием и филигранным вниманием к мелочам. Скульптор изобразил даже отдельные волоски в их гривах.
Башня вдалеке стала на порядок выше.
На следующем этаже земных пони нет вовсе. Вдоль стен с доблестным видом вышагивают единороги-исполины. Под копытами у них скульптор вырезал нечто отдалённо напоминающее океан грив, хвостов и спин, мельком на фоне трудящихся в поте и безвестности. Они несут на себе своих высокородных господ.
Вдали высится достроенная Аорта. Скульптор изобразил, как из её верхушки бьют лучи яркого солнца.
Часть стены повреждена. Пролом небольшой, размером не шире головы пони, и через него взору открываются тянущиеся за горизонт бескрайние просторы. Под “окошком” проплывают облака.
Впервые спёртый, затхлый запах, витающий в воздухе, сменяется новым, который струится из бреши.
Это — запах пепла.
Самый верхний этаж почти не сохранился.
Достаточно будет пары шагов, чтобы измерить оставшийся пол от края от края. Неведомая сила страшным ударом смела половину стены — зал оказался предоставлен открытому небу. Потолок и шпиль над ним, сотни тонн гранита, то и дело раскачиваются в порывах ветра. Лишь остатки древних чар в кладке башни не дают им рухнуть вниз.
В середине зала покоится бесформенный алтарь. Как свеча, оставленная у огня, он растаял, и по полу струятся капли затвердевшего камня. На его тёмной, обугленной поверхности поблёскивают белые вкрапления — кристаллы выплавленного из породы минерала.
Уцелевшие стены почернели от копоти, но всё же по ним можно узнать продолжение истории. Единороги держат земных пони над головами и вереницей поднимаются по спиральным маршам, они идут мимо садов, домов, мимо трона и резервуаров с плещущейся водой. Всё выше и выше уносят своих пленников единороги, покуда не останавливаются у каменного алтаря.
Финал истории утерян вместе со стенами, запечатлевшими её. Чем она кончается, ведомо одним лишь теням прошлого.
Впрочем, не им одним. Ведомо это также Селестии и Луне, однажды посетившим Аорту.
II. Летучий бастион небес
В то время как по манию твоему, о государь, единственный, последний город возносит свои безупречные стены ввысь, я собираю пепел тех, что тоже могли стоять, но исчезают, уступая ему место, и никто их вовек не восстановит и не вспомнит.
— Итало Кальвино. «Невидимые города»
К северу от Кантерлота на дальних рубежах Эквестрии, близ границы с владениями грифоньих племён, парит в небе гора.
Внешне она не походит ни на кряжи, торчащие в её тени над каменистыми пустошами, ни на незатейливые пики-треугольники из книжек сказок; нет у неё ни снеговой шапки, ни корневищ, уходящих в коренную породу; рудные жилы не пронизывают её тело кровеносными сосудами, а взобраться на её вершину непосильная задача для существа без крыльев.
Но всё же это — гора.
С земли Деречо чудится колоссальным камнем, будто бы зависшим в небе, — восьмигранным диамантом, одна из вершин которого устремлена к земной тверди, а противоположная — к небосводу. Местами, когда громада неторопливо обращается вокруг себя, проступают черты острых углов и прямых линий, но почти всё остальное стёрто временем, погодой и солнцем, превращено в панно из рытвин и абстрактных фигур.
Гору, словно кушак, опоясывает стена высотой в полтысячи крыльев. Пегасы-строители, возводя её, использовали самые плотные и жёсткие облака, какие только была способна сотворить их магия. Стена сохранилась лучше горы, но даже ей не под силу простоять сотни лет — облака крошатся, местами сильно укорачивая крепостной вал. Нижний его край, тянущийся многие мили, пострадал не так сильно, как верхний, и сохранился почти безупречно.
Стена усыпана шахматным полем крошечных зубцов. Отважившемуся подлететь ближе пегасу откроется, что это — шпили башенок, где защитники могли провести ночь и укрыться от северной непогоды; бастионы разрушились, но кое-где ещё стоят. Те из них, что обращены к низу, снова выглядят куда как целее верхних.
Стену можно было бы причислить к самым грандиозным облачным сооружениям на свете. Будучи цела, объёмом она занимала больше места, чем весь город Клаудсдейл.
Но на фоне Деречо, левиафана, подпоясанного облаками, стена кажется скромной повязкой — некогда белой лентой, а ныне посеревшим кружевом из дыр и прорех.
Едва ли пегасы, помыслив о Деречо, могли представить, сколь циклопическим станет их творенье. Об их истории до Объединения сохранилось не так много; кроме того, пегасы не слыли книгочеями.
В недрах Деречо, в самом сердце горы, спрятана небольшая кордегардия со стенами из плотных туч и узкими, не шире наконечника стрелы бойницами. Когда-то эти окна были обращены ко хладным, разреженным просторам над угодьями грифонов. Глядя отсюда, пегасы могли окинуть взором весь мир от земли до неба. Внутри кордегардии лишь тесные комнатушки — двадцать шагов на все три.
Гора родилась из этого крохотного зёрнышка.
Деречо не похож на другие, небесно-белые, города. Пегасы-зодчие столетиями напитывали его влагой, отчего облака набухали чернотой грозы. Из белых легковесных облачков складывали дома, аллеи, парки, но те в конце концов растаяли и рассеялись, оставив от города нагой скелет. Но основание крепко́: тучи глубиною в милю держатся как ни в чём не бывало, и Деречо не утратил знакомых форм — алмаза о восьми гранях, выглядящего так, как если бы две ступенчатые пирамиды склеили основаниями и подвесили в воздухе.
Деречо столь необъятен, что на противоположных его полюсах стоит разная погода.
Влажный воздух, гонимый ветрами на верхнюю часть, стремится выше, где остывает, становясь облаками, и проливается на склоны дождём, бежит по скату и водопадом низвергается вниз у городской стены. Туманы окутывают верхушку Деречо, пряча её в извечной сизой дымке.
Подбрюшье же его, в сравнении, всегда сухо. Низ закрыт от дождя верхом — самым негодным в мире зонтиком. За годы облачные стены и кирпичи иссохли и стали хрупки, рвутся как бумага.
Когда пегасы ещё жили в Деречо, он оберегал северную границу Эквестрии от грифоньих стран. Он не следовал за теченьями ветров, как в сегодняшние дни; он и его тень были незыблемы.
Земные пони, селившиеся внизу, находили его превратностью фортуны. Грифоны не смели совать к ним клюва, но сами земные пони больше любили горы стоячие — не летающие.
В те времена земные пони выменивали у пегасов хорошую погоду в обмен на еду, но сверх необходимой меры с ними не общались. Они не ведали, как пегасы называют свой летучий бастион — Деречо, — и не ведали, что все большие города у крылатого племени зовутся в честь бурь и штормов. Земные пони звали его по-своему, хоть и с издёвкой, но почтительно — за тяжёлую тень, нависающую над их головами.
Они дали ему имя Затменье.
Пегасы же не сильно задумывались о живущих под ними земными пони, — если и вообще замечали их существование.
Деречо рос и строился веками. На севере Эквестрии пустели и высыхали целые края, когда пегасы похищали облака на материалы для строительных работ. Кое-какие пустыни не зазеленели до сих пор.
На пике могущества Деречо был домом для почти половины пегасьего народа. Громовая королева властвовала над ними с вершины самого высокого из шпилей. Внутри их чертогов лепка облаков из ремесла стала подлинным искусством: деречский стиль лепнины известен всему миру и копируется чаще других. Была здесь и величайшая из пегасьих библиотек, хранящая под тысячу томов — крылатые пони, как известно, книгочеями не слыли.
В анналах истории можно отыскать два упоминания о визите Селестии в Деречо.
Первый, датированный несколькими десятилетиями ранее Объединения, — посольство Селестии и Луны к равной им в достоинстве пегасьей монархине Торнадо III. Её дочь, Торнадо IV, первой в династии пригласили править пегасами из новой столицы для трёх племён пони — Вольнолесья.
Второй случился веками позже, вскоре после изгнания Найтмер Мун, когда все уже покинули и забыли Деречо. О визите не сохранилось иных упоминаний кроме одной строчки в протоколе Дневной канцелярии Кантерлота, где написано, что принцесса отлучилась в краткий вылет и возвратилась к вечеру того же дня.
В небесных атласах не найти фиксированной точки, что обозначала бы Деречо. Вместо этого на современных картах проведена линия, траектория его дрейфа над северными землями, с нерегулярными интервалами точек и дат — мест, где город был замечен в последний раз. Линию с недавних пор чертят пунктиром сообразно прогнозам погодных пегасов.
Никто из ныне живущих не назовёт Деречо своим домом. Подчас пегасы туда наведываются, чтобы поглядеть на сокрытые чертоги или воскресить в памяти славу минувших дней, — но даже они поспешно удаляются, поняв, что слава эта не приносит им радости.
И так Деречо, парящая гора, летучий бастион небес, продолжает свой безмолвный путь — груда костей, сонм призраков, дрейфующий бесцельно по реке времени.
III. Вечный сад из безвременья
И тогда две Лаудомии — умерших и еще не народившихся — подобны сосудам непереворачиваемой клепсидры, а переходы от рождения к смерти — переходу песчинок через ее горловину, и когда-нибудь появится на свет последний житель Лаудомии, и просочится вниз последняя песчинка, находящаяся ныне на верху горы песка.
— Итало Кальвино. «Невидимые города»
В одной долине течёт река.
С ленцой и нерасторопностью струит она свои воды в разгар летних дней, пережидая жару и вечерние грозы, несущие в долину гром и почти ни капли влаги. Насекомые стрекочут по безмятежной воде, разбивая гладь рябью, будто камешек, скачущий бесконечно по её поверхности. Всё тихо и беспрестанно гудит, воздух плавится в духоте, искушая пони прилечь на берегу и вздремнуть.
Только сегодня тут нет пони. Редкий путник забредает так далеко на юг от обжитых краёв Кантерлота. Эпоха переселений кончилась двадцать веков назад, и лишь отъявленные смельчаки, вечные скитальцы да неприкаянные души рискуют пересекать пустоши в поисках колыбели своих праотцов. Это в основном пегасы, разумеется, и долина с её сокровищами мало им интересна.
Потому, как и в любой другой день, река остаётся рекой, насекомые — насекомыми, ветер щекочет их невидимыми пальцами, и статные деревья-великаны несут дозор вдоль пологих берегов, покуда через десяток миль лес не уступает необъятным ручищам гор, нацеливших макушки в небо.
Деревья растут густо и пышно. Ивы и чинары, охочие до влаги, льнут к берегам. Глубже в дебрях соревнуются за место под солнцем дубы, ясени и редкие клёны: их стволы подобны опорам храма, кроны — сводчатому потолку, и тенистый собор под пологом листвы тянется без конца и края, растворяясь в зыбком мраке. Жирная земля под ковром диких роз, горькой жимолости и лесных трав укрыта мягким одеялом бурых прошлогодних листьев, шуршащих под копытами.
Неподалёку меж двух деревьев свил липкие сети паук. Бесплотное кружево протянулось от ствола к стволу и — к любопытному камешку, оплетённому цепкими корнями.
Размерами камень совсем не большой, не крупнее яблока.
Формой — напоминает жеребёнка.
Ещё через сколько-то сотен шагов есть неглубокий овраг, по дну которого течёт слабенький ручеёк, отвернув с прежнего русла — туда столетия назад гроза сверзила вяз. Поваленный ствол давно сгнил, но вода так и не вернулась к старой тропе. В ложбине на месте корневища натекла глубокая запруда.
Каменная колонна выступает над омутом из воды. Гладкая, округлая в поперечнике, она увита резным каменным плющом. Орнаменты почти скрылись под побегами настоящего вьюна, как будто лес брал с декора пример, когда разрастался.
У колонны отломилась верхушка. Что бы она ни поддерживала, того больше нет, как нет и остального Лита — величайшего из городов, существовавших в Эквестрии.
Лес возник тут не по своей воле.
Сейчас может показаться, что он растёт сам по себе, и через тысячу-другую лет сотрутся, дав волю дикой природе, последние следы присутствия земных пони — или нет, наверняка не скажешь. Присутствие земных пони, как и естество их, крепко; его не сдуть ветру, и оно не выгорит, как свеча от своего же пламени. Оно, подобно камню, стойко сносит невзгоды и стоит наперекор времени.
Так что пока, по сей день по крайней мере, лес ещё внемлет воле своих хозяев, давно сгинувших. Следы их неприметны, но знающий, куда смотреть, непременно отыщет искомое.
Где-то над подлеском растут на две сотни шагов в ряд одинаковые деревья. С течением столетий они — лжеапельсины — вымахали до монструозных размеров, стволы их усеяны колючками с единорожий рог, а ветви ломятся под тяжестью плодов.
Внизу под деревьями стелется хаотичный ковёр трав, цветов и кустарника. Маис и подсолнечники вдикую теснятся на ярком солнце под просветами в кронах. Кусочек мшистой почвы у тихого ручья облюбовала черника, источающая сладковатый аромат.
Лжеапельсины когда-то были простой живой изгородью вокруг домика с полем в окрестностях города. Тогда они были мельче, не выше саженцев; в исполинов их обратили время и повеление, отданное хозяевами: “расти!” — и они до сей поры исполняют их последнюю волю, все, кроме последнего деревца в ряду.
Оно меньше остальных и будто не изменилось со времени бытия ростком. Ветер не шепчет в его листочках, не тревожит и не колышет веточек.
Растение целиком облечено в камень.
Дальше по реке начинают виднеться первые следы руин.
Развалины поросли травой, лишь их скелеты торчат из-под корней деревьев: тут — каменный фронтон с фризом в лиственных мотивах, вон там — ступени мраморной лестницы, ведущие под землю. Каменные обломки усеивают лес будто палая листва.
Временами ливни смывают грязь и мусор, открывая следы старой мощёной улицы. Брусчатка истрескалась и выцвела с ходом времени. Теперь проще идти рядом и следовать в её направлении, чем ломать ноги на коварных камнях. Рядом протянулись заросли высокого и кривого можжевельника, благостно укрывая тропинку тенью, прежде чем снова затеряться в лесной чаще.
Одна развалина выделяется на фоне других габаритами. Просев под грузом себя, она лежит грудой щебня, но достаёт до макушек деревьев. Дорога замирает у входа в руины и скрывается внутри.
Конец тропы стерегут две статуи — два земных пони, жеребца, в фигурных латах, весивших бы сотни фунтов, будь они подлинны. Воины словно и не замечают тяжести.
Неведомый скульптор был одержим натуралистичностью. Пряжки, застёжки, пряди гривы, бугры мускулов под твёрдой шкурой, даже ресницы — всё воссоздано с точностью до мелочей, будто саму жизнь вдохнули в неодухотворённый камень. Фанатизм творца стоит наперекор бурям, грозам и времени.
С другого края развалившегося строения начинается другая дорожка. Прямая как стрела, она стремится вперёд и рассекает чащобу, не обращая внимания на корневища древ, сколько бы они её не терзали, мешая взрытые камни с палой листвой.
Шёпот ветра в кронах окончательно заглушает глухое бормотание реки.
Лит был первым городом, в котором поселились пони, бежав от северного холода. В ранние, золотые его дни, пока старая вражда ещё не вспыхнула сызнова, тут жили не только земные пони, но и пегасы с единорогами.
Первыми ушли пегасы. Небо звало их, как в былые времена: не сменилось и пары поколений, как в городе-саде не осталось ни одного крылатого пони. Они на долгие века переселились в облака над Литом. Соседствуя на словах со своими родичами — единорогами и земными пони, — они, без якоря, срывались с места, как пегасам и свойственно, чтобы творить новые города из облаков.
Единороги, покидая Лит, забрали с собою половину земных пони, обещая волшебством и чудесами создать им новый дом на далёком западе. Те же, кто не пошёл, часто размышляли, не ошиблись ли они, решив остаться и выбрав верность корням. Когда же спустя века рассказы об Аорте просочились назад, словно ручеёк горького пепла под выгоревшим остовом, они только возблагодарили судьбу.
Чем глубже в лес, тем менее запущенно выглядят руины и тем плотнее жмутся друг к дружке. Кровля у многих просела внутрь, но стены держатся, слепыми окнами глядя на торжество природы.
Ничего из этого совсем не напоминает развалины домика на окраине. Мраморные плиты — какие-то вывернутые, какие-то ровные — расчерчивают улицы в лабиринте домов. На обширной площади ещё стоит фонтан, но не вода наполняет мёртвый камень — земля и зелёная жизнь.
У края фонтана присела одинокая пони, будто бы задумчиво созерцая ползучий плющ. Каменная грива неподвижно развевается, как флаг на ветру. Живот кобылы округлён; “Она зачала недавно”, — скажет путник, но его можно простить за поспешную догадку.
На деле всего пара месяцев отделяет её от того, чтобы понести, — или тысяча лет, смотря с какой перспективы взглянуть.
Ближе к середине города дома уже не рассыпаются под натиском природы и времени. Некоторые с виду не тронуты совсем, будто бы и не бывало дюжины веков, что они простояли в забвении и запустении. Деревья и вьюны обрастают их уважительно, с почтением, не разрушая камень, но укрывая стены от солнца и непогоды.
Самые внушительные лозы, старейшие из них, серы цветом и тверды на ощупь. Они уже канули в окаменелую реку безвременья, под водами которой скрылся город.
Высокие фронтоны жилищ богато расписаны фризами и лепниной. Высеченные в камне земные пони, гружённые дарами земли, вереницей шагают по широкой улице ко дворцу — скромному и приземистому, сравни его с нынешним Кантерлотом. С балкона высочайшей из башен на них взирает двоица высоких единорогов; на боках у них едва различимы очертания крыльев.
Самые ранние свидетельства о жизни Селестии и Луны восходят к золотому веку Лита. В те времена сёстры ещё не были ни богинями, ни даже правительницами. Поколениями они пребывали тут, дивные гостьи этого города, и лишь этим обстоятельством вызывали у земных пони любопытство и благоговение. Но даже с ходом долгих веков сёстры ни разу не оспорили власть каменной королевы над её подданными.
Если что-то конкретное и сподвигло их покинуть Лит, причины стёрлись из памяти истории. Известно только, что почти все жители — более миллиона душ — однажды простились с городом и двинулись на север, через пустоши, к райским полям Вольнолесья.
На холме в самом центре города, в зале самой высокой башни, на пьедестале высится каменный престол. Стражи, застыв недвижимыми изваяниями, несут молчаливую вахту при дворе, кто-то прикрыв веки, кто-то распахнув невидящие глаза.
Подле трона стоит собравшись семья. Самая старая и старшая из них — матриарх — восседает у подножия, украсив чело грубой каменной короной весом под сотни фунтов. Жеребец и трое жеребят жмутся к ней в объятиях. Ни разу за тысячу лет они не пошевелили копытом.
После ухода Селестии и Луны лишь горстка пони осталась жить в Лите. Для столь огромного города их было мало, а по мере того, как медленно текли десятилетия, их становилось и того меньше. С каждым годом всё чаще склоняли они голову пред своей судьбой.
Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху.
И — камень к камню.
IV. Последняя руина мира
По крайней мере, так считали люди Теодоры, не предполагавшие, что пробуждается от летаргии иная фауна, давно забытая. Надолго оттесненная в глухие уголки системой видов, ныне вымерших, эта другая фауна стала выходить на свет из библиотечных фондов, где хранились инкунабулы, соскакивать с капителей, выныривать из имплювиев, устраиваться в изголовье спящих. Теодору отвоевывали сфинксы, грифы, козероги, гидры, гарпии, драконы, химеры, василиски и единороги.
— Итало Кальвино. «Невидимые города»
Деревушка Понивиль стоит на окраине Вечнодикого леса. Стоит она, пожалуй, чересчур близко: пони, даже ступив под сень изумрудных кущ, не сбежит от скрипа ветряных мельниц, хлопанья дверей, гомона жеребятни.
Но сам лес необуздан, опасен и дик. Там живут чудовища. Вглубь дебрей заходят нечасто, а возвращаются оттуда и того реже.
Даже на опушке, где луговые травы и цветы растут в тени задумчивых мшелых дубов, он овеян покровом чуждости. Стена стволов подводит не просто границу, но финальную черту, за которой кончается бережно наводимый у пони веками миропорядок. Растения цветут дико и вольно; звери и чудища подчиняются лишь законам природы, и тем труднее отличить одних от других, чем дальше в лес. Облака в небе над кронами — бесформенные великаны, в сотни, в тысячи раз больше обыкновенных.
Другой мир лежит по ту сторону опушки за лугом на окраине Понивиля.
Вечнодикий лес изрезан путями, но кто их проложил — загадка без ответа. Для звериных троп они чересчур велики, но не требуют за собою ухода, травой не зарастают, а поваленные деревья не падают поперёк них. Пони, если он не будет сходить с дороги, нечего бояться тварей, таящихся в туманной мгле по обе стороны.
Порой пути меняются местами. Никто не видывал этого воочию, но раз в год или два какая-нибудь дорожка просто исчезает — “пуф”, и её нет, лишь зыбкий образ в памяти. Только вековые древа встают на её месте непроходимой стеной.
Как-то раз, лет через десять, или двадцать, или полсотни от изгнания Найтмер Мун, одна учёная единорожка провела в лесу целый год, изучая пути. Днём она наводила чары ясновидения, ставила обереги, чертила магические круги всюду где могла, а вечером пряталась под крышей хижинки в густой роще, пока зверьё ночами скреблось у порога. Вопреки ожиданиям, она сумела запечатлеть несколько изгибов троп и возвратилась цела и невредима — с определёнными наблюдениями. Услышав же выводы из её уст, учёная братия рассудила, что благоразумнее переключить своё внимание на иные тайны мироздания.
Пути не менялись местами — их в принципе не существовало.
Из всего многообразия колдовских, экзотичных и подчас смертоносных растений Вечнодикого леса, пожалуй, больше прочих известна “ядовитая шутка”. Невзирая на название, ничего общего с ядовитым плющом или ядовитым дубом у неё нет — ближе всего она приходится к тропическим гибискам, хоть и изменена под действием природы (и, очевидно, магии), чтобы прижиться в полумраке дебрей. Зябкими осенними ночами, когда на небо выходит полная луна, её соцветия источают мягкий серебристый свет, не пропадающий, даже если убрать растение в тень или занести домой.
Ещё никто не умирал от отравления “ядовитой шуткой”, разве что по прихоти злодейки-судьбы: пегасы, у которых в полёте отсыхали крылья, да пони, не сумевшие спастись от клыков лесных хищников — потому, что кости у них в ногах вдруг делались мягче мха.
Полного ботанического альманаха Вечнодикого леса ещё никто не составлял. Но среди необычных растений можно отыскать паучику: грозди её цветочков — тысячи живых, самых настоящих пауков. Паучика плетёт сети, ловит букашек и в целом очень пуглива; она ни за что не укусит, если её не трогать, что вовсе ни к чему — она несъедобна и, по мнению флористов, не подходит для букетов.
Ещё в болотистых, подтопленных уголках леса под стволами упавших деревьев растут кусты развесистой черники. Землю рядом с ними усеивают косточки и трупики животных: меж зубов у них недогрызенные ягоды, в рёбрах и глазницах — побеги голодных, жадных до красноватой влаги корней.
Кусты эти — совсем не черника.
Исследователи Вечнодикого леса не считают опасными ни “ядовитую шутку”, ни паучику, ни псевдочернику. Настоящие опасности поджидают путника в глубине чащоб.
В дебрях Вечнодикого леса обитает немало хищных зверей.
Кора многих вековых древ исполосована глубокими бороздами по три-четыре в ряд, рыдая смолой. Мухи и муравьи жужжат и вьются у янтарных потёков, влекомые терпкой паточной сластью.
Таким образом — царапинами — мантикоры помечают свои владения. Другим способом, пахучей мочой, самцы остерегают других самцов не совать к ним носа. Самки же куда как дружелюбнее с себе подобными, их ареалы часто пересекаются, если дичи вдоволь.
Раз в году за пару недель до дня весеннего равноденствия мантикоры слетаются в одно место. Безостановочная грызня за угодья здесь замирает, и на одну-единственную ночь в году львы собираются тысячами, теснятся в небе, ударами крыльев пригибают деревца к земле. Как туча чудовищных нетопырей, они вьются у звёзд в первобытной дикой пляске, без резона и без смысла. Ни для спаривания, ни для драк, ни за чем-либо ещё мантикоры здесь — их просто тянет к этому месту. Когда встанет солнце, их простынет и след.
Неподалёку от одной тропинки поваленные деревья сцепились друг с другом, образовав полог из кривых сучьев. Сухие прутики цепляются за чужие кроны, словно хотят подтянуться наверх к солнцу — или увлечь соседей вниз, к земле. Стволы завалены буреломом, листвой и плющом — столько не может принадлежать двум деревьям. Курган валежника набух как почка, как опухоль, дородная, готовая вот-вот разродиться тайнами.
Древолки, сооружая логовища, стремятся отыскать похожие деревья. Не совсем ясно, зачем им это; по крайней мере, точно не для защиты, ведь у древолков нет естественных врагов, исключая лесные пожары. Логова они набивают всякой зеленью, а ночные часы пережидают снаружи.
Видя логова древолков и стаи мантикор, заходящим в чащу Вечнодикого леса смельчакам не так-то просто вспомнить, что некогда тут билось сердце королевства. Когда-то на пике могущества этими путями ходили Сёстры, когда весь мир падал ниц пред Тронами Небесных Светил, и пони жили в славе золотого века, а Вольнолесье было звездой в оправе их сверкающего венца.
Но золото это также и цвет осени, заката… цвет конца.
В самой широкой точке Вечнодикий лес тянется добрых тридцать лиг. Среди самостоятельных лесов Эквестрии он самый большой и прибавляет в размерах с каждым годом.
Новая поросль в целом безобидна и похожа на обычные рощи, ничем она не выдаёт неестественный мрак, свернувшийся в сердце старого леса. Если она подступает к городкам — и Понивиль один из них, — жители встречают её топорами и пилами. За тысячу лет пони и чащоба научились сосуществовать. Они живут как мнительные соседи, не убирая ножей из-под подушек, и заключили с лесом мир — всё равно что селяне из деревеньки у подножья вулкана, уверенные, что тот извергнется когда-нибудь потом.
Вечнодикий лес от края до края рассекает бегущая река. По её берегам разбросаны руины; вначале они редки и разрознены, но возникают чаще по мере продвижения к центру. Колонны из гранита и мрамора бесконечно тонут в заболоченной низине, обрастая вьюном, покуда сами не начинают походить на деревья. Развалины не выглядят пугающе — напротив, они живописны. Водная дорога в глухую чащу свободна от опасностей, не считая редких змей. Не будь в реке стремнин и водопадов, путник мог бы на одной лодке добраться до старого дворца.
Здесь в сердце леса останки города порой показываются над землёй. К берегу реки и вдоль неё бегут широкие мощёные бульвары — пустынные, забытые. Сиротливо торчат обвалившиеся стены, таращась в никуда глазницами окон.
Когда-то на месте леса стоял сказочный город, грёза наяву, сотканная мрамором, шпилями и божествами. Просторные площади журчали фонтанами и красовались статуями на радость прохожим. Самый высокий фонтан — пятьдесят футов от земли — слоями, как торт, возносился над улицами, а на барьерах танцевали изваяния пегасов, единорогов и земных пони. На самом же верху, на макушке, кружила двоица крылатых единорогов, касаясь друг друга кончиками крыльев.
Ныне от фонтана почти ничего не осталось. Прекрасные статуи лежат грудой камней; только и можно с трудом угадать, что пару кусков — ногу, голову, крыло. Разбитая брусчатка пучится буграми. Ныне место статуй заняли деревья.
А дальше, едва проглядывая через вечную хмарь, ещё видны высокие башни. Косые, беззубые, лысые, — но ещё держатся, ещё стоят. Им уготована иная судьба.
Развалины выводят на открытую площадь. Эспланада из идеальных квадратов резного чёрного камня не спасовала перед временем и лесом, не поросла травой, мхом и лишайником. Днём, в лучах солнца, обсидиан сверкает, как чёрное зеркало, а ночью — расступается, и сиянье луны струится вглубь камня, в недра земли и ещё глубже, превращая матовую пустоту под копытами пони в бескрайнее море звёзд, галактик и туманностей.
Посередине площади высится незатейливая инсталляция — каменный пьедестал с фигурой месяца из серебра и гравированными остроконечными звёздами. Месяц не потускнел, не поблёк и блестит так же ярко, как в день появления на свет. В духоту дождливой поры, что не редкость для леса, металл покрывается финифтью изморози, как бы жарко ни светило солнце.
Форум Луны был одним из чудес древнего мира, но в те времена немногие согласились бы с этим. Они видели форум только днём, в его простом, невзрачном и безлико-чёрном обличье; ночами же, когда расцветала его красота, тут никто не бывал.
Не далее чем в миле от форума Луны посредь джунглевых дебрей раскинулась ещё одна не менее внушительная площадь. Монолиты белого мрамора подогнаны один к одному, как строй солдат, — мрамора здесь хватило бы на целую гору. Когда-то в ровных плитах блестело отражение полуденного неба.
В давности просителей на форуме Солнца встречал большой диск солнечных часов. Гномон из золота и платины возносился ввысь на рост десятерых пони, а окружность от тени его стрелки вместила бы в себя приёмную залу Луны. Золотые фрески переливались зеркальным блеском — богиня с орнаментов смотрела на молящихся, благоговейно шептавших ей молитвы на коленях. В любой из дней полмиллиона пони проходили по форуму и, пусть даже мимоходом, восхищались неприкрытой красотой его лика.
Ныне большой солнечный диск лежит разбитый вдребезги. Фрагменты золотого стержня, отмерявшего время тенью, размётаны по всей площади. Страшный жар расплавил их — они, как потёки воска на подсвечнике, растеклись по трещинам в камнях. Прекрасный циферблат, вырванный из основанья, словно в насмешку погнут и брошен.
Ныне разбиты и расколоты гладкие плиты. Глыбы мрамора, весящие сотни тонн, раскиданы всюду как игрушки; вся площадь разворочена и утоплена в земле. В трещинах и в провалах белеют несметные груды костей — живой когда-то, но теперь мёртвый раствор, скрепляющий обломки воедино.
Ныне тысячи тысяч пони бежали в панике, бросив город теням и зверью. Ныне ушли божественные сёстры.
Только лесные дебри стоят как стояли.
Отсюда, из сердца Вечнодикого леса, вдали виднеется Кантерлот, гордо взгромоздившийся на уступ горы. Там журчат фонтаны, смеются жеребята, кипит жизнь — настоящая грёза наяву.
Живущие в нём пони верят, что он простоит вечность.
Сказочные города: Сокровище во льдах
К северу от Кантерлота за летучей крепостью Деречо, за границами грифоньих племён, за сказочной долиной Грёз странник найдёт страну призраков.
Многие из тех духов не сохранили ничего от своей бренной оболочки — они не более чем искры света, которые мелькают в дебрях ельника, за столбами чёрных сосен в бору, на снежных лапах пихт. Долгими северными ночами, особенно зимой, духи просыпаются и кружат в танце, они оживают на миг, а в следующий — пропадают, оставляя размытые тени, зазывая путников сойти с хоженой дороги и углубиться в чащу — всё дальше, и дальше, и дальше, маня игривой пляской света.
Под сугробами в стороне от троп подчас попадаются скрюченные заледенелые скелеты. Когда смотрящий на них отворачивается, в пустотах глазниц загораются потусторонние огоньки.
Иные призраки помнят своё обличье. Порой после захода солнца над лесом кружит чёрная тень. Она заметна только в свете звёзд — тёмный силуэт затмевает их, раскинув крылья в небесах, объяв ночь от края до края.
Оно и к лучшему, что этот дух за редким исключением не видим во мраке. Тот, кто на него посмотрит, кто приметит его над головой в неверных переливах полярного сияния — тот, молвят, будет проклят. Отныне фантом будет каждую ночь являться видевшему. Сколь далеко бы пони ни бежал из леса, из бескрайнего северного леса, ему не скрыться от крылатой тени, не видимой глазу окружающих, и бедолага будет мчать, пока от страха или помешательства не бросится с обрыва в море.
Наверняка всё это — пустая болтовня. Но всё же путники, бредущие сквозь лес, не смеют поднять взора по ночам.
Лес не бесконечен, хоть так и может показаться. Чем дальше, тем заметнее мельчают деревья, тончают стволы, ниже пригибаются макушки под весом снежных шапок, а в конце лес вовсе исчезает — вперёд и ввысь сплошь тянется равнина льда. Где-то вверху на фоне неба едва сверкает в лучах солнца кайма гор.
Под Белым Океаном, ледником, скрывшим под собою четверть материка, вздымаются и опадают хребты и кряжи, но даже высочайшие пики не достигают верхушки хотя бы на милю.
На самой граница леса и ледника торчит скосившись старый указатель. Как и почему он стоит тысячи лет наперекор вьюгам и метелям — загадка на века. Магия? Возможно. Слова на древесине стёрты, стравлены, сметены льдом и снегом, но в еле заметных изгибах различимы очертания стрелы, повёрнутой на север.
Указатель обращен к Сиверу — самому первому городу.
Сивер овеян множеством преданий. Большая часть из них посвящена виндиго — диким духам, скачущим по небу, дабы посеять ненависть и пожать раздор. Легенды о Кануне Тёплого Очага сказывают о разладе, случившемся меж трёх племён пони до воцарения принцесс, о гордых пегасах-воителях, о властолюбивых благородных единорогах и об упрямых земных пони, возделывающих поля.
Все три племени жили в Сивере. Тогда это был единственный город, известный пони, и когда задули ветры, гонимые виндиго, жители встали на защиту дома. Но холода крепчали — гасли рога единорогов, и леденел густой мех пегасов, и даже камни под копытами земных пони рассыпались в крошку. Тогда-то жители Сивера ушли и — долго ли, коротко ли — обрели новый дом, мир и единство на юге в долине Грёз.
Впрочем, это уже совсем другая история. Позади них остался гордый Сивер, пустой и забытый, вдали у подножья гор. И бушевали в небесах виндиго, и падал, но не таял снег. Шажок за шажком и год за годом снег засыпал бульвары и проулки, забивал канализацию, плотнел, оседал льдом, полз по трубам и стокам, заваливал дома, пекарни, бастионы. Лёд проникал всюду, а куда проникнуть не мог — давил и сметал массой, покуда весь город не оказался погребён; виднелись только макушки шпилей и стройных минаретов, над коими кружили некогда пегасы. Но годы шли, и снег всё падал: тут, наконец, сдались даже башни, — и Сивера не стало. Куда ни кинь взгляд, теперь под завывания ветра простиралась гладкая как стекло ледяная равнина.
Когда льды сковали город, не осталось ничего, чем можно было бы измерить время. Потому не было и ответа, как долго это длилось: может, десять лет, а может, сто… а может, и куда дольше.
Но в конце концов виндиго, утомившись торжеством, умчались на ветрах в другие края, и с тех пор о них не было ни слуху ни духу. Может статься, они вовсе были вымыслом, как и многие мифы и легенды, сложенные о Сивере.
А ледник? Ледник, по сей день стоящий на страже этой части света, прекратил расти. Летнее солнце, вышедшее из-за края земли, облюбовало небосвод на шесть месяцев в году и начало подтапливать верхние слои — те самые, что сковывали великие башни и минареты Сивера. И вот, когда на самый долгий день лета солнце поднялось в зенит, лёд треснул в паре дюймов под поверхностью и заскользил по склонам пологих гор, по катку ледника — к далёкому морю. А вместе с плитой льда, оторвавшись от братьев по кладке, туда устремился самый верхний камень с пика самого высокого минарета.
Шло время, миновали годы, и ледяная плита сползла с берега и поплыла по морю. Лёд растаял в солёной воде и высвободил этот камешек, частицу Сивера, и тот быстро пошёл ко дну.
На следующий год в океан бултыхнулась ещё одна плита льда со следующим кирпичиком из башни. И снова лёд растаял, и снова камень потонул в чёрной пучине, где опустился на потерянного брата.
Так и повторялось из года в год: тонкая, не толще копыта жеребёнка ледяная плита скатывалась в воду и возвращала часть Сивера на место. По воле случая ли, чуда, судьбы — кусочки падали друг на друга так, что с течением веков движения ледника разобрали древний Сивер на части и нанесли сюда, к холодному побережью. По кусочку, по камешку, по кирпичику город возрождался под водой.
В пучине вод ныне, в глубокой и тёмной пучине из донного ила растёт снизу вверх самый высокий шпиль Сивера, а на нём — башня, вверх тормашками, как и весь город. Возможно, если странное чудо не утратит силы, расколотый ледник перенесёт Сивер по кусочкам в океан: и вознесутся вверх фундаменты домов, и заплетутся косами стоки в лабиринтах водорослей, и в тонких струях солнечного света запляшут искры света, будто огоньки в северном лесу, и все призраки того города, самого первого города, обретут наконец последнее пристанище.
И однажды — когда-нибудь, о да, когда-нибудь — пони вернутся сюда, и поплывут по перевёрнутым водным чертогам, и поведают своим жеребятам о трагедиях, рождаемых гордыней.
Сказочные города: Император тины
К востоку от Кантерлота за стылыми склонами Жеребячьей горы, за Лощиной Теней, за тучными пастбищами Филлидельфии путник выйдет к Безбрежному океану.
Строго говоря, он, конечно же, совсем не безбрежный. От одного берега до другого пролегает две тысячи миль водной глади, но первые пони, бежав из долины Грёз и выйдя на побережье, ни разу не видели подобного. Вода простиралась за горизонт, тёплая даже в разгар зимы, волны накатывали на берег, внушая трепет перед силой и мощью моря. И тогда пони бежали вновь — прочь от шумного прибоя, от едких солёных брызг, от зыбкого песка под копытами. Места для новых городов им было предостаточно.
…Пони давно не боятся океана. Взрослые гуляют по берегу и запускают змеев, когда веет бриз, жеребята играют на пляже, строят замки из песка и смотрят, как их смывают волны.
Пони собирают ракушки и водоросли, воображая, будто это — сокровища с морского дна.
И когда-то они впрямь были сокровищами.
Пучины океана темны и непроглядны; встань пони в набегающих волнах — он не увидит и своих копыт, лишь то, что белеет пена да мутнеет ил. Вода прячет от глаз всё, чего бы ни касалась.
Иногда пони бросается вперёд, вплавь, так далеко, что дно уходит из-под ног. Спустя сотню-другую ярдов позади на суше, за гребнями волн, скрывается из виду всё, кроме верхушек деревьев — сосен, пальм. На таком расстоянии уже не слышны вопли плескающихся жеребят; ухо ловит шум прибоя и крики чаек над головой.
Кто-то рискнёт отплыть ещё дальше, на милю, — и от суши останется лишь пятно на горизонте, которое видно с гребня волн.
Пони не славятся умением плавать. Хоть лёгкие их могучи, а силы — безграничны, копыта не чета плавникам. Рано или поздно пони начнёт тонуть, потеряв из виду сушу, солнце, звёзды, не чувствуя более тепла, света и порыва ветра, — и в конце концов пойдёт ко дну. Вокруг стремительно зачернеет темнота. Брось пони взгляд вверх, он увидит, как тает на глазах надводный мир, как колышется на волнах солнце — одинокое жёлтое пятнышко плещется, туда, сюда, туда, сюда… и пропадает.
Слепота застилает глаза в краю мрака. Слой воды давит сверху, мгла сжимает сбоку и снизу — уже и не скажешь, где верх, а где низ. Всё уходит, кроме бесконечной холодной пучины.
И если пони протянет столько, чтоб погрузиться на дно океана — тогда он, возможно, заметит в ущельях и расселинах слабое мерцание: крохотные огоньки пляшут в черноте перед глазами.
Последний город морских пони — Аквастрия — находится за сотни миль отсюда к западному побережью. Здесь же, на востоке, городов больше нет. Величайшая империя на свете, раскинувшаяся под волнами на тысячи лиг, давно сгинула — ничего не осталось, кроме обломков, раскиданных по дну океана, да тины, выбрасываемой на берег.
Пони этот, что пожаловал сюда и пересёк бездну, отыскал сердце забытой империи. Мерцающие огоньки в толще воды обрамляют границы Млечной впадины.
Как гласят легенды, лабиринтами Млечной впадины правила коралловая королева — предпоследняя из своей династии. Род её был обширен и стар, он уходил корнями в прошлое на тысячи лет, когда табуны наземных пони ещё кочевали по свету и не заложили первого города. Королева правила мудро и добро, жизнь текла неспешным чередом, и подданные не роптали, живя в мире с народами пучин: китами, марлинами, кэльпи и многими иными.
Королева и её придворные жили в огромном дворце, чьи стены были сложены из перламутра — тоньше яичной скорлупы, прозрачнее стекла, ярче всех красок океана. Многие мили тянулся сказочный замок по дну Млечной впадины. Внутри вырастали целые города, и сады водорослей складывали их стены, а столпы из морской соли поддерживали своды.
Ныне от дворца во Млечной впадине остался лишь длинный и пустой каньон. На самом дне в наносах ила едва поблёскивает скорлупа перламутра — она тонка, тоньше яичной, и столь хрупка, что ломается от одного касания. Дворец пока ещё живёт в осколках этих “руин”, но скоро и они исчезнут, рассыплются прахом и станут пищей для улиток и червей, живущих в донной тине.
Если верить преданьям, у коралловой королевы было четверо детей — три дочери и один сын.
Когда королева состарилась, она позвала дочерей и повелела: кто в течение года сыщет для морских пони самый ценный подарок, та и будет новой королевой подводного народа, та и получит в дар коралловый венец.
Старшая дочь, сирена с чешуёй белой будто жемчуг, уплыла жить к китам. Весь год она бороздила с ними свет от северного полюса до южных морей, где училась музыке. Возвратившись в Млечную впадину, она спела песню, растрогав двор до слёз. Ведь не может быть искусства прекраснее, чем песнь, в бессолнечном краю мрака — и в том был урок старшей своему народу.
Средняя дочь, чья грива была гребнем светло-тёмных плавников, как у рыбы-крылатки, выплыла к берегу. Громко позвала она кружащих в небе пегасов, ведомая любопытством, и так весь год качалась на волнах, на поверхности, внимая рассказам о чужом мире и делясь историями о своём. Морские вельможи узнали от неё о далёких каменных городах и подобных богам пони, двигающих звёзды, и средняя стала первым послом пучины — первым кирпичиком в мосту меж берегом и морем.
Младшая дочь, пони с обликом рыбы-парусника и столь же молниеносная, помчала к акулам и марлинам. Весь год она плавала с рыбами наперегонки, ища, кто в океане мог бы обогнать её, а возвратившись, принесла дух товарищеского соревнования. Младшая созвала всех обитателей моря и положила начало первым великим играм: пусть каждый покажет свою удаль, и пусть венок из водорослей достанется победителю.
Так все три дочери предстали пред очи матери-королевы и склонили головы, уверенные, что коралловый венец достанется им, ведь их дары были бесценны.
Но тут — самый последний — явился сын.
Пони-барракуда, он был мельче сестёр, худощав, остроморд и мог похвастаться не плавниками, а пастью, полной зубов-игл. Он провёл год у кэльпи — народа плотоядных тварей, живущих в шатком мире с морскими пони. Кэльпи увидели в нём железную волю к власти, а он в них — орудие к исполнению мечты. Весь год, пока сёстры искали дружбу и дары для своего народа, их брат строил козни. Сговорившись с кэльпи, он явился в тронный зал на коронацию во главе армии.
Над морскими пони не властвовало ни одного короля, поэтому брат решил не поступаться традицией; вместо этого он нарёк себя императором — не только лишь морских пони, но всего океана.
Он велел выколоть сёстрам глаза и, забрав венец из копыт убитой матери, сам короновал себя.
Дно Млечной впадины усеяно обломками. Тысячи изваяний торчат из песка, и ещё тысячи погребены глубже, а тысячи — раскрошены в пыль. Местами, где подводные течения смывают ил, во тьме видно, что статуи стоят дорогой без видимого начала и конца.
Скульптуры все на одно лицо: пони-барракуда властно и холодно скалит зубы, буравя неживыми глазами мёртвую пустыню.
Некоторые изваяния более-менее нетронуты, будто бы избежав той силы, что уничтожила их соседей. Постаменты статуй обрамлены соскобленными символами древнего письма — буквы столь истёрты и стары, что современные пони, даже морские, вовек их не расшифруют. Их знание и мудрость канули в реку времени.
Целых надписей не сохранилось. Даже у очень редких статуй, тех, что не повреждены, с постамента стёрто единственное слово — сточено, выбито, выжжено; ни под одной из тысяч скульптур не прочесть этого слова. Оно было вымарано из истории.
Млечная впадина безжизненна, и статуи — единственные её обитатели, не считая улиток, крабов и червей. Всё остальное — лишь тина, толща вод и крохотные огоньки, танцующие в черноте.