Лунанград
Глава VIII. На миг поднялся гул былых времён / Аликорн к Башне Тёмной пришёл
Бескрайняя голая тундра проносилась далеко внизу, пока Луна вела рассказ:
Дискорд был наконец повержен. Долгие годы я и сестра бережно сшивали воедино разрозненные лоскуты, оставшиеся от страны. Тебе и в голову не придёт, каково это — лицезреть весь тот страх и измождение. Для тебя, да что там, для всех пони в нынешние времена владычество Дискорда не более чем страница или две в исторической хронике — смутный, не до конца обрётший форму мысленный образ, что-то давнее и недоброе. Говоря о нём, что видите вы в своей голове? Мир шоколадного дождя, растущих вверх тормашками деревьев? Картинки из книжек? Детский манеж для бога?..
Представь себе, если можешь, мир — только в нём нет связи между причиной и следствием. В нём, в этом мире, у тебя нет дома, родных, друзей, у тебя нет даже самой себя и своих воспоминаний — нет старого, лишь новое… Вообрази, если тебе это по силам, мир, где никогда не бывает порядка, где следствие существует без причины и причина — без следствия, а мигом позже — их не существует вовсе.
Мы делали всё, что было в наших силах. Чинили сломанное, врачевали больных, утешали скорбящих. Далёкие поселения на окраинах ведомого мира — мы нежно подталкивали их в нужную сторону, любовно собирали по отдельности, как крупицы зерна. Был в землях меж старой империей и дюнами Зебрахары лишь один город вне нашей протекции, но когда над кристальными пони воцарился Сомбра… То был конец их вольнице. Как не могли мы дать безумцу-императору утвердиться в срединных землях, так не могли мы и безучастно смотреть, как новые пони окажутся под его железным копытом.
Но все наши посольства в Лунанград встречали отказ. Мы были осторожны в словах, проявляли терпение, выказывали почёт их вольностям, бытовавшим испокон веков. Но напрасно! Они не хотели внимать нашим словам — или, вернее, словам вестников. Нам дали чёткий, единственно верный знак, с кем будут разговаривать старейшины города: лишь со мной.
Да ты и сама, как молвишь, частично видела нашу долгую дорогу на север. Любое промедление прогневало бы их… Ну, или так мы думали, потому как не ведали, к чему им сдалось выслушивать условия из моих уст. К порубежью стягивались кристальные легионы, время не терпело отлагательств. И потому мы выдвинулись — в разгар зимы, готовые в самый последний миг встать на защиту города.
О да, знаю, ты жаждешь ответов. Вскоре ты всё узришь сама. Покамест я лишь скажу, что причиной тому была отнюдь не приязнь ко мне, к моей персоне, чувствам иль думам. О нет, они алкали видеть меня в другом свете — как воплощение, как олицетворение, как живой символ.
Намекну: ещё издревле, когда мы с сестрой не пересекли моря и океаны, ещё с самых незапамятных времён их главной святыней уже была луна.
При виде города у Твайлайт перехватило дыхание.
Обрывки скупых фраз и описаний не лгали о его облике, но ни одно из них не могло воздать ему должную славу.
Река Лунага рассекала город на две неравные половины. Шпили тёмных башен высились над снежными равнинами, и странные, ни на что не похожие дома, словно из горячечных фантазий умалишёного, стояли подле них грозной, блистательной армией. Отринув все законы физики, город сверкал в лучах северного солнца как тьма, дающая начало свету.
— Садимся у дворца князя, — Луна перекрикивала ветер, — молвили, соберётся стар и млад!
Замешкавшись, Твайлайт кивнула, прищурилась… Да, вон там. Грандиозный дворцовый комплекс на реке не мог принадлежать никому иному, кроме короля… ну, или “князя”. Шпили дворца, тонкие и испещрённые окнами, похожие на причудливые флейты, всем видом излучали властность, и у ворот уже толпились многочисленные пони.
Теперь стало видно не только тёмные башни. Городские улицы пестрели красками, но сверху казалось, будто весь цвет ютится в узких трещинах между чёрными монолитами домов. Там же, где он вырывался к небу, краски эти цвели буйной палитрой — дико, вспыльчиво, необузданно. В голове Твайлайт, бывало, крутились мысли о том, что любой город — это отражение его жителей. Каковы же тогда жители этого города?
Колесницы опускались всё ниже, и единорожка неожиданно задумалась. Что Луна скажет собравшимся? С момента отъезда принцесса была скупа на слова со всеми, кроме Твайлайт. Будет ли она вообще что-либо говорить?
Они снизились до уровня самых высоких башен. На другом берегу Лунаги Твайлайт заметила монументальный зиккурат, а вокруг него — такие же, но поменьше размером. Одним своим видом они притягивали взгляд. Но не успела единорожка открыть рта, чтобы задать Луне вопрос, как один из возниц, запряжённых в колесницу, крикнул через плечо: “Садимся!” — и Твайлайт стряхнула наваждение.
Они заложили последний вираж над княжеским дворцом — а принадлежал он явно хозяину города, сомнений быть не могло. Как и большинство построек в Лунанграде, дворец сгущал в себе оттенки серого и чёрного, но блестел тонкими маковками из чернённого серебра и изредка — вкраплениями броских красок.
Колёса повозок коснулись земли.
Луна взмахнула копытом; сидевшие в других колесницах гвардейцы зашевелились. Фестралы с каменными, суровыми лицами рассыпались во все стороны, сохраняя порядок. Воздух практически трещал от непонятного напряжения, и Луна… Луна была сосредоточением этой неудержимой силы, разлитой вокруг. Ещё ночью принцесса о чём-то долго беседовала с командирами. Слова её, видимо, тяготили даже закалённых воинов.
Луна подозвала Твайлайт мановением копыта.
— Будь со мной, — произнесла она под нарастающий гомон за воротами.
Но не радостные возгласы раздавались из толпы, а как будто тысячи голосов остервенело бормотали разом, словно лай борзых на охоте.
— Будь со мной, не медли, держись рядом, когда мы выйдем к князю и престолу. Не говори ни слова, Твайлайт Понивильская, и делай лишь как я велю тебе.
Единорожка, кивнув, шагнула вперёд, копыта опустились на твёрдую, промёрзлую брусчатку. Она встала рядом с колесницей — ноги точно закаменели.
Стоило Луне подняться в полный рост, весь шум как обрубило. Но пересуды не просто стихли до тихого ропота; нет, гробовая тишина воцарилась над площадью. Твайлайт почувствовала, что не может даже пикнуть — словно ей в зубы вставили удила.
Луна долго готовилась к следующему мигу. Твайлайт понимала. Но есть существенная разница в том, чтобы знать что-то и наблюдать это вживую.
Ни разу она не видела, чтобы Луна облачалась в латы, тем более такие, и венчала голову серебряным обручем с филигранью в виде месяца посередине.
Неожиданно её глаза вспыхнули ярким, слепяще-белым светом, и у Твайлайт чуть не подогнулись колени. Откуда вдруг взялась эта тяжесть, эта нестерпимая ноша, давящая на спину?! Откуда…
Луна только подняла ногу, чтобы сойти с колесницы — и толпа всколыхнулась живым морем, пошла волнами, и все пони рухнули ниц. От подданных принцессу отделяли врата и сколоченный помост, устланный дорогими мехами, на который был водружён княжеский трон. Правитель города поднялся и сам склонился в почтении.
Луна двинулась вперёд, через ворота, и каждый шаг её сотрясал земную твердь, как удары грома — твердь небесную. Нет… Это была не Луна. Луна играла в шахматы, игриво улыбаясь, делилась историями о сестре, она с небрежной лёгкостью переписывалась с маститыми учёными на дюжине полузабытых языков, сочиняла музыку, любила вино и вечерние полёты. А это была совсем, совсем иная кобыла; и когда кобыла эта обернулась, когда одним взглядом приказала шествовать следом — Твайлайт в ужасе повиновалась. Засеменила вслед за ней; неведомая сила сдавила тисками голову, не давая поднять глаз. Вот что случается, когда Луна даёт волю ауре? Это вся её мощь или… только намёк, привкус на кончике языка? Твайлайт отгородилась от роящихся в голове вопросов. Ответы приподняли бы край драпировки, что закрывала полотно, не предназначенное для умов смертных.
Принцесса Луна в Лунанград пришла — надлежаще, во всём великолепии — и взобралась на помост. Она коснулась чела князя, и князь затрясся.
И тогда она заговорила, и глас её был громом, и был он подобен сонму бесплотных фантомов, рокочущих многоголосым хором:
— Восстань, хранитель священного града. Я прибыла и вновь займу свой престол, а ты — стань рядом, и пребывай подле, покуда я не воздам каждому по заслугам их. Глаголь.
— Спас-сибо, — еле пробормотал побелевший как снег жеребец.
По меркам любого племени Эквестрии он сошёл бы за великана — весь в шрамах, свирепого вида, могучий как медведь. Но подле грозной богини он был подобен жеребёнку.
— Оставь благодарности, — властно изрекла она.
Князь расправил широкие плечи и подвёл её к трону.
— Поверни его, дабы я узрела подданных.
Князь закивал, торопливо подступил к сидению. Твайлайт увидела, что оно покоится на небольшом пьедестале; жеребец навалился на спинку — и трон встал “лицом” к собравшимся внизу.
Луна воссела на трон и затем обвела взглядом море спин. Брови её хмуро сдвинулись. Твайлайт, встав от неё по другое копыто, напротив князя Лунанграда, не увидела знакомых чувств на её лице… не увидела ничего знакомого.
— Вы уцелели, — возвестил глас принцессы, усиленный многократно, на весь город. — Вы выжили. Подобно лишаю, цепляющемуся за стены во тьме пещерных глубин, вы вцепились в свою жизнь посредь сурового, обездоленного края.
Её слова разносились в тишине над оцепеневшей площадью.
— Я горда это видеть.
Твайлайт чуть ли не телом ощутила, как толпа качнулась и вздохнула с облегчением.
— Давний договор, что был заключен меж нами, не утратил силы, и я не забыла о нём. Блюдёте ль его вы — мне только предстоит увидеть. Я войду внутрь зиккурата. Что ждёт меня внутри, пусть тем и будет. Если кто-то нарушил запрет и попрал ногами святое место, я буду первой, кто это узнает.
Она сделала пасс копытом, и все разом поднялись с колен.
— Ступайте с миром и возвращайтесь к Нам завтра. Мы будем пировать в сих чертогах, и я буду держать суд над вами в делах и днях ваших, как было столетия назад. Ступайте!
Пони начали расходиться, но не спешили нарушать тишину — правда, продлилось это уже недолго. Совсем скоро ушей Твайлайт достиг неразборчивый гул: тысячи пони, обретя власть над голосом, взволнованно говорили и перешептывались друг с другом.
Луна повернулась к князю и заговорила уже вполне обычным тоном:
— Ты сопроводишь меня к зиккуратам, дабы я осмотрела всё. Как тебя зовут, князь Лунагский?
— Меня… На языке севера моё имя — Невский II, — произнёс он робко, с запинкой.
— Не мямли, — бесстрастно осадила Луна. — Выпрями стан. Не пресмыкайся пред моими очами и очами других.
Князь кивнул, медленно выдохнул:
— Для эквестрийцев я Фрозен Лейк, ибо так меня нарекла моя мать на эквестрийском языке — “оледеневшее озеро”, о Матерь Ночи.
На последних словах Луна потемнела лицом, но даже если ей и не понравилось, каким титулом он обратился к ней, она не подала виду.
— Я буду звать тебя именем, данным тебе на языке твоих предков. Встань же, Невский, и веди меня.
И он встал, а Твайлайт снова засеменила вслед за Луной.
Тянулся длинный мост, перекинутый через Лунагу, и измученный рассудок Твайлайт таял как свеча, пока Луна вела рассказ:
Сколь много горестей, печали, скорби мы повидали. Стократ сердце моё разрывалось от боли, и стократ горькие слёзы текли по моим щекам, но глаза мои ещё не видели всего, что сотворил Дискорд. Стократ держала я увечные тела жеребят, и стократ я утешала стенающих матерей — словом ли, делом. Каждый из спасённых был милостью судьбы, а судьба редко жаловала нас в те дни после его поражения.
Но тут, лишь тут я растеряла остатки ещё теплящейся надежды. Внемли, Твайлайт, ибо я не лгу и слова мои правдивы: лишь тут, в моём же городе, во мне вскипела ненависть, какой не знала я за все годы странствий. Горе и ранее снедало меня, но лишь на вершине великого зиккурата Лунанграда отчаяние сдавило мне сердце чёрными когтями.
Узри! Узри!.. Ты видишь мрак этой громады над нашими челами? Но внемли: ныне это лишь бледная тень в сравнении с тем, каков он был той первой ночью, когда хозяева города пригласили меня — и лишь меня — на пир в мою же честь. Ныне он лишь бесплотный призрак той приснопамятной ночи, когда одинокою душою сошествовала я в Тартарову бездну.
Твайлайт чуть не запуталась в ногах, но устояла.
Луна балансировала на грани, в шаге от того, чтобы оступиться и выпустить ауру из-под контроля. Невидимая сила утянула единорожку на дно омута её чувств и эмоций — сомнений в происходящем попросту не осталось. Чудо, что принцессе хватило решимости явиться сюда, если она проживала дни, храня под сердцем хотя бы долю такого отчаяния.
С виду могло показаться, что она вошла в город, как властная, законная хозяйка в свой дом, явилась стребовать ответ с нерадивой челяди, обязанной ей телом и душой. Но Твайлайт понимала: глубоко внутри она ощущала себя всё равно что узница, ведомая на казнь под дробный рокот барабанов.
Они шли в окружении многочисленной процессии. К скромному отряду лунной гвардии присоединилась городская стража — внушительная рать, закованная в кольчуги с металлическими пластинами, в диковинных меховых шапках. Их капитан простёрся ниц у копыт принцессы и спросил, позволено ли его воинам спеть по пути; та лишь вздохнула и дала добро, пока Твайлайт смущённо наблюдала за сценой. Нестройный хор лужёных, хрипловатых глоток с каким-то благоговейным трепетом затянул неожиданно торжественный гимн — как будто простоватая, неотёсанная братия рубак вдруг запела под сводами величественного храма. Вот бы ещё понимать слова…
Похоже, Луна заметила, с каким надрывом даются Твайлайт её шаги. Она проговорила совсем тихо, едва открывая губы:
— И ты ощущаешь, ощущаешь подобно мне. Я не… не знаю, как мне перед тобой извиниться, да и вправе ль я вообще просить прощения.
— Это больно.
— Очень. Знаю. Я не обещаю, что будет легко, и не стану увещевать, что эти чувства развеются со временем; для меня они не развеялись до сих пор. Но ты не согнёшься под бременем. Молви, если оступишься, и я возьму на себя часть твоей ноши. Когда мы достигнем вершины зиккурата, то… Не скажу, что “отдохнём”. Но там у тебя будет время собраться с духом.
Твайлайт кивнула.
За рекой начинался широкий бульвар, с которого через проулки и аллеи открывался вид на тихие дворы. Жители высовывались из окон и замирали, как и пони на ходу посреди улицы, не в силах отвести взора от процессии. Но никто не смотрел на фиолетовую единорожку — все взгляды, как волшебный магнит, притягивала фигура Луны, и они ещё долго глядели ей вслед, когда она проходила мимо.
Твайлайт не улыбалась и не махала прохожим; впрочем, это было к лучшему. Подозрение давно ей подсказывало, что неуместные улыбки только смутят их и встревожат. В этом городе поселился страх, старый, древний — куда древнее, чем Твайлайт могла даже вообразить.
И порой, в краткие, неимоверно пугающие доли секунды, эмоции Луны грозили поглотить её целиком, и в те мгновения Твайлайт переставала быть собой, терялась; она была Луной. В живой оболочке Луны она шла по улицам города, и связные мысли окончательно растворялись в голове. Оставался лишь неизбывный ужас. Естество переполняли злоба и ярость, которые она — простая единорожка двадцати вёсен от роду — была не в состоянии вынести. Каждый камень, кирпичик в кладке домов чудился истолчённым, спрессованным прахом жеребят, а тёмные башни представали костями её возлюбленных. Словно секунды скорби из сна, этот миг тянулся, и тянулся, и тянулся до бесконечности, покуда не стиралось само время — становилось настроением, вечным состоянием души, чувством Бытия. И Луна не могла уйти, сбежать, потому что оно всегда неотступно следовало за ней… а теперь и за Твайлайт. Её душа горела болью, но не образно, как в метафоре, как в словах ироничной фразы, — она горела по-настоящему.
Зиккураты стояли за новыми вратами, и на сей раз Луна, подойдя к воротам, отворила их лично, а гвардейцы выступили вперёд и замерли, образовав проход. Другие, в мехах, с мрачным видом выстроились вдоль единственного тротуара, ведущего к главному зиккурату. От тротуара ответвлялись и бежали к остальным пирамидам другие дорожки, но те зиккураты были мельче. Твайлайт напряглась, силясь заглушить нестерпимую муку, вызвать в душе хоть какой-то отклик. Любопытство, интерес к церемонии, этому месту, смыслу их визита — да что угодно, любую эмоцию, но её разум неизменно возвращался к чуждому страху, свернувшемуся в животе, к страху, копьём пронзившему грудь и сердце.
Они начали взбираться по лестнице. Ни один из стражей не последовал наверх. Самого князя, казалось, выворачивало от омерзения, когда он касался копытами ступеней — но всё равно шёл, не останавливаясь.
— Чьей заботы этот храм? — вопрошала Луна.
— Вашего ордена, о Матерь Ночи. Сумеречный Дозор избирает храмовых служителей сроком на год, и всяк из них будет очищен и освящён, прежде чем его допустят внутрь.
— Очищен? Чем же? — её холодный голос блеснул горячими, опасными нотками.
— Во-водой, о Госпожа Страха, водой и чуть погодя — маслом.
— Как тому и надлежит быть, — хмыкнула она, как будто небрежно бросила псу кость — подачку за верную службу.
Подъём был долгим и головокружительным. Каждая ступень грозила уйти из-под ног Твайлайт, обернуться неминуемым падением навстречу смерти. Но всякий раз, поднимая глаза, она видела рядом Луну. Луна не держала её, даже не трогала, но одним видом утешала безмолвно: я не дам тебе упасть.
И вдруг ей очень этого захотелось. Вдруг частица её разума (откуда?) зашептала в голове со страшной тоской, с желанием, жаждой упасть — поскользнуться на истёртых камнях, свалиться, покатиться по ступеням, пересчитывая острые края, хрустнуть шеей, затрещать костями…
— Смотри вверх, милая Твайлайт, — зашептала Луна. — Вверх.
Твайлайт сглотнула ком, вставший в горле, и подчинилась.
…Они достигли вершины.
Наверху была ровная площадка с накрытыми тканью жаровнями по углам. В самом центре громоздилась прямоугольная, будто дом, надстройка без дверей, лишь зиял непроглядной чернотой зёв арки. Всё тут дышало древностью: тысячи копыт истоптали кладку, исскоблив её до гладкости речной гальки.
Князь снова простёрся ниц у ног принцессы.
— Прошу, не велите идти дальше, — взмолился он. — Заклинаю, не велите.
Луна смерила его взглядом, но всё же сурово кивнула:
— Останься у лестницы, чтоб град лежал у твоих очей, и поразмысли о грехах своих праотцов.
Он, нервно сжавшись, отшатнулся в сторону. Луна быстрым, размашистым шагом двинулась вперёд, и Твайлайт еле поспела за ней. Они нырнули под своды сооружения.
Когда глаза привыкли к мраку, единорожка всмотрелась в то, что стояло перед ними. Алтарь. Луна опустилась подле него на пол.
— Дальше спуск вниз, — произнесла она. — Твайлайт? Присядь.
Она села.
— Я что-то… что-то ощущаю. Что это, принцесса?
— Не надо, — голос той дрожал от напряжения. — Зови меня Луной.
Воздух вырывался сквозь стиснутые зубы Твайлайт. Само естество кричало ей бежать отсюда.
— Что это? Почему оно так… давит? Я не понимаю.
Луна всё так же молчала, и Твайлайт, страшась, что умолкни она сама — и бушующие внутри принцессы чувства поглотят её без остатка, быстро затараторила:
— Что тут случилось? Что за кошмар обитает в городе? Чей этот алтарь?
— Мой, — прошелестела Луна. — Этот жертвенник был возведён в мою честь. Он и поныне принадлежит мне. Всмотрись; быть может, ты ещё различишь потёки крови.
Твайлайт не нашлась с ответом.
— Когда я говорила, что ты узнаешь, — Луна сбилась на хрип, — я не лгала и не лукавила. О, ты узнаешь всё. Меня пригласили…
…На пиршество. Я согласилась — с улыбкой вышла им навстречу, пересекла мост, радуясь застольным песням, лившимся с улиц. Их язык был для моих ушей что чарующая, загадочная музыка. О, знай я смысл тех слов, дух мой не был бы так лёгок и беззаботен! Но я пребывала в неведении.
Ах, Твайлайт… Когда мы пришли в Эквестрию, я принесла в себе боль. Да, прямо тут, в груди, под сердцем — она спала мёртвым сном за моими рёбрами. Далеко не сразу и не так быстро взросли её семена. Впервые она распахнула глаза на краю мира, на сырых, вечно дождливых равнинах Запада, когда мы с сестрой взяли во владение наши небесные сферы, но затем вновь погрузилась в сон. Но она не ушла… и не уйдёт. Что же это?
Рана? Можно сказать и так. Но рана эта из тех, что не закрываются, не затягиваются. Точно плоть, обросшая вокруг наконечника стрелы, наши тела погребли её и заперли в себе, как заразную хворь.
Впрочем, она дремала крепко. Безумства Дискорда разбередили её, но победа усмирила и сдержала укоренившуюся в моей душе опухоль. И когда всё в мире вернулось бы на свои места, мы могли бы вздохнуть спокойно. Мы с сестрой могли бы смеяться, праздновать, жить! Я лелеяла мечты о сотнях радостей и о счастье — когда же наступит оно, моё счастье?..
Счастье! Неподдельное счастье, как в дни далёкой юности, в окружении друзей и любимых, радостное и вольное? Не беспечная жизнь без хлопот и забот, без ответственности, но жизнь достойная, благородная, окрылённая надеждой.
…Об этом были мои мечты. И я, наконец, пустила в сердце слабую тень надежды, что всё возможно исправить — трудами и пóтом, но возможно.
Мы бражничали, кутили и гуляли, и ночь неспешно текла млечным потоком звёзд. Вино рекою струилось из бочонков, когда я почувствовала, как что-то изменилось. Всех охватило необъяснимое волнение. Жители города расчистили место и, вопя и улюлюкая, образовали круг — туда под восторженные завывания толпы вытолкнули двоих бедняг. Я захмелела, Твайлайт, и не просто захмелела — хлебнула через край… Я бахвалилась подвигами, а они подносили мне чарку за чаркой, бочонок за бочонком, а я всё пила, и похвалялась, и пила, пока не подкосились ноги.
Те двое сошлись грудь на грудь, сцепились — но не в честной битве, о нет. Их схватка не походила ни на залихватские потешные бои, виденные мною на востоке в краю варваров, что зовётся ныне Эквестрией, ни на суровый поединок доблести и воинской удали, как в Джаннате и Валоне, ни на приятельскую драку, приправленную смехом и ставками на победителя, как заведено у кочевников Западного Вельда. Это была грызня — кровавая, грязная, как меж двух диких зверей, перепуганных до смерти. Они ржали, лягались и кусали друг друга; младой единорог, тонкий и хрупкий, совсем кроха, кинулся рогом вперёд — и брызнула кровь, заструилась по витым бороздкам рога, залила его лицо. Я порывалась встать, но меня усаживали обратно, подсовывали вино — “ещё вина, пряного вина!” — а я брала, всё уверяя себя: да они просто валяют дурака. Но я так и не увидела, чьё дыхание оборвалось первым, ибо толпа поглотила их тела и выплюнула новые, и всё продолжалось, новый бой, и ещё бой…
А следом, помню, мы поднимались по ступеням на вершину пирамиды. Под крики и рёв ликования я взмыла над головами жителей Лунанграда. Осоловевшая от вина, я ввалилась сюда, внутрь, где ждали князь и некая фигура в мантии.
Фигура сбросила с плеч мантию, и я увидела пред собой кобылу: она сочилась кровью. А вонь… О боги, эта вонь. От кобылы разило смертью и испражнениями. Спутанные лохмы гривы, рваное лицо, сшитое, и разорванное, и залатанное, и снова истерзанное много раз.
И там лежало крохотное тельце жеребёнка. Кобыла пала ниц предо мной и, протянув острый нож из оникса, изрекла: это — последний из жертвенных даров Луне, о госпожа, убей же его сама, как сочтёшь нужным.
Твайлайт рыдала; рыдала и Луна.
— Селестия, о Селестия, так они… они…
— Внизу было много больше, — выговорила Луна.
Её рог налился колдовским свечением. Твайлайт не успела ни остановить её, ни вскрикнуть, ни спрятаться — принцесса, возопив, одним залпом разнесла алтарь на куски. Волна ударила в лицо как крепкая оплеуха, опрокинув единорожку на спину. Осколок щебёнки больно чиркнул по щеке.
Ошеломлённая, она лежала и пялилась в потолок. Затем собралась с силами. Набрав в лёгкие воздуха, она рывком поднялась на ноги.
Луна стояла над развалинами жертвенника, её грудь тяжело вздымалась, а шкура… Твайлайт в немом ужасе смотрела, как ссадины и порезы аликорна затягиваются сами собой прямо на глазах.
Луна сорвала с себя доспех. Её магия объяла латные пластины, беспощадно скомкала в железный шар и порвала на кусочки. Скрежет металла резанул по ушам, и Твайлайт закрыла их копытами, зажмуришись.
— И как я снизошла вниз, — вскричала Луна, — так и теперь снизойдём мы вместе! Ах, то было лишь начало, и это наш единственный путь!
Она бросила взгляд через плечо, и взор очей её, пронзительный властный взор, пригвоздил единорожку к месту.
— И мы узрим всё, что узреть до́лжно. Но кто будут те, что после подымутся оттуда ко свету дня, мне не дано знать. Нет, не дано знать… нет, о нет, не дано…
Плечи её обмякли, голова поникла. Она занесла копыто над первой ступенькой в образовавшейся на месте жертвенника неровной дыре, и Твайлайт, ковыляя, припустила следом.