"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.

Глава I. Две судьбы.

...Затем повёл войско свое ясновельможный князь Доминик Черешецкий на битву с курфюрстом Виттергольдом. Бой состоялся в Бьяльском монастыре. Спустя два месяца тяжёлой осады победу одержали воинства Велькской Респубики, несмотря на численное превосходство свенов и лютые морозы, трещавшие в то время над этими землями... — Летопись.

В Чигривилле, — обычном захолустном городке Велькской Республики, разыгралась весьма необычная сцена...

Впрочем, на этом стоит отвлечься. Чигривилль был не совсем обычным, хоть и захолустным городом. Начать хотя бы с того, что на границе с Вечнодикой степью этот город стоял первым, — и его жители нередко принимали на себя первые, самые страшные удары из степей.
Из-за этого чигривилльцы изрядно поднаторели в военном деле, — но, впрочем, спокойствию истинную цену они знали хорошо; в городке царило дружелюбие и искренность, — что в те суровые времена встречалось очень нечасто.
К землям вокруг Чигривилля прилегала одна из частей обширных владений светлейшего князя Доминика Черешцкого, — именитого и могучего воеводы Делькрайнского, который, благодаря своим великим ратным подвигам, стал живым преданием.
Именно под его началом и служил небезызвестный вам поручик Ян Несвижский.
Стоит повести рассказ о князе Черешецком, ибо его деяния заслуживают уважения более чем.

Начало его правления ознаменовал страшный голод, — такого голода, такой разрухи и стольких смертей даже старожилы не припоминали.
Поначалу народ страсть как перепугался — ходили даже слухи о том, что это — знак небес. Говорили, что голод — лишь предвестник Ненасытной Чумы, которая многих превратит в бездумных упырей. Говорили, что близится Конец Всего Светлого.
Крестьяне, встревоженные и обозлённые, похватались за оружие. Начался бунт. И тут бы и делу конец, — ведь восстания в те времена случались нередко, но к мятежникам, внезапно для всех, примкнули таинственные фениксы.
Эти волшебные, гордые создания из огня и света были, пожалуй, самыми загадочными существами во всей Эквестрии. Они всегда появлялись будто бы из ниоткуда, — и ни с кем, кроме избранных ими, они не говорили. В конце концов, они исчезали, — внезапно и весьма некстати.
Какая им выгода была от союза с мятежными крестьянами? Этого никто не знает и до сих пор. В чём может состоять их выгода, никто тоже не знал.
Дряхлый отец Доминика не снёс этой ужасной вести и скончался. На княжеский престол вступил молодой Черешецкий, полный сил и решимости.
Он точно знал, что лучший способ искоренить заразу, — это вырывать её в корне.
Молодой Черешецкий не открыл своих житниц, как поступали обыкновенно в трудную годину голода: он немедля собрал свои хоругви и жестоко покарал мятежников. Солдаты вешали, рубили, распинали и убивали, не щадя ни стар, ни млад. Волна ужаса, крови и смерти прокатилась по мятежникам, смяла их и разметала по земле.
За то народ дал ему прозвище «Кровавый».
Фениксы исчезли, все, — все до единого, — и исчезли они так же неожиданно, как и появились. Никто не мог поведать о том, что они замышляли: тех редких счастливчиков, которые имели право с ними говорить, они забрали с собою. А куда забрали?.. Неизвестно.
Суровое наказание тотчас же отбило у крестьян всякую охоту к возмущениям. Бунт закончился. Народ разошёлся по разорённым домам, еле слышно проклиная всех и вся: судьбу-злодейку, проклятый голод и Кровавого Князя...
И только редкие виселицы и кресты, которые ровными рядами стояли вдоль дорог, своим красноречивым молчанием рассказывали прохожим путникам об ужасных событиях недалёкого прошлого.

А затем начались чудеса: возрождение земель Черешецких из кровавого пепла.
Доминик с таким же пламенным пылом, с каким он раннее подавлял восстание, принялся за работу. И все дивились на его великие дела, — и надивиться не могли...
За какие-то семь лет он доверху набил житницы в своих владениях, расправился со всеми разбойными ватагами, расширил подвластные ему земли едва ли не на четверть, разорил все логовища диких грифонов, сместил львиную долю сановников, наместников, чиновников и офицеров, заменив их молодыми, но подающими великие надежды пони...
Дела заладились в его землях. И вскоре простой народ, почитай, и забыл прежние обиды и притеснения. Да, память не умерла, — ибо память о злодействах не умирает никогда, — но то, что всё во владениях Черешецкого идёт на поправку, разумелось само собою.
Как ему это удалось — неизвестно. Злые языки говорили, что он побратался с нечистой силой: то ли с демонами, то ли с Дискордом, то ли с ведьмами, то ли с фениксами...

Но во всей красе его блестящий дар проявился позже, во время великой и разрушительной войны с Королевством Свен.

Настали недобрые времена для всей Велькской Республики; едва грянула война, как два коронных гетмана в самом разгаре сражения предали свою отчизну. Одно сокрушительное поражение следовало за другим. Войско свенов захлестнуло страну, словно голодная орда параспрайтов тучные, колосистые поля.
Увы! Не было у Велькской Республики предводителя, не было вождя, который бы крепким копытом и метким словом направил войско на бой: растерянные вельможи тратили своё время на пустые споры, а королева Селестия ничего не могла с этим поделать.
И когда уж стали поговаривать о добровольной сдаче, появился он.
Доминик Черешецкий. Он ни с кем не советовался, он никому не подчинялся, — он всё делал по-своему.
Вместе со своими полками он пошёл на свенов. Два воинства сошлись в битве за Бьяльский монастырь — древнюю и прославленную обитель, прочные белокаменные стены которой могли долго сдерживать натиск даже самого опасного неприятеля.
И грянул бой!
Воины князя бок о бок с монахами и прихожанами отстаивали монастырь, а на них валом надвигались стройные ряды свенов.
Защитники обрушили на врага огненный шквал свинца, кипящего масла и пушечных ядер. Когда загремели первые выстрелы, монастырь заволокло густым покровом порохового дыма и сажи. Ядра, изрыгаемые пушками, с леденящим душу воем вгрызались в толпы врагов. Повсюду грохотали самопалы, — и свинцовые пули, точно маленькие насекомые, впивались в тела и несли смерть.
Ужасные потери охладили пыл пришельцев с севера, но не сломили их закалённый дух. Они добрались до стен и полезли на приступ...
Завязалась жестокая сеча. Громкий звон оружия затмил собою все прочие звуки. Противники рубили, кололи и резали, — то и дело со стен срывались бездыханные трупы и валились на обагренную кровью землю.
Пощады не просил никто.
Мелькали клинки, бряцали доспехи, а робкие лучи солнца, что скрылось за тучей, вспыхивали на железе, словно на поверхности бурной воды.
Сражение не утихало долго, как не утихает яростный пожар, который со временем только набирает силу.

Два месяца продолжалась осада, и после этого сражения столько сказаний о могучем князе сложили, столько домыслов и измышлений выдумали, что теперь отличить истину ото лжи никак невозможно.
Одни рассказывали, что князь, видя нерадивого солдата, выхватывал у него самопал и метко поражал врагов, на зависть даже прославленным стрелкам. После нескольких выстрелов он молча возвращал оружие бойцу, одаривал его суровым взглядом и шёл дальше.
Другие рассказывали об ином случае. Князь тогда обозревал со стены сражение, совсем поблизости от сражения. Вдруг, откуда не возьмись, на стену, шипя по-змеиному, залетела бомба.
Повалились на землю солдаты, разбежались кто куда (ни одного единорога в тот момент, по несчастью, поблизости не оказалось), и один лишь Черешецкий подбежал к бомбе, вцепился в фитиль зубами, вырвал его и затушил об снег.
Бомба не взорвалась.
Третьи утверждали, что даже спустя месяц осады, жестоких лишений и яростных приступов князь-таки оставался непреклонен. Никто даже и припомнить не мог того, чтобы оставил он крепостные стены. Днём он наблюдал за битвой, иногда сражался и сам, а ночью неусыпно нёс дозор на стенах, подобно простому солдату...
Рассказывали, как он предотвратил взрыв в монастыре. Тогда небольшой отряд вражеских пегасов, нагруженный бочками с порохом, залетел средь безлунной ночи в крепость.
Никто их не заметил.
Они тайком зарезали караульного и заложили бомбу. Минутное дело, казалось бы.
Вот уж от они отбежали назад, подальше от бомбы. Один из свенов отошёл на расстояние выстрела и навёл пистоль. Однако не успел он грызнуть спусковой крючок, как вдруг оглушительный гром пронёсся по погружённой в сонную тишину крепости. Пегас покачнулся, словно срубленное дерево, и повалился на землю.
То стрелял князь.
Свены не догадались использовать свою последнюю возможность и попытались обстрелять ненавистного им князя. Все пули просвистели мимо; он тотчас же укрылся за грудой развалин. Свены поняли, что задание они теперь провалили уж наверняка, — и взмыли в воздух.
Не всем удалось уйти — подоспевшие вельчане сразили почти половину пегасов дружным самопальным огнём.

Стоит ли говорить, что князь заслужил великую любовь со стороны своего воинства? Стоит ли говорить, что войско свенов — одно из лучших во всей Эквестрии, боялось Князя-Демона (так они его прозвали) пуще злобного Дискорда? Стоит ли говорить, что своей верностью отчизне, своим мужеством и неутомимостью он подавал великий пример всем своим воинам?
И несмотря ни на что, — несмотря на голод, усталость, морозы и бесконечные перестрелки, солдаты его не желали сдаваться. Каждый раз, когда на стенах появлялся князь, — худой, измождённый, но всё ещё с огнём в глазах, воины дружно кричали:
— Слава Доминику, слава! Все костьми за тебя поляжем, а не сдадимся! Ура! — и сражались стократ лучше, на пределе всех мыслимых возможностей.

И — диво дивное, к концу осады не свены, а вельчане оказались победителями — несмотря на то, что у последних вышли почти все боеприпасы, а голодные защитники сгрызли до основания каждый кустик в монастырских стенах.
К тому времени в Велькской Республике дела пошли лучше: королева Селестия наконец убедила вельмож выступить единой силой против врага. И тогда-то курфюрст Виттергольд ощутил, что дело пахнет порохом... К тому же, прочих лордов королевства Свен не волновала судьба Виттергольда, — бездарного полководца, который провалил такую лёгкую осаду.
Собственные соратники бросили его на произвол судьбы.
Он сложил оружие и сдался на милость Черешецкого.
Говорят, что когда князь вошёл во вражеский стан, то воины свенов жались к палаткам, и шептались, точно деревья в лесу; «вот он, — мол, — Демон». И правда, глаза Доминика горели каким-то нездоровым огнём, а взгляд его будто бы отсутствовал (эта странность водится за ним и до сей поры).
Выступал он с гордо поднятой головой, несмотря на страшную худобу и усталость. С презрением смерял он отрешёнными взглядами солдат «лучшего войска во всём мире». Когда же он столкнулся мордой к морде с предводителями врага, — курфюрстом Виттергольдом и капитаном грифонов-корсаров, Гильдом Одноглазым, то их разговор был коротким:
— Стаьёмся, — Виттергольд испустил усталый вздох.— Ви побьедитель.
— Хорошая попытка, — пробормотал Гильд Одноглазый и сложил лапы на груди. — Но мы-то знаем, кто тут победил. Ха!..
Князь ещё выше поднял голову и ответил:
— Учитесь-ка вы воевать, судари.
После этой славной битвы Великий Табун без всяких сомнений назначил Доминика Черешецкого Воеводой Делькрайнским. Теперь никто не осмелился бы назвать его «душегубом», «кровавым», «братоубийцею» или «вольнодумцем», — а ведь некоторое время ходили за ним и такие прозвища.
Теперь его прозвали Неистовым.
Ещё много блестящих побед одержали войска Неистового Князя и впоследствии. Он взял Смолухов отчаянным приступом, он наголову разбил огромный отряд кайруфских лазутчиков в самом сердце Велькской Республики, он взял одну из воздушных крепостей Королевства Свен, построенных из облаков...

Так что слова Прокопа Шумейко: «Под началом славного воина, сударь, служишь!», были правдивы... Чего не скажешь об остальных лукавых речах подозрительного полковника. Из них как будто бы сочился лживый яд.

Но, впрочем, судьба — известная шутница...

На городской площади Чигривилля, как уже было сказано, разыгралась самая необычная сцена.
Два единорога-близнеца, братья Флим и Флэм, одетые в причудливые заморские убранства, вовсю расхваливали своё новое изобретение. Оно гремело, словно сотни барабанов, бряцало, будто бы клинок об латы, стучало, точно стая дятлов и звенело, как удары молотом об наковальню.
Как утверждали братья, большое устройство с великим множеством хитроумных механизмов — не что иное, как... Вечный Двигатель.

И вправду,— изобретение работало просто так, как вода или воздух. Работать её заставляло затейливое, словно узоры на окнах зимой, хитросплетение труб, грузов и шестерёнок. На глазах удивлённой толпы оно без помощи работников порубило дрова.
Представление впечатлило Чигривилльцев, — и оглушительный гром восторгов заслонил собой негромкое ворчание недовольных.
Впрочем, обман двух братьев вскоре раскрыл какой-то маленький жеребёнок: он из простого любопытства подкрался к машине сзади и заглянул туда. Жеребёнок обнаружил, что устройство в ход приводит... другой пони.
Горе-изобретателей подняли на смех. Те, однако, нисколько не растерялись; машина их, как и они сами, исчезла в мгновение ока, — стоило одному из них покрутить ус и с обаятельной улыбкой спросить:
— Ну что, в другой город, брат?

Искряна ахнула: наблюдая за происходящим, она совсем забылась. А ведь она потеряла столько времени! Столько страниц не прочитано, столько знаний упущено, пока она пребывала в праздности!..
Единорожка со спехом порысила к своему дому. У неё был ещё огромный ворох дел — а именно; учиться, учиться и ещё раз учиться.
Ей самой никогда не казалось, что она взваливает на себя чересчур большой груз ответственности. Полученье знаний она считала не только своей священной обязанностью, но и великим удовольствием.
Пожалуй, главным в её жизни.
Её увлекало всё на свете — от магии, в которой она весьма преуспела, до трактатов по истории и философии, — и даже рыцарские романы не оставляли её равнодушной. Сказания о благородном рыцаре по имени Дэринг Ду захватывали её в особенности.
Родители нисколько не возбраняли её увлечение чтением. Напротив, они всячески его поощряли, — в отличие от отцов и матерей её ровесниц, которых больше волновало, удастся ли выдать кобылку замуж.
— Если она не станет величайшей волшебницей всех времён и народов, — говорил её отец с гордостью, — я обреюсь налысо и стану продавать драконку на улице... Попомните мои слова, — продолжал он, — её имя ещё долго будет греметь по всей Республике!
Отец её, Огень Земирежской, небогатый чиновник, прикладывал все усилия к тому, чтобы раздобыть как можно больше книг для своей дочери, — и их в доме Искряны скопилось больше, чем драгоценностей в какой-нибудь драконьей пещере.
Правда, библиотекой этой пользовалось лишь семья Земирежских, — ибо вопросы просвещения и духовного воспитания не слишком-то заботили их соседей. Не заботили они и их отпрысков, которые предпочитали скучным занятиям житейские увеселения.
Нашу же героиню её товарки неоднократно пытались зазвать с собою на гуляния — но та всякий раз находила новые и новые причины для отказа...
— Вот ты где, Искряна!
Три юных единорожки встали на её пути. Юная Земирежская резко остановилась, как будто бы столкнувшись мордой к морде с разозлённым зверем.
Нет. Только не снова...
— Танцерка устраивает небольшую гулянку по случаю обретения метки её младшей сестрой... Хочешь пойти? — спросила белошёрстная пони с розовой гривой.
Искряна смешалась. Она должна измыслить что-нибудь, и поскорее...
— Ох, девчат, простите... — три единорожки ещё пристальнее уставились на неё. — Мне надо много прочитать сегодня. — Она улыбнулась с таким красноречием, с каким только могла, и стремглав промчалась мимо них.
— Она вообще что-нибудь другое кроме учёбы делает? — возмутилась розовогривая единорожка.

Впрочем, ответ она знала заранее.

Воины в красных одеждах шагали по улице Чигривилля.
Два дня прошло с той загадочной встречи в степи, и Ян Несвижский, наконец-таки, добрался с отрядом до города. Здесь поручик хотел отдохнуть с денёк от долгой дороги, а засим продолжить свой путь до Лодзин, — где он надеялся наконец-то встретиться со своими друзьями, с князем Домиником, а также с Ней... С Раритою Досколович.
С дамой его сердца.

Некоторое время спустя он уже сидел в кабаке вместе со своим приятелем и давним другом Доминика Черешецкого, старым полковником Земняцким.
Ян с несказанным удовольствием попивал хмельной, пенистый сидр. Горячительная жидкость разливалась по его нутру, как после засухи разливается река по пересохшему руслу.
Как же он соскучился по хорошей кружке старого, доброго яблочного сидра...
— Что?! — вскрикнул удивлённый донельзя Земняцкий.
Они сидели за деревянным столом в самом углу шумного кабака, похожего своей оживлённостью на полное рассерженных насекомых осиное гнездо. Вокруг их них гудели, словно медные трубы, зычные голоса, стучали об столы, — а то и об головы кружки, звенели то и дело бутылки.
— А что случилось? — спросил поручик. Он со спокойным видом отпил сидр, вдохнул затхлый воздух и кашлянул.
Только что он поведал полковнику о случае в степи.
— Боже мой, Боже мой... — прошептал Земняцкий и схватился копытами за голову.
Ян давно знал убелённого благородными сединами полковника. В прошлом это был неистовый и прославленный рыцарь, а теперь же — немощный старик. Его полковничью власть продолжали признавать лишь из-за старых его подвигов и военных походов, в которых он всегда отличался как воин без страха и упрёка.
Годы смягчили его, а безвылазное сидение в захолустном Чигривилле только усугубило его слабость...
Наконец, он собрался с духом и продолжил:
— Ты, Ян, хоть ведаешь, кого ты от смерти спас? — спросил с расстановкой Земняцкий.
Тёмно-желтый пегас лишь удивлённо повёл бровью и ответил:
— Нет, не ведаю. В Кайруфе я не слышал никаких новостей.
Собеседник его, навздыхавшись вволю, покрутил седой ус и начал рассказывать:
— Дай Бог памяти... Месяца три назад Луна... — страшные слова с трудом давались ему. — Подалась на Запорожье...
Эта новость смутила молодого поручика, но он не подал виду и преспокойно спросил:
— Чего же в этом страшного?
— Чего страшного? — Земняцкий повысил голос и привстал, как будто бы Ян его оскорбил в лучших чувствах. — Чего страшного?! Да для битяшей это как искра для пороха, Ян! Как искра для пороха! Королева и до того неоднократно высказывала намёки, в которых читалась её к запорожцам поддержка, а теперь её младшая сестра бежит на Запорожье! — он затрясся. Голос его дрожал. — Ты хоть представляешь себе, как истолкуют это смутьяны-битяши? Как прямой сигнал к началу восстания, не иначе! Им только дай предлог, а там...
Старый полковник поутих. Он медленно сел, — словно на него нашло озарение, преклонил седую голову и тяжело вздохнул:
— Боже мой... Что тогда начнётся... — он закрыл свою морду копытами. — Что тогда начнётся...
Ян вздрогнул.
Слова Земняцкого проникли в самые недра его души. Смятение полковника передалось и ему.
Мурашки забегали по его спине, как кровожадные клопы по телу беззащитной жертвы.
С негодованием отмёл он это чувство, встряхнул гривой и попытался успокоить и себя, и полковника:
— Земняцкий, ты же делькрайнец. Битяши тебя хорошо знают. Поезжай на Запорожскую Вольницу и утихомирь их.
— Половина моих солдат на Запорожье недавно убежала... — вздохнул старик, убрав копыта от морды. — Половина... — повторил он и покачал головой. — И если бы не подполковник Сиромахо, другая бы тоже убежала. Мне, старому, могила, а не полковничий чин...
— Постой... — навострил уши поручик. — А как это связано с тем полковником, что я встретил в степи?
— Ты встретил и избавил от смерти Василя Дорошенко — предателя-полковника, — объяснил Земняцкий. — Он в Слупшуве старостой был, и со здешним старостой, Бабиничем, ссорился часто. Когда до него дошла весть о побеге принцессы Луны, то он взбунтовал реестровых битяшей. За ним отправили войско, — но ему удалось сбежать с некоторыми сторонниками, — снова вздох. — И теперь на Запорожье ещё одним прославленным воителем больше...
Вдруг, послышался хлопок дверью, резкий и оглушительный, словно залп из нескольких пушек разом:
— Здравствуйте, панове!
В дверях стоял худой единорог чёрной, точно туманное ночное небо, масти. Нестройные, редкие «и тебе привет», «здравствуй и ты» были ему ответом.
— Вот он, Бабинич, — попрядав ушами и оглянувшись в сторону двери, шепнул старый полковник. — Первый смутьян и забияка. Его здесь недолюбливают.
Вдруг он крикнул:
— Эй, пан Бабинич! Как там Василь Дорошенко поживает?!
— Мёртв, мёртв! — заржал чигривилльский староста и махнул хвостом.
Он принял от кабатчика чарку, полную драконкой до краёв и направился ко столу, за которым сидели Земняцкий с Несвижским.
— Мёртв, не будь я Бабинич! Я

послал за ним своих молодцов, которые всю степь знают, как свои четыре копыта!
— А ты знаешь, милостивый сударь, что этот кавалер, — он указал копытом на Яна. — Разбойников твоих перебил, а Дорошенка спас?
Несвижский недоумевал; зачем полковник это рассказывает?
Эта новость, надо сказать, вызвала изрядный отклик в душе чёрного единорога, что он не преминул выразить в следующих словах:
— Что?! — фыркнул староста и поперхнулся драконкою. — Несмотря на приказы, в которых указано его ловить?! Да я те... Я те... — он даже стал заикаться от такой наглости со стороны поручика.
— Не знал он. Из Кайруфа возвращается!
Бабинич уж не слушал никого. Он, вперил взгляд выпученных глаз в Яна, который обращал на старосту не больше внимания, чем на досадного комара.
Наконец, староста оправился от потрясения и закричал:
— Ну, милостивый государь! Да я тебя в кандалы!! Да я вашу милость прикажу битяшам в капусту порубить! Да я!..
Не успел он договорить, как зеленоглазый пегас вскочил с места:
— А вот этого не хочешь? — прошипел он и указал на свои ножны, где покоился острый, богатый катар, — весомый довод в любом споре.
Кабак затих.
Все глаза обратились в сторону двух чистопородных, ссорящихся, словно два склочных петуха.
Бабинич постоял, раздувая ноздри и разглядывая своего противника. Вдруг его копыто потянулось к катару.
Затем случилось неожиданное. Ян, меткий, как орёл, клинка не выхватил. Точным ударом он выбил оружие у старосты, а вслед за этим взмыл вверх, поднял единорога и закричал:
— Разойдись, судари! Пан староста выходит!
— Стража! Стража! — горланил Бабинич, тщетно пытаясь вырваться из мертвецкой хватки поручика.
Ян мигом долетел до выхода и ударил своей ношей об дверь, будто бы тараном.
Таким манером тело старосты распахнуло дверь, вылетело на улицу и рухнуло в огромную лужу грязи. Вся его одежда, как, впрочем, и он сам, покрылась бурой слякотью.
Он с трудом приподнялся, стёр с морды грязь и прошипел:
— Ну держись, юнец. Я тебе ещё отплачу.

Пан Несвижский, как ни в чём не бывало, приземлился, сложил крылья и пошёл обратно. Некоторое время гуляки лишь переглядывались меж собой — ибо неизвестный молодец такую силу только что проявил, что ни у кого просто не нашлось слов, чтобы выразить своё удивление.
Впрочем, тому, что Бабиничу вышла такая неприятность, все немало обрадовались.
Наконец, в другом углу кабака раздался крик:
— Долгих лет сему благородному пану! Выпьем же за его здоровье!
— Выпьем! — громогласный хор голосов был ему ответом.
Вокруг Яна быстро сгрудилась целая толпа пони, каждый из которых желал лично познакомиться с таким великим рыцарем и выразить своё искреннее почтение.
Поручик не возражал, а вовсю улыбался, смеялся и шутил. Он без устали пил всё больше и больше сидра — пока, наконец, не почувствовал, что хмель ударил ему в голову.
Вдруг, кто-то его окликнул:
— Пан Несвижский, позвольте представиться!
Ян навострил уши. Его взору предстали два похожих друг на друга как две капли воды пегаса-близнеца: у обоих была бурая шерсть, глаза цвета тусклого янтаря и светлая грива.
Один из них невольно приковывал к себе внимание своим длинным, тяжеловесным катаром, похожим на палаческий. Другой же был слегка пониже, не имел усов, и всё время хмурился, точно небо перед грозой.
— Это, — тот, что с палаческим катаром, указал на своего брата копытом, — Длуго Литевско, мой брат. Меня же, милостивый государь, зовут Влодек. Ваше здоровье! — с этими словами он поднял чарку.
Ян кивнул, приложился к деревянной кружке, после чего спросил:
— А почему ты, любезный пан, палаческий катар носишь?
Братья переглянулись. Влодек посерьёзнел и медленно, с благоговением сказал:
— Не палаческий это катар, пан Несвижский, а клэймор, прославленное оружие великих воинов. Это — клэймор далёкого моего предка, Сайубаса Литевско. Он одним взмахом этого острого клинка срубил в бою трём супостатам головы, за что король пожаловал ему герб «сорвишапка».
— И как? — Ян окинул взглядом громаду меча. — Тяжёлый, вестимо?
— Весьма, — уклончиво ответил за своего брата Длуго.
— Отчего ж? — спросил Влодек и положил копыто на рукоять катара. — Не такой уж и тяжёлый. — Он извлёк клэймор из ножен. — А ну-ка, панове, посторонись!
Толпа разошлась и образовала вокруг него плотное кольцо пьяного дыхания и любопытных глаз.
Пегас поднялся на задние ноги, после чего взмахнул огромным клинком, словно воробьиным пёрышком один раз, другой, третий... Воздух, рассекаемый лезвием, гудел, как гудит в отдалении охотничий рог. Могучие порывы ветра лохматили гривы, срывали с голов шапки и трепали усы.
Пан Несвижский, как, впрочем, и все остальные, наблюдал за этим, разиня рот — ибо не каждый день можно встретить такую могучую силу.
Наконец, Влодек, сорвав все шапки с голов одной лишь силой ветра, плавным движением опустил клинок обратно, в ножны.
Гром аплодисментов и дружные возгласы одобрения не заставили себя ждать.
— Вот это да! — воскликнул Ян.
— Вообще, пан Несвижский, мы с братом едем к князю Черешецкому, дабы поступить к нему на службу, — заговорил Длуго.
— О! — засмеялся поручик. — Да он вас немедля примет, ему воители из такого могучего племени никогда не помешают! Я лично отрекомендую вас ясновельможному князю!
— Благодарю, Ян, — улыбнулся Влодек.
— Выезжаем завтра же, на рассвете! — сказал Ян и добавил: — А теперь, судари, позвольте ещё раз выпить за ваше здоровье и за здоровье ясновельможного князя Доминика Черешецкого, и дай Бог побольше таких славных воителей нашей державе!
— Дай Бог! — вторил ему хор голосов.

Пан Несвижский шёл к себе на квартиру.
Он никак не мог отделаться от странного, тревожного чувства. Оно глодало его затуманенное хмелем сознание, словно падальщик — мёртвую плоть.
И дело было вовсе не в сильных порывах ветра.
Дело было вовсе не в том, что его мутило из-за сидра.
Дело было вовсе не в том, что на дворе стояла глубокая ночь.
Дело было в том, что ему вдруг вспомнились слова старого полковника.
Яну привиделась его седая морда, которая снова и снова с неподдельным ужасом бормотала: «Боже мой... Что тогда начнётся. Что тогда начнётся...»
От хмеля его воображение разыгралось. Оно рисовало пред ним страшные картины смуты, кровопролитной резни и полей, заваленных трупами, насколько хватает глаз.
Храни Бог Велькскую Республику от такой участи. Храни Бог.

Искряна Земирежская устроилась под мягким покрывалом. Она глядела в небеса, усеянные звёздами, и мечтала. Сладкие грёзы не давали ей спокойно погрузиться в сон.
А всё потому, что мать с отцом рассказали ей кое-что, отчего она донельзя обрадовалась и даже взвизгнула от счастья...
Сбылись её мечты. Наконец-то.
Её приняли в Лодзинскую Академию.
Там, в Лодзинах, в преславной столице князя Доминика Черешецкого, получит она такое образование, о котором многие могут лишь мечтать... Да, теперь изменчивая удача сулила ей множество прекрасных возможностей.
Там она побывает в знаменитой Лодзинской Библиотеке. Там она воочию увидит, а, может быть, даже и встретит грозного князя. От этой мысли ей было одновременно радостно и неловко — она рядом с великими пони всегда чувствовала себя не в своей тарелке. А тут — сам великий князь Доминик Черешецкий!
Казалось ей, что сердце её взорвалось. Дважды.