Клочок
(глава первая, она же последняя)
За его спиной шептались. Тихо, между собой, почти не слышно. Старик не замечал этих шепотков, как не замечал неприличных надписей мелом на своих воротах, как не обращал внимания на стойкий запах нечистот и аммиака, въевшегося в угол дома.
Он только улыбался и щурился.
Мало кто знал что у старика прекрасное зрение и слух, ну а что до обоняния…
Знали только дети, регулярно бегающие к старику — несмотря на угрозы родителей и предостережения старших друзей.
— Да он ваще чокнутый! — говорили приятели, уписывая за обе щеки ворованную черешню. — Да и делать у него нечего, яблони сухие стоят. А он их поливает, маразматик. — и очередная ярко-красная черешня отправлялась в рот.
— Совсем из ума выжил. И чего только вас туда тянет, как медом намазано? — качали головами взрослые, и утаскивали детишек на другую сторону улицы, когда старик шел по улице.
А ходил он улыбаясь.
Дети кивали головами и молчали, храня самый страшный секрет, который не рассказали бы никому-никому. Даже друг дружке — выходя со двора, с крошечного клочка земли, обнесенного редким забором, их губы словно запечатывала страшная клятва, нарушить которую было просто невозможно.
И только сидя тесным кружком на краю огорода, когда наступал вечер…
Сумасшедшим меня считали почти всегда. Детская мечтательность во мне сменилась юношеским романтизмом, да так и не ушла. Родители, всевозможные дядюшки и тетушки, да и просто знакомые — крепко сбитые и знающие в какую сторону поворачивать нос — наперебой советовали мне выбросить уже все эти глупости из головы и остепениться.
— Что ж ты не женишься никак! — сетовала мама, и мне становилось стыдно. Она умела прятать слезы, но разве можно обмануть романтика и мечтателя сухими покрасневшими глазами?
Отец просто сидел на кухне, вонял едким сигаретным дымом и хмыкал.
Поначалу…
Поначалу это казалось просто увлечением. Мало ли бывает таких увлечений у подростка?
Через несколько лет родители всерьез обеспокоились. Даже пытались показать врачу, но я вовремя понял, к чему это идет, и явная страсть затаилась, укрылась в глубине моей души.
Работа, на которую я устроился, была не самой денежной, но мне нравилась, а худенькая, но зато ежемесячная пачка купюр уменьшила поток советов о том, как правильно жить.
Семью я так и не завел — никто из знакомых девушек не вызывал интереса, они были какими-то плоскими, одноцветными — совсем не похожими на то, что было у меня в мечтах.
Прямые слова в лицо превратились в молчаливое осуждение за спиной. А я чувствовал, что с каждым днем моя мечта все ближе.
В моей шевелюре уже стало больше седых волос, чем темных. На скромные сбережения я купил домик-развалюху, как смог восстановил его, а тот клочок земли, который гордо называли «приусадебным участком», я поначалу не знал к чему приспособить. Так он и стоял, заросший травой и дикими цветами.
Но однажды я заметил на этом клочке один до боли знакомый цветок — я бы смог нарисовать его даже во сне. И я понял, что нужно делать.
Чем ближе была пенсия, точнее, пенсионный возраст, чем сильнее мои поездки «в деревню» становились похожими на поездки «в город».
А на свой шестидесятый день рождения я остался в деревне насовсем.
Неодобрение, шепот за спиной, да и издевки тех кто помоложе стали привычными. Конечно, не в открытую, а так, исподтишка.
Но моя мечта, которая была уже совсем рядом, только протяни руку, делала все это таким незначительным…
А еще я с удивлением обнаружил, что дети могут видеть мою мечту — так же ясно, как я ее представлял.
Не все, но каждый вечер двое-трое ребятишек приходили ко мне.
— Дедушка, а сегодня будет? — спрашивали они, заглядывая в мои выцветшие глаза.
Я тихо усмехался про себя.
— Будет, будет.
И они оставались ждать заката — чуть ли не с большим нетерпением, чем я.
И когда солнце, почесывая свой желтый живот о верхушки елей, опускалось в свою мягкую постель, когда красноватые пятна света не доставали даже до печной трубы, мы — я во главе, дети, гуськом — за мной, совершали этот ритуал.
Ведь нужно-то всего-лишь выдернуть морковку из земли, отряхнуть ее хорошенько и положить поперек грядки, и тогда…
Если бы кто-то из прохожих заглянул за забор — случайно, просто проходя мимо — он бы не увидел ничего, кроме копающегося в грядке старика и пары-тройки малышей, зачарованно следящих за ним.
Но для самих детей все было совсем не так.
Затаив дыхание, ребятишки смотрели, как старик нежно поглаживает морковно-рыжую гриву гостьи, а она обнюхивала морковку, кивала и прятала ее в сумку, переброшенную через спину.
И каждый раз кто-от из детей просил разрешения тоже погладить, а гостья милостиво разрешала — и тихо жмурилась от удовольствия.
Эти детишки давно повзрослели, разъехались по разным городам, у каждого и каждой — своя семья и свои заботы. Но что бы не происходило, раз в год они собираются возле уже развалившегося от старости дома, подходят к пустырю, садятся в кружок и молчат.
А на утро на этом загадочном пустыре, где каждый год, словно сама собой, появляется крошечная морковная грядка, останутся только небольшие следы копыт и один-два морковно-рыжих волоска.
И ни единой морковки.