"Дружба сильнее Войны!", Часть II: И грянул гром.
Глава I. Огонь и Пепел.
«Нет ничего чище огня и грязней жирной сажи».
– Неизвестный.
На рассвете утлая лодочка причалила к Чигривилльской пристани. Два жеребца, едва различимые в утреннем тумане, выкарабкались из неё и, стуча копытами по дощатому пирсу, пошли в город. Тут же их окружила стража, допытываясь, кто такие, зачем едут и что везут. Единорог синей масти, – с гривой цвета морской синевы и васильковыми глазами, стал с жаром что-то втолковывать стражникам. То и дело он доставал из кармана письма и махал ими перед стражническими носами.
Наконец они о чём-то условились и пошли в город.
– Пан атаман! – обеспокоенный голос вывел Богдана Сиромаху из забытья. Сейчас хмель безраздельно властвовал над его разумом, и, пожалуй, если бы не его обязанности, он тотчас же погнал бы всех посланников прочь.
– Чого тоби? – буркнул он, с трудом поднял тяжёлую голову и обернулся.
Единорог сидел за столом, в пустом и едва освещённом кабаке. Напротив него восседал пьяный до невозможности, но всё ещё доблестный пан Пац. Он храпел, точно дюжина свиней разом.
Вошли ещё два битяша. Рядом с собою они вели синего единорога.
В сознании Богдана смутный проблеск света развеял вокруг себя кромешную тьму: ему показалось вдруг, что этого юного пони он точно где-то видал. Но, впрочем, мутная, тяжёлая тина хлынула на мимолётное воспоминание и затушила его без остатка.
– Прыезжый, пан атаман! Говорыть, в Лодзины идет.
Когда началась война, великий гетман поручил Богдану, которому доверял, как себе, приглядывать за порядком в Чигривилле. Особливо он повелел ему проверять каждого приезжего, дабы вражеские лазутчики не просочились на землю Республики и не стали сеять на ней семена смуты и сомнения.
Но сейчас молодой атаман меньше всего на свете хотел проверять, допытывать и узнавать.
– В Лодзины, значит, едешь? – вздохнул он.
– Давашамилость! – ответил Анджей скороговоркой. На его лбу выступил пот.
Анджей сглотнул. Он очень, очень боялся.
Разумеется, он помнил Богдана. Разумеется, он слыхал, на какие злодеяния способен этот чернявый единорог. Он боялся его пуще всех битяшей вместе взятых.
«Только бы он меня не узнал, только бы не узнал…, – молился он про себя. – Узнает – зашибёт, это уж как пить дать…»
Сиромахо молчал. Его мысли, тягучие и вязкие, точно патока, наотрез отказывались шевелиться. Анджей не помнил себя от страха, его ноги тряслись; ему казалось, что подполковник уже что-то заподозрил, уже всё решил, и вот-вот набросится на него…
Пан Пац всхрапнул и разомкнул сонные вежды. Взгляд его маслянистых, свиных глазок устремился на Анджея. Он поморщился.
– Ну… – выдохнул Богдан и тряхнул головой, пытаясь сбросить с себя незримые оковы коварного хмеля. – Поезжай, чего уж там.
– Спасибовашамилость! – Анджей выдавил улыбку, и, было, ринулся прочь, прочь из этого кабака, подальше от ужасного атамана и его пьяного, толстого и хвастливого приятеля…
Говорят, что благими намерениями устлана дорога в Дискордову пасть. На самом же деле она устлана беглыми мыслями, случайными встречами и простым любопытством.
– Эй! – подивился вдруг Ржев Пац. – Да разрази меня гром, если это не слуга пана Несвижского!
Сиромахо вздрогнул. Тотчас же весь хмель вышел у него из головы, словно вода из решета.
Анджей остановился. Всё. Теперь бежать некуда.
Он почувствовал, как шерсть у него на шее встаёт дыбом.
Светлейший князь Доминик Черешецкий шёл по угрюмым подземельям своего дворца. Эхо подхватывало его шаги и разносило их отзвуки вдаль, по холодным тоннелям, потайным ходам и подземным помещениям. Свет факелов плясал в алых глазах князя, придавая им демонический блеск.
Наконец, изворотливые тоннели привели его к большой железной двери. Брякнули ключи, и дверь со скрежетом приоткрылась. Ослепительно яркий свет, полившийся из комнаты, заглушил собой тусклое мерцание факелов и ударил в глаза Доминику.
– Отпус-сти, – раздался голос. Голос этот шипел, как языки бурного пламени. – Отпус-сти меня. Домой.
– Нет.
– Почему. Почему ты не отпус-стишь меня?
– Ты мне ещё нужен.
– С-столько лет, – голос дрогнул. – С-столько лет, Доминик, я помогал тебе, а ты всё ещё не желаешь вернуть мне долг?
– Нет. Теперь твоя помощь нужна мне, как никогда прежде. Обещаю, это будет твоей последней услугой.
В клетке полыхнул огонь. Её обитатель задумался.
– Хорош-шо. Я помогу тебе.
Доминик усмехнулся. Он подошёл ближе.
– И всё-таки, может не стоило отсылать их прямо в пасть к смерти?
– С-стоило. С-стоило, Доминик. Та, с-с её невероятной с-силой, могла что-нибудь з-заподоз-зрить. Мне кажетс-ся, она уже о чём-то догадывалас-сь.
– Ты прав, – вздохнул князь. – Но зачем было…
– Так надо.
– Мне жаль их, – признался Доминик. – Они стали бы прекрасными соратниками.
– Один-два с-соратника ничего, ничего не из-зменят, – пламя вздрогнуло. – А без-з меня ты – никто. Да, никто. Довольно об этом. Говори ж-же, что у тебя на уме.
Князь подошёл ещё ближе.
– Пришла пора, – усмехнулся он.
– Как твой пан поживает-то, а, плут? – продолжал пан Пац. – Что, здоров? Мы ведь недавно выпивали с твоим паном!
– Слава Солнцу, – губы Анджея скривились в натужной улыбке, – здоров, здоров, и кланяться просил… Ну… – рассеяно забормотал он, – ну… Я ведь пойду, да?
И он бросился к двери. Битяши без лишних слов загородили ему дорогу.
– Постой-ка, – сказал Богдан. В его голосе блеснули стальные нотки. – Не спеши. Останься.
Анджей сглотнул, но послушался.
– Значит, – начал Сиромахо с недоброй улыбкой, – ты пану Несвижскому прислуживаешь?
– Да… – юный единорог сжался в комок. Пот стекал с него ручьями.
– Ага. А чего ты в Лодзинах забыл, а? И где твой пан, позволь спросить?
– Он? Так он это… на задании. А я, ну… сбежал.
– Вот как? Сбежал? – спросил Богдан с притворным участием. – Что, надоело тебе холуйствовать?
Пан Пац с несказанным недоумением разглядывал их обоих и пытался понять, – то ли он чего-то не ведает, то ли он настолько пьян, что ему уже всякие странности мерещатся. Его мясистая морда сморщилась от натуги.
– Да, да! – подхватил Анджей эту мысль, как утопающий соломинку. – Нет больше мочи, совсем он всякий стыд потерял! Я ведь, в конце концов, чистопородный – хоть и бедный, а он меня совсем не уважает, будто я холоп какой-т…
– Обыщите его. – приказал Сиромахо ровным голосом и отвернулся.
– Ваша милость, вы не имеете права! – возопил Анджей, вырываясь из могучей хватки дюжих молодцов, которые шарили у него по карманам. – Клянусь, сам Доминик Черешецкий узнает о том, что здесь его верного слугу, как распоследнего подлеца, притесняют!!
– Эй, эй… – буркнул пан Пац. – Ты это, Богдан, полегче!
На столе перед молодым подполковником появились два письма. Он рассмотрел их, дождался, пока поуляжется дыхание Анджея и сказал, – спокойным, как погода перед грозой, голосом:
– Сбежал, значит? А тогда что, дурень, – прошипел он, – у тебя эти письма делают?
– А я украл их. Взял и украл!
Чернявый единорог смерил Анджея презрительным взглядом и взялся за нож. Сердце синего единорога подпрыгнуло в груди, а дыхание запнулось.
К его облегчению, нож вонзился не в него, а в письма. Богдан торопливыми, сбивчивыми движениями распечатывал конверты.
– Богдан! – изумился Ржев. – Какой Дискорд в тебя вселился? Ты чего творишь? Печать чистопородного неприкосновенна! Опомнись!
– Великий гетман, – огрызнулся тот, – дал мне право распечатывать любые письма! Не мешай!
Атаман Сиромахо рывком выхватил сложенный вдвое лист бумаги и раскрыл его.
– Ненаглядная моя и драгоценная княжна, – прочитал он вслух и нахмурился. – Пока плыли мы, одна лишь мысль о тебе не покидала моей головы: не обманет ли мачеха, не отдаст ли тебя этому негодяю, Богдану…
– Вот так история! – захохотал вдруг пан Пац. – Экой пан Несвижский проворный паскудник, едва объявился в наших краях, так уж рога тебе наставить решил! Ну и ну! Вот, помню, – сказал он с гордым видом, – был у меня похожий случай, я как раз тогда в Крупсине жил…
Сиромахо его не слушал. Чем дальше он читал, тем яростней закипал у него в груди бурный гнев. Дыхание его всё учащалось и учащалось, глаза сужались и сужались, а тело охватывала мелкая, исступленная дрожь.
«Но, уповая на Божью волю, надеюсь, – писал пан Несвижский, – что подобных мыслей не водится у ней. К прискорбию, чем дальше мы плывём, тем сильней крепчает моя уверенность в том, что войны не избежать. Битяши волнуются, это невооружённым глазом видно. Прошу тебя, за меня не беспокойся: запорожцы хоть и дикари, но посла тронуть не посмеют. А вот что может приключиться с тобой, то одно лишь Солнце ведает: посему, не откладывая, поезжайте в Лодзины – об этом я уже известил матерь твою, Анну Жорстковицкую, в письме к ней, и…»
Богдан зарычал и отбросил письмо в сторону. Красная пелена гнева заволокла его глаза. Он, было, потянулся за вторым письмом, но не выдержал и вскочил с места. Его ноздри раздувались.
Предатели. Изменники.
Все, все до единого – подлые изменники. Да как они посмели, эти надменные чистопороднишки, так жестоко обмануть того, кто стал им чуть ли не братом?!
Предатели. Предатели. Предатели!
Ничего, они ещё поплатятся. Они ещё пожалеют о содеянном, пожалеют о том, что ранили его в самое сердце!
Но Дарина… Невинная, добрая и робкая Дарина. Почему? Как? За что? Как так получилось, что ты – главная в этом подлом сговоре?..
От этой мысли Сиромахо взъярился ещё более. В его груди клокотал пожар. То бешеное пламя гнева стремилось пробиться наружу и пожрать всё на своём пути.
И первым на его пути встал Анджей.
Копыто Богдана быстролётной молнией метнулось вперёд и врезалось в челюсть синего единорога, как таран в крепостные ворота. Тот пошатнулся и рухнул оземь.
Сиромахо отдышался и взревел:
– Юрко, Дискорд тебя побери! Созывай молодцов!
Он перепрыгнул через бессильное тело Анджея и бросился вон из трактира.
– Боже мой... – пробормотал пан Пац, потёр свой обломанный рог и осенил комнату священным знамением. – Совсем с ума спятил, шальной сумасброд…
Хмеля в его голове и след простыл. Когда вдруг тянуло жареным, когда дело принимало дурной оборот и Ржев мог лишиться шкуры (а такую угрозу он за версту чуял), он тотчас же начинал мыслить на удивление ясно, а изворотливый ум его работал на немыслимых скоростях.
Он подскакал к распростёртому на полу Анджею и приложил к его груди ухо.
– Слава Солнцу, – буркнул он, – дышит. Уф…
С непрестанным ворчанием тучный единорог взял со стола кувшин с хмельным сидром, сделал изрядный глоток и влил немного в глотку Анджея.
– Ну же, парень! – бормотал он, страшно злой на всё и вся. – Вставай, шельмец ты этакой! Хмель – он ведь живительную силу имеет, ну же!
Единорог застонал и потёр щёку копытом.
– Тьфу ты! – ахнул пан Пац. – Да ведь он же молодцов собирает! Так, – обратился он к Анджею, – ты давай тут, очухивайся, а я, – он запнулся.
Внезапная мысль, словно сорняк, зародилась у него в голове и заполнила собой всё вокруг.
– БОГДАН!!! – взревел Ржев и бросился на улицу. – СТОЙ, МЯСОЕД ПРОКЛЯТЫЙ!
Когда пан Пац нагнал Богдана, тот уже отдавал приказания, торопил своих воинов и метался туда-сюда, словно затравленный зверь. Его копыта выбивали из земли искры, шерсть вздыбилась, а глаза… его глаза сверкали на свету солнца, точно два изумруда. Сверкали безумным, злобным огнём.
– Богдан! – прикрикнул Ржев и развернул единорога к себе. – Опомни…– он тут же осёкся.
Пан Пац считал себя несомненным знатоком всяких душевных дел, и выражение глаз Сиромахи заставило его похолодеть и отшатнуться.
Целеустремлённость. Злоба. Решимость. Всё это смешалось в Богдане, терзало его и отразилось в его зелёных глазах. Теперь Ржев уже не догадывался, а вполне уверился в том, на что решился этот бесшабашный единорог.
Убийство.
– Ржев, – сказал Сиромахо со спокойным, спокойным до жути видом. – Пожалуйста, не мешай.
– Да ты умом тронулся, Богдан! – взревел бурый единорог. – Послушай старого Паца, – не доведёт до добра эта скверная затея! Тьфу! Смотреть на тебя противно, ну ей-же-ей. Послушай, – горячился он. – Ну и что, что они тебя обманули?! Ужель ты, этакой из себя красавец, себе другой кобылки не найдёшь? Зачем же беситься почём зря, когда…
– Нет.
– …Во всей Республике ещё сотни других кобылок, – продолжал пан Пац, – которые за тебя на себе одежду рвать будут?! А?! Зачем тебе…
– Нет.
– Что? – опешил Ржев.
– Нет. – повторил Богдан. На его губах играла покойная улыбка.
– Да вы только послушайте этого безумца!! – вскричал пан Пац.
– Не желаешь идти с нами – не надо, – сказал Богдан. – Тебя никто не гонит.
Их взоры скрестились.
«Никто не гонит, говоришь? – размышлял Ржев с какой-то лихорадочной поспешностью. – Нет уж, шельмец ты этакой; старого воробья не проведёшь ты на мякине. Устроишь ведь там резню – знаю, а потом будешь удирать от всего войска Республики к этим треклятым мятежникам. Ты ведь знаешь, что я твоё предательство так просто не оставлю, поганец, а потому денька эдак через два нагрянет ко мне орава твоих молодцов, да ножиком по горлу – чик, вот и не будет больше на свете старого Паца. Я ведь знаю. Ну уж нет, так просто я тебе не дамся! Чтоб тебя, – добавил он, – и все твои амуры Дискорд поскорей побрал!»
– Это кто тебе сказал, – возмутился Ржев и отвёл взгляд, – что я с тобой идти, дескать, не желаю?! Да, – добавил он назидательно, – не желаю я идти с тобой, ибо бедово твоё дельце, но кем же я буду, если тебя, друга своего, словно кайруфец поганый, в трудную минуту брошу? А? И пусть меня проклянут, шкуру с меня сдерут, а из неё барабан смастерят, но за тобой я до последнего вздоха следовать буду!! Клянусь в том своим рогом!
– Спасибо, Пац, – выдохнул Богдан. – Спасибо. – он положил ему копыто на спину. – Хорошо, что хоть кто-то ещё меня ценит в этом… этом безумном мире, не предаёт и предавать не желает. Спасибо.
– Не стоит благодарностей, – буркнул пан Пац.
Его мысли крутились, вертелись и метались туда-сюда так, словно кто-то поджёг им хвост. Он силился измыслить какой-нибудь фортель, какую-нибудь хитрость, какую-нибудь спасительную хитрость…
Отряд вскорости покинул стены Чигривилля: Богдан вовсю подгонял своих битяшей, и те пустились вскачь. Сейчас Ржев Пац позавидовал бы той ясности, той безупречной прозрачности мыслей, с которой думал свою думу молодой атаман. Одна лишь мысль занимала сейчас его: воспоминание о пророчестве знахарки Зекоры.
«Но вот, что это?.. предательство… предательство… ужасное, бесчестное предательство… берегись предателей!..» – вертелось у него в голове.
Так вот они какие, предатели. Меткие, злобные, хитрые предатели. Надменные. Коварные. Всё это время они, снюхавшись с подлым велячишкой, сговаривались, шептались и, может статься, хихикали прямо за его спиной… Предателями оказались самые близкие ему пони.
Угрызения совести его не мучили. И отчего бы им его мучить? Разве не клялись, не божились они в своём намерении отдать ему Дарину? Разве он не доверял им, как родным, разве он не любил их?
Изменники. Ха. Какое любопытное слово. Изменники... На Запорожской Вольнице изменников приковывают к жерлам пушек, а потом…
Да, изменники только оскверняют воздух своим смрадным дыханием. Они не достойны жить.
Мысль о том, что он сам предаёт Республику, его не волновала.
«Тьфу ты, – думал пан Пац, искоса поглядывая на Богдана. – И остаться скверно, и уйти скверно. Останусь – жолнеры повесят, уйду – битяши зарубят. Эх, Ржев Пац, Ржев Пац… знал же, что доведут тебя до беды твои ухищрения – ан нет, всё гнул своё, паскудник проклятый. До смерти они тебя довели, старый дурень. А, впрочем, не всё ли уже равно? Нет, – решил он. – Не всё равно. Сказал бы ты себе так, старая кляча, хоть в одной из сотен былых передряг, не было бы тебя уже в живых. Нет. Надо решительно что-нибудь придумать, какую-нибудь лазейку найти, хоть какую-нибудь лазейку…»
– Хоть какую-нибудь лазейку найти… – пробормотал он вслух.
– Что ты сказал? – очнулся Богдан.
– Ничего, – буркнул Ржев и отвернулся. – Ничего. Слушай, Богдан, а может…
– Нет.
– Чтоб тебя… – бормотнул себе под нос пан Пац и втихомолку фыркнул.
«А может, – думал он, – того? Взять да и унести отсюда ноги, покуда жив? Броситься в кусты – и всё тут, ищи-свищи меня, сколько душеньке угодно… А, впрочем, нет. Тьфу…»
Ян не помнил себя. Он помнил только, как кто-то вёл его куда-то, сквозь длинные, бескрайние коридоры, как его затаскивали на деревянные ступени, как его куда-то втолкнули…
Его рана нарывала. Он едва передвигал копыта.
– Ян Несвижский, поручик гусарии? – спросил его мягкий голос.
– Да. – ответил тот запекшимися губами. Ему хотелось рухнуть на землю и умереть. Тотчас же.
– Да что же вы с ним, панове, сделали-то? – вновь раздался тот же самый голос.
– Э-э-э… Его ранили, Луна.
– Кто?! – спросила та в изумлении. – Кто. Ранил. Посла?!
– Я думаю, – раздался третий голос, – что наш сторожевой отряд на берегу принял жолнеров этого ясновельможного пана за вражеских лазутчиков…
– Я предупреждал их, – прохрипел вдруг пан Несвижский. – Предупреждал. А они напали. Мы отбивались до последнего.
– Вот как? – отчеканила Луна.
Воцарилась гнетущая тишина.
– Панове, – сказала аликорн. – Я хочу знать, кто осмелился, у кого хватило нахальства и безрассудства, чтобы напасть на послов?
Ян, наконец, разомкнул глаза и мутными, словно болотная тина, глазами рассмотрел комнату.
Здесь стояла ужасная духота. Из-за клубов табачного дыма глаза пана Несвижского слезились ещё более, а на горло накатывали приступы сухого кашля.
На деревянных лавках сидело около десятка пони разных мастей. Яну даже почудилось, что среди них он видит большого, горбатого алмазного пса, который с нескрываемым презрением ко всем вокруг ел семечки. А посреди жеребцов сидела высокая единорожица в длинном плаще, и из-под плаща этого выглядывали… крылья. Крылья. Пан Несвижский готов был поклясться в том, что он видел крылья!
Единорожица с крыльями. Аликорн. Луна. Сестра королевы Селестии. Как же он сразу не догадался…
– Предательница…– прошипел Ян и покачнулся. – Предательница! – взревел он и сделал шаг. Ярость вела его вперёд.
Тотчас же к нему бросились два битяша, подхватили его и водворили на прежнее место. Пан Несвижский не нашёл в себе сил, чтобы бороться с ними.
– Предательница… – в бессилии прорычал он.
– Успокойся, Ян, – сказала та ласковым голосом. – Даю тебе слово, что всё разрешится благополучно.
– Предательница… – Яна охватила крупная дрожь. Озноб пробирал его тело до последней шерстинки. Колючие прикосновения холода вытягивали из него последние силы.
– Луна! Да разве же не видишь ты, что он на ногах едва держится? – спросил ещё кто-то.
Поручик обратил бездумный вздор на говорившего. И он узнал его.
– И ты… – прошипел он. – И ты, Петро Дорошенко, предатель. Бунтовщик. Как же я жалею о том, что когда-то спас тебя от разбойничьего ножа. Зарезали бы они тебя, как кайруфцы – свинью, и тогда…
– Не нравится мне, – подал вдруг голос алмазный пёс и указал чёрным ногтем на Яна, – как он говорит. Плохо говорит.
Луна вздохнула.
– Панове, – начала она.
Вдруг, дверь позади Яна отворилась, и из неё выбежали трое битяшей.
– Пани старшыны! – крикнул один из них, переводя дух. – Товарыство кланяеться, просыть им велячишку выдаты!
Только тут поручик услышал, как снаружи, подобно шуму прибоя, ревёт толпа.
Бунтовщики алчут его крови.
– Как? – возмутилась Луна.
– Товарыство хоче розправытыся с ным, маты. Щоб неповадно було велячишкам на Запорижжи нос соваты!
Наступило молчание. И молчание это звенело громче яростного сражения, рёва бури и раскатов грома.
– Расправиться? – произнесла аликорн. – Пошли вон. ЧТОБ ДУХУ ВАШЕГО ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО!!! – загремел королевский глас.
Битяши мигом исчезли. Старшины переглянулись: мало кто прежде посмел бы не исполнить справедливое желание битяшского товарищества.
– Итак, пан Несвижский, – обратилась Луна к Яну так, словно ничего и не случилось. – Я с радостью отпущу вас домой…
Запорожские старшины вскочили с мест и разинули рты.
-…Но при том лишь условии, что вы никому ни слова не скажете о том, что вы здесь видели и слышали.
– Нет, – прохрипел Ян. – Никогда. Предатели.
– Раз уж так, – вздохнула Луна. – Вас, пан Несвижский, мы сможем тогда только отпустить, когда…
Мгла заволокла глаза поручика. Он выдохнул и осел так, словно кто-то подрубил ему все четыре ноги разом.
Он чувствовал, как умирает.
Сквозь непроглядную тьму он слышал сбивчивые крики, звонкий голос Луны и стук дюжин копыт.
В голубых небесах светило ослепительное, до боли ослепительное солнце. Ужасный зной нещадно палил отряд Богдана, который брёл по пыльной дороге на Жорстковичи. Битяши поснимали шапки, обнажив свои чубы, и негромко ругались. То и дело они утирали со лба крупные, словно градины, капли пота…
Пан Пац пришёл в совершенную ярость. Его злило всё: пустоголовая затея Сиромахи, пустоголовое солнце, пустоголовые битяши, и, разумеется, собственная пустоголовость.
И только Богдан не замечал палящего солнца. Могло даже показаться, что священное светило пролило свет на его ужасные намерения, и тем самым упрочило и укрепило их.
– Богдан, – прорычал Ржев, красный от злости и жары. – Да какой Дискорд тебя вообще дёрнул на такую глупость, не пойму?
– Видишь ли в чём дело, пан Пац… Недавно я хаживал к знахарке, ну, к той самой, к Зекоре…
– А, – хмыкнул бурый единорог. – К этой-то шельме… Ну и? Это она тебя надоумила, что ли?! – вскричал он. – Ну я ей покажу!! Этим знахаркам, ведьмам и всяческим колдуньям нет веры! Вот ты мне скажи, видел ли ты, чтобы хоть одна из этих бестий хоть когда-нибудь к хмельному прикоснулась, а? Да как же ты в толк не возьмёшь, что кровь в них предательская течёт?! Неужто может быть правдивым и чистосердечным тот, кто никогда ни капли в рот не брал? Вот ты скажи мне! Кстати, – добавил он, – а ты, случаем, не захватил с собой чего-нибудь выпить?
– Послушай, Ржев, – прервал его разглагольствования Сиромахо. – Был я у ней, и вот – она мне напророчила, что на моём пути встанут ужасные предатели…
– И ты что, поверил ей? – захохотал тучный единорог. – А, впрочем, да… – поправился он под жёстким, как нетёсаная доска, взором Богдана. – Кхм. И правда, предатели объявились. Наверное, совпадение какое-то приключилось… И что?
– Да как же ты не понимаешь? – взъярился жёлтый единорог. – Мне было сказано беречься их!
– Так не совался бы, куда не надо! – крикнул его собеседник и утёр со лба пот. – Берёгся бы себе на здоровье, сколько душе угодно!
– Пожалуйста, замолчи, – сморщился Сиромахо. – Ты не поймёшь. Я не могу их извинить.
Пан Пац, было, раскрыл рот, чтобы съязвить в ответ, но умолк. Что-то эдакое во взгляде и голосе Богдана заставило его съёжиться и стихнуть.
«Ну всё, – заключил он. – Точно помешался, бедняга. Впрочем, коли я чего-нибудь поскорей не измыслю, беднягой стану я, – причём беднягой выпотрошенной и очень даже неживой. Уф… парит так, что хоть ложись и помирай…»
И правда, священное светило будто бы вознамерилось спалить бренную землю. Так, чтобы во всём мире ничего, кроме Огня и Пепла, не осталось.
Вечерело. Покров бархатных сумерек опускался на Эквестрию. Немилосердное солнце закатилось за горизонт, где обустроилось на покой и почило до наступления утра.
Нежный ветерок поддувал с востока. Близился тёплый, сонный и блаженный вечер. Вечер, под покровом которого совершится ужасное злодеяние.
– Эй, там! Открывайте ворота! – крикнул Богдан.
Остаток пути они преодолели вскачь; он не мог больше ждать. Он сам и его битяши, взмыленные и усталые, стояли пред дверьми усадьбы Жорстковичи.
– Кого сюды Дискорд прынис? – раздался ответ. – Кто вы таки? Чого треба вам?
– Та ты що, Иван, не узнаеш мене? – спросил Сиромахо дружелюбным голосом. – Это ж я, Богдан!
– Ох, прошу прощення, ваша милисть! – запричитал Иван. – Не узнав сразу! Сейчас, сейчас открыю...
– Богдан, – буркнул втихомолку пан Пац. – Не нравится мне всё это. Ох, не нравится. Чую я недоброе.
– Заходи уж, коль пришёл, – невесело улыбнулся чернявый единорог. – Назад пути нет.
В Эквестрии воцарилась ночь. Создания ночи, – любопытные ежи, комары, огромные мотыльки и певуны-сверчки отправились на промысел – кто во что горазд.
Паца одолевали мрачные мысли. Если кто-то где-то в Республике сейчас и веселился, то, глядя на его морду, хмурую, точно затянутое тучами небо, у него пропала бы всякая охота к кутежу, песням и смеху.
«Плевать, – думал он. – Плевать. Пропал ты, пан Пац. Пропал, и некому даже будет выпить за твой упокой».
Княгиня Анна Жорстковицкая вместе с четырьмя сыновьями (пятый направился по делам в Крупсин) молча сидели за вечерней трапезой и ели. Когда вошёл Богдан, княгиня резко встала, – так, словно она увидала не своего названого сына, а призрак, – и вымолвила:
– Богдан?
– Здравствуйте, мать, – ответил тот и поклонился. – Что же, не рады вы мне?
– Вовсе нет, – смутилась княгиня. – Просто… просто… ты так неожиданно появился…
– Долго я вас своим присутствием стеснять не буду, – горько усмехнулся Сиромахо. – Я только хотел ещё раз убедиться: правда ли отдаёте вы мне дочь свою, Дарину? Грядёт война – как знать, куда она меня занесёт, что со мной станется… Да, – обратился он к сыновьям, – нелегко будет своих бить, да придётся!
Те закивали.
Анна вконец замешкалась.
– Ну да, – сказала она наконец. – Ты же знаешь, что слово наше дороже золота…
– Разумеется, – отчеканил Богдан. Он раскрыл рот, чтобы что-то добавить, но одумался и замолк.
Гнетущая тишина заполонила комнату. Все молча переглядывались.
Кроме Богдана. Он смотрел на княгиню в упор и никак не отводил взгляда. Та затревожилась, и, наконец, нарушила молчание:
– Что же вы стоите, гости дорогие? Садись, Богдан. Садитесь, пан Пац. Ешьте, пейте на здоровье, что Бог послал.
Бурый единорог только направился к столу в предвкушении доброй выпивки, как его остановил Богдан:
– Постой, Ржев. Мы уже пойдём, – он улыбнулся. – Только вот ещё что, – добавил он так, словно кое-что вспомнил. – Тут пан Несвижский вам письма передать просил.
Два потрёпанных конверта с шелестом опустились на стол и приковали к себе шесть пар глаз.
Княгиня взглянула на Богдана и тотчас же поняла всё.
А где-то далеко-далеко, близ вод царственной реки Чиетрец, пробудилась ото сна волшебница Искряна Земирежская.
Она зевнула и разомкнула свои прекрасные лиловые очи. Несколько времени она лежала так, будучи не в силах вспомнить прошлое, осознать настоящее и думать о будущем. Но вдруг, страшные воспоминания ударили ей в голову, словно кто-то приставил к ней самопал и дёрнул спусковой крючок.
Искряна вспомнила покинутый дом и мать с отцом. Вспомнила пана Несвижского и Анджея. Вспомнила быструю лодку. Вспомнила крепость Копытач и пылкую речь пана Горогоцкого. Вспомнила кровавое побоище. Вспомнила тихий ночной лес и безудержные слёзы…
– Боже мой... – простонала она и перевернулась на спину. Только тут она почувствовала, как нестерпимо горит её лоб, как, точно скорлупа ореха, раскалывается у ней голова, и как невыносимая тяжесть приковала её к…
«Кровати? – испугалась Искряна. – Но… как?! Откуда эти одеяла?»
Волшебница попыталась приподняться на своём ложе, но силы оставили её и она со стоном опустилась на спину. Глаза её смыкались сами собою. Она не могла бороться с дрёмой.
Искряна вздрогнула от лёгкого озноба, вздохнула и закрыла глаза.
После. После узнается. А сейчас ей хотелось забыть обо всех своих горестях и просто спать, спать, пока возможно…
Вскоре волшебница провалилась в тяжёлое, тревожное забытье без сновидений. Кто-то заботливо поправил одеяла, сменил подушку и шаркающими шагами ушёл прочь.
– К оружию, сынки! – вскричала княгиня.
Жорстковицкие мигом повскакивали со стульев и расхватали со стен богатые клинки.
– Панове! – возопил пан Пац. – Панове, умоляю вас, одумайтесь!!
Но никто его не слушал.
– К мене! – взревел Богдан. – К мене, молодци!
Тотчас же осколки битого стекла дождём посыпались на пол. Из них, словно змеи из травы, выглянули дула самопалов. Раздались раскаты грома, всё вокруг застлал пороховой дым. Засвистели лихие пули.
Княгиня Жорстковицкая втянула воздух и повалилась на пол. Лужа алой, горячей крови растеклась вокруг её головы. Меткая пуля поразила её точно в цель.
Пан Пац с трудом увернулся от случайного выстрела и с цветастой бранью бросился под защиту стола.
А горницу уже наводнили битяши, как наводняют бурные воды скромную деревеньку во время потопа. Трупы братьев Жорстковицких попадали на пол…
Пал Назар: лезвие катара вспороло ему брюхо. Пал Микита: удар пришёлся ему прямо в темя. Пал Филон: битяши вчетвером накинулись на него и забили копытами насмерть.
И только Тимофий ещё рубился с врагом и держался, словно гибкая ива под напором ужасных ветров. Его быстрый катар с кровожадным свистом рассекал воздух и плоть.
– Прочь! – прикрикнул Богдан на битяшей. – Прочь! Я сам с ним розправлюся.
Взоры двух молодцов пересеклись.
Может статься, они оба вспомнили, как Тимофий выручил Богдана: два дня нёс его, раненного, на своей спине, а по пятам за ним шла целая свора кайруфцев. Может статься, они оба вспомнили, как Богдан избавил Тимофия от суда, опровергнув злостный поклёп, за который его могли закопать заживо.
Может статься, они оба вспомнили о старых, светлых временах, когда они считали друг друга едва ли не братьями.
Но кто бы мог тогда хотя бы представить, что всё закончится вот так?..
Сиромахо взревел и набросился на Тимофия. Земной пони оставался спокоен. Один за другим он отражал яростные удары атамана, покамест тот напирал на него, точно осадные полки на неприступную крепость. Оба они, будучи искусными фехтовальщиками, не хотел уступать: их обоих вела ненависть, которая когда-то была братскою любовью.
Битяши, словно заворожённые, следили за тем, как мелькают, как скрещиваются и лязгают катары.
...А в это время из комнатки выглядывали два прекрасных голубых глаза…
Вдруг, рог Богдана засветился. В мгновение ока катар из правого копыта очутился у него в левом, он нанёс удар…
Этого несчастный Тимофий не ожидал. Удар пришёлся ему прямо в сердце. Он, безвольный, точно мешок с картошкой, упал на спину и беззвучно испустил дух.
Всё затихло.
Сиромахо с отвратительным хлюпаньем вытащил катар из мёртвого тела и отдышался.
Его одолевали раскаты странного, неуместного смеха.
И он засмеялся.
Казалось, что смех его отражался от тишины, от угрюмых стен и молчаливых битяшей и с каждым раскатом набирал мощь. Вдруг он содрогнулся: только теперь он ощутил, как липкая кровь сочится у него из раны на голове, капает ему на правый глаз и бежит дальше.
Перед смертью Тимофий сумел полоснуть его клинком.
В тишине раздался тихий плач. Богдан обернулся и увидел, как кто-то во все глаза смотрит на него из дверной щёлочки: он тотчас же узнал этот тихий, робкий взгляд, эти красивые очи.
Дарина стояла и плакала. Рыдания снедали её трепетную грудь, и ужас – дикий ужас, читался в её испуганном до полусмерти взоре.
Богдан попытался улыбнуться ей. Потом подмигнул. И упал.
Битяши бросились к своему атаману, стали наперебой окликать его: но он не отвечал. Встревоженные донельзя, они подхватили его и уволокли прочь.
Дверь затворилась.
Пан Пац, повременив немного, выкарабкался из-под стола и осмотрел поле брани. Картина беспощадной резни предстала его взору: увидел он перекошенную недоумением морду мёртвой, холодной пуще прежнего княгини, увидел изрубленные трупы горемычных братьев и нескольких битяшей.
Густая кровь оросила дощатый пол, словно обильные дожди пахоту. Повсюду валялись искорёженные обломки, осколки битого стекла и разбросанные в беспорядке вещицы.
– Да чтоб этого подлеца!.. – зашипел Ржев. – Чтоб этого душегуба… Чтоб ему… Да чтоб ты евнухом в кайруфском гареме стал! Да чтоб ты издох в отчаянии! Чтоб дети твои разорвали утробу жены твоей, паскудник!! Вечное проклятие тебе, Богдан, позор и гнев Божий!!!
Он отдышался. Легче не стало.
– Подумать только, – добавил он вполголоса, – и с этим-то зверем я когда-то выпивал, называл его своим сердечным приятелем и даже облагодетельствовать хотел… Тьфу ты! Ну, держись, сволочь…
Слова словами, а выбираться из этой передряги придётся не словами, а умом и хитростью. Разумеется, в военное время Богдану не простят этой бойни, разумеется, он подастся к Луне и её приспешникам, а за собой и Паца потянет.
– Туда ему и дорога… – пробормотал единорог. – Но я с ним не пойду, уж увольте.
И тут он услышал неподалёку, за дверью, робкий шёпот.
Силы изменили многострадальной Дарине. Даже слёзы не катились у ней из глаз. Она просто молилась, молилась так горячо и искренне, как не молилась никогда раньше. Ни когда её братья насмехались над ней, ни когда дворня княгини пренебрегала ей, словно чужой, ни когда сама княгиня бранилась на неё по пустякам.
Да, порой её семья обращалась несправедливо с бедной сиротой, но это была её семья. Чуткое сердце Дарины знало; они, несмотря ни на что, любят её, – даже если где-то в глубине души, но любят. А тут… а тут пришло это… это чудовище, устроило погром, убило тех, кто ей дорог и после этого улыбалось ей. Как будто он совершил какое-то благодеяние. Как будто он выручил их деньгами в трудную годину. Как будто он избавил их от разбойников.
– Боже пресветлый, – молилась Дарина, – ты всё видишь, ты всё знаешь, освети же дорогу брату моему, Филону, помоги ему во всех его бедствиях, избавь его от погибели…
И даже теперь розовая пони молилась не за себя, а за брата, который сейчас был где-то далеко-далеко. Целый и невредимый, он ходил за много вёрст отсюда, и даже не подозревал о судьбе своих родных.
– Пожалуйста, защити его, защити меня от этого злодея, – слова молитвы забылись, и она просто говорила всё, что придёт ей на ум, – пошли свою милость, дай мне… дай мне…
Рыдания накатили на неё.
Её домашний кролик, Ангел, чей строптивый нрав нисколько не мешал ему оставаться любимым зверьком Дарины, присмирел. Что происходило сейчас в его кроличьем уме – это только Солнце ведает, но он подбежал к ней, прильнул к робкому тельцу и стал поглаживать её по гриве.
Порой розовой пони казалось, что в глубинах этой белой головки таится великий, хоть и вздорный ум.
– Что же нам теперь делать, Ангел? – заплакала она и обняла его. – Скажи, что?
Умей Ангел разговаривать, он сказал бы: «бежать отсюда! Бежать!»
Но кролики говорить не умеют и он только пошевелил усами в ответ.
Так они и сидели, обнявшись, – две сироты посреди огромного, чуждого и неприютного мира. Дарина лила горькие слёзы и никак не могла успокоиться. Напрасно она говорила себе собраться, успокоиться, обдумать всё как следует и хоть что-нибудь сделать.
Вдруг она затряслась. Кто-то с осторожностью, точно боясь спугнуть маленькую пичужку, подкрадывался к её двери.
Несколько времени Дарина слушала эти тяжёлые, неуклюжие шаги: наконец, неизвестный засопел и постучался.
Она не ответила.
Ангел застрекотал, вырвался из объятий хозяйки и загородил её собой, полный решимости дать яростный отпор любому обидчику.
Снова стук. На сей раз нетерпеливый. Снова он остался без ответа.
Дарина оцепенела. Она не могла ни сесть, ни встать. Ужас сковал её своим ледяным дыханием, и только одинокая, заблудшая слеза катилась по её щеке.
Дверь со скрипом приоткрылась. Розовая пони обмерла и едва не упала в обморок, но…
То вошёл не Богдан. И даже не битяш. И даже не слуга.
Это был тучный единорог, тёмно-бурого, словно старые листья, окраса, с обломанным рогом и чёрными глазами.
Дарина, сама того не понимая, вскрикнула; но от страха её голос прозвучал не громче муравьиного писка. Впрочем, незнакомец зашипел:
– Т-с-с! – он оглянулся по сторонам. – Тихо! Тихо! Солнцем-Богом вас заклинаю, молчите! И себя, и меня погубите!
– К-кто вы т-такой?.. – выдавила Дарина. – Ч-чего вам надо от меня?
Незнакомец прикрыл дверь.
– Я от пана Несвижского.
– П-пана Несвижского? – промолвила панна. Удивление сменилось надеждой, словно у осаждённого полководца, которому принесли весть о подходе подкреплений.
– Да, да, – закивал единорог. – Его самого. Я здесь, чтобы вас спасти.
Ангел надрывался. Всеми силами он пытался показать своей хозяйке, что этот единорог – дурной, что не стоит ему доверять. Но она не обратила на него внимания.
– Правда? – обрадовалась она. – Поклянитесь, что не врёте!
– Клянусь, – с жаром ответил незнакомец. – Солнцем-Богом клянусь, своей шкурой клянусь и жизнью своей клянусь!
Дарина ахнула и без лишних слов крепко-крепко обняла толстого старика, имени которого, намерений и помыслов не знает, которого видит в первый раз.
Но что-то в ней подсказывало, что доверять ему можно.
И вдруг она заплакала.
Пан Пац с удивлением почувствовал… почувствовал… то, что он почувствовал, не выразить словами. Словно вдруг сердце его, лживое, чёрствое, чванливое и беспутное, сбросило презренную оболочку, и на месте прежнего сердца забилось новое: доброе, бескорыстное и самоотверженное.
Он изрядно смутился: такое он ощутил в первый раз. Впервые в жизни ему захотелось сказать что-нибудь ласковое этой несчастной сиротке… и он не сдержался.
– Ну, – пробормотал он, – будет тебе, барышня-панна, плакать. Всё будет хорошо. Не плачь, пожалуйста…
– Хорошо, – всхлипнула Дарина и поглядела на него. – А как вас зовут?
– Зови меня дядей Ржевом, – улыбнулся Пац.
«Дядя Ржев, – пронеслось у него в голове. – Ишь чего выдумал на старости лет, дуралей…»
– Хорошо, дядя Ржев! – просияла розовая пони. – А…
– Не время для разговоров, барышня-панна, – оборвал её Ржев. – Ты лучше послушай, чего тебе дядя Ржев скажет – и тогда, может статься, мы удерём из этого Огня и Пепла в целости и сохранности…
И он рассказал.
Глава II. Пейте, братцы, попейте.
«У нечистой силы к напиткам доступа нет!»– Народная мудрость.
Безобразные твари тянули к нему свои узловатые, когтистые лапы... они выли и ревели... алая кровь струилась по их кривым зубам... жуткий взгляд раскалённых добела глаз выворачивал наизнанку... он продрог до костей, а хладные прикосновения когтей терзали его плоть и сковывали её льдом... деться ему некуда... они обступили его со всех сторон... он погиб... погиб...
Погиб.
Богдан пробудился. Он не чувствовал ног, не чувствовал шеи; только глаза его бешено вращались.
Капельки холодного, серебристого пота катились по его морде, и каждая капля приносила с собой один лишь жгучий мороз. Напрасно он пытался кричать; всё заглушал исступленный хохот бездушных тварей. Только сиплое хрипение вырывалось из его стеснённой груди.
Он не понимал, да и не мог понять, что кто-то загнал ему в рот кляп. Не понимал он и того, что все его четыре ноги намертво опутаны тугими верёвками. Ему чудилось, будто бы это твари зажимали ему рот, и что это их мерзкие лапы крепко-накрепко примёрзли к его ногам.
Сиромахо бился, точно в предсмертной судороге. Последние крохи разума вытекали из его головы, словно вода из дырявого бурдюка...
— Пан атаман!! — в комнату опрометью вбежал битяш. — Пан атаман!!
Богдан тупо взглянул на него. Ничего, кроме слабого стона, он выдавить из себя не сумел.
Тотчас же комната переполнилась битяшами, словно ведро — спелыми яблоками. Все, все до одного пытались докричаться до него, а он лишь бездумно блуждал взглядом по их взволнованным мордам.
Битяши развязали его, подхватили и куда-то понесли.
Следует воротиться назад во времени и узнать, что же происходило вечером предыдущего дня. В тот страшный, роковой вечер, когда Богдан Сиромахо захлебнулся в потоках горячей крови и самолично вырвал сердце из груди самой драгоценной ему души.
Дарина скрипнула маленькой дверцой своей комнаты и заставила себя выйти на поле боя.
Княжна тихонько просунула нос в щель и краем глаза увидала ужасное зрелище. Тотчас же тошнотворное трупное зловоние ударило ей в нос. Она зажмурилась и отдёрнула мордочку обратно.
Да, пан Пац выдумал весьма хитроумный фортель. Да, почти всю работу он взвалил на свою спину.
Но от этого розовой пони легче не становилось.
Ведь ей всё ещё предстояло перешагнуть через десяток окоченелых трупов, пройти по липкому от крови полу, выдержать безжизненный взгляд мертвецов, не заплакать навзрыд над изрубленными телами своих родных, найти в себе храбрость, чтобы добраться до комнаты брата и переодеться в его одежду.
И главное; остаться сильной. Во что бы то ни стало остаться сильной. Пережить, вынести тягостные минуты ожидания, покуда добрый волшебник, — пан Пац, — будет околдовывать негодяев своими всесильными чарами.
Предательская слеза, похожая на искристый жемчуг, капнула на пол.
— Какая же я трусиха... – всхлипнула розовая пони. — Они же… они же мёртвые, и бояться их нечего. Они… они ведь не сделают ничего худого... — вдруг она запнулась. — Мёртвые. Мёртвые. И братья, и матушка... все, все они... мёртвые... нет, нет, — забормотала она в отчаянии, — нет! Я этого не вынесу... Боже... Боже...
Снова солёная волна слёз стала захлёстывать её. И так бы она и осталась сидеть здесь на веки вечные, если бы какой-то белоснежный, пушистый комочек вдруг не прошмыгнул мимо неё и не удрал прочь, в приоткрытую дверь.
— Ангел! — взвизгнула Дарина и сломя голову ринулась вслед за кроликом. — Стой! Погоди! не ходи туда!!
Розовая пони сама не заметила того, как она выпрыгнула на обагренный кровью пол и, выбивая копытцами нестройную дробь, пустилась вскачь за своим любимцем. Любовь в её душе одержала верх над страхом.
И только когда княжна наткнулось на что-то холодное, — ужасно, просто ужасно холодное, холодное и неживое, она замерла.
Опустила вниз одеревенелую голову.
И едва не отдала Солнцу душу.
Она лежала, широко раскинув копыта. Дыра зияла в её голове. На её морде, выпачканной мерзкими пятнами спёкшейся крови, застыло недоумение. Матушка.
Розовая пони в оцепенении провела копытом по грязной серебряной шерсти своей мачехи, но тотчас же пискнула и отдёрнула ногу. Ей померещилось, словно она коснулась костлявого копыта самой смерти.
Но, что ещё хуже, смерть на самом деле взглянула на неё сквозь застывшие очи княгини.
От пустого, как бездны Преисподен Дискордовых, взора у Дарины застыла кровь в жилах и задрожали ноги. Слабый вздох вырвался из её груди, к горлу подкатил ком. Глаза заволокла мутная, водянистая пелена.
И снова самоотверженный кролик привёл в чувство свою хозяйку. Он подкрался к ней, застрекотал что было духу и впился зубами ей в ногу.
Дарина очнулась.
— Ангел! – ахнула она. – Ты меня напугал!
Белый кролик закатил глаза и приложил лапу к мордочке.
— Они… они убили их, Ангел… – сказала княжна, утирая слёзы.
Ангел пуще прежнего застрекотал и побарабанил лапой по заветной двери в комнату брата, от которой Дарина стояла в нескольких шагах.
— Ты прав… — княжна вздохнула и протёрла очи. – Ты прав. Я… я… должна. Должна быть сильнее. Должна. — Она будто бы опомнилась и расхрабрилась. Должна! – розовая пони вскочила на ноги. – Пойдём, Ангел!
Пламя воодушевления, ровное и жаркое, охватило её кроткое сердечко. Она решилась на невозможное.
Тем временем Ржев Пац в который раз обдумывал свой замысел, крутя в копытах надёжную верёвку. Его враг лежал здесь, на кровати, беззащитный и немощный. Он едва мог слово вымолвить, не то что закричать.
...Перед глазами у Паца промелькнуло видение ножа, который впивается Богдану в грудь, окунается в горячую кровь и уносит к Дискорду душу братоубийцы, предателя и распутника Богдана Сиромахи…
«А что, — думал единорог, — пырну этого подлеца ножом, вот и делу конец. – Он прислушался к шуму на улице. – Пируют, шельмецы, пируют. Кто теперь его выручит? Кто придёт на подмогу? Некому его спасать, некому. Просто вонзить ему ножик в сердце – вот и всё, и дело с концом. Не станет этого... этого… бр-р-р… от него у меня аж мороз по коже. Он ведь, если жив останется, как встанет с постели, как выскочит, как выпрыгнет – из кожи вон вылезет, лишь бы поквитаться со мной. Я его знаю… Ох, не сносить мне тогда головы».
Он стал ещё пристальней разглядывать безмолвного Богдана. Повязка на лбу чернявого единорога набухла и пропиталась багровой, тёмной кровью. На него было жалко смотреть.
«И чего это я, в самом деле… — нахмурился вдруг Пац. – Что это я, свинья какая-то, пёс кайруфский, или басурманин – чтобы больного в его же постели резать. В конце концов, он славный малый, хоть и та ещё шельма…»
Веки Сиромахи, тяжёлые, словно листы железа, наотрез отказывались размыкаться. Копыта, тяжкие, налитые кровью, не слушались его.
В его ушах зазвучал еле слышный голос:
— Ну что, брат, говорить можешь?
Чернявый атаман с усилием повернул голову на звук и разомкнул неподъёмные веки. Сумрачный туман застлал ему глаза, но он разглядел сквозь него тёмно-бурую морду единорога. Морда двоилась, троилась и четверилась.
— Р-ржев?.. – простонал Богдан.
— Говорить, спрашиваю, можешь? – с напором повторил Пац.
В ответ Богдан лишь устало покачал головой.
— Ну вот и славно, — потёр копыта Ржев и…
…Вбил ему в рот кляп.
Богдан замычал и вытаращил глаза на своего приятеля. Мысли его как бы вдруг прояснились.
— Нет уж, врёшь, брат, врёшь! – бормотал пан Пац, крепко-накрепко спутывая Богдану ноги. – Ты уж живи как знаешь, а с тобой мне не по пути. Твои проделки мне уже поперёк горла стоят… Сейчас вот уведу твою «ненаглядную» Дарину прочь, в Лодзины, под опеку ясновельможного князя, а ты тут будешь лежать-полёживать, покамест твои молодцы не опохмелятся.
Жгучий гнев заклокотал в груди Богдана, словно сизокрылый орёл. Он бешено замотал шеей, постарался разорвать путы и выплюнуть кляп, но все его потуги были тщетны.
— Вот так, тихо, тихо, — похлопал его по спине Ржев. – Да, дурак я был, что с тобой, подлецом, связался – но теперь всё! Дудки! Ржев Пац в эти ваши кровавые игры не играет. Я, конечно, мог бы тебе и нож в брюхо вонзить, но – нет, не буду. Авось, когда пред Светлым Судом предстану, мне это и зачтётся. Что ж, прощай, будь здоров, и чтоб тебя Дискорд побрал. — С этими словами он хлопнул дверью.
Богдан остался наедине со своим гневом, бессилием и смертной ненавистью…
А ещё было неотвратимое пророчество Зекоры.
Пан Пац вышел на улицу и, словно полководец — поле сражения, окинул двор усадьбы деловитым взглядом. Вокруг, под кромешным покровом делькрайнской ночи, бурлила, пенилась и кипела развесёлая пирушка.
По правде говоря, княжеская челядь своих надменных скряг-хозяев недолюбливала, а Дарину попросту презирала, — и жалкой гибели Жорстковицких они весьма порадовались. Да так порадовались, что никто толком не удосужился убрать бездыханные тела.
— Пейте, братцы, попейте, — буркнул себе под нос Ржев и закашлялся от дымного чада костров, — а на землю не лейте. Напейтеся все пьяны, не будете упрямы…
Ухмылка расплылась на обширной морде пана Паца. Его осенило. Он повеселел, запел столь любимую им застольную песню и нырнул в толпу, которая плясала, пела, фыркала, пила, ржала и веселилась, что есть мочи.
Теперь-то он наверняка знал, что следует предпринять.
— Веселитесь, пляшите, — напевал Ржев, — друг друга потешите…
А меж тем, веселье с каждою минутой нарастало, словно снежная лавина. Стоял шум и гам; везде кричали, везде болтали, везде гоготали. В одном конце двора мурлыкала переливчатая балалайка, в другом пела, словно птица, пронзительная скрипка, в третьем заливались радостным свистом певучие свирели и мерно трещал гулкий бубен.
Могло показаться, что случилась не резня, не ожесточённое побоище, а наступил светлый праздник. Как будто бы полчаса тому назад не предсмертные стоны, а благодарные молитвы разносились по всему дому. Как будто бы хозяйка их, княгиня Жорстковицкая, осыпала их щедротами и поздравлениями, а не лежала на полу, глядя безжизненными очами ввысь, — холодная и неупокоенная.
Пан Пац с самым решительным видом прошагал мимо целующейся парочки, перемахнул через вусмерть пьяного, распростёртого на земле битяша, а затем какой-то пегас просвистел мимо него, точно вихрь. Будучи не в силах сладить спьяну со своими крыльями, он на лету распластался по стене, словно сырая тряпка.
— Эге-гей, вы! – кликнул Пац, оказавшись посреди гулянки. Шум поутих. – Пан атаман в добром здравии и велит о нём не тревожиться! Он велит всем пить и гулять!
Радостный гул толпы пронёсся по округе, точно раскатистый удар грома. Битяши издавна знали Ржева и привязались к нему – он всегда им всё позволял, и сам вытворял такое, от чего они только покручивали свои чёрные усы и бормотали: «вот так ясновельможный пан!»
— Айда в погреба, панове! – надрывался Ржев. – Бьюсь об заклад, скупердяи Жорстковицкие припрятали там бочку-другую своей лучшей медовухи! Пейте, братцы, попейте!!
— Спасибо, пан!!
Тотчас же с десяток битяшей бросился к заветным погребам. Они и раньше на них поглядывали, но теперь вконец осмелели и стали, не церемонясь, выламывать прочные дубовые двери.
Бурый единорог взял себе с бочки громадную чарку с чем-то хмельным, густым и маслянистым, а затем прокричал:
— Братцы, выпьем за здоровье пана атамана! Дай ему Солнце многая лета!
— Дай Солнце! – загудела толпа.
Пан Пац приложился к чарке. Он всё пил, пил, пил и пил – словно пытался зараз осушить целое море. Неподалёку пара крестьян с благоговением следила за тем, как могучая глотка единорога, точно какая-то бездна, преогромными глотками поглощает вино.
— Доброе вино, — выдохнул Ржев, оторвавшись, наконец, от чарки. – Ей-же-ей, доброе! Жаль такого вина на ваши хамские горла.
Мысли в его голове, наконец, заструились студёным потоком. Всё упорядочилось, наладилось и пошло своим порядком.
— А что, — обратился он во весь голос к крестьянам, — далеко тут до Лодзин, а?
— Ой, далече, пан, далече — покачал головой один из них, с седой бородой.
— Да вы не робейте, — сказал Ржев, — наливайте и себе тоже!
Крестьяне забормотали слова благодарности и бросились черпать тягучее вино деревянным ковшом.
— Так как, говоришь, — повторил зычно Ржев, — далеко здесь, значит, до Лодзин?
— Ну, ежели ваша милость вскачь пуститься изволит, — поскрёб бороду седой крестьянин, — к послезавтрему, авось, и доскачет.
— Да пей же ты, пей, — пан Пац похлопал его по натруженной, исхудалой спине. – Вот так. Да здравствует пан атаман, братцы!
И с этими словами он исчез, словно мимолётное виденье.
Дело сделано, путь расчищен. Без крови, без шуму и пыли. И все счастливы. Кроме Богдана, разумеется.
Ржев усмехнулся этой мысли.
В дверях пан Пац столкнулся с Дариной, словно громадный корабль с острым рифом. Та от неожиданности пискнула и отскочила, но мигом придала своей милой мордочке донельзя твёрдое, точно скала, выражение и топнула копытом по полу.
— Дядя Ржев, я решила, что… — начала она громогласным, звучным голосом (княжне и правда почудилось, будто её журчащий голосочек громогласен и звучен).
— Тс-с-с!!! – замахал копытами Ржев, сгрёб её в охапку и поволок прочь от дверей. – Чего ты задумала такое? Не мешай! Нас обоих погубишь! АЙ!..
То Ангел бросился на защиту своей хозяйки. Не мешкая ни мгновения, он высунул морду из-под меховой шапки Дарины и впился Пацу в ухо.
— Отцепи его, отцепи! – ревел Ржев, которого застал врасплох и сбил с толку неистовый наскок шустрого белого комочка.
— Ангел! – зашумела княжна. – Плохой мальчик! Перестань немедленно!!
Наконец Дарина отцепила кролика (который рвал и метал в нежных материнских объятиях своей хозяйки) от угрюмого пана Паца. Он потирал укушенное ухо и ворчал:
— Тьфу ты пропасть! Вот же аспид Дискордов… Больно кусается, чтоб он неладен был, сумасброд этакий…
— Неправда! — встрепенулась в сердцах Дарина. – Это он не со зла!
— Знаешь, панна, это уже ни в какие в ворота не лезет… — начал было пан Пац, как вдруг содрогнулся.
...Стук-стук-стук.. .
Прячься! – зашипел он. — Живо прячься! Сюда идут, слышишь?!!
Дарина ахнула и в смятении заметалась туда-сюда, словно пожухлый листочек, гонимый свирепым осенним ветром.
Неумолимый, глухой стук тяжёлых копыт приближался с каждым мгновением.
Выйдя на деревянный балкон, Луна втянула носом прозрачный, текучий ночной воздух и закрыла глаза.
Завтра в поход. Завтра в поход…
Ей вдруг очень захотелось поговорить по душам с Селестией, как в старые добрые времена. Она ведь сейчас где-то там, в чужедальней стороне, вдалеке отсюда, вдалеке от своей робкой, но несгибаемой сестрицы. Чего она поделывает, о чём думает? Обсуждает ли с военачальниками грядущие сражения, увещевает ли очередного надменного магната или решает неотложные государственные дела? Как знать.
Но Луне без неё вдруг стало очень, очень одиноко. Ей почудилось, будто бы она готова за одно лишь её дружеское слово отречься от своей цели и на коленях молить прощения у всей Велькской Республики. Ей захотелось тотчас же взмахнуть крыльями, отдаться на милость ночи и лететь прочь отсюда, к сестре, в Кантерстоль и раскаяться во всём. Селестия поймёт. Селестия простит…
Прохладный, сырой ветерок обласкал понурую мордочку Луны, словно заботливая мать – любимую дочку. Ночь. Ночь. Как же она любит ночь. О, это чудесное время, когда невидимый сеятель рассыпает по бархатному покрову неба сотни, тысячи звёзд, когда луна выкатывается на небеса во всём своём лучезарном великолепии…
Запорожская Вольница спала. Удалые битяши склонили усатые головы на свои грубые, потемневшие от времени подушки и дремали, дремали глубоким, молодецким сном. Во сне им грезился поход, большая слава и гордое пурпурное знамя Запорожья, реющее над полем брани.
— Это несправедливо, — вздохнула Луна, вглядываясь в печальное полночное небо. – Несправедливо. Селестия, прости меня…
Хладная слеза выкатилась из грустных очей королевы Селестии. Она подавила минутную слабость, отмахнулась от неё, словно от назойливого комара и сомкнула ресницы.
— Сестра, — прошептала она про себя. – Сестра, если только ты слышишь меня, — прошу, вернись обратно. Вернись…
Аликорн потупила взгляд. Поздно идти на попятный. Военные сборы были в самом разгаре. Войско коронного гетмана уже шагает по кровавой дороге ратных трудов.
Но она уповала на чудо. На то, что кровавая река этого безумия остановит вдруг ход своих бурных потоков и всё вернётся на круги своя. Вот так вот просто – остановится, и всё. Как будто ничего и не было. Должно случиться чудо.
Иначе…
С просторного, белого мраморного балкона виднелась спящая столица, — тысячелетний, славный город Кантерстоль. Кругом чернели крыши сонных домов, а над ними кое-где возвышались шпили знаменитых кантерстольких башен, и те как будто бы грозили ночному небу страшной расправой, грозили исколоть его и порвать на клочки.
И тут ей привиделась одна лишь дикая злоба…
Селестия знала, что иначе все её многолетние труды пропадут зря. Все усилия, все нетвёрдые шаги против яростного, мутного течения глупости, высокомерия и корысти – всё это пойдёт в насмарку. И, что хуже всего, в этом будет повинна её любимая сестра.
— Нет, это я виновата, — опустила свои белоснежные, как январский снег, крылья Селестия. – Одна лишь я. И я всё исправлю. Клянусь.
Юрко перемахнул через несколько ступеней лесенки, ведущей к усадьбе, и загрохотал копытами по полу. За ним поспешал его рослый товарищ по прозванию Иван Головатый.
Их назначили дозорными. Что означало; покуда все остальные наливались белёсой, пахучей драконкой, медовухой и вином, они, сердитые и трезвые, как стёклышко, косились на гулянье. Им, разумеется, смерть хотелось выпить.
И вдруг они услышали отрывистые вопли из усадьбы. Тотчас же они сорвались с места, точно их ветром сдуло, и во весь опор поскакали на крики.
Вломившись в дверь, Юрко увидал мрачного, словно побитый кот, пана Паца, который гаркнул:
— Чего надо, дурни?
Юрко оторопел. Впрочем, его намётанные, зоркие глаза воина вмиг изучили комнату до последней мелочи.
…А между тем, за опрокинутым столом притаилась поутихшая Дарина. От немого ужаса её хрупкое тело трепетало, словно вольнолюбивая пташка за железными прутьями клетки. Ангел притиснулся к её копыту и тоже дрожал мелкой, дробной дрожью, будто бы от трескучего мороза. У него хватило соображения, чтобы понять; теперь его пламенному пылу, его отчаянной смелости и жгучему желанию проучить обидчиков своей хозяйки лучше остудиться – до поры до времени…
Глаза битяша сузились. Он заподозрил что-то неладное. Трупы, кровь, разбитые вдребезги вещицы – это всё пустяки, но вот докучливое, словно жалобное жужжание комара, ощущение чего-то не того – вот это уже не на шутку встревожило бывалого вояку.
— Ну?! – помрачнел пуще прежнего Ржев.
— Мы слышали крики… — отчеканил Юрко. Беспокойное чувство нарастало.
Вдруг он вздрогнул и навострил уши. Кто-то всхлипнул. Это был очень тихий и застенчивый всхлип, тихий, точно писк муравья, – но Юрко слышал всхлип, и он знал, что слух никогда, никогда не подводит настоящего воина.
— Какие-такие крики? – сварливо вопросил пан Пац. – Не было никаких криков, дуралеи! Ну, чего вытаращились-то? Бегом отсюда!
Тучный единорог прямо-таки излучал непреклонную уверенность. Будь он солнцем, то сейчас оно стояло бы в самом зените, когда ослепительные золотистые лучи не дают покоя никому.
— Э… — разинул рот Головатый.
— Вот что, братцы, — вздохнул пан Пац и потёр свой обломанный рог. – Все мы изрядно перетревожились за нашего батька атамана. Чего же ради мучить друг друга, морочить всем головы и стращать какими-то непонятными криками и прочим вздором?
Вязкая, как дёготь, тишина накатила на комнату. Битяши переглянулись.
…Пан Пац молился Солнцу и богам всех народов Эквестрии, что они не заметят… не заметят, как блистает и серебрится на его лбу, в блеклом, сумеречном свете факелов сиротливая капелька пота. Предательская капелька, подлая и незваная…
— Э… — снова разинул рот Иван.
— Вот что, — сказал Ржев, как отрезал. – Скажите, вы сейчас пили, как все порядочные пони?
— Нет… — протянул, сузив глаза, Юрко. – Не пили. Мы в дозоре. А что?
— НЕ ПИЛИ?! – возопил Пац и хлопнул себя по лбу. – Что это вы, как басурмане какие-то, не пьёте?! Неужто вам даже не предлагали?!!
— Нет… — глаза Юрко сузились донельзя, словно у жителя далёких восточных стран.
— Вот негодяи! Лиходеи!! Изуверы!!! Шельмецы!!!! Сами пьют, а дозорным, значит, не капли?!! – ревел пан Пац. — Да что это деется такое, братцы?! Что деется?! Вон отсюда, и чтобы каждый налил себе полную чару, и выпил всё до последней капли!..
Битяши переглянулись вновь. Что-то в их головах перемкнулось.
— …Сегодня положено веселиться, а не торчать, как лист перед травой, хмуриться и жадно заглядывать в чужие кубки. Вон! И чтоб духу вашего здесь не было!!
С этими словами он вытолкал их за дверь. Битяши поначалу упрямились, но быстро поддались на уговоры. Ощущение ощущением, а выпить доброго вина всякому охота.
— Если будут бурчать, что, мол, вам не положено, — прокричал им вслед Ржев, — будут иметь дело со мной!! Так и скажите этим… этим… Тьфу!!!
Пан Пац несколько времени щурился, вглядываясь в шумную темноту. Когда он убедился в том, что доблестные стражи спокойствия ушли далеко и теперь уж наверняка не воротятся назад, он кивнул и сказал:
— Всё, княжна. Они ушли. Можешь выходить.
Дарина, как и предполагал пан Пац, вышла далеко не сразу. Сначала показались маленькие, вострые ушки, потом – краешек прекрасных, голубых, словно ясное небо очей, и наконец, вся мордочка.
— У-ушли? – заикаясь, спросила она.
— Ушли.
Высунулась и сердитая мордочка Ангела. Он с самым свирепым видом шевелил усами, словно грозил всему миру мучительной расправой.
Пац нахмурился:
— Ты же не хочешь сказать, что мы этого душегубца с собой возьмём?
— А как же! – ахнула Дарина и заключила своего любимца в крепкие объятья. Тот стал отбиваться. – Он будет нас защищать!
Единорог засопел. Ему не нравилось думать о том, что у него под боком, под шапкой Дарины, примостился маленький, склочный и, что главное, кусачий демон.
— Нет уж, дудки… — буркнул он.
— Пожа-алуйста, дядя Ржев! – протянула княжна и одарила его взглядом своих лучистых, добрых глаз.
Их взоры пересеклись. Пан Пац вдруг, как и несколькими часами раннее, почувствовал себя отпетым негодяем и бездушной тварью – а также то, что только с помощью этой кроткой пони он сможет искупить свои чёрные грехи. Отказать ей в этом маленьком пустячке? Нет. Он на это никогда бы не решился. Пусть берёт кого хочет. Он возражать не станет.
Так думал Ржев, глядя в безбрежную синеву её очей. На краткий миг чарующая синева поглотила его с головой – но потом он опомнился и вернулся в настоящий мир. Вернулся обратно, в комнату, к прогорклому воздуху, к безвольным трупам, туда, где мерцало мутное свечение факелов и где, прямо напротив него, стояла самая чистая душа во всей Эквестрии. Душа прозрачная, — кристально прозрачная и светлая, как Солнце.
И душа эта молила его о спасении.
— Кхм… — пан Пац переминался с копыто на копыто. – Ну… Ладно. Так и быть. Пускай. Бери его. Кхм.
— Спасибо, дядя Ржев!! – Дарина заулыбалась во весь рот. – Я…
— Ох. – Ржев поморгал и протёр глаза. – Давай оставим благодарности на потом. Мы пока ещё не унесли отсюда ноги.
Как же он измаялся.
Утро. Светлое, радостное и тёплое утро.
Зычные крики оглашали окрестности усадьбы Жорстковичи. Битяши волокли своего атамана по земле. Тот упирался, вырывался из их молодецкой хватки, и сбивчиво хрипел что-то про тварей, что-то про Зекору, что-то про Дарину, а что-то про Яна Несвижского и пана Паца.
Богдан не помнил себя от ярости и страха. Ему мерещилось, что твари уже терзают, рвут его на части, а шмотья его сырого мяса швыряют своим голодным детёнышам. Те с урчанием, толкаясь и распихивая друг друга, вгрызаются в подачку…
Вдруг всё мигом переменилось. Твари закружились, завертелись в каком-то диковинном танце, истошно завыли и растворились в густой мутной мгле.
Ледяные иглы стужи впились в его морду. Он уловил краем уха звучный всплеск, почувствовал, как в ноздри ему струится вода. Богдан тяжело задышал и стал ловить ртом воздух, но вместо вожделенного воздуха студёная вода хлынула в его пересохшее горло. Он зажмурился. Приложив немыслимое усилие, он вскинул морду и…
…Пришёл в себя.
Сиромахо фыркнул, отдышался и огляделся по сторонам. Печальное зрелище предстало его глазам; повсюду, насколько хватало глаз, землю устилали тела. Сначала ему показалось, будто они все — покойники; но потом он пригляделся чуть пристальней, заприметил порожние бутылки, тлеющие кучи седого пепла на кострищах и разбитые инструменты. Похоже, здесь повеселились на славу…
Только теперь он почувствовал, что несколько пар глаз его с любопытством разглядывают. Он обернулся.
— Пане атаман?.. – обратился один из битяшей.
— Що. Тут. Сталося? – нахмурился Богдан.
Битяши обменялись беспокойными взглядами. Хмель ещё не до конца вышел из их голов, но от глаз Сиромахи, в которых плясали свои дикие пляски безобразные демоны, им стало не по себе. Они как будто бы протрезвели.
Битяши стали, поминутно перебивая друг друга, рассказывать всё, что им известно. И когда они дошли в своём нетвёрдом рассказе до того места, где пан Пац призывал всех пить, гулять и веселиться, сколько достанет сил, а ещё спрашивал дорогу до Лодзин, Богдан…
…Рассвирепел.
— РЖЕВ!!! – заревел он и без оглядки поскакал в усадьбу.
Он всё, всё припомнил. Слова «нет уж, врёшь, брат, врёшь», «Ржев Пац в эти ваши кровавые игры не играет», и «чтоб тебя Дискорд побрал» воскресли у него в памяти, ворвались в его голову и дружно возопили: «мсти, битяш, мсти! Убей подлого чистопородного!!»
Его терзал гнев. Пот выступил у него на морде. Он страдал.
Но страдал он от других слов.
«Сейчас вот уведу твою «ненаглядную» Дарину прочь, в Лодзины, под опеку ясновельможного князя, а ты тут будешь лежать-полёживать, покамест твои молодцы не опохмелятся».
Эти роковые слова пробудили в нём такую кипучую ненависть, такую лютую ярость, что он готов был своротить горы.
Богдан вломился в безмолвную комнатку Дарины. Он моргнул. Рухнул на пол и зарыдал крупными, то ли страдальческими, то ли гневными слезами. Её здесь не было.
Небольшая кроватка бережно заправлена, дверцы шкафа тщательно прикрыты. На столике ютится сиротливый свечной огарок. Но её. Здесь. Не было! Увёл! Увёл её гнусный толстяк! Увёл у тебя из-под носа! Связал тебя тугими путами!! А теперь Дарины и след простыл!!!
Битяши, было, хотели окликнуть чернявого атамана, но вместо этого замешкались, попятились и в смущении промолчали.
Так прошло несколько времени.
— На Лодзины! – взвыл вдруг Богдан и бросился к битяшам. Те отступили ещё на шаг. – На Лодзины, Дискорд бы вас побрал! Будите этих пьяниц! БУДИТЕ!!! Собирайте всех пегасов, найдите их, НАЙДИТЕ!!!! – слова вырывались из Сиромахи, слово пули из самопала.
…Рана на его лбу дала о себе знать страшным, жестоким укусом пронзительной боли – точно кто-то вонзил ему в лоб калёный клинок…
Битяши вытянулись, закивали, и во всю прыть поскакали на улицу.
Рана?.. Это ничего. Рана подождёт. Он с радостью немного потерпит.
А вот беглецы могут уйти далеко. Но это тоже ничего, не уйдут. Ха. Да что о себе возомнил этот толстый единорог? Он и колдовать-то толком не может из-за изувеченного рога. А у Богдана есть пегасы. У Богдана есть единороги. У Богдана есть битяши, которые пойдут за ним в огонь и воду. И плевать, что Лодзины – столица князя Доминика Черешецкого. Они не поспеют добраться до неё вовремя.
Как будто он их не отыщет. Ха-ха. Ещё как отыщет. А потом он поквитается с Ржевом, а Дарину силой затащит к себе, на тёплую постель…
На улице загремели крики. Его молодцы расталкивали битяшей и собирали их в поход.
Скоро кому-то не поздоровится.
Искряна разомкнула тяжёлые веки и несколько раз моргнула. Потом она тихонько застонала и попыталась прийти в себя. Но всё в её голове спуталось, всё смешалось — прошлое с настоящим, вымысел с истиной, а явь со сном.
Снова она нащупала под собой мягкую постель, снова она почувствовала на себе большое, тёплое, чистое одеяло и кашлянула.
— Мне это всё снится, — сказала она. — Так оно и есть. Снится.
— Чаго это тоби сныться, яблочко?
Волшебница содрогнулась от неожиданности и помотала головой, пытаясь отыскать глазами того, кто только что говорил.
— Э-э… — протянула она и мысленно укорила себя за дрожь в поджилках. – Кто это?
— Вишь, очухалась уж небось? – снова скрипнул голос.
— Э-эм…
Искряна и оглянуться не успела, как перед ней будто бы из-под земли выросла старая старушечка – земная пони светло-зелёной, словно листья салата, масти.
— Очухалась, — кивнула старушка.
При скудном свете лучины волшебнице удалось получше разглядеть удивительную старушку, её седой пучок волос и короткий хвост, её изборождённую морщинами морду, а ещё её диковинные глаза. На неё глядели такие спокойные, такие вдумчивые глаза, — но, что главное, в них теплился тихий свет радушия и мудрости целого поколения.
— Эм. Простите, сударыня, — Искряна моргнула. – А как…
— Чаю хош? – спросила вдруг старушка.
— Э-э…
— Ну не хош как хош, — сказала старушка и примостилась рядом. – Кузнечихой меня прозвали, дитятко. Кузнечихой. Потому что кузнецова жена была. Но все кличут меня просто — «бабулей».
— Э-э… сударыня…
— Бабуля, — терпеливо поправила её Кузнечиха.
— Так вот, бабуля… а… э… где я?
— Да ты не робей, дитятко, — улыбнулась старушка. – Ты в яблоневом хуторе, и здесь тебя никто не тронет.
— А, Яблонев хутор? А где этот хутор находится?
— Да говорю ж тебе, яблочко — вздохнула старушка, — яблонев хутор. Он что, должон «находиться» где-то, а?
Искряна только захлопала глазами.
— А? – встрепенулась Кузнечиха. – Как называют хутор этот-то? А, ну по прозванию он Серебряные Боры, но на что тебе знать это? Ты в яблоневом хуторе, и бояться тебе нечего.
— Простите, бабуля… — замялась Искряна и закрыла глаза в ожидании ответного удара. – Я не понимаю.
— Ну, яблонев хутор! – сказала старушка. – Значит, что здесь много из яблочной семьи проживает. Таких хуторов немало по всей Делькрайне – я всех и не упомню, пожалуй. Да, родня у нас большая, и всё крепкая, дружная – вот так вот. Я ведь и сама-то яблочная.
— Понятно, — подивилась Искряна. – А как я сюда попала?
— Да, девки тебя сыскали, — махнула копытом Кузнечиха. — Лежала посреди опушки, вся продрошгая, в слезах, всё твердила околесицу какую-то. Ну, снесли ко мне, а мне выхаживать только в радость.
Ещё одна лучистая улыбка заиграла на её поблёклых губах, как будто покров туч разорвал смелый, яркий солнечный луч.
— Вот как… — сказала Искряна. Только тут она догадалась, насколько глупо звучит это её «вот как», и она добавила: — Спасибо.
«Спасибо» тоже вышло у неё не ахти какое, — хриплое, слабое и вялое, точно прошлогодний лист.
— Ты-то как сама, а?
— Спасибо, — прохрипела Искряна и кашлянула. – Мне уже лучше.
— Эх-хо-хо, — покачала головой старушка. – Бедная ты, горемычная. Как же ты так захворать ухитрилась?
— Долгая история…
— Но это ничего, — улыбнулась Кузнечиха. – Вот увидишь, у меня ты вскорости на ноги встанешь. В детстве внучка моя, Ивашка, всегда хворая была – страх один! Насилу её выхаживала, — то такое у неё болит, то сякое, то чихает, горемычная, то кашляет… А вот братец её, старшой, — Большой Мак его зовут, — такой могутный уродился, ну словно дуб – огромадные возы тягает, точно воробьиное перо. Все девки на него в селе загляд…
— Судар… кхм, бабуля. Позвольте спросить?
— Да, яблочко? – спросила Кузнечиха с ласковой улыбкой.
— А где сейчас ваши внуки?
— Это которые? У меня их целый воз, — сказала не без гордости старушка.
— Ну? вот эти, — помахала копытом Искряна, — о которых вы только что говорили.
— На войну ушли. На войну, дитятко.
— А за кого они?
— Известное дело, — Кузнечиха вздохнула, — к битяшам подались. Да и что значит «за кого?»… Кто обижает, против того и пошли. Сейчас вот по деревням шатаются, созывают яблочную семью на бой. А ведь родителей-то их, Ивашки, Большого Мака и младшенькой, Расцветки, наш пан, негодяй и распутник, насмерть за какой-то пустяк засёк.
— Ох… — сказала Искряна. – Сочувствую…
— Да, чего уж там… – отмахнулась старушка. – Прошлого-то не воротишь, и тужить о нём не о чем. Жалко их, но кому сейчас легко? Ну ладно, засёк, всякое бывает, взбредёт какая-то муть в голову, вот и бесится. Но теперь-то что? Зачем вот… вот это всё? – Кузнечиха обвела взглядом свою уютную хату. – Ну, вся эта война? Кому она сдалась? Вот как по мне, коли жили бы все полюбовно, а не как свирепые звери, — вот тут-то оно и было бы счастье. Чтобы каждому по нутру, чтобы все пусть и в бедности, но по-братски свой кусок хлеба делят, и все невзгоды вместе сносят. Вот тогда и было бы счастье. А от этой войны проку, что от разбитой посуды… Тьфу…
Помолчали. Искряне не терпелось кое-что узнать, но она из уважения сдерживалась.
— А не могли бы вы, бабуля, — сказала она наконец, — яблочный пирог испечь?
Бабуля вскинула глаза на Искряну.
— Так-так, — протянула она, — а ну-ка, яблочко, выкладывай, что задумала. Я ведь по глазам вижу, — она ухмыльнулась, — хитрость какую-то изобрела… Да не отводи ты взгляд, — авось не съем.
Искряна с мгновение поколебалась и набрала в грудь побольше воздуха.