Понь бледный

Глава десятая

Лес на рассвете пахнет совершенно особенным образом. Все тысячи запахов, рожденные стихиями воздуха, земли и воды, сплетаются в удивительно сочный коктейль, тяжелый и вязкий, как древнее, впитавшее в себя тысячелетнюю мудрость, вино. В этом коктейле есть все – тонкий аромат мокрой коры, пронзительный запах свежей травы, солоноватый букет разогретой первыми солнечными лучами земли и горечь янтарной смолы.

Сталин не чувствует этих запахов, хоть и знает, что они есть. Просто сейчас они остались в другом мире, который отделен от него непроницаемой, хоть и невидимой, стеной. Стеной, которую воздвиг он сам.

Сталин сидит на невысоком холме, выдающемся из густой подложки Вечнодикого Леса. «Поза лотоса», которую приняло его тело, поначалу кажется невозможной для непарнокопытного, но она не доставляет ему никаких неудобств. Тело – всего лишь материя. Умеющий управлять материей не знает подобного стеснения в возможностях.

Сталин предельно расслаблен. Настолько, что собственное тело кажется ему зыбкой тенью на исполинском заборе вселенского мироздания. Его разум, отбросив неуклюжий земной якорь, парит в океане, по сравнению с которым глубокое июльское небо может показаться мелкой грязной лужей.

Сталин улыбается, хоть и не чувствует этого.

Он ощущает тысячи тысяч ветров, дующих в разные стороны и с разной силой. Эти ветра несут тепло и холод, влагу и сухость, опасность и успокоение. Его разум волен выбрать любой из этих ветров и бесконечно парить в тугих струях воздуха, просеивая сквозь себя мириады частиц, из которых состоит вечность, и с каждая из них, попадая в его кровь, дает ему что-то новое и неизведанное.

Абсолютный покой. Абсолютная сосредоточенность. Абсолютный контроль воли и разума.

«Учиться, учиться и учиться» — когда-то говорил его первый учитель, уроков которого он так и не научился ценить. Но Сталин всегда обладал той простой чертой, которую многие в нем замечали, но мало кто мог сформулировать или высказать. Он умел делать выводы из допущенных ошибок.

Сталин расслабляется и воспаряет еще выше, к звездному мерцанию стратосферы.

Сталин учится.

О том, что обучение в школе товарища Зекоры будет не из легких, он понял с самого первого дня. Точнее, с рассвета самого первого дня, потому что именно на рассвете Зекора, бесцеремонно стащив с него старенькое одеяло, торжественно объявила:

 — Товарищ, будет тебе спать! Пора с тебя нам сон согнать!

Она заставила его выйти наружу, в серую и колючую, неохотно освещаемую первыми солнечными лучами, чащу Вечнодикого Леса. Даже днем здесь царил полумрак, даже день был бессилен здесь, в царстве шипов, острых веток и зловещих валунов. Оттого здесь всегда царил едкий запах испарений и гнили, так непохожий на хорошо знакомый ему аромат леса.

Все выглядело мрачно и жутковато. Деревья скалились дуплами, словно огромными щербатыми ртами, и каждая такая пасть с легкостью могла бы заглотать маленького серого пони. Ветки царапали его тысячами острых жадных когтей, норовя впиться в гриву или коварно ущипнуть за бок. Лианы влажными липкими языками оплетали ноги. Земля, выглядящая твердой и надежной, под копытами вдруг обращалась вязкой топью.

А еще хуже были звуки. Вечнодикий Лес не знал покоя. Он шипел, трещал, стонал, визжал, хрипел, перхал, улюлюкал, стрекотал, пыхтел, скрежетал, посвистывал, гудел… Источники всех этих звуков постоянно были рядом, но никогда не показывались на глаза. Этот лес не любил чужаков, и не стеснялся этого демонстрировать. Иногда, от особенно-пронзительного звука, Сталин замирал, чувствуя, как поднимается дыбом шерсть на загривке. Он, привыкший уверять себя в том, что не знает страха, слишком давно забыл о том, что чувствует маленькая букашка, оказавшаяся на ладони великана.

Вечнодикий Лес был огромным живым организмом, великаном необъятной величины. И сколько ни пытался Сталин себя уверить, что все это – игра воображения и затаенные страхи, ему постоянно казалось, что этот лес разглядывает его, пристально и со зловещей ухмылкой. Вечнодикий Лес, это ужасное чудовище, неподвластное даже Принцессе Селестии, сознавал всю свою мощь и не стремился уничтожить дерзкого пришельца сразу же. Он исподволь испытывал его на прочность, пробуя зазубренным когтем, посмеивался в клочковатую шипастую бороду…

Зекора не знала жалости. Она заставила Сталина пуститься галопом и сама обозначила расстояние. Которое уже тогда показалось ему чрезмерным даже для породистого призового рысака.

 — Так будешь бегать каждый день. Из тела мы прогоним лень!

Вместе с ленью тело едва не покинул и дух, каким-то чудом теплившийся в нем. Бежать было не просто тяжело, а практически невозможно. После первой же сотни метров тело вспоминало о возрасте, о ранах, о том скудном запасе сил, что у него остались. Мышцы превращались в куски вареного мяса, тяжелого и рыхлого. Воздух в легких кипел, клокотал и не мог насытить. Кровь гудела в ушах, а перед глазами плясали желтые и фиолетовые огоньки. Еще хуже дело обстояло с его правой ногой, которая постоянно ныла, стонала и просила пощады. Даже на удобном деревянном протезе она отказывалась работать и взывала о милосердии.

Сталин бежал по едва угадываемой лесной тропинке сквозь черно-серую чащу до тех пор, пока тело могло выжать из себя хоть каплю. Его бока покрывались липким мылом, дыхание спирало, но он все равно заставлял себя делать шаг за шагом. До тех пор, пока тело вообще ему повиновалось. Никакой пощады. Ни врагам, ни союзникам. Никакой слабости. Околей, но добеги, Коба!..

И он бежал.

Уверенной рысью он преодолевал колючие заросли, которые могли бы дать фору даже колючей проволоке. Стремительным карьером он пересекал поляны, такие же темные, как окружающий лес, укрытые гниющим мхом и испещренные норами, обитатели которых глядели вслед кроваво-красными бусинами глаз. Галопом он несся по шипастой чаще, норовившей переломать ему шею ударами своих сухих узловатых ветвей. И шагом плелся по мутным и черным водоемам затхлой воды, через которые пролегал путь.

Коммунизм – это движение, ведь так?.. Вечное движение, не знающее преград и конечного пункта назначения. Движение разума в попытке дать всем людям равенство. Движение сердца в попытке дать всем счастье. Коммунизм – движение олимпийца с факелом в руке, но он не знает финиша. Неудержимое движение влечет его дальше, от городов и стран к континентам и планетам. Так что может знать о коммунизме тот, кто не способен двигаться сам?..

К домику Зекоры Сталин возвращался через несколько часов, взмыленный, растрепанный, исцарапанный, едва держащийся на шатающихся ногах. Но возвращался. Зекора никогда не хвалила его, но в ее насмешливом взгляде, который всегда встречал его на пороге, было что-то, отчего он, безмерно уставший и злой, вдруг испытывал умиротворение и душевный подъем. «В ней есть что-то от женщины с плаката «Родина-Мать зовет, — думалось Сталину в редкие минуты покоя, когда он лежал на заменяющей ему кровать тонкой подстилке из трав. — Что-то такое, что заставляет держаться, сцепив зубы, держаться не смотря ни на что, любой ценой…»

Впрочем, времени на размышления у него оставалось все меньше и меньше.

Сталин ощущает себя необыкновенно легким, невесомым, как лепесток цветка, гонимый ветром. Ему кажется, что он перестал дышать, замершему в трансе телу больше не нужен кислород. Его собственное тело кажется ему крошечной точкой на горизонте. Точкой, к которой он когда-нибудь вернется. Когда постигнет то, ради чего оказался здесь.

Полный контроль. Полное спокойствие. Полное подчинение материи разуму.

Путем многочасовых медитаций он научился понимать природу разума. Его мысли легки и послушны, как взвод старательных новобранцев под управлением строгого сержанта. Достаточно лишь подумать о чем-то, и разум уже взмывает вверх, в ледяную бездну небесного моря.

Поначалу это давалось ему тяжело. Привыкший верить в незыблемость материи и уязвимость слабого разума, он днями напролет сидел на холме для медитаций, тщетно пялясь в пустое серое небо. Его тело было тем свинцовым якорем, который удерживал его дух на привязи. Ты стар, Коба, и ты всегда был махровым материалистом… А в твоем возрасте сложно менять привычки. И тело…

Сталин неподвижен, точно статуя. Его глаза закрыты, но он видит все вокруг. Не только холм для медитаций, уставленный валунами, не только огромный Вечнодикий Лес, но всю Эквестрию, всю планету, всю Галактику. Его разум, впитывая новые крупицы знаний, расширяется, пока не делается огромным, невообразимо огромным. Но все же в нем чего-то не хватает и Сталин, мысленно морщась, продолжает свои бесконечные поиски.

Он чувствует, что ответ находится где-то рядом.

Бег был лишь первым испытанием. Сталин был уверен, что околеет после первого же дня. Что просто рухнет на землю, и жизнь вытечет из него, как остатки воды из прохудившегося ведра. Но он не околел. Каждый день он начинал бежать с первыми лучами солнца и каждый день с растущим удивлением обнаруживал, что жив. Это противоречило здравому смыслу, это противоречило его ощущениям, это противоречило всему на свете.

Но это работало.

Маршрут день ото дня все увеличивался, росла и сложность. Теперь его путь пролегал сквозь коварные мангровые болота, лабиринты бритвенно-острых сталагмитов, зыбучие пески, реки кипящей лавы, заросли ядовитого плюща и логова настолько жутких тварей, что по сравнению с ними даже ветеран СС мог показаться безобидным румяным мальчишкой. Вечнодикий Лес, гримасничая и хихикая, доставал из своего бездонного сундука все новые и новые ужасы. Но и Сталин был уже не тем раздавленным, изувеченным и едва живым старым пони, которого принесла Пинки Пай три месяца назад.

Зекора встречала его одобрительным кивком, но он и не ждал от нее похвальбы. Обыкновенно она слишком ценила время и была слишком сосредоточена на чем-то, невидимом ему, чтобы размениваться на такие пустяки. Если она что-то и говорила, в своей обычной чудной манере, напевно и с едва уловимым ацентом далеких краев, ее слова несли определенный смысл. И Сталин быстро научился уделять им самое пристальное внимание. Тем более, что болтливой Зекору нельзя было назвать.

После пробежки она поила его своим травяным отваром, зловонным, но отлично восстанавливающим силы. Смазывала укусы лесных скорпионов и царапины от ядовитых лиан. На завтрак ему доставалось несколько яблок или репка. Все было выращено на собственном огороде Зекоры, на котором она с обманчивой медлительностью колдовала по полдня, подчиняя Вечнодикий Лес своей воле и заставляя его тронутую тленом землю плодоносить удивительными плодами.

 — Уже не понь, еще не волк, — сказала однажды она, когда Сталин вернулся из очередной выматывающей гонки, удивительно свежий и почти не утомившийся. — Возможно, будет с тебя толк…

Новые уроки начинались без предупреждений. Здесь не было лекций, курсов, семинаров, конспектов и учебных пособий. Его учил сам Вечнодикий Лес, со свойственной ему злой иронией. И оценки здесь тоже не выставлялись. Единственной оценкой была жизнь, которую ему раз за разом удавалось сохранять. И этой оценкой он был вполне доволен.

Он рубил на дрова извивающиеся деревья с зазубренными шипами, которые норовили схватить его своими ветвями и раздавить.

Он набирал воду в озере, в глубинах которого обитали плотоядные спруты и гигантские аллигаторы самого злобного нрава.

Он собирал грибы на сумрачных опушках, и каждый гриб мог оказаться каким-нибудь смертельно-ядовитым здешним насекомым.

Он добывал для Зекоры какие-то особенные цветы и плоды, и каждый раз, отправляясь за ними, не знал, что его там ждет – болотная мантикора, дракон, свора диких грифонов…

Несколько раз он оказывался на волосок от смерти. Однажды стая свирепых древесных волков загнала его в чащу, отрезав все пути для отступления. Скрежеща уродливыми неровными зубами, эти хищники Вечнодикого Леса, похожие на груду ветвей, сплетенных в подобие поджарого волчьего тела, надвигались на него, уже готовясь ощутить сладкий вкус мяса пони. Но ему удалось вырваться, оставив у них в зубах приличный клок шерсти из хвоста.

В другой раз он угодил в зыбучие пески, которые едва не сомкнулись у него над головой. Ценой постоянного контроля мыслей и тела ему удалось замереть и постепенно, в течение многих часов, добраться до берега.

Он учился узнавать Вечнодикий Лес в тысячах лиц. Лица эти были зловещими, пугающими и жуткими, но за их внешними, нарочито страшными, чертами он постепенно начинал различать что-то другое. Лес, полный смертельный ловушек и самых разных опасностей, открывался ему, делался понятен и знаком. Не последнюю роль в этом сыграли и медитации, учить которым Зекора начала его с первого дня. Сталин учился представлять свое тело в виде камня, который можно оставить на земле, чтобы взмыть духом вверх и окунуться в Мировой океан мыслей и чувств. Сперва это было лишь тратой времени. Он мог целый день просидеть в липком полумраке чащи, не добившись и толики прогресса. Небесный океан был все так же отгорожен от него, как и раньше, а долгое сидение на земле лишь заставляло ныть старые кости.

Но он был упорен и терпелив. Он был упорен и терпелив, когда обучался в Тифлисской духовной семинарии, где за нерадивость наказывали солеными розгами, а на ужин давали гнилое мясо. Он был упорен и терпелив в борьбе, когда революция была молода и неопытна, а со всех сторон ее подстерегали враги. Он был упорен и терпелив, когда встал во главе государства – человек, наделенный бесконечным списком возможностей, но вынужденный лавировать между бесконечным количеством проблем. Эти черты он сохранил и здесь.

«Коммунизм — это труд, Коба! – напоминал он себе всякий раз, когда очередная поставленная Зекора задача казалась ему невыполнимой, немыслимой и совершенно невозможной. — Быть коммунистом – значит трудится. Только достойному открывается коммунизм. Не тому, кто день напролет считает деньги, и не тому, кто нацепил на себя дорогой костюм и путешествует из одного кабинета в другой. Тому, что полностью покорил свой разум и тело поставленной цели, кто идет к ней, кто готов идти к ней наперекор всему. Может, у товарища Зекоры и нет партбилета, но истинную сущность коммунизма она понимает лучше тебя, седогривого…»

Всякий труд приносит результаты. С течением времени Сталин стал с удивлением замечать, что его упорство и труд тоже дают плоды. Он стал понимать Вечнодикий Лес. Если раньше он находил его огромным враждебным хищником, то теперь за маской показной свирепости различил и другие черты. Вечнодикий Лес был суровым существом, чуждым слабости и милосердию. Но он был по-своему справедлив и уважителен к тем, кто соглашался играть по его правилам. Кто по доброй воле окунался в бесчисленные опасности, таящиеся в вечном полумраке, и кто готов был идти до конца, презрев их. И все чаще, галопируя по узкой лесной тропинке, Сталину чудилось, что скрип огромных ветвей похож не на рык, как чудилось поначалу, а на добродушные старческие смешки.

Но все это было лишь началом обучения.

Сталин хмурится.

Его дух, освобожденный от оков плоти, парит в воздухе, используя десятки новых чувств, которые вдруг оказались в его распоряжении. Дух всемогущ и всевластен. Он порхает быстрее и ловчее самого прыткого пегаса. Он купается в прохладе пушистых облаков, пьет разлитый в небе рассвет, а звезды нежно щекочут его гриву. Но сейчас он слишком далек от того, чтоб предаваться подобным радостям.

Сталин ищет ответ. Этот ответ рядом, он чувствует его присутствие, как лошадь чувствует запах вкусной морковки. Но ответ недостижим. Он порхает неподалеку и иногда Сталину кажется, что он может разглядеть оставленные его крыльями следы в бескрайнем пространстве этого нового мира. Тщетно. Он тянется к ответу, но того уже нет. Он снова рядом и снова бесконечно далеко. Дразнит, манит, тянет – но не дается в руки.

Сталин мысленно стискивает зубы. Как тогда, когда только покорял Вечнодикий Лес. Упорство и терпение. У Эппл Джек были два крепких копыта, которыми она мастерски обтрушивала яблони, избавляя их от тяжелых сочных плодов. У него есть упорство и терпение – два его верных надежных копыта.

Ответ…

Почему ты проиграл, Коба?..

Ты проиграл дважды. Дважды судьба выдавала тебе отличный набор карт и оба раза ты, удачно начав партию, под конец все спускал. Совпадение? Не бывает таких совпадений. Оба раза у него было все. Четкий план действий. Надежные товарищи и исполнительные подчиненные. Благоприятствующая ситуация. Понимание сути. Оружие. Технические резервы. Авторитет. И оба раза он проиграл, лишившись всего. В первой жизни все его наследие было уничтожено и разорено вчерашними учениками. Огромная махина самого большого в мире государства оказалась подчинена одному маленькому винтику, с утратой которого начала рассыпаться на части. И после его, Сталина, смерти не было никого, кто смог бы этот винтик заменить, остановить лавинообразный распад. Во второй жизни получилось еще хуже. Юную революцию разбили наголову. Мятежный брониносец уничтожен, подпольная партия разгромлена, все товарищи – в застенках Принцессы. А ведь он мнил себя старым опытным революционером, таким, которому не составит труда разгромить игрушечную монархию Селестии и разогнать ее начитанных учениц…

Сталин морщится, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос, который терзает его, подобно застрявшему в теле осколку снаряда.

Почему?..

Если ты так силен, так умен, если положил всю жизнь на алтарь самого верного в мире учения, если осознавал свою правоту – почему?..

Сталин напрягается, хотя его тело остается в полном покое, ни один мускул не дернулся. Той частью своего разума, которая парит в безбрежном океане он нащупывает скользкий хвост ускользающего ответа. И тянется за ним всем своим эфирным и прозрачным телом.

Сталин готов идти за ним до конца.

Были и другие уроки. Странные уроки, против которых поначалу бунтовала вся его сущность. От которых даже его стальная выдержка покрывалась пятнами разлагающей ржавчины. Хотя выглядели они поначалу безобиднее всех предыдущих затей Зекоры.

 — Коль массы хочешь направлять, простым попробуй управлять!..

Зекора положила на землю перед Сталиным яблоко. Обычное яблоко здешнего сорта, серое и сморщенное, ничуть не аппетитное. Он не сразу понял, что требуется от него, а когда понял, едва подавил желание выругаться на не забытом еще грузинском языке, после чего покинуть этот безумный лес и его сумасшедшую отшельницу-зебру. Зекора хотела, чтоб он двигал яблоко мыслью. И если медитации уже не представляли для него серьезной трудности, телекинез оказался препятствием, в которое его воля врезалась подобно мчащемуся во весь опор скакуну, едва не сломав себе шею.

Можно долго твердить себе о том, что мысль повелевает материей. В конце концов, ему и самому приходилось не раз обосновывать это в партийных дискуссиях и публицистических работах. Мысль двигает прогресс. Мысль управляет народами и правительствами. Мысль вершит историю. Но мысль не может поднять яблоко. Не может и все тут!..

У самой Зекоры это получалось с легкостью. Подхваченные едва видимым алым ореолом, порхали по всему саду грабли, ведра, плоды и даже тяжеленные пни. Зекора делала это легко и невозмутимо, без всяких усилий. Но если она ожидала, что у него получится так же, в голове у этой зебры еще меньше винтиков, чем думается жителям Понивилля.

«Эта безумная зебра вытащила тебя с того света, — хмуро буркнул «внутренний секретарь», обычно вспыльчивый, но сносящий без возражений все ухищрения Зекоры. — Попробуй, Коба. Когда-то и атомную бомбу считали безумием, невозможным в принципе…»

«Дело в другом, — уныло подумал он, пялясь на злополучное яблоко. — Это вопрос веры. Я вырос на том, что полагал всякую веру в невозможное уделом клерикалов и мракобесов. На том, что коммунист получает плоды не веры, но труда. Верить в невозможное и пытаться его приблизить без труда, одним лишь напряжением разума – это идет вразрез со всем тем, что мне близко».

«Ну и сиди, как дурак, — сплюнул желчный старикашка. — Пока не сообразишь, что вера – категория иного порядка, не имеющего отношения к твоему любимому материализму. Верить позволительно всякому и по любому поводу. Отличие между верой ленивой, низменной и верой деятельной, созидающей. Михаил Ильич Кошкин, советский конструктор, верил в то, что у него получится создать лучший в мире танк. И эта вера вела его, поддерживала, позволила в конце концов сотворить маленькое чудо. А ты…»

Он глядел на проклятое яблоко столько времени, что видел его даже когда закрывал глаза. Оно преследовало его ночью – крохотное, но совершенно неподвластное ему тело. Сталин смотрел на него пристально, не мигая, как смотрел на послов вражеских держав на переговорах. Но яблоко не сдвинулось и на миллиметр. Сталин представлял, как оно отрывается от земли, взмывает, точно воздушный шар на первомайской демонстрации… Но яблоко лежало на прежнем месте, там, куда его положила Зекора. Самое дерзкое и упрямое яблоко в мире.

 — Это невозможно, товарищ зебра, — сказал он как-то Зекоре после того, как целый день провел за этим занятием. — И дело не в том, что это нарушает привычные мне законы физики. В конце концов, их нарушают даже пегасы, которые имеют совершенно недостаточную площадь крыла, чтобы создавать подъемную силу, сообразную их массе… Эта… магия требует от меня слепого подчинения той силе, которая всегда останется мне чужда. Я прагматик и привык решать уравнения, зная, что у любой неизвестной величины рано или поздно можно найти значение. Здесь же… Я не знаю, товарищ зебра. Боюсь, ваши ожидания не оправдаются. Скорей всего, япросто обычный пони без всяких способностей.

Зекора лишь улыбнулась в ответ на эту тираду, в ее взгляде как обычно сложно было распознать истинные чувства. Но насмешка там определенно присутствовала.

Еще четыре дня он провел перед яблоком, мысленно проклиная все, связанное как с ним, так и с родственными ему объектами, от товарища Евы до товарища Мичурина. Это было совершенно бесполезное занятие, но ничего другого ему не оставалось.

 — Хорошо, — устало пробормотал он на пятый день, с отчаяньем начиная ощущать, что теперь яблоко вглядывается в него и прикрывая глаза. — Вера. Смешно говорить, будто бы я не верю. Я верю во многое. Верю в то, что коммунизм – дело всей моей жизни и это дело будет продолжено после меня. Верю в то, что человеку подвластна материя и настанет час, когда советские космические корабли вырвутся за пределы Галактики. Верю в то, что человеческие познания неограниченны, а упорный всегда достигнет результата. Верю в то, что люди могут жить в созидательном труде, не мешая друг другу. Верю в удивительную мощь образования и искусства. Верю в науку, которая творит настоящие чудеса. Верю в неотвратимость наказания для тех, кто его заслуживает. Верю в летающее яблоко. Верю в…

Его отвлек легкий удар по носу.

Открыв глаза, он увидел яблоко. Серое, сморщенное, оно парило в воздухе напротив его лица, окутанное бледно-алой аурой.

И он почувствовал, что слишком вымотан даже для того, чтоб засмеяться.

Шли дни, он учился управляться с новой силой. Эти ощущения были настолько необычны, что он сам себе казался прозревшим слепцом, который вдохновенно учится писать полотна тысячами красок. Сперва было самое простое. Он поднимал в воздух яблоки, орехи, каштаны, заставлял их крутится, сперва по простым траекториям, потом по сложным. Затем пришло время усложнить фокус – Зекора заставляла его управлять одновременно несколькими предметами.

Это было проще чем он думал. Достаточно было сломить первую, самую серьезную преграду, воздвигнутую на его пути разумом, и остальные сдавались одна за другой, подчас с пугающей покорностью. Через две недели тренировок ему ничего не стоило поднять в воздух поваленный дуб и заставить его качаться на ветру, как перышко. Достаточно было лишь сосредоточиться, очистить ум от посторонних мыслей и потянуться к предмету невидимой рукой. Единственным условием была вера в то, что это возможно. И Сталин обнаружил, что у него эта вера есть. Лишенный и подобия магического рога, вскоре он мог перемещать предметы так легко, как если бы родился в королевском дворце Кантерлота. И, хоть он понимал, что его сила не идет ни в какое сравнение с силой Принцессы Селестии, процесс ее постижения доставлял ему немалое удовольствие.

Вскоре он осознал, что обретенная им сила даже грознее, чем представлялось изначально. Сперва он мог лишь двигать предметы, но потом осознание новых горизонтов совершенствования едва не ослепило его. Что есть температура, если не определенное движение броуновских частиц?.. Что есть химическая реакция, если не движение атомов? И что такое прочность, если можно контролировать движение отдельных участков кристаллической решетки?..

Вся жизнь – это движение. Движение, подчиняющееся своим законам. И коммунизм – движение вперед. Неудержимое линейное движение к той точке, которой, возможно, и нет в привычном нам пространстве…

Поняв эту простую истину, Сталин стал еще усерднее постигать магию. Успехи окрыляли его, как молодого пегаса, только узнавшего, каково это – нырять в облаках и греть живот на солнце, устроившись между туч. Он начал компоновать отдельные отрывки своих знаний, как конструктор, соединяющий разные узлы в новый механизм. Иногда его ждал успех, причем – совсем неожиданный.

Зекора наблюдала за ним с прежним выражением саркастичного благодушия на лице. Она не читала ему нотаций, ограничиваясь лишь редкими и лаконичными философскими пассажами в стихотворной форме. Она была его молчаливым учителем и легко обходилась в большинстве случаев без помощи слов. Но Сталин чувствовал, что она довольна своим учеником.

Но ее уроки все равно оставались неимоверно сложны. Однажды она заставила его завязать куском ткани глаза и вручила деревянный меч. После чего кратко объяснила правила. Управляя деревянным мечом, ему предстояло отражать удары левитирующего яблока, подвластного Зекоре. И эта почти детская забава обернулось для него полным фиаско. Ничего не видя кругом, он тыкался в разные стороны, как юный жеребенок, истово размахивал мечом, но не смог попасть по яблоку ни единого раза. Оно же, пользуясь этим, откровенно измывалось над ним. Врезалось то в подбородок, то в ухо, то самым обидным образом тыкалось под хвост. Слишком верткое и быстрое, оно было неуловимо, и Сталин быстро выдохся, пытаясь хотя бы задеть его.

 — Это… Это же невозможно, товарищ зебра… — пробормотал он, когда Зекора смилостивилась и объявила перерыв. — Как можно драться с тем, кого не видишь?..

 — Коль бьешься ты не напоказ, в борьбе тебе не нужен глаз! – глубокомысленно ответила та, таинственно улыбаясь по своему обыкновению. И больше никаких пояснений он от нее не получил.

Сталин чувствует разгадку. Она так близка, что если выдохнешь, лица коснется отразившийся от ее верткого тельца ветерок. Надо лишь сосредоточиться и взять ее.

Сталин заставляет весь мир замереть.

Ему нужен этот ответ, чтобы завершить свое обучение. Пока этот ответ недостижим, все напрасно. Он может двигать волей многотонные валуны, но без понимания причин предыдущих катастроф этот дар – не полезнее сотен «КВ-1», которые в первые дни войны остались без бронебойных снарядов.

Обучение будет закончено, когда он узнает ответ. Тогда он будет готов вновь встретиться с Принцессой и ее ордой угнетателей.

Сосредоточиться. Полное спокойствие. Полный контроль. Ответ приходит не тогда, кому ему заблагорассудится, а когда будет готов тот, кто задал вопрос. Ведь всякому ответу предопределено свое время…

Сталин протягивает руку сквозь кристально-прозрачную полость небесного океана, чтобы взять готовый ответ.

И приникает к нему.

Это было его последним испытанием.

Хоть звучало это достаточно грозно, Сталин был уверен в том, что с легкостью встретит его. И пусть садистская фантазия Зекоры не знала себе равных, сейчас перед ней стоял не тот жеребец, что попал к ней в хижину полгода назад. Внешне он мало изменился, разве что полностью поседела грива. Глядя в лужу воды, Сталин находил и другие отличия. Иными стали глаза. Теперь они блестели как начищенный серый металл. И взгляд их сделался еще более уверенным и властным.

Вечнодикий Лес сделал Сталина другим. Его опасности и тайны закалили тело и разум, а обучение у Зекоры позволило наполнить новую форму новым содержанием. Прежде он был разбит, физически и морально, опустошен, подавлен и покорен судьбе. Слепо доверяющий движению как извечному принципу существования всего окружающего, он не имел в себе той частицы веры, которая делает движение оправданным. А без веры в успех всякое движение остается неловким взмахом слепца, обреченным на угасание.

 — Я готов, товарищ зебра, — твердо сказал Сталин.

Они стояли на берегу огромного болота, на непроглядно-черной поверхности которого с грустными вздохами лопались пузыри. Должно быть, это было самым унылым болотом Вечнодикого Леса. Настолько унылым, что опасным оно не выглядело ни в малейшей мере. Сталин привычно огляделся, пытаясь угадать, что придумает Зекора на этот раз. Древесные волки? Мантикора? Ядовитые змеи?.. Здесь было удивительно тихо. Даже извечное ворчание Вечнодикого Леса не доносилось сюда. Как если бы сам лес старался по возможности держаться подальше от здешних краев. Или как если бы…

Зекора оглушительно свистнула. И пропала, точно сквозь землю провалилась.

 — Товарищ зеб…

Он не успел закончить. Потому что поверхность болота вдруг вздыбилась, как от взрыва глубинной бомбы, прыснула в разные стороны каскадами липкой черной грязи. Из болота вырвались четыре тускло-желтых стрелы, и Сталину показалось, что над ним распрямили стволы четыре исполинских, мгновенно выросших, дерева. Разве что стволы деревьев не умеют так пружинисто гнуться. И обычно имеют ветви, а не оканчиваются на верхушке небольшим утолщением сродни…

Сталин сглотнул, чувствуя, как желудок наполняется ледяной ртутью.

Не деревья.

Четыре гибких шланга, поднявшиеся из смрадного болота, оканчивались головами. Плоскими треугольными головами вроде змеиных, каждая размером с корову. Грозные черные полосы над сверкающими зелеными глазами, выдающаяся вперед пасть с несколькими рядами отвратительных на вид зубов. В этих мордах было и что-то кошачье. Может, особенная грация, с которой они двигались на длиннейших упругих шеях.

Не деревья.

Гидра.

Она увидела стоящего на берегу Сталина сразу всеми четырьмя мордами. И восемь жутких зеленых глаз мигнули, недобро прищуриваясь. Самый опасный и огромный хищник Вечнодикого Леса распознал цель. Маленький безоружный серый пони. Наверняка сочный и очень вкусный. И даже не пытается бежать, парализованный страхом. Первая и третья головы Гидры довольно осклабились в предвкушении. Четвертая облизнулась длинным раздвоенным языком. А вторая, самая голодная, устремилась вперед.

Страха не было. Только приятное тепло готовых к действию мышц. И еще совершеннейшее спокойствие.

Голова гидры ударила в то место, где стояла добыча, но вместо податливой и сладкой плоти пони обнаружила на зубах торф и сырую землю. Она недоуменно заворчала, отплевываясь. Серый пони с удивительно неприятным взглядом стоял в десяти метрах от нее и молча наблюдал за ней. Кажется, он даже не шевельнулся. Голова гидры, смущенная собственное оплошностью, метнулась к нему, распахивая узкую зубастую пасть. Снова мимо. Третьей попытки Сталин ей не дал.

 — Рамонус-меркадус! – произнес он звучно, устремляя в направлении замешкавшейся головы левое копыто, окутавшееся алым сиянием.

Все произошло очень быстро. Валуны, которыми был усеян болотный берег, стали десятками взмывать в воздух, быстро выстраиваясь в определенном порядке и образуя монолитную конструкцию. Очень большую и похожую на… Едва ли гидра узнала бы в образовавшемся многотонном парящем предмете ледоруб. Но даже если бы узнала, времени на защиту у нее уже не оставалось. Огромный ледоруб, охваченный алым свечением, с размаху опустился на голову гидре. В грохоте камней сродни горной лавине треск лопнувшего черепа был почти неслышен.

Оставшиеся три головы были слишком потрясены, чтобы резко сменить тактику. Не поняв, что произошло, они почти одновременно устремились в атаку. Движение их было быстро, настолько, что со стороны казалось почти неразличимым. Но всякое движение, не основанное на вере, заранее обречено.

Сталин это знал. Гидра нет.

 — Гулагус-пятнадцатилеткус!

Разлившееся в воздухе алое марево коснулось третьей головы гидры. И в две секунды неузнаваемо изменило ее. Блестящая желтая шкура на третьей голове обвисла, сморщилась, как кожа на лице старика, глаза сделались потухшими, половина зубов мгновенно выпала. Вместо них в пасти оказался потухший папиросный окурок, а пониже подбородка – расплывшаяся лиловая татуировка «Жить не по лжи». Это превращение настолько потрясло третью голову, что она мгновенно нырнула в болото и исчезла без следа. Не зря магию, подчиняющую время, относят к наиболее сложной, мысленно усмехнулся Сталин.

Потом мысли пропали, вернув его в знакомое состояние боевого транса, полное размеренных коротких движений и ледяного спокойствия.

С верой или без, даже двух голов хватало гидре, чтобы оставаться смертельно-опасным чудовищем. Дважды смертельно-опасным. Ловкий выпад правой головы едва не стоил Сталину жизни – огромный валун рядом с ним разлетелся в мелкий щебень под многотонным ударом. Гидра грозно заворчала, вновь обнаружив промах. Ее головы, лишившись половины своих собратьев, стали действовать куда как осторожнее и в то же время быстрее.

Это проверка, понял Сталин. Не случайный выбор. Зекора хочет проверить, готов ли он победить гидру капитализма. Столь же живучую, непримиримую и яростную. Сможет ли выстоять один против многих и уцелеть? Рано или поздно найдется тот, кто уничтожит голову или две. Но уничтожить все головы, одну за другой, несколько раз подряд совершив невозможное – на такое способен не каждый…

 — ГОЭЛРО!

По его вытянутой ноге прошла короткая, но яростная судорога, столько в этом коротком заклинании было сосредоточено затаенной мощи. Оно сухо треснуло над болотом, выбросив неяркий язык – и третья голова гидры вдруг оглушительно завизжала, окутавшись коконом гудящих сиреневых молний. Они пропали лишь когда от головы остался обугленный шейный позвонок. Третья шея тяжело рухнула в болото и пошла ко дну.

Четвертая не собиралась сдаваться. Судя по всему, эта голова была старшей и самой опытной. Она сделала несколько выпадов, оставляя в мягкой болотистой почве огромные углубления. И каждое из них могло бы стать для Сталина могилой, если бы горящая внутри искра не подсказывала ему всякий раз верное направление движения. Прыжок вправо. Перекат. Отход. Снова вправо. Разворот на двух левых. Обманный финт хвостом. Он двигался мягко и плавно, как танцоры из Большого Театра, скользил, едва касаясь копытами земли, уворачивался и сам атаковал.

 — Госснаб! Госстрой! Госкино! – три пурпурных копья поразили гидру в шею и затылок, но лишь едва оглушили. Она протяжно зарычала и попыталась вновь достать его, на этот раз – коварным ударом над самой землей.

 — МОПР! ВЛКСМ! ВДНХ!

Каждое слово, заключенное в алое свечение, пылающим снарядом било гидру наотмашь. Алое, как знамя октября, как кремлевские звезды, как обложка советского паспорта. И каждый удар, который попадал в цель, наполнял душу Сталина ликованием.

 — ТАСС! БАМ! БГТО!

Гидра завыла, глухо, с невероятной животной яростью. Пораженная сразу несколькими попаданиями, она едва удерживалась на поверхности воды. Но и Сталин был измотан до того предела, когда тело едва способно повиноваться направляющим его импульсам. Ноги дрожали, как у старой клячи, перед глазами плыли бесформенные кляксы, вены наполнились обжигающей слизью. Каждый удар, направленный им, требовал огромной концентрации и сил. И теперь он истратил почти весь свой арсенал.

Они стояли друг напротив друга – едва живая гидра и маленький серый пони с седой гривой.

«Ты ведь можешь отступить, Коба, — прошептал «внутренний секретарь», наблюдавший за боем из своего уголка в его голове. — Стоит ли рисковать жизнью, чтоб нанести этот удар? Гидра уже не опасна. А ты можешь не выбраться, если решишь сражаться с ней до конца…»

Этот невидимый советчик, всегда мудрый, саркастичный и уверенный в себе, не был Сталиным. Он был отражением того, другого, человека. Который давным-давно проиграл свою последнюю битву.

Сталин улыбнулся, чувствуя во рту медный привкус крови.

Больше никогда. Никогда он не отступит от поверженного врага, дав ему еще один шанс.

 — ДОСААФ!

Голова гидры лопнула, оставив безвольно качающуюся шею. Через несколько секунд поверхность болота выглядела так же, как и прежде – непроглядная черная гладь, нарушаемая лишь грустными вздохами больших пузырей. Сталин без сил опустился на землю. Он чувствовал себя так, словно его заживо мумифицировали и положили в мавзолей.

Зекора стояла на прежнем месте – то ли телепортировалась обратно, то ли вовсе никуда не уходила, временно обратившись невидимкой.

 — Немало нарубил голов, — сказала она, тряхнув своей полосатой гривой и сверкнув огромными глазами. — Теперь, я вижу, ты готов. Ученье конечно твоё, и впору заряжать ружьё…

 — Еще не готов, товарищ зебра, — он с трудом качнул головой. — Еще нет. Я победил врага, но теперь я знаю, что этого мало. Победа не стоит ничего, если ее плоды оставлены без присмотра. Мне осталось понять одну важную вещь. Как победу удержать и сохранить. Я буду на холме для медитаций.

Если бы он обернулся хоть раз за то время, что шел, покачиваясь, по тропинке, он бы заметил, что Зекора впервые смотрит на него не так, как прежде. Легкая насмешливость пропала без следа, сменившись чем-то другим. Чем-то вроде уважения.

Но Сталин так ни разу и не обернулся.

Сталин открывает глаза.

Он возвращается в реальный мир, который покинул несколько часов или дней назад. Здесь все по-прежнему – уныло гудят кроны Вечнодикого Леса, не пропускающие свет, что-то зловеще скрипит что-то в чаще. Но теперь это его не беспокоит, он знает, что Вечнодикий Лес никогда не причинит ему вреда.

Но кое-что изменилось. Теперь у него есть ответ, который он поймал там, под куполом кристально-прозрачного мира грез и мыслей.

Ответ оказался прост. Так прост, что у него даже спирает дыхание, когда он осмысливает то, что узнал.

Сталин улыбается. Но смену ледяной сосредоточенности приходит живое тепло, пульсирующее в теле. Это тепло зовет его, торопит, тянет вперед. Там, впереди, ждет его самое главное.

Сталин поднимается на ноги и спускается с холма.