Ферма камней
Ферма камней
“Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям”
Послание Апостола Павла к Тимофею 6:8–10
— Разве я не был честен с Тобой? Разве не сопротивлялся я соблазнам мирским, и не был самым преданным Твоим слугой? Скажи же, Господь мой, за что ты столь жесток ко мне?
Игенус Рок не в силах больше всматриваться в тяжелое, свинцовое небо крепко зажмурился. Он не хотел смотреть по сторонам, видеть покосившийся амбар, который некому было чинить, и завал, перекрывший Восточное поле. Он не хотел видеть каменное крошево под ногами, истерзанное кирками, и высохшие деревья, окружавшие ферму. Но даже крепко сомкнув глаза, он слышал звук набата, настигавший его. Клац, клац, клац – стучат кирки по камням. Резкий, противный звон, иногда прерывающийся стуком падающего инструмента, выпавшего из неопытных зубов детей, да тяжелым хрипом жены, тащащей повозку по мощеной дороге. Она тащит её все медленнее, делая всё больше перерывов. Сегодня им не удастся расчистить даже этот клочок Южного поля. А скоро наступят холода, и тогда… Об этом лучше не думать.
Игенус подхватил зубами кирку и поплелся помогать девочкам. Тяжелый пот выступал у него на лбу, а колени ломило невероятно. Пройдя десяток шагов, он снова вынужден был остановиться.
— Чем заслужил я Твою немилость? За что забрал у меня Пинкамину? Скажи, ведь Ты тоже Отец, пусть и куда выше меня – разве мог ли Ты быть столь жесток и заставить своё чадо томиться в непосильной скуке? Я всегда знал, что она не способна на жертву, и позволил жене убедить себя.
Но ты забрал её насовсем, и она больше не приходит ко мне.
С горечью обернувшись на цветущий Понивиль за холмом и сделав еще несколько нерешительных шагов, Игенус продолжил, негромко бормоча вслух:
— За что Ты забираешь мою ферму? Моего дохода едва хватает на то, что бы мои дочери могли прикрыть срам. Моя жена валится с ног, а у меня нет монет даже на лечебную припарку для её спины. Или это ты считаешь справедливостью?
Он вновь поднял глаза к небу, и на этот раз во взгляде его была не слепая покорность, но неподдельный гнев.
— Почему, скажи мне, в двухстах ярдах от моей ограды цветет эта Гоморра, Понивиль? Они погрязли в грехе и чревоугодии, предаются праздности и почитают этих омерзительных божков Солнца и Луны. Но я бы простил им и их гордыню, и их праздность, но ведь это они украли мою Пинкамину! Почему они цветут, а мы подобны пыли под их ногами!
Рок в гневе ударил копытом по столбику, на который опирался, и тот подломился под ним, обрушив хозяина на землю. Хрустнули старые суставы.
С трудом пытаясь подняться, Игнеус продолжил, уже почти крича:
— Всё могу я простить! Кто же я такой, что бы спорить с Божьим промыслом! Червь, глина, которую Создатель по прихоти своей наделил душою. Но одного я не могу простить Тебе, Всевышний!
Девочки, пытавшиеся всё это время вдвоём поднять огромный обломок базальта, обернулись, увидев отца, грозящего небу, и быстро забились под телегу, со страхом глядя в готовые разверзнуться Небеса.
— Почему не дал Ты мне наследника, Всевышний? И я, и род мой всегда были праведны. Я люблю своих дочерей, но отчего, всемудрый, не дал ты мне сына? Нас осталось не так много, тех, кто еще верен тебе: мы да Барберы, но их дела не лучше! – продолжил кричать Рок, показывая куда-то за Вечнодикий лес, где жили их дальние родственники, мэррониты.
— Неужели хочешь ты, чтобы род наш вымер? Я уже не способен зачать, а жена моя – выносить. Мы слишком стары для этого и скоро умрем, а наши дочери останутся на поругание проклятым язычникам. Это и есть твой промысел?! Что ж, тогда…
Игнеус Рок подошел к черте. Его била крупная дрожь, он в ярости рыл землю копытом, а его дочери в ужасе вжимались в землю, не веря в то, что готовится сказать их отец. Его жена, Клауди Кварц, хотела было броситься к нему, попытаться его остановить, но в последний момент спохватилась. Мужчина уповает на Бога, а жена – на мужа. И не ей вмешиваться, уж коли муж так решил.
Набрав в грудь сколь мог много воздуха, Рок прокричал в свинцовое небо:
— Ты… Да ты… Да погонщик свиней, ведущий их на бойню, лучший пастырь, чем ты, ты… Ты плохой Бог! – выпалил наконец Игнеус, и вжался в землю в ужасе от своей смелости.
Женщины в страхе вжались в укрытия. Порыв ветра сдул с головы Игнеуса шляпу. Но тот стоял, упрямо глядя в тяжелое небо, уверенный в своей правоте, даже перед лицом Бога. Однако более ничего не происходило – из-под тележки со временем робко вылезли девочки, жена, перекрестясь копытом и прося про себя простить Всевышнего за гордыню своего мужа, отправила дочерей в амбар, а сама подошла к супругу.
— Неужели ты не видишь, что он не будет внимать твоим словам? Своей глупой гордыней ты лишь показал ему, что он был справедлив к нам, – печально констатировала она.
— Оставь меня, – прорычал Игнеус. – Я не сойду с этого места, пока не получу от него удовлетворения.
Устало вздохнув, Кварц ушла, сокрушённо качая головой. Слишком много испытаний на её седую гриву. Сначала дочь, потом муж… Кто следующий поддастся маловерию? Только не она сама.
Часы шли один за другим. Умирающий закат сменился промозглой ночью. Старые кости Рок ныли, обтачиваемые холодным ветром, но его воля была куда крепче его костей. Уперев тяжелый взгляд в жестокое небо Рок ждал от Всевышнего сатисфакции. Он привык говорить со Всевышним прямо – пусть это был исключительно монолог, и не нуждался ни в священниках, ни в толкователях.
В далёкой халупе на краю фермы Клауди зажигала керосиновую лампу. Она сиротливо стояла в углу, сколько она себя помнила. До неё её так же зажигала её мать, ранее – мать матери, и так до кто знает какого копыта. Угол бы затенён следом гари, накопившиеся за эти лета. Он всегда напоминал ей Марию. Впрочем, что угодно могло напоминать ей – Клауди не знала, как та выглядела, но ей было приятно представлять, что та глядит на неё ласково из этого следа от домашнего очага. Огонёк лампы уносил её куда-то далеко от этой мрачной комнаты, где даже матерь Божья являлась лишь размазанным пятном копоти на углу, по потрескавшемуся деревянному столу сновали тараканы, а по полу был рассыпан почти проросший картофель.
Где-то в поле вёл свой немой спор со стихией её муж. Там, за окном, уже бушевал ливень и дрожали деревья, но Рок оправдывал своё имя и был твёрд как камень. Она, наверное, плохая жена, раз не уводит его с улицы – но вместе с тем она достаточно мудра, чтобы понимать, что не удержит его дома.
— Я лишь хрупкая женщина, – протянула она, обращаясь к грязному пятну на стене, – я делаю то, что мне завещано, и не лезу в дела мужчин. В конце концов, если мой муж спорит с Богом, это их, мужские, дела, – добавила она, невесело усмехнувшись.
Подумав немного, она смахнула со стола пыль, поставила побитый молью пуфик поудобнее, сняла очки и позволила воображению дорисовать пятно до вида склонённой к младенцу матери в аккуратной косынке. Её духовник всегда говорил ей, что нет перед Ним ни пони, ни грифона, ни единорога, ни пегаса, ни любой другой божьей твари. Ко всем подойдёт он с одной меркой и всех будет судить по делам их. Так что какая разница, как выглядят боги и их избранники, верно?
— Знаешь, Мария, я же, по-своему, не глупая. Всё, что мне нужно было – поднять дочерей, сколотить крепкое хозяйство, быть подспорьем своему мужу… — она грустно вздохнула, но размытая фигура в косынке, кажется, улыбалась, прося продолжать.
— А потом… Потом как-то всё пошло кувырком. Игнеус был из соседней общины и, так или иначе, приходился родственником почти всем, кого я знаю. Я знаю, Господь не одобряет этого, но что нам делать, если нас осталось всего три… Уже две общины? И он нас наказал. Послал нам Пинки – Господи, я до сих пор с ужасом вспоминаю её детские припадки. А Инки и Блинки? Бедняжки, даже не осознают, где они находятся, и кричат по ночам. Инки говорит, что её кровать по ночам оживает и начинает есть её, и там писается со страху. Девочке давно замуж пора, а она верит в оживающую кровать, хотя это всего лишь клопы. А про Блинки я даже говорить не хочу. Но ты-то меня понимаешь, нелегко, поди, вырастить сына Божьего…
Повинуясь блику от пламени, нерукотворный образ в голове Клауди сочувственно пожал плечами. Ободрённая внимательным слушателем, та улеглась на копыта, полузакрыла глаза и продолжила:
— А потом дела пошли совсем скверно. Пинки сошла с ума. Нам было страшно от её внезапных вспышек необоснованного веселья, но мы пытались, правда. Мы подыгрывали ей, уверяли её, что всё хорошо, и нам весело… А потом она ушла. Сказала что-то про то, что должна дарить улыбки пони, и ушла в эту Гоморру, Понивиль. Она еще пишет нам иногда, – Клауди устало махнула рукой на кучу писем под паутиной, лежащих в углу. На письма даже были приклеены марки, письма были в огромных разноцветных конвертах (в основном розовых, конечно же) и были набиты бумагой под завязку. Видно было, что дочь писала маме всё-всё-всё: о своей работе в Сахарном Уголке, о тортике, о вечеринках… Только пусто и холодно выглядят письма, если их пишущий живет от тебя в поселке через ограду. Нелепо и жестоко, потому что понимаешь, что эти письма пишутся, лишь бы не приходить сюда больше никогда.
Клауди некоторое время смотрела на гору писем с застывшим скорбным выражением, потом воровато оглянулась по сторонам и залезла под стол. Там под вынимаемой половицей хранилась её лучшая подруга – после Марии, конечно.
Вырвав зубами пробку, Клауди вылила медовуху в жестяную кружку и хитро подмигнула темному углу:
— Ты же меня не выдашь, подруга?
Залпом осушив кружку и быстро заев чесноком, Клауди продолжила:
— Я знаю, твой сын пришел к пони, когда те потеряли путь, и нуждались в нём... И нашлись те, кто вняли ему. Даже в Содоме нашелся пони, который был твёрд в вере, и был вознагражден, – она уже слегка захмелела, и прокручивала в голове эти покрытые паутиной веков притчи, которые слышала от духовника, – свет его проникнет везде, где есть хоть одна праведная душа… И во времена дисгармонии, когда он истребил Содом, и научил пони жить в мире – к черту Селестию с её ложью! — именно тогда, когда отступила Буря, мы уверовали в него – он приходил к нам на помощь. Странное дело, – продолжила она, наполняя кружку еще раз, – в тяжелые времена, когда пони голодали и ели древесную кору, когда брат шел на брата, нас было так много, мы были крепки в вере и не сомневались в нём… — она сделала еще глоток, – а теперь, когда Эквестрия процветает, нас едва ли наберется с десяток, и мы гибнем.
Опрев подбородок о край стола, она пыталась сконцентрироваться на собеседнице, которая с выражением крайнего внимания кивала, хотя почему-то двоилась.
— Может, потому что Бог нужен всем, когда им плохо, но мало кому, когда им хорошо? Быть может, самым страшным испытанием для веры является не горе, а радость? Ну, ты знаешь, о чем я. Все эти паровые машины, принцессы, поднимающие для тебя солнце, талисманы пищи и воды, готовые обеспечить всех, чтобы никто не голодал… Может, потому мы и отказались от всего этого, потому что боимся за всем этим потерять его?
Тут дверь хибарки хлопнула, и вошел злой и промокший Игнеус, исторгающий страшные потоки богохульств.
— Черта с два я от тебя отвяжусь! Твоя радость, собака, что твои смертные почитатели могут слечь с простудой и умереть, – прорычал он, заворачиваясь в подранный, но очень уютный плед на полу. – Завтра я снова выйду, и затребую с тебя ответа за всё!
Какое-то время он продолжал рычать проклятия куда-то в пространство, но потом, вымотанный, заснул. Клауди так и простояла всё это время, держа бутылку на весу перед собой. Потом тихонько икнула, довольно улыбнулась Марии и, подойдя к мужу, улеглась рядом.
— Всё-таки, я мудрая пони, – с какой-то сокровенной, детской радостью думала она про себя. Теперь она знала, что муж её будет еще долго выходить на улицу, будет ругаться, рыть копытом землю и срывать голос, но никогда не отречется от своей веры. Потому что все они уже давно сделали свой выбор. А правильный он или нет – это уже судить не им. Приобняв его за продрогшие бока копытами, она устроилась мордочкой у него на плече, и мгновенно уснула.