Пробник

Глава пятая

— Поторопитесь, Голова, нам ещё собираться, — грубым голосом пробасил жеребец позади меня.

Я спустился по лестнице и глубоко вздохнул, очень хотелось посидеть, а лучше, полежать. Во второй раз разговаривать с беженцами очень утомительно, но приходится быть Головой. От работы никуда сейчас не денешься, но во второй раз не страшно, просто утомительно.

Жеребец спустился следом и повёл меня по ярко освещённому коридору с множеством закрытых дверей и кресел. Я было хотел сесть в одно из кресел, но назойливый жеребец чуть ли не силком повёл меня дальше. В коридоре веселились беженцы в сером: играли с мячиком, строили башни из кубиков, рисовали фломастерами на стенах. Все в приличном возрасте, ни одного жеребёнка. Кто-то играет один, а кто-то вместе с другими. Завидев меня, они собирали в охапку игрушки, прижимали к себе и надували щёки.

— Не дам, моё!

Должно быть, игрушки им Падальщики принесли. Их дело заботиться о таких, как они. Даже сейчас там, наверху, они складывают коробки и ящики, нам на дальний путь. Силком меня заставили принимать эти дары, жутко от Падальщиков, страшно. Ты не знаешь о том, что они могут сделать, ведь мы всего лишь похожи на них. Чего угодно от них ожидаешь, а в результате они тебе пряник дают, ещё и по голове погладят, в большинстве случаев.

Жеребец постучался и открыл дверь. Мы пришли в кабинет. В кабинете сидели два жеребца. Один был похож на военного в отставке. Он сидел за шикарным столом и смотрел в нашу сторону. Другой сидел за небольшим столом рядом с дверью и проверял содержимое баночек, брал из каждой по одной таблетке, глотал, морщился и складывал в шкафу со стеклянными дверцами. На стене, за шикарным столом, висела картина из избушки, где я был с Кешей. Стая ворон кружится над гороховым полем. Только в этот раз на рамке картины сохранилась табличка с названием. Очень длинным названием, даже каким-то канцелярским: «Двести пятьдесят шесть Голов за миллионы душ».

— Привёл я к тебе Голову, теперь отдохнуть дай, — недовольно буркнул мой сопровождающий и лёг на больничную койку.

Жеребец за шикарным столом улыбнулся.

— Это хорошо. Это замечательно. Приветствуем, Голова, приветствуем, — он наклонился и положил на стол мешочек с монетками. – Вот, часть премии за вашу работу, которую во время вашего отсутствия выполнял я. Всё остальное я честным трудом заработал.

Я взял монеты. Очень странно, никогда бы не подумал, что беженцы могут выбрать заместителя Головы из своих. Во всех этих беженцах вообще было много странного. Денег Головам никогда не платили, да и ни у одного из здешних я не видел блокнота.

— И зачем нам Голова, — процедили с койки.

— Все хотели Голову, только вот подобрать не могли, до сегодня всё ждали. Надоело всем так жить. Новенького чего-нибудь хотят.

— Так пусть этих попросят, таких же как мы, в сером. Эти всё достать могут.

Жеребец за шикарным столом насупился и взял одну аскорбинку.

— Они сами решают, сколько нам дать полезного. Очень полезного. Всё остальное мы доживаем сами. До всего остального.

— Дайте мне список правил, — напомнил я, ибо перепалки беженцев обычно длятся очень долго. — Не помню, чтобы по правилам место Головы занимал кто-нибудь другой. Не разрешалось такого.

— Сейчас, сейчас, — жеребец рыскал по ящикам стола. – А это вы, Голова, правы. Такого нет правила. Но мы его сейчас запишем, вы не против? Да где эти правила? Тут их нет. Мда… неприятная случайность, — он почесал затылок. – Неприятная…

— Тогда запишите их по новой.

— Ну что вы, что вы, мы их сейчас найдём. Зачем же по новой. Какая глупость.

— Вы и так нарушили.

— Но мы же исправимся. Точных сроков не назову, но исправимся.

— Вот дураки. Болтуны.

— Что?! – взревел жеребец с койки.

— А что, правилами не запрещается циничное поведение, — он посмотрел на меня дикими глазами, но с ними так можно, с ними так и надо. — Особенно в тех ситуациях, когда правила вами же нарушаются.

— Вот, Голова! — воскликнул жеребец за шикарным столом. – Вот почему нам и Голова нужна была. А ты успокойся. Он прав, не надо ругаться. Я им, Голова, займусь. Точных сроков не назову, но займусь.

— Не надо мной заниматься, — буркнули недовольно с койки. — Занимаются они мной тут, маются. Никаких вам точных и не точных сроков, члены племени маю-замаю-и-замонаю.

— Не ругайтесь, вам нельзя беспокоиться, у вас же давление, выпейте валерьянки, — жеребец, похожий на бывшего военного вдруг вскочил и схватился за голову. — Ой! Сколько времени? Мне витамины пить пора. Голова, простите за такую неприятную случайность. Вы пока идите, отдохните, а мы пока правила поищем. Идите, вас проводят. Ну, проводите, проводите!

В кабинете поднялся шум. Жеребец, который проверял банки с таблетками, встал с места и увёл меня за дверь, пока эти двое, судя по его словам, опять раскидывают банки в шкафу.

Меня проводили в скромную комнату, из всех благ только кровать да стол с одним стулом, а так же две колонки, подвешенные по углам потолка. Я тут же упал на кровать и попытался уснуть, но сон всё не шёл. Мне здесь противно. Я им не нужен по сути, как зверушку держат, хоть и обязаны меня в чём-то слушаться. Вот только когда ответ за что-то держать, только тогда и вспомнят. Ну, вот и вспомнят, если им не понравится снаружи, все претензии будут в мой адрес. Это одно из самых важных негласных правил беженцев, перекидывай всё на другого, он же хочет помогать, а не ты.

В комнате зашумели колонки, от треска стало ещё неуютней. Я повернулся на спину и попытался отвлечься. Здесь, да и везде, даже в коридоре, вместо потолка были выпуклые экраны. Показывали они синее-синее небо, по которому медленно плыли маленькие тучки. Удивительно, чудо, но только на короткое время, чудо то это конвейерное, искусственное.

Колонки перестали шуметь. Мне показалось, что я слышу, как кто-то напевает мелодию и листает страницы. Только вот не показалось, я знаю этот голос, нежный голос, материнский голос для всех, абсолютно для всех без исключения, только меня от него трясёт, мне страшно его слушать, особенно когда я не могу ответить, ибо как бы ни кричал, она меня не услышит.

— Я тебя помню, — нежно сказала Свобода. – Голова, один из создателей. Бедный, бедный, всё ходишь и ходишь. Я не ожидала тебя снова увидеть, — она вдруг замолчала. — Знаю, всё знаю, — из колонок донёсся смешок, потом она утихла, но так намного страшней, так кажется, что она занимается своими делами, от скуки, от вечной скуки. – Не бойся ты меня. Чего ты боишься? Тебе не о чем переживать, разве ты не помнишь? Не помнишь наш уговор? Моё обещание забыл? Всё ведь просто… Говори со мной о том, о чём хочешь поговорить.

Мне очень хочется её спросить. Она умеет говорить, я сам учил её говорить. Она много знала, но говорить, передавать и убеждать совсем не умела. Машина. Но сейчас говорить бесполезно. С ней можно говорить только в одном месте. Там она может услышать. Может, но бывает слишком умной. А сейчас, когда ей ничего нельзя сказать в ответ, она будет и дальше говорить, пока не посчитает нужным закончить. Чудо, чудо… страшное, конвейерное чудо. Не в первый раз слышится, не в первый раз видится.

Из колонок донёсся смешок.

— А знаешь, какая шутка, ты ведь последний в списке Голов. Как вас записывали, такая путаница, сплошные случайности. Один сюда, другой туда. Один столько, другой столько. Ни по каким правилам, не понимаю. Причём не каждому выделили время здесь, место и слушателей. Посмеялись над вами что ли, — Свобода снова затихла. – Наверное. А есть ведь другие, вот ещё шутка. Вот друзья твои, же действительно было интересно, почему всё так. И это странно, я думала, ты им всё давно объяснил. Ваша идея стала доступна для реализации, ибо неловких копыт и дурных голов стало больше, чем когда бы то ни было. Не веришь? Сейчас найду, — из колонок донёсся шелест страниц и напряжённое мычание, Свобода копошилась в знаниях. – Вот! Все события и все отношения решают две вещи – полезность и понимание. Это каждый знает и помнит, однако есть такая удивительная штука, как мнение. Это мнение так же ложится на плоскость полезности и понимания. Возьмём самое дурное, собственное мнение, довольно, причём, ограниченное, ибо зациклено на собственных переживаниях. Этот «самопал» лишён всякой полезности, так как применим только в спорах и высказываниях к какому либо чуду, явлению. А ведь так же все знают, что всякое полезное мнение ориентируется на прошлое, оно связанно с множеством чудес и явлений, оно постоянно, тяжеловесно и, самое главное, полезно, оно помогает во всех этих множествах чудес, дополняет их. Конечно, можно улучшить и мнение собственное, но только его ясность, доступность, найти и придумать кучу аргументов и что? Дурное мнение оправдано! Как малого надо, оправданности. Видишь как оно всё, — Свобода переводила дух, она была довольна собой. Мне даже показалось, что она взяла стакан воды, выпила и положила стакан на место. — Так и думают все беженцы, все! Они вас не поняли, потому что у них есть такой «самопал». А Падальщики так поступают, потому что понимают полезность, но стали слишком фанатичны, потому что они добровольно заменили свои «самопалы» на одинаковые ружья, — из колонок послышался треск и шипение. Свобода сказала, что у неё мало времени, поэтому она перейдёт к делу. — В любом случаи, я хотела сказать, что передачу закончили, все припасы доставлены к вам. Можете идти согласно Программе. Там я вас не могу побеспокоить, меня там нет.

Через пару минут в комнату зашёл жеребец, похожий на бывшего военного. Он радостно улыбался.

— Голова! Голова, мы нашли правила. В точный срок. Правда, нам помогли. Свобода. И мы готовы идти. Мы все хотим идти.

Небо над головой исчезло, остался прозрачный и выпуклый экран.

— Голова, а, нам бы пойти, Голова…

Беженца не интересовало моё состояние, он просто думал, что прижиматься к стене и смотреть на всё ничего не понимая, есть древний способ релаксации. Мда… Я вспылил и прогнал его прочь.

— Собирайте пока в дорогу всех! Дайте отдохнуть, точных сроков не назову, но дайте! Беженцы, беженцы, дрянные беженцы…

После разговоров со Свободой мне всегда становилось плохо. Потому что понимал, какую ерунду сам творил, будучи одним из её создателей. Она напоминала мне, что уже поздно, что мой второй шанс бесполезен, ведь я так и не нашёл для себя место. А то, что предлагало настоящее, это место Головы…

В дверь постучали, обеспокоенные серые дали мне два часа на отдых, ибо больше не стерпят из-за отсутствия неба и дел. Я лёг спать, а проснувшись, первым делом проверил готовность похода. Всё было готово.

До места назначения шли долго, беженцы без умолку болтали о том, чем они будут заниматься. Думаю, для них путь этот был быстрый, только для меня долгий, ибо я молчал. У меня были другие заботы.

В город пришли вечером, нас встретили душевно, предоставили нам право выбора, чем бы заняться. Меня повели на экскурсию, жалко только, что однообразную, каждый беженец провожал меня до оружейного склада и описывал своё оружие, жаловались на то, что отобрали. Под шумок я сбежал, не нужно мне такое чудо. Большая часть города пустовала, только в паре районов вовсю шумело и гремело, даже сейчас, вечером. Беженцы собирались в тёх местах: вокруг пары домов, из которых шла музыка, около больницы, судя по разговорам из очереди, за витаминами и в таверне: «У говорящего попугая». Остальные, видимо, спали. «Программа» шла полным ходом.

Я решил зайти в таверну, за время пути ужасно измотался, так и не удалось отдохнуть. Теперь могу вздохнуть спокойно, так как сразу при праве выбора передал самих беженцев в их собственное распоряжение. Все разошлись кто куда, пока они не знали, что делать. Все их разговоры в пути оказались липовыми.

В таверне почти все столы были заняты. Посетители увлекались крепким, наперебой разговаривали о своём и посматривали на патефон в дальнем углу. Я устроился у стойки, здесь было меньше всего посетителей, пара молодых, да какой-то тип с бегающими глазками. За стойкой стоял пегас, рубашка на нём в сине-белую полоску, грива с хвостом, тёмные. Решил сесть рядом с ним, мне он был знаком, он нас встречал, когда мы пришли.

— Приветствуем, беженец, — сказал пегас, когда я сел перед ним. – Рад снова тебя видеть. Народу наперебой, празднуют. Со спиртным всё хорошо, даже не спрашивай, ты у нас тут любопытный.

— Давай тогда кружку для начала, светлого.

Я не заметил, как выложил из кармана мешок с золотыми. Пегас посмотрел на них, посмотрел, потом что-то пробурчал и налил мне, ничего не взяв.

— Ну зачем они мне, на удачу кидать что ли? На них не купишь ничего. Тебе я так налью, за то, что любопытный. Беженцы ведь любопытством шибко не отличаются, а ты – отличаешься, значит есть и чём поговорить, — он приятно мне улыбнулся и добавил. — Только не спрашивай, как у нас расплачиваются. А расплачиваются либо витаминами, либо работой какой, помощью.

— Не спрашивай его, не спрашивай, — я забрал монеты и принял подарок за любопытство. — Откуда ж ты тогда знаешь, что я любопытный, если не спрашиваю ничего?

Пегас усмехнулся и пожал плечами, мол, сам парься над своим вопросом, я всё для себя давно решил. Долго я просто болтал ни о чём с этим пегасом и слушал, о чём говорят беженцы. Мне не хотелось разговаривать. Пару раз ловил взгляд того типа с бегающими глазками. Он смотрел то на мою одежду, а был я одет в серое, то на мою морду. Узнал во мне Голову что ли…

— Может тебе принести чего поесть? – в который раз спросил пегас.

— Подливу ему из мещанства, да горьким хреном приправить, чтобы сильно не мучился, — посмеиваясь, ответил тип.

Пегас вздохнул и приложил к его лбу копыто.

— Чур меня, чур! Сгинь, дурь поганая, тьфу!

Тип обиделся, надул щёки и ушёл, видимо, к своим товарищам. Он пробурчал:

— Дожили, уже и разливайщик скалится, а ну, друзья! Давай-ка сделаем общее дело! Выгоним-ка их обоих! Мы же друзья!

Но друзья его усадили на место и попросили ещё по одной, за знакомство, добавив, что сейчас всё будет, только дойдём до кондиции, фронтовые никто не отменял. Пегас противно скривился. Я с ним согласен. Бывают, и очень часто, такими вот противными, эти беженцы.

— Для каждого свой счастливый распорядок жизни, — заверил меня мой новый знакомый.

— А что они отмечают то?

— А ты не знаешь? – удивлённо и саркастично спросил пегас. – У нас же война! Постоянная война. Ни минуты без боя, ни минуты покоя.

— Как война? Какая война?

— А я откуда знаю? – он пожал плечами. — Войны, как я думаю, вообще нет никакой, или давно закончилась, а у этих всё не кончается. А они вот, нашли! Как пришли, так сразу стрелять начали, ладно хоть остановить успели. Еле ружья отобрали, всё на склад отдали, подальше, ну хотя как подальше, тут, через пару домов… Мда… Ну ладно хоть не грабят. Так, по-тихому.

Я прислушался, и действительно, все посетители обсуждали войну, что идёт ли бой, или кончается, кто выигрывает, кто проигрывает, каковы потери каких-то сторон. Злобу я от этих разговоров почувствовал, какая им война, им ещё и войну тут надо. Злится на них ещё сильнее стал.

К стойке еле дошёл пьяный беженец и упал на стул рядом с нами. Он шлёпал губами и очень неразборчиво мямлил, а потом вдруг резко встал со стула и посмотрел на нас.

— Господа, я пьян! – он смачно икнул и попятился назад, но споткнулся и упал на пол. Я с оханьем подхватил его и усадил на своё место, а он как ни в чём небывало продолжил. – Я отмечаю победу! Победу в этой неравной для нас войне! Но только я опустошил кружку, как мне сказали, что эй! Какая победа? Врёшь ты всё! Ну, я начал отмечать победу мнимую, а потом только напился. С горя. А вдруг мы сейчас проигрываем, а?! Тогда ведь в честь павших! – он подхватил мою кружку и уселся за ближайший столик. Осушил половину и ударил кружкой по столу. – И за победителей.

Я махнул на него копытом, как и пегас. Он быстро оформил мне следующую кружку. Но злость во мне копилась с каждым новым разговором о войне. Пегаса окликнули посетители, попросили его включить музыку, да позабористей! Пегас кивнул, похлопал меня по плечу, мол, не злись, и, прихватив с собой затёртую пластинку, пошёл к патефону. Заиграла маршевая музыка, звенели шаги и шумели барабаны. Посетители дружно захлопали копытами по столам в такт музыке и пропели первую половину.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Он идёт по полям, пам-пам-пам-пам,

Дать приказ тополям, тополям, тополям,

Не давать песни нам.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Дал поклон тополям, пам-пам-пам-пам,

И пошёл по врагам, по врагам, по врагам,

Завещая всё нам.

И теперь ты на суше, тан-тан-тан,

Тебе некого слушать, пам-пам-пам,

Ведь уплыл, капитан, капитан, капитан,

По бурлящим морям.

На второй половине беженцы поначалу замолчали, а потом начали освистывать песню и кричать, чтобы выключили патефон. Они рычали и мычали, рычали и мычали, рычали и мычали…

Эх, давно мы на суше, тан-тан-тан,

Раньше мы были лучше, пам-пам-пам,

Ведь тогда, где-то там, тут и там, вам и нам,

Нужен был капитан.

Погодите, глядите, тан-тан-тан,

Там, на лодке, смотрите, пам-пам-пам,

Это наш капитан, капитан, капитан,

Погибает от ран.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Он ползёт по полям, пам-пам-пам-пам,

Чтобы дать свой последний поклон тополям,

А не нам, дуракам.

Капитан, капитан…

Капитан, капитан…

Капитан, капитан…

Беженцы зашумели. Из рычания и мычания слышались редкие голоса, которые отдавались эхом.

— Это что ты нам говоришь? Пластинок нет других? Мы же тут воюем, помогаем, а ты всё перечишь?! Вот тебе кружкой то по морде! Ай, промахнулся! А ну, друзья, кидай в него, пока не попадём!

— Помощники, да какие они помощники. Враги они, я вам говорю. Говорят, никакой войны, а мы сами знаем, что есть она. Это точно! Как это нет? А не враг ли ты часом, а?

Вскоре завязалась драка. Кто-то всё рычал и мычал от злости, мне порвали рубашку и засадили по морде. Толпа быстро разделилась на три лагеря и волной снесла всех безучастных посетителей с собой на улицу.

Нельзя так, откуда же вы нашли войну! Кто вам ещё мешает? Но в ответ только рычание и мычание. Я побежал. На пути никого не было, в глаза бросались только площадки для жеребят в каждом дворике.

Таким управу давать нельзя. Таких сгонять надо. Обратно под землю, чтобы не высовывались, как же я так мог ошибиться то, как?! Какое им счастье, нет для таких счастья, никакого. И будет чудо, настоящее чудо, если они просто провалятся под землю, останутся там. Нет с ними жизни, всё сожгут. Всех перестреляют за то, что мешают им воевать. Дураки, дураки. Падальщики…

Наконец добежал до склада, долго стучался в дверь. Мне открыл старик и заспанно пробубнил, что склад закрыт, ночь на дворе. Я сунул ему тяжёлый мешок с золотом. Старик оживился, пересчитал монеты и, довольно промычав, вынес мне обрез.

— Только не стреляй, — сказал он мне. – Ружья счастья не приносят…

— Ну пусти ты нас, проклятый. Дай поговорить!

— Опять как не мои копыта, придушила бы тебя. Пусти!

— Вы не можете его держать там. Нет у вас такого права!

Кеша в очередной раз повторил этой троице из двух кобыл, одна из них какая-то Калька, другая какая-то Дюна, и жеребца, старик такой, на беженца похож, что это невозможно. Что сейчас не время. Чтобы они не были дураками. Троица упорно повторяла обратное, что это возможно, сейчас самое время, и что сам он дурак. Кеша от них устал, но повторил то же самое, только на этот раз крикнул. Троица затихла. Помолчав, он закрыл дверь в кабинет. В кабинете по-прежнему было душно. Ситуацию со светом исправили, обломки шкафа давно убрали.

Кеша остался стоять у двери. В кресле рядом с окном сидел старичок и смотрел на, как казалось Кеше, беженца, одетого в халат. Старичок очень устал, у него появились тёмные пятна под глазами, русые волосы в гриве и хвосте торчали в разные стороны, шерсть от пыли и грязи стала цвета ржавой монеты, серая одежда порвана, ветровку потеряли. Он сидел, приложив щеку к обрезу, который не выпускал из копыт и отдавать Кеше не собирался. Никому он его не давал. Говорит, мол, это теперь его трость, последнее у старика забираете.

Старичок задёргался в кресле и повернулся на бок, обхватил обрез. Кеше показалось, что он уснул, но нет, старичок просто уставился в одну точку и хлюпал носом.

Беженец сидел у стены и копошился в сумке. Как всё содержимое достанет, так обратно сложит и снова начнёт жадно копошиться, достанет вещь какую и застынет, посидит, посмотрит со всех сторон, будто пытается вспомнить, для чего она и что с ней можно сделать. Аккуратно её на пол положит и дальше жадно копошится в сумке.

Старичок было до этого спросил у него, как у бывшего коллеги, совета. Беженец говорить без уплаты отказался. Старичок попросил принести ему всё, что надо, вышло так на хорошую сумку. И сразу как сумку дали, так и сидит этот беженец. И старичок всё так же сидит, как совет получил.

— Всё-таки здесь твоё место. Не сбежишь ты никуда, больно совестный. Говорил я тебе, что здесь место твоё, а ты не верил. Вот и допрыгался, старичок. Сам как будто не знаешь, что с нами беженцы делают. Доводят до чего. Вот тебя до выстрелов, меня до взрывов. Беженец умён в одном, в себе, и этим нас доводит. Он на место счастья пришёл и смекнул, что первый, объяснил для себя, убедительно. А если кто другой придёт? Сосед? Нет, захватчик. Соседи, как беженец привык, по своим комнатам сидят, в другие без спросу не ходят. Вот и война. Одно только его спасает, прислужники. Теперь они его счастье делают, он может быть спокоен. Ему теперь и воевать не надо. Вот и нам так место нашлось. Вот нам и свобода, знание места своего. Мы же с тобой до такого довели, мы! Решили сделать доброе дело, знания все передать, сделать знания помощниками. Свободу в массы! Свободу в массы! А мы с тобой, чудоделы да чудопереживатели, перевернули всё с ног на голову конвейером. Массы в Свободу! Массы в Свободу! Чуда-убыватели, чуда-убиватели.

И старичок всё поддакивал и поддакивал. Кеше он что-то подобное рассказал, как они встретились. Только вот прибавил, что нет для него места, и что один он с этим не справится. Что те, кто сидят на этом месте, должны быть вместо беженцев, что не они должны ответ держать. И что «эти» в одиночку не справятся, не смогут.

На следующий день закончилась очередная война. Старичок собрал всех беженцев из трёх лагерей и сказал, чтобы они сидели тихо, что всё закончилось. Говорил он на их языке, на бедном и скудном языке, примерив на себя место помощника. Беженцы воскликнули о славе Головам. Кто-то так же крикнул, что война, может, и закончилась. Что раз сидим тихо, значит слышим, как враг кричит и погибает. А может быть, к броску готовимся, кто знает, но главное сидим тихо! Не высовываемся!

Потом старичок встретился с той троицей в кабинете. Представил им Кешу. Троица разговорилась, а старичок всё слушал и сидел в кресле. Им он тоже рассказал обо всём. Троица только отмахнулась, им было плевать на это, главное, что они снова вместе. Вот только у старичка были другие мысли.

Нельзя на такое плевать, говорил он. Не будьте дураками. Мы с вами все второй раз живём. Нам дали второй шанс, а мы плюёмся. Нет, не для того во второй раз пришли. Не для этого оказались на том же самом месте. Подумайте, зачем тогда давать второй шанс? Кому из вас хочется снова делать то же самое? Если так, то наши места останутся, на смену придут другие, а мы будем вгрызаться и воевать, потому что никто не хочет, чтобы другой на самом деле оказался на его месте. Захочется подсказать, как не стоит делать, чего бы стоило избежать, а другой и слушать не будет, вы для него враг, заклятый враг. Вам надоест, а он вас не отпустит, кто же отпускает врага из виду? Особенно если сидеть на удобном месте врага и смотреть, как он носится вокруг и кричит от злости.

Троица замолчала, старичок вздохнул и несколько раз, таким добрым голосом, повторил, чтобы они остались здесь, и чтобы они сидели тихо. Что у него нет сил держать за них ответ. Троица согласно покивала, старичок с ними попрощался до скорой встречи, сердечно обещал вернуться, и они ушли, улыбнулись и ушли. Потом он попросил у Кеши помощи. Чтобы кто-нибудь, кому Кеша доверят, за ними присмотрел и что бы он, Кеша, проводил его до города, откуда старичок и родом. Кеша без пререканий согласился, сверил координаты на карте, вызвал к себе пегаса, одетого в рубашку в сине-белую полоску, обо всём договорился и спросил, когда идём. Сейчас. Без промедлений.

По пути старичок рассказал, что в каждом городе есть место, где даётся второй шанс. Но больше всего он доверял самому первому такому месту, потому что там он работал, там он стал этим гадким создателем. Оттуда, мол, всё и началось.

В городе им повстречалось много Падальщиков. Они подходили и рычали, кажется, спрашивали, куда они идут. Им было в новинку видеть кого-то не из своих, при этом так спокойно разгуливающих по городу. Старичок отвечал, что они идут к Свободе. Падальщики прекращали рычать и мычать, о чём-то задумывались и, кивнув, убегали.

Вскоре Кеша и старичок пришли к зданию на окраине города. Здание очень напоминало школу. Судя по словам старичка, раньше это и была школа, а потом туда перешло место его работы.

Перед парадным входом стояли Падальщики, как на школьной линейке. Они рычали и мычали, встречали и приветствовали тех, кто идёт за вторым шансом. Старичок повёл Кешу мимо колон Падальщиков через широкие коридоры, вверх по лестнице. Они дошли до белой двери без замка.

Старичок прошёл первым, следом за ним Кеша, он закрыл дверь на щеколду. Комната. Они пришли в комнату с однотонными белыми обоями. Через маленькое и пыльное окошко пробивался свет. Посреди комнаты стояло мягкое кресло и небольшой стол, на котором был микрофон и старая газета. По углам потолка висели колонки.

Старичок тяжело вздохнул, положил обрез на стол и сел в кресло. Было ему очень погано. Погано от того, что он сюда вернулся. Эта комната не была сейчас для него домом, не была сейчас местом прошлой работы. Здесь были все его запреты, все табу, которые скопились за прошедшее время. Целый мир, огороженный, затхлый и закрытый мир. Но здесь его место. Место всех, кто хотя бы раз переставал быть беженцем. И здесь одно из немногих мест, где что-то можно сделать лучше. Потому что только здесь у всех есть настоящая свобода выбора. Именно поэтому никто из побывавших в этом месте, в этой «Комнате», не отрицает её существования. Но при этом боятся, очень тяжело возвращаться, настолько тяжело, что многие часто забываю о том, что здесь были, а возвращаться приходится, рано или поздно. Тяжело брать новый пробник счастливого распорядка жизни, признавать и отвечать за серьёзные ошибки, но ведь пока не попробуешь – не узнаешь.

Колонки противно загудели, раздался голос Свободы, добрый, материнский, но так же какой-то измотанный, истомленный скукой. Старичок подозвал к себе Кешу, мол, помоги мне, друг, тяжело. Не смогу я один. А Кеша никуда не уходил, он тоже всё знал и всё понимал.

— А вот и ты, снова, эх… — протянула Свобода печально. – Сейчас, подожди немножко, попытаюсь тебя понять… Знаю, тяжело тебе. Всё я знаю. Что друга привёл, что причина весома, и что придётся тебе со мной договариваться. Ничего без договора не делается хорошего. Погорел пробник, погорел. Задумали сделать доброе, сложное дело, да забыли, что много кто не поймёт, кому же Свобода помогает, вот и погорели. Не подумает ли кто, что вредит Свобода. Не договорились…

— Да… — протянул старичок.

— А как Свобода помогать одна будет? Вот и появились Головы, вот и появились серые Падальщики, вот и появились беженцы. Никто ведь не подумал, что придётся помогать. Никто. Не знали мы, что так всё обернётся…

— Да…

— А как теперь быть? Что мы теперь можем сделать? Что ты теперь можешь сделать? У тебя ведь был второй шанс. И даже не один. Вы всё приходите по одному и у всех вас есть второй шанс. Но, увы, беды. Всегда у вас что-то сложное, что вы не можете сделать и каждый раз после поражения приходите ко мне. Ничего не поделаешь. Если сюда возвращаются, значит, ничего не поделаешь. Или дать ещё один шанс? Так будем договариваться? Так ведь я говорю, у вас был второй шанс.

— Не у всех…

— Как не у всех? А «Программа»? А «Комната»? А я? Хотя бы об одном вы все знаете и все помните. Разве я не права? Или вы всё делаете по привычке? Должно быть… ведь никак не можете договориться. Одному один второй шанс, другому другой. Да, всё так. Всё ведь я знаю, всех я ведь помню. Вас столько пришло, тысячи и тысячи попыток, тысячи и тысячи вторых шансов.

— Замолчи! – крикнул Кеша. – Замолчи! Чем больше тебя слушаю, тем меньше хочу! Хочу что-то делать к лучшему. Замолчи! Дай подумать, дай нам свободу и дай нам подумать. Пиявка.

В колонках замолчали, даже не казалось, что Свобода занимается своими делами. За дверью кто-то зашумел.

— Это Падальщики, — сказал устало старик. – Им сюда нельзя, им сюда запрещено. И ты сам знаешь, почему.

— Я знаю… — начал неуверенно Кеша. – Ой, дурак я, понял о чём ты, старичок! Падальщики. Им не дают второго шанса. Не дают им говорить. Знаю теперь, знаю!

— Да… — протянул старичок и улыбнулся. – Да только не будет у них шанса второго, пока есть Свобода. Вот и наш новый пробник. Вот и ещё один шанс. Отключаем Свободу.

— Это точно? Так и договоримся? — забеспокоилась она.

— Да.

— Как же вы будете теперь? Как же я буду без помощи вам? – Свободу это очень сильно заботило, в конце концов, она сама хочет помогать. А тут её отстраняют…

— Не беспокойся, мы справимся. Позволь им помочь самим себе, они очень устали помогать другим.

Свобода очень долго молчала, она не знала, что сказать, хотя, наверное, что-нибудь добавить то хотела. Но у неё не было сейчас такого права, потому что ошиблась. И вот, после долгого молчания, она сказала своим нежным и материнским голосом.

— Хорошо… удачи вам.

Колонки снова противно загудели, а потом наступила тишина.