Как вырвать зуб единорогу/How to Remove a Unicorn Tooth

Как вырвать зуб единорогу

Я просыпаюсь утром, и моего царства нет.

Его нет, когда я откидываю пышные и до бессмыслицы мягкие одеяла, укрывавшие меня всю ночь. Нет, когда я раздвигаю тяжёлые бархатные завесы балдахина и приветствую солнце, которым мы обязаны моей тётушке, равно как и луной по ночам. Нет Его и всё то время, что я делаю энергичную пегасью гимнастику для крыльев; нет, пока я чищу зубы и вкус чайной ягоды и соды бурлит у меня на языке. От долгого славного горячего душа в огромных облаках пара с дурманящим запахом плодов и трав Оно тоже не появляется, и когда я стоически приступаю к трудоёмкому ежедневному ритуалу по уходу за собой в пятьдесят семь шагов, из которых целых тридцать три используют огурцы в том или ином виде или форме, Его всё так же нет, как и раньше.

Моё царство отсутствует, когда я распахиваю двери внутренних покоев и искренне любезной улыбкой встречаю толпу полностью взаимозаменяемых камеристок, приставленных к моей особе. Оно не возвращается, пока они укладывают мне гриву и хвост и облачают меня в регалии к ежедневному символическому появлению при дворе: четыре туфельки – одна, две, три, четыре; один простой нагрудник со стилизованной эмблемой Огня дружбы; одна ненавистная маленькая диадема, единственное назначение которой – демонстрировать мой почётный (и бессодержательный) титул принцессы Эквестрии. Эти сверкающие кусочки золота должны выделять меня как очень важную пони; хорошо, что в моей жизни имеются для этого хотя бы они.

Его по-прежнему нет на протяжении томительного Маленького завтрака с тётушкой на Глициниевой веранде. В скобках: не томительными Маленькие завтраки не бывают. Беседа всегда либо натянута, либо скатывается в неуютное прощупывание, причём зачастую успевает и то и другое в течение одной трапезы; еда же – всегда восхитительнейшая, приготовленная одним из пяти лучших поваров Гегемонии – подаётся смехотворно малыми порциями. Сегодня тётушкин завтрак состоит из сезонных ягод, сметаны и чёрного чая. Мне же, по просьбе тётушки, досталось немного больше: свежевыжатый апельсиновый сок, яйцо всмятку в подставке с прилагающимися миниатюрными палочками тоста, вазочка с клюквенным повидлом и тарелка с манной кашей, приправленной отличным кленовым сиропом, который доставляют из Белохвостья. Как обычно, я неспособна наслаждаться ничем из этого, потому что знаю, что встану из-за стола не насытившись.

Но… это не приватная трапеза, где я могу отвести душу на ростках, йогурте и дроблёной пшенице, питая всепожирающий внутренний огонь своей аликорньей магии. Это публичный завтрак, а я принцесса Эквестрии, и тётушка – принцесса Эквестрии, и нас две таких во всём мире. Мы скорбные представители целого исчезнувшего племени пони, и должны быть такими, какими мир хочет нас видеть. Культурными. Величавыми. А не зверски, до безумия голодными.

Я терплю и беззвучно стучу по яйцу крошечной золотой ложечкой, но скорлупа даже не трескается. Я терплю мучительный завтрак и ноющий голод так же, как день за днём терплю тот факт, что Его больше нет, нет и никогда не будет. Но я не показываю вида. Никто из смертных не в силах заметить хоть малейший вихрь из той воющей бури животной боли, что бушует у меня прямо под молочно-розовой и пахнущей розами шкуркой.

Тётушка – не из смертных.

– Ты хорошо спала, Ми Аморе?

Я оставляю попытки разбить несокрушимое яйцо. Тётушкины вопросы – как снежинки. Красивые, изящные, с острыми краями и крайне опасные в больших количествах. Я отвечаю невнятным звуком, потому что, вступив в одну из тётушкиных игр, выиграть невозможно. Пока мой мозг бьётся над анализом того, как лучше всего распределить ограниченные запасы тоста с учётом недоступности яйца, я обхватываю вазочку с повидлом выпущенным из рога усиком лазурной магии и тащу к себе по столу.

– Манеры, Кейденс, – мягко журит меня тётушка с улыбкой.

Приглядевшись к столу, я со временем признаю, что, имея линейку и циркуль, можно было бы, вероятно, доказать (приложив существенные математические усилия), что вазочка чуть дальше заходила на тётушкину половину стола, чем на мою. Моя магия гаснет с тихим гудением.

– Будь-так-любезна-передай-повидло-тётушка-Селестия, – немного неестественным тоном говорю я.

– С удовольствием, – отвечает Е.К.В. Селестия с превеликим изяществом.

Её золотая магия окутывает вазочку, поднимает её и помещает возле моего копыта. После этого спектакля мне уже больше не хочется повидла, но деваться некуда. Я намазываю чуть-чуть на тост из моих скудных запасов и откусываю, ощущая вкус пепла вместо свежей клюквы.

Некоторое время тишину нарушает только хруст тоста и звяканье столовых приборов о тонкий цилинский фарфор.

– Ты так выросла с тех пор, как прибыла сюда из Редута, – продолжает разговор тётушка, как если бы я его поддерживала. – Вполне естественно, что твоя утраченная страна будет порою занимать твои мысли во сне и наяву. Ведь царство аликорна – это часть её самой.

Тост с клюквой не лезет мне в горло. Проклятие, мне хочется не тоста, а яйца. Слегка нахмурившись, я левитирую нетронутый нож для масла и начинаю ковырять верхушку яйца. Добившись не больших успехов, чем с ложечкой, я приставляю нож к скорлупе и ударяю по нему вилкой.

– Манеры, Кейденс, – снова журит меня тётушка.

Со вспышкой золота её телекинез пересиливает мой и прижимает мои столовые приборы к накрахмаленной льняной скатерти. Она берёт мою ложечку и тремя лёгкими ударами разбивает скорлупу. Яйца мне теперь тоже не хочется. Я настороженно смотрю на манную кашу, раздумывая, а как её планирует отобрать у меня тётушка.

– Мы с тобой похожи на драконов, – изрекает Селестия, не обращая внимания на мои затруднения с завтраком. – В нас больше огня, чем плоти. Мы растём, и не только духом, когда защищаем что-то важное для себя. Ты так долго была маленьким жеребёнком, запертая в этой скрытой приморской крепости. Путь к расцвету в полную аликорнью силу бывает беспокойным. Я хотела бы поговорить с тобой об этом.

«Только этого мне недоставало», – думаю я, сжав зубы. Да, тётушка Селестия, я была крошечной кобылкой где-то тысячу лет, насколько можно сказать. И да, когда ты нашла меня и привезла в Кантерлот «для безопасности», я быстро стала кем-то большим. Да, когда я начала расти, меня многое смущало, но потом я отыскала в архивах экземпляр труда Дастбанни «Её королевская особа: Исследование уникальной магобиологии принцессы короны», и он, если и не просветил меня, то, во всяком случае, осветил хоть что-то. Мне и так неловко было выяснять, что такое происходит с моим телом, из книги о собственной тёте – да и вправду ли она моя тётя, мы с этим не вполне разобрались, – а уж от мысли о том, чтобы поговорить об этом с тётушкой, хочется свернуться в клубок и умереть. Я снова хватаю ложку и набрасываюсь на кашу, пока не отобрали. От спешки я даже немного причмокиваю.

– Манеры, Кейденс, – задумчиво говорит тётушка.

Я смотрю на неё с выражением и роняю ложку на скатерть с приглушённым льном звоном.

Потом тыкаюсь лицом в кашу и начинаю шумно пожирать её, как зверь, которым я являюсь внутри. Глупая выходка. Каша обжигающе горячая, сироп попадает мне в нос, большая часть содержимого тарелки разбрызгивается, и это ужасно, потому что больше на столе мне нечего есть. Уже через несколько секунд мой мир окрашивается золотым, потому что тётушка обхватывает меня целиком своей аурой, сажает обратно на подушку и решительными движениями вытирает мне лицо салфеткой, которую обмакнула в стакан с водой. Закончив, тётушка отпускает меня и рассматривает. Я её очевидно не позабавила.

– А может быть, – говорит она с приводящим меня в неистовство сухим юмором, – ты выросла не так сильно, как я думала.

– Можно, мы с этим закончим? – прошу я. – Пожалуйста? Я и так уже, наверное, опаздываю на уроки осанки.

– Можешь сказать мадам Декорум, что тебя задержали по принцессьим делам, – отвечает Селестия. – Я слышала, что моё имя имеет кое-какой вес в этом городе.

Она качает головой и немного беспомощно улыбается мне. Мне приятно, что она иногда бывает немного беспомощной.

– Кейденс, что я с тобой буду делать?

– Не знаю, – отвечаю я. – Держать у себя в городе в подвешенном состоянии, насколько можно судить по истории.

– Мы же даже не знаем, кто ты такая, Ми Аморе, – говорит тётушка. – Мне следует выяснить твоё происхождение, прежде чем назначать на официальную позицию при дворе. Политика – зверь сложный; я даровала тебе титул принцессы за счёт одной твоей биологии. Твои семейные связи неизвестны никому из нас, и, если я слишком поспешу поручить тебе государственные обязанности, мы можем обнаружить задним числом, что я совершила головокружительное количество оплошностей, – снова улыбнувшись, на этот раз менее беспомощно и более искренне, она продолжает: – Кроме того, у тебя и так есть работа. Ты распространяешь любовь и свет всюду, где бы ты ни была. А когда этого стало мало, я разрешила тебе работать приходящей няней у некоторых младших знатных семейств. Если не ошибаюсь, и сего дня это тоже входит в твои планы, да? Семейство Шайн? Дочь Твайлайт Велвет?

– Водиться с жеребятами – совсем не то же, что позиция при дворе, – отвечаю я, про себя ужасаясь тому, до каких микроскопических деталей известно тётушке моё расписание.

Тётушка мелодично усмехается, и я ненавижу её за это.

– Ты удивишься, Ми Аморе.

– Хорошо, ты хочешь выяснить, откуда я взялась, – я вместе с подушкой отодвигаюсь от стола. – Отлично. Я понимаю. Может, ты наконец дашь мне как-нибудь посмотреть на артефакты доклассических царств. Вдруг что-то всплывёт в памяти.

– Мне не хотелось бы заронить в твою душу ложные воспоминания, – говорит Селестия. – Лучше, чтобы твои впечатления были чистыми. И поэтому я хотела бы узнавать о твоих снах, когда они тебе снятся.

– У меня не бывает снов, – бурчу я, поднимаясь на копыта, и отхожу к краю веранды посмотреть на безупречно подстриженные сады тётушкиного дома. – Во всяком случае, не о Нём. Я знаю, ты надеешься, что когда-нибудь я проснусь и смогу ткнуть в карту и сказать, что да, Оно вот тут, но ничего подобного не произойдёт. Во мне просто огромная чёрная пустота, большой недостающий фрагмент. Ты не можешь представить, каково это.

Тётушка моргает. Пытается что-то сказать, останавливает себя, потом делает вторую попытку.

– Может быть, и не могу, – говорит она, и её голос – как океан.

Я задела какую-то болевую точку, а какую – не знаю. Части меня хочется позлорадствовать от того, что я уязвила её, а другая часть ужасается подобным чувствам. Я засчитываю им ничью и развиваю успех:

– Да сколько может быть вариантов? – спрашиваю я. – Ты так много стран завоёвывала в те дни?

– Ты не понимаешь, – отвечает Селестия, и я практически чувствую, как картины и запахи сражений вспыхивают на задворках её мыслей, когда она погружается в глубины своей невозможной памяти. Мне всегда странно представлять утончённую, сдержанную, попивающую чай тётушку широко шагающей по миру королевой-воительницей в доспехах. Картины просто отказываются совмещаться.

– В результате правления Дискорда земля лежала в хаосе, – продолжает она. – Империи, некогда крепкие, стояли на грани гибели. Прогнившие советники и амбициозные мажордомы захватывали власть над королевскими дворами изнутри, а поднявшиеся в результате восстаний тираны-популисты – извне. Многие благородные семейства скрылись в укрепления наподобие Редута. Мы… я… не все из них смогла спасти в последующие усилия по объединению.

Тётушка жуёт губу, выплывая на поверхность из глубин.

– В твоём случае мы имеем дело с особенно сложной задачей, – говорит она. – Редут – крошечное затерянное на берегу океана самодостаточное поселение, не имевшее практически никаких контактов с окружающим миром. Мы буквально не знали о его существовании, пока я не обнаружила тебя несколько десятков лет назад. Оно явно предназначалось в качестве твердыни, убежища, но заботившиеся о тебе монахини могли сообщить до невозможности мало, как будто всех их охватила какая-то коллективная амнезия. Всё, что их праматери оставили в записях о твоей матери, – это то, что она умерла твоими родами в их стенах. Твой отец, насколько мы можем судить, так и не добрался дотуда; возможно, он остался дома в безуспешной попытке отстоять родину или пал первой жертвой предательства. Все документы о твоём происхождении были, по-видимому, потеряны при бегстве. Географическое положение Редута на западном побережье ограничивает список возможностей, но не настолько, чтобы я могла с уверенностью сказать, чьим именно убежищем он был. А всё, что могли вспомнить монашки, – это то, что ты некто важная и что тебя нужно защищать век за веком.

Тётушка улыбается.

– А это и так очевидно с первого взгляда на тебя, – завершает она.

– А что, если я не ищу позиции при дворе? – говорю я. – В других местах моя конкретная родословная не столь важна. И за стенами Кантерлота можно найти множество занятий.

– Ни одно из них не подобает юной кобылице твоего положения, – возражает тётушка.

Крошечный огонёк загорается у меня в груди. Наконец-то, возможность для манёвра.

– Не знаю, следила ли ты, – начинаю я, водя обутым в туфлю копытом по гладкой плите веранды, – но Её Превосходительство Санни Смайлз уходит с поста чрезвычайного и полномочного посланника в Городе-государстве Клаудсдейл.

– Ну что ты такое говоришь, Ми Аморе, – отчитывает меня тётушка. – Разумеется, я слежу. Её Превосходительство Смайлз – это, всё-таки, голос Кантерлота в клаудсдейлском Сенате. Она для меня сильная и надёжная опора, и мне будет её недоставать. Но в настоящее время посольство держит в своих надёжных копытах министр-резидент Уэзер Ай, и я уверена, что он не даст своему учреждению развалиться, пока мы не подыщем подходящую замену.

– Тебе нужно будет искать среди пегасов, обладающих культурным и дипломатическим образованием, – говорю я. – Выросших в Кантерлоте, причём желательно – у родителей-единорогов, чтобы у них были потребные нам симпатии, как у Её Превосходительства Смайлз. Не редкая ли это птица?

– Возможно, что и редкая, – признаёт Селестия. – К чему ты ведёшь?

– Я могла бы стать подходящей заменой, – я разворачиваю ярко-розовые крылья, и они тихо шуршат на утреннем ветерке. – Тётушка, что лучше нас символизирует единение культур единорогов и пегасов? Ты натаскивала меня в дипломатии с тех самых пор, как привезла на Гору. И я знаю, как вести себя в высшем обществе.

– Если не учитывать твои довольно-таки нетрадиционные застольные манеры в отношении каши, – комментирует тётушка.

Я фыркаю, чтобы скрыть, что получила ощутимый укол.

– Не знаю, не знаю, – говорю я. – Ты же знаешь, у пегасов репутация любителей упадочнических пиров. Не могу представить, чтобы немного копания мордой в тарелке оказалось не к месту.

– Что-то в этом есть, – признаёт Селестия.

– Так ты подумаешь над этим?

– Ну что ты, – говорит тётушка, перечёркивая все мои начавшие было разгораться надежды. – Кейденс, я не собираюсь назначать титулованную принцессу Эквестрии на посольский пост.

– «Принцесса Эквестрии» – это всего лишь почётное звание, – парирую я, в возбуждении схватив со стола салфетку. Мой телекинез склонен идти вразнос, когда я волнуюсь, если не занять его чем-нибудь, а салфетка достаточно безобидна в этом плане. – Ты жаловала этот титул налево-направо всем, в ком была хоть капля королевской крови.

– Да, Кейденс, но мы почти абсолютно уверены, что ты доказуемо принцесса, – говорит тётушка. – Твоё нынешнее почётное звание – временное. Лишь до тех пор, пока мы не сможем твёрдо доказать твоё происхождение. Я глубоко верю в то, что этот день придёт очень скоро.

– А пока этот «очень скорый» день не настал, – не отступаюсь я, – что такого ужасного в том, чтобы у меня было заслуженное звание? И ведь эта должность – не из трудных. У нас давние сердечные отношения с Клаудсдейлом. Они практически входят в Гегемонию.

– Это пегасий город, – осторожно говорит тётушка. – Там многое иначе.

– Пегасий город, которым управляют кантерлотские единороги.

– Кантерлотский единорог, – поправляет меня тётушка. – Я не ошибусь, если предположу, что ты имеешь в виду Портолан, герцогиню Блюблад, председательницу Корпорации погоды?

– Всем известно, что Сенат во всём идёт на поводу у Корпорации, – говорю я. – Назначение послом в Клаудсдейл будет означать звание и символическую ответственность для меня безо всякого реального риска для тебя. Что я могу испортить, если всем и так заправляют другие единороги при власти?

– В Клаудсдейле больше опасностей для нас, чем тебе известно, – отвечает тётушка.

Я начинаю завязывать салфетку в серию узлов.

– Тётушка, можно я выскажусь откровенно?

– Ты вдруг спрашиваешь? – тётушку это забавляет. – Ну конечно же. Я никогда не просила тебя об ином.

– Ты шарахаешься от теней, тётушка Селестия. Политику твоего уровня это не подобает. Сейчас 988-й, мы больше не в тёмных веках. Мы живём в эпоху беспрецедентного мира и процветания. Наши отношения со всеми соседями радушные и ненатянутые. У Кантерлота нет сколь-либо заметных врагов.

– Хм, – говорит Селестия.

– Бояться нечего, тётушка, – настаиваю я, сверля её своим самым серьёзным взглядом. – Ни сейчас, ни в скором будущем.

– Ясно.

– Ну чего же, – ощетиниваюсь я на её тон, затягивая тем временем узлы на салфетке, – чего ты боишься? Скажи ещё, что Найтмэр Мун спикирует с небес и сожрёт нас всех.

Селестия поднимается с подушки и присоединяется ко мне на краю веранды. Мы вместе смотрим на парк. Самый кончик её эфирной гривы лижет моё плечо.

– Действительно, разве это не нелепость? – отстранённо произносит она. – Пожалуй, что так.

– Ну разумеется, – слегка фыркаю я.

Где-то на деревьях заливается синица. Позади нас слуги, призрачные и быстрые, как шёпот, принимаются убирать со стола остатки Маленького завтрака. Мне хочется крикнуть им, чтобы ничего не трогали, сказать, что я ещё не закончила, но я уже исчерпала дневную норму принцессьих вспышек, да, скорее всего, ничего бы больше и не съела. Я кладу салфетку на тележку для уборки и забываю о ней; развязывать узлы – работа слуг. Некоторое время мы молча стоим, глядя на лужайку.

– Пожалуйста, – тихонько говорю я. – Пожалуйста, тётя, мне это нужно. Я каждое утро просыпаюсь голодной, и дело уже не только в пище. Мне нужен свой собственный дом.

– Тебе нужно своё собственное место, – говорит Селестия. – Буквально. Твоей драконоподобной части нужно сидеть и сторожить страну, пересчитывать драгоценную кучу граждан. Клаудсдейл тебе для этого не сгодится. Я ведь знаю тебя, Кейденс. Я знаю тебя лучше, чем любая другая пони на земле этого мира или в небесах над ним. Потому что ты – это я, а я – это ты, и мы последние в своём роде.

– Если бы ты понимала меня, – не соглашаюсь я, – то знала бы, что я не могу жить здесь вечно. Поняла бы, что нужно поручить мне обязанности.

– У тебя есть обязанности.

– Я нянчусь с жеребятами, – я пытаюсь не дать своей сердитой гримасе отразиться на голосе, и, кажется, у меня получается.

– Разве тебе это не нравится?

– Когда как, – отвечаю я. – Иногда мне везёт, иногда нет. Эта несносная Луламун – просто чудовище.

– Зато семейство Шайн всегда хорошо с тобой обходилось? – говорит Селестия. – Как зовут кобылку, с которой ты сидишь сего дня? Полагаю, Твайлайт и что-нибудь ещё?

– Спаркл, – с неохотой говорю я. – Она чудесная. Как я слышала, твоё выступление на прошлом Празднике летнего солнца настолько поразило её, что она объявила, что собирается выучить «буквально всё», что касается магии.

Покачав головой, я добавляю:

– Боюсь, что с собственно заклинаниями у неё будут сложности. Я хочу сказать, что не чувствую в ней особенной силы, зато она неимоверно умная. Наверное, когда-нибудь станет великим теоретиком в университете. Она особенная кобылка. Одна среди многих. Но это не отменяет тот факт, что мне в корне глупо заниматься такой работой.

– Я вела к тому, что, если ты отправишься в Клаудсдейл, чем-то придётся ради этого пожертвовать.

– Чем-то всегда приходится жертвовать, – я даже не могу выразить словами, какой невыносимой она бывает.

Селестия качает головой:

– Ты ещё не готова.

– Я не готова? – я не выдерживаю и превосхожу-таки свою норму вспышек. – А может быть, это ты не готова? Я знаю, что тебе хочется держать меня рядом. Знаю, что ты была в восторге, когда узнала обо мне. Знаю, потому что чувствовала то же самое. Мне было так одиноко в Редуте, окружённой сменяющимися поколениями маленьких пони. Эти пони заботились обо всех моих потребностях, но им в голову не приходило узнать меня поближе, подружиться со мной. Я всё мечтала, что когда-нибудь моя мать вернётся и будет по-настоящему любить меня, и когда я впервые тебя увидела, то решила, что ты и есть моя мать. Я знаю, каково быть тобой, чувствовать, что ты совсем одна на всём свете, тётушка.

– Нет, – голос Селестии падает, как молот. – Не знаешь. Понятия не имеешь.

Я отступаю на несколько шагов. Такого тона я от неё ещё ни разу не слышала.

– Кейденс, я рассмотрела твою просьбу, – ровно говорит Селестия. От её кошмарного голоса не осталось и следа. – С грустью должна отметить, что ты ещё не продемонстрировала ответственности или зрелости, потребных, чтобы представлять Гору в чужой державе. Твои амбиции похвальны, и я приветствую здравые попытки их воплотить, но пока что ты останешься со мной в Кантерлоте.

– Чтобы ты могла и дальше шпионить за мной. Следить за каждым моим шагом.

– Тебе предоставлена невероятная степень самостоятельности, – говорит Селестия с абсолютно непроницаемым лицом. – Я позволяю тебе гулять по городу без охраны и свиты. А могла бы потребовать и того и другого. Мне часто кажется, что следовало бы потребовать, но я сдерживаюсь, потому что сейчас ты в определённом психологическом возрасте, и я знаю, что сопровождение раздражало бы тебя. И у меня нет, повторяю, нет следящих за тобой «шпионов».

– Это ты так говоришь.

– Да, – отвечает Селестия. – Говорю.

Позади нас слуги заканчивают прибирать после Маленького завтрака, унося с собой всё вплоть до столика, на котором он был подан. Глициниевая веранда снова пуста. У мест вроде неё нет практической роли в повседневной жизни дворца. Это места для «особых случаев». Глициниевая веранда красива, чиста и полна потенциала и будет тихо и бесцельно ждать, пока ею не решат воспользоваться для чего-нибудь. Глупо чувствовать родство с деталью архитектуры, а вот поди ж ты.

– Ты расскажешь мне свои сны, – говорит тётушка Селестия. – Ведь так.

Не сказать, чтобы это прозвучало, как вопрос, поэтому я не дарю ей радости ответа.

– Эм, – говорю я, слегка дрожа. – Мне уже давно пора на осанку, тётушка.

Селестия кивает и делает робкое движение огромным крылом, похожим на парус. На мгновение я пробую увидеть себя в ней: розовую, а не белую, но столь же высокую, царственную, чужеродную и странную.

«Когда у меня будет свой собственный престол, – думаю я про себя, – я стану вот такой».

На секунду мне становится страшно. Даже если убрать рог или крылья, я уже несколько отличаюсь от других пони. На широком и практически арабском лице тётушки это не так заметно, но у моего лица немного жеребиные очертания по сравнению с другими кобылицами моей формы и размера. Как же я буду выглядеть через тысячу лет? Как она? А я правда хочу становиться такой?

Что чувствует семечко, глядя на яблоню? Тоже боится?

И есть ли у него выбор?

Селестия опускает на меня взгляд, неправильно истолковав мою задержку.

– Можешь идти, Ми Аморе, – говорит она.

Я киваю и так и делаю, возвращаясь в спёртый воздух внутренних помещений Кантерлотского замка. Я ухожу с веранды такой же голодной, какой пришла; но, по крайней мере, скрученная пружина у меня в груди разжимается пропорционально удалению от тётушки. Уж лучше тысяча бессмысленных уроков осанки, чем один завтрак с Ея Высочеством. Эта кобылица вкладывает мне в голову демонов и в то же время запрещает изгонять моих собственных.

Насколько я понимаю, в этом и есть смысл семьи.

Ну да неважно. Осталось всего несколько часов до работы няней. До Твайлайт. И хоть мне и стыдно в этом признаться, но я попросту сгораю от нетерпения.

– …и на этом завершить краткий доклад, посвящённый моему качающемуся зубу, – говорит сердцераздирающе очаровательная маленькая фиолетовая единорожка с импровизированного подиума передо мной и аккуратно выплёвывает указку из набора «Моя первая доска для презентаций» в подставку. – А конкретнее, о том, почему его следует выдернуть именно сегодня, а не в любой иной день. Я готова отвечать на вопросы слушателей.

Твайлайт Спаркл оглядывает собравшихся с торжественной серьёзностью. Слушателей, точнее, слушательниц две, причём одна из них – тряпочная кукла с глазами-пуговицами.

Я вежливо поднимаю копыто. Твайлайт кивает мне.

– Да, пожалуйста. Вы, с синей резинкой для гривы.

– Боюсь, я не вполне поняла символы в столбце «за», – говорю я и элегантно опускаю копыто обратно на лежащую передо мной подушку. – Нельзя ли пройтись по ним ещё раз?

Твайлайт вздыхает с небольшой наигранностью.

– Очень хорошо, – говорит она, снова берёт указку губами и задвигает в уголок рта. Задрав голову, Твайлайт указывает на первый из неровных карандашных рисунков, иллюстрирующих пункты её доклада. – Ещё раз. Верхний рисунок символизирует мою неотложную биологическую потребность избавиться от молочных зубов. Как можно видеть из диаграммы, мои растущие постоянные зубы начинают давить на корни молочных, и это вызывает рассасывание корней.

Она переходит ко второму рисунку, с мягким звуком стуча указкой о доску.

– Как показано здесь, в настоящее время обсуждаемый зуб удерживается на месте всего лишь ниточкой, как бы я сказала, какой-то гадости. Очевидным образом, ему недолго осталось быть у меня во рту, и есть риск формирования неправильного прикуса в будущем, если позволить ему задержаться хотя бы на мгновение дольше, чем следует.

– Понятно, – говорю я. – А следующий рисунок? Мешок со знаками денег?

– Он символизирует эффективную монето… монетани…

– Монетизацию? – рискую предположить я, изо всех сил приказывая уголкам рта держаться ровно.

– Да, – с облегчением подтверждает Твайлайт. – Эффективную монетизацию моих зубных активов. Как вам может быть известно, завтра мама с папой поведут меня на Кантерлотскую окружную ярмарку. Я предвижу покупку пирожных со взбитыми сливками.

Кобылка глядит на меня с хитрецой, и я едва-едва сдерживаюсь, чтобы не прыснуть и не запищать от восторга одновременно.

– Нескольких пирожных. Если оставить зуб до завтра, то я не смогу воспользоваться для этого монетой, которую неизменно оставляет Зубная флаттерпони. Мне нужен доступ к её ликвидным активам, чтобы использовать представившуюся возможность по максимуму.

– Что ж, логично, – признаю я. – Ну а последний рисунок?

– Он изображает, как я ложусь сегодня спать с невыдернутым зубом, и он у меня выпадает во сне, попадает в трахею, и я задыхаюсь, – объясняет она, любуясь своей работой. Потом снова поворачивается ко мне. – Крестики на глазах означают, что я умерла.

– Мм.

– Думаю, вы согласитесь, что это весьма солидный набор аргументов, – говорит Твайлайт и выплёвывает указку обратно.

– А ещё, когда я делаю вот так, ощущения очень странные, – она показывает свои лошадиные зубки и языком качает туда-сюда злосчастный резец: – Гыл гыл гыл гыл гыл.

– Что ж, – говорю я, – меня ты убедила. Давай возьмём марли из шкафчика с лекарствами и посмотрим, что можно сделать, если ты мне доверишься.

– Кейденс, – немного снисходительным тоном говорит Твайлайт, качая головой, – к подобным делам нужен особый подход.

Она разворачивается к доске, вытягивает шею вперёд и с напряжённой гримасой пытается телекинетически ухватить верхнюю страницу презентации. Через секунду вспыхивает мой рог, и мы с Твайлайт вместе переворачиваем лист.

– Спасибо, – чопорно говорит Твайлайт. – Как ты можешь видеть, на этом листе я набросала чертежи надлежаще устроенного аппарата для выдёргивания зубов.

Я прищурившись разглядываю мешанину цветных карандашных линий.

– Это что, твоя прикроватная лампа? – спрашиваю я, поднимаясь с подушки и медленно подходя поближе, чтобы разобраться в путанице.

– Угу! – отвечает Твайлайт. – Столкнув лампу с прикроватного столика, мы запускаем цепную реакцию, которая увенчается удалением зуба, – она ободряюще похлопывает меня по передней ноге. – Не беспокойся, Кейденс. Овал изображает подложенную на пол подушку.

– Меня не так тревожит сохранность лампы, как то, что в твоих планах, похоже, каким-то образом участвует потолочный вентилятор.

– Да, – говорит она, потирая подбородок. – Видишь ли, нам нужен источник постоянного вращательного момента, чтобы раскрутить маховик.

– Вот оно что. А может, дашь мне всё-таки попробовать с марлей?

– По-моему, – говорит Твайлайт, – ты не отдаёшь должное тому, сколько труда было вложено в этот чертёж.

– Ну хорошо, мой маленький инженер, – изображаю смирение я. – Будь по-твоему. Но от всего этого машиностроительства мы проголодаемся. Как насчёт того, чтобы сначала сделать клубничных леденцов и подкрепиться?

– Превосходная идея, – говорит Твайлайт и бежит к тряпичной кукле. – Всезнайка нам поможет.

И мы втроём делаем пюре из клубники, раскладываем его в формочки для кубиков льда, накрываем целлофановой плёнкой, утыкиваем цветными зубочистками для вечеринок и засовываем в морозилку. Всезнайка помогает нам, наблюдая за процессом и следя, чтобы мы всё сделали правильно. Дальше мы коротаем пару часов за обсуждением силы, вращательного момента и других физических величин, а также исследуем механические свойства разнообразных верёвочек и ниточек, которые пойдут на нашу зубоудаляющую машину. Исследование заключается в том, что мы критически разглядываем их на свет. Твайлайт включает потолочный вентилятор и устраивает целое представление, выбирая, какой из трёх режимов лучше всего подойдёт для её целей (самый быстрый, решает Твайлайт), но в конце концов мне всё же удаётся убедить её в том, что потолочные вентиляторы опасны и их не стоит использовать в каких бы то ни было назначениях, кроме прямого, сколь бы благими ни были намерения. Я выдвигаю альтернативное предложение: я сама раскручу маховик. Твайлайт и Всезнайка находят его безоговорочно приемлемым. Мы аккуратно помещаем на нужное место табуретку, на которой будет сидеть Твайлайт, когда действие её тщательно спроектированного устройства достигнет своей финальной стадии. А потом мы удаляемся на кухню за клубничными леденцами.

Пока мы осторожно лижем крошечные кубики десерта, Твайлайт вдохновенно читает нам со Всезнайкой панегирики удивительной истории современной стоматологии, ссылаясь, где уместно, на учебники, которые были бы слишком продвинутого уровня для кобылки вдвое, а то и втрое её старше. Я обожаю сидеть с Твайлайт Спаркл ещё и поэтому: каждый вечер, что мы проводим вместе, она учит меня чему-то новому о мире, такому, чем я никогда не заинтересовалась бы сама. При всей искренности моего восторга, однако, в моей интриганской головке есть место и для скрытых мотивов. Тётушка гордилась бы мной. Я молча и ненавязчиво начинаю кусать леденцы вместо того, чтобы лизать их. Заледеневшая кашица, хотя и твёрдая, всё же подаётся, ровно как и было задумано, и зубы глубоко погружаются в неё. Я вижу, что Твайлайт следит за мной, не отрываясь от лекции, и, разумеется, следующий леденец она кусает, а не лижет, совсем как её крутая няня. И следующий…

…и вот оно: посреди увлекательного рассказа о том, что поселения в тех местах, где грунтовые воды содержат высокую концентрацию определённых минералов природного происхождения, меньше страдают от кариеса, она вдруг останавливается.

– Айй, – это она больше от неожиданности, чем от боли.

Её глаза начинают наливаться слезами.

– Айй, – а вот теперь уже от боли, а не неожиданности.

Я быстро придвигаюсь к ней и осматриваю застрявший в замороженной сладости зуб, вытаскиваю его оттуда и обмываю в раковине.

– Пососи леденец, – советую я. – Боль от этого попритихнет.

Мысленно я хвалю себя за идею с клубникой – кровь не видна на красном. Так оно менее травматично. Я профессионал в подобных делах; для Твайлайт это первый раз, но я-то уже многократно такое проходила.

– Всё равно немного больно, – жалуется Твайлайт. Она больше не маленький профессор, просто испуганная малышка.

Я отыскиваю салфетку и вытираю ей щёки, потом снимаю губами слезинку, ускользнувшую от меня при первом проходе.

– Боль сразу не пройдёт, – говорю я. – Но скоро.

Твайлайт Спаркл позволяет себе слегка улыбнуться сквозь слёзы.

– Он выпал сам по себе, – в конце концов говорит она.

– Ага! – вслух соглашаюсь я. И добавляю про себя: с небольшой помощью самой лучшей няни в мире.

Твайлайт твёрдо кивает.

– Что ж, – говорит она, – зато теперь у меня есть время до следующего качающегося зуба на то, чтобы довести до совершенства выдёргивание за ниточку.

– Полно времени, – соглашаюсь я.

Кровь скоро перестаёт идти, и вечер полным ходом движется дальше. Мы убираем оставшиеся не при деле верёвочки, подбираем подушки с пола и весь оставшийся вечер ставим экспромтом кукольный спектакль для своего же собственного увеселения. Наш шедевр может похвалиться внушительным актёрским составом накопытных кукол – пони, животных и чудовищ, страшных ровно настолько, чтобы играть противников. Критики сходятся во мнении, что всех актёров затмила Всезнайка, вдохновенно сыграв роль злого гиганта. Мы на скорое копыто готовим огромное блюдо попкорна в масле, соли и прочих вредных для здоровья добавках и на пару вычищаем его до дна. Хотя бы на несколько драгоценных озвученных сверчками часов в сгущающихся сумерках я не чувствую голода. Ни телом, ни духом. Мне ничего в мире не нужно, кроме этой маленькой кобылки.

Мы танцуем кричалку про божью коровку. Твайлайт настаивает на этом. Каждый раз.

А дальше я слежу за её приготовлениями ко сну и помогаю ей почистить зубы. Она не может устоять перед тем, чтобы потрогать языком непривычную дырку в ряду зубов, и водит им туда-сюда по голой розовой десне.

– Странно, – говорит она. – Как странно, когда какой-то части тебя больше нет.

Я моргаю.

Не обращая никакого внимания на набитый попкорном желудок, голод возвращается с новой силой и ножом вонзается мне в подбрюшье.

– Да, – говорю я, силясь не выдать эмоций. – Странно.

Моё дальнейшее участие в подготовке Твайлайт к отходу ко сну – чисто механическое. Мы бережно кладём выпавший зуб в маленькую шкатулку и ставим её на прикроватный столик дожидаться Зубной флаттерпони. Мы находим любимую пижаму с уточками и натягиваем через голову. Мы приготавливаем Твайлайт стакан воды. Мы укутываем её одеялом. Наконец, мы обо всём позаботились.

– Расскажи сказку, Кейденс, – говорит Твайлайт, устраиваясь поудобнее под одеялом.

Я сглатываю комок в горле.

– Про что тебе хочется послушать?

– Про принцессу, – говорит она.

Я молча киваю.

– Жила-была однажды принцесса далёкого-предалёкого царства, – начинаю я. – Её забрали оттуда, ещё когда она была совсем маленькой, а потом всё царство исчезло с лица Эквестрии из-за… злого заклятия. И поэтому молодая принцесса отправилась жить со своей тётей, которая тоже была принцесса, как и она. Но тётя… боялась за молодую принцессу. Не любила выпускать её из виду. И когда у молодой принцессы появилась возможность стать принцессой ещё одного, другого королевства далеко-далеко в небе, тётя её не отпускала. И от этого молодая принцесса очень загрустила, и тогда тётя послала её найти самую красивую, талантливую, умную, особеннейшую кобылку во всей стране и стать её личной принцессой. И так она и сделала. И все были очень-очень счастливы и стали жить-поживать.

Я мягко улыбаюсь и трогаю Твайлайт за кончик коротенького рога.

– Конец, – говорю я.

– Правда? – тихо спрашивает она

– Что правда?

– Конец, – говорит Твайлайт. – Ведь, например, если бы особенная кобылка знала, что молодая принцесса так хочет отправиться в королевство в небе, то была бы не против остаться без личной принцессы.

Я стискиваю зубы.

– Думаешь, она не стала бы скучать по своей личной принцессе?

– Немного стала бы, – отвечает Твайлайт, медленно моргая. Сон начинает её одолевать. – Но, может быть, молодая принцесса – такая особенная, что кобылке было бы стыдно не делиться ей с другими. И, может быть, есть другая концовка, в которой далёкое царство однажды вернётся, совсем как мой зуб. И принцесса вернётся туда и будет править с любовью, и всепони в царстве будут счастливы и станут жить-поживать. Может, история кончается вот так.

– Может быть, – говорю я, внезапно желая, чтобы пони-нибудь был рядом вытирать мне слёзы. Так, на всякий случай.

– Из неё, наверное, выйдет прекрасная правительница, – говорит Твайлайт Спаркл, и её веки начинают опускаться.

– Я… Я ведь даже не знаю.

– Зато я знаю, – говорит Твайлайт с твёрдой уверенностью очень юных, и её глаза тихонько закрываются. – Выйдет.

Я ещё сколько-то сижу у Твайлайт в комнате и впитываю идеальное молчание места, где только что задремал ребёнок.

– Спокойной ночи, Твайлайт Спаркл, – шепчу я.

Она не отвечает.

Я не замечаю, как спускаюсь в гостиную и сажусь на мягкий диван. Моя спина совершенно вертикальна и даже не касается спинки. Я не зажигаю ни единой лампы.

Следующие два часа я неподвижно сижу в темноте.

В конце концов Найт Лайт и Твайлайт Велвет возвращаются из театра, и я быстро зажигаю свет и налепляю на лицо самую приветливую из своих улыбок. Я рассказываю им про выпавший зуб, отчего Найт Лайт срывается в магазинчик на углу за монетой поблестящее, чтобы одолжить Зубной флаттерпони, и кое-какими деньгами мне. Я показываю им чертежи зубоудаляющего аппарата Твайлайт и рекомендую быть настороже на случай возможных попыток привязать что-нибудь к потолочному вентилятору в будущем. Мне отчаянно хочется разделить с ними этот момент удивления, хочется, чтобы чудесная странность их дочери связала нас, но я не могу пробиться через пелену своего настроения. Мы обмениваемся последними любезностями, и меня со всем обхождением провожают до дверей и в ночь.

Я неуверенно перехожу улицу, ныряю в подвернувшийся проулок и оседаю у дочиста отмытой стены типичного кантерлотского особняка из белого кирпича. Позволяю себе единожды глубоко всхлипнуть.

– Мисс? – раздаётся участливый тенор совсем недалеко.

Я поднимаю взгляд, моргая. Голос принадлежит белоснежному молодому жеребцу-единорогу с тускло-синими копытами и синей с ярко-голубым гривой. У него на спине вещевой мешок, а одет он в униформенный мундир с лентой Королевского офицерского кадетского корпуса. Стражник. Королевский стражник.

Шпион. Несуществующий, как уверяла меня тётушка. Добела раскалённая ярость на мгновение застилает мне глаза.

Новоприбывший вытягивает шею и прищурившись вглядывается в темноту переулка. Потом вздрагивает.

– П… Принцесса Кейденс? – заикаясь, выдавливает он.

Я поднимаюсь от стены и подхожу к нему на негнущихся ногах, со спиной, прямой, как шомпол, и крыльями, которые сами поднялись от волнения.

– Что, не ожидал, что я уже выйду? Забыл про время, да? Надоело следить за домом, решил скоротать время с приятелями по страже, думал, что успеешь обратно до того, как я уйду?

– Что? – спрашивает жеребец, тряся головой.

Я стою перед ним, и меня колотит от гнева.

– Скажи ей, – мой голос дрожит вместе с обвиняюще поднятым копытом, – скажи, что я не позволю так с собой обращаться!

Челюсть жеребца слегка отпадает.

– Мисс… Высочество, я, ээ… – он качает головой и начинает заново. – Вас… Вам нужно сопровождение домой в замок?

– Нет! – я практически перехожу на визг. – У меня есть дом! Он не там! И никогда не будет там!

Молодой стражник берёт себя в копыта.

– Ладно, – говорит он, пятясь на безопасное расстояние. – Об этом нужно сообщить, но я вас одну в таком состоянии не оставлю. Просто… пожалуйста, Высочество, давайте вместе дойдём до ближайшей экстренной будки. Нас соединят с дворцом, и мы во всём разберёмся, что бы там ни случилось. Да?

– Нет! – снова вскрикиваю я.

Я беспорядочно машу крыльями в попытке подняться в воздух, отчего стражник распластывается по мостовой, уронив вещмешок. Я отталкиваюсь ногами от его широкой белой спины, расправляю крылья и взмываю в ночь. Мои маховые перья колотят воздух, как если бы я считала его лично ответственным за весь тот голод, всю боль и чувство предательства, что я несу в груди. Всё выше и выше я поднимаюсь, пока Кантерлот не превращается в узор мерцающих ламп, примостившийся в тени Горы далеко у меня под копытами.

Это красивая страна, но она тётушкина, не моя. Ничего своего я в жизни не видела и не знала.

Я вою во тьму, а потом, сложив крылья, бросаюсь в головокружительное пике вдоль склона Небесной иглы и выравниваюсь только перед самым её подножьем. Падение взбадривает меня, и нахлынувший в мозг поток гормонов приносит с собой если и не просветление рассудка, то момент ясности. Я сама не знаю, куда стремлюсь, но ложусь на разгорячённое крыло, закладываю крутой вираж и отправляюсь на север, в сторону Кристальных гор.

Мой полёт продолжается много болезненных часов. Лёд и влага накапливаются у меня на крыльях и лице, и со временем я уже не знаю, где там облака, а где слёзы. У меня мелькает мысль, что я могу направляться обратно в Редут, который звала домом тысячу лет, что я себя помню, но в глубине сердца я знаю, что и это тоже было иллюзией. Редут мне такой же дом, что и Кантерлот. Моего дома больше нет и никогда не будет. Тем не менее я продолжаю стремиться к загадочной даже для меня цели наперегонки с лунным светом, пока земля подо мной не сменяется скалами, а потом и льдом.

В конце концов, как раз когда я переваливаю через гребни Кристальных гор, зло вскипает шальной буран и барабанит мне по лицу и шкурке жалящими кристалликами льда. Я огрызаюсь, плююсь в ветер и не отступаюсь. Я заставляю себя двигаться вперёд, даже когда от холода трескаются губы и голая кожа на бёдрах, когда кончики ушей щиплет, а потом они немеют, и пока холод просачивается в горящие суставы в основаниях крыльев, отчего крылья деревенеют и тупо ноют, но работают ещё яростнее, поддерживая меня в воздухе.

Крылья словно бы налиты свинцом. Лёд проник в промежутки между перьями. Вскоре мне уже не хватает сил удерживаться в воздухе, и я валюсь на ледник, приземляясь жёстко и неудачно. Ничего не сломано, но пользы от этого мало – у меня всё равно ничего не шевелится.

Какое-то мгновение в мире нет ничего, кроме воя ветра. Потом холод набрасывается на меня в полную силу. Я инстинктивно пытаюсь поставить преграду стихиям, и мой рог слабо мерцает, моё тело доблестно пытается отогнать калечащий холод, но моя сфера – любовь, а не стихии, да и в любом случае защитная магия никогда не была моей сильной стороной. Вся та слабая оборона, что я способна воздвигнуть, быстро падает под напором невозможного арктического ветра.

Тяжесть сдавливает мне сердце. Я понимаю, что вот-вот умру. После тысячи лет жизни я умру вот здесь, так и не увидев своего дома.

Мои веки начинают подрагивать, и я думаю, что, может быть, это и к лучшему. Я же аликорн. Я – это моё государство, а моё государство – это я. И если оно не существует, к чему существовать мне?

Мне хочется выдавить из этой мысли хоть какое-то утешение напоследок. Хочется этого больше всего на свете. Но я ощущаю только черноту.

К моим бокам наметает снег, и я опускаю подбородок на лёд и закрываю глаза.

А потом…

Гремит гром. Мои глаза распахиваются, и их тут же наполовину ослепляет ярчайшая вспышка белого света, обведённая вокруг слабой радужной короной. Десятиметровый круг снега вокруг меня разом обращается в воду, и из света выступает тётушка Селестия с сияющим, как маяк, рогом.

Она склоняет ко мне голову. Её белое лицо сурово, грозно и совершенно ужасающе, и я больше не натыкаюсь на зазор, пытаясь представить её всепобеждающей богиней-воительницей. Я без сил поднимаю шею ото льда и пытаюсь встретиться с ней глазами.

Она качает головой, и я не могу сказать, меня она осуждает или себя. Потом она подхватывает меня огромными белыми крыльями и шагает обратно в свет, и мы вместе пересекаем многие лиги в один удар сердца и появляемся из астрального коридора на тёплом мозаичном полу тётушкиной личной купальни.

Жгучий свет гаснет.

– Тё… тётя Селест… – пытаюсь сказать я охриплым голосом.

– Нет, – попросту говорит она.

Её голос мягкий и окончательный, как погребальный саван. С пугающей экономией движений она окутывает всё моё тело свечением своей магии, избавляет меня от пришедших в негодность сёдельных сумок и сажает в ванну, как новорождённого жеребёнка. Умом я смутно осознаю, что вода – максимум тепловатая, но моей истерзанной морозом коже она кажется обжигающей. Селестия вжимает меня обратно в воду и обмывает меня всю мылом, водой и успокаивающими смесями алоэ, распутывает завитки в гриве зубами, как обычная земная пони. Я не знаю, сколько это продолжается. Кажется, что бесконечно, невыносимо долго, но в то же время мне хочется, чтобы это никогда не кончалось.

В конце концов она сливает воду, ещё раз поднимает меня, вытирает, заново умасливает мне крылья и одевает меня в толстый и мягкий белый махровый халат. Не говоря ни слова, она широкими шагами пускается в сторону кухни. Я двигаюсь за ней на подгибающихся ногах, слегка напоминая себе при этом маленького утёнка.

Когда мы прибываем на кухню, она несколькими простыми словами отпускает всю ночную смену, даруя им всем оплаченный отгул с высочайшего мыслимого благословения в стране. Потом запирает все двери, сажает меня за крошечный столик шеф-повара, стоящий отдельно поблизости от одной из линий готовки, а сама начинает стряпать.

Тётушка Селестия, шинкующая лук и возящая по огню сковороду с расплавленным сыром, смотрится так странно, что я не могу оторвать глаз от этого зрелища и даже задумываюсь, а не галлюцинирую ли я, по-прежнему замерзая насмерть на склоне ледника. Но поспевшая еда вполне реальна: прекрасные гренки с чеддером, приправленные луком и чесноком, на тарелке с маленькой горкой аппетитных корнишонов в укропе и – поскольку мы в Кантерлоте – веточкой петрушки. Гренки с сыром я обожаю больше любой другой еды, и тётушке об этом известно.

Я смотрю на тарелку. Тётушка кивает мне.

– Ешь, – мягко подталкивает она.

Я не заставляю себя упрашивать, беру хлебец копытами, а не магией, и поглощаю его, едва прожёвывая. Он хрустящий, масляный, солёный – ничего вкуснее я в жизни не пробовала.

Какое-то время слышно только, как я отчаянно уплетаю за обе щёки. Потом тётушка нарушает мир:

– Молодой стражник, которого ты напугала возле дома Шайнов, – сын Твайлайт Велвет, направлявшийся домой после неожиданного перевода. А не мой шпион. Рядом с тем домом он оказался, потому что это его дом.

Я начинаю плакать. Я просто не знаю, что ещё делать. Слёзы падают на пищу и примешиваются к солёному сыру, но есть я не перестаю, потому что попросту не могу остановиться.

Наконец, уничтожив все гренки, я один за другим уминаю три корнишона и запиваю всё это дело стаканом тёплой французской минеральной воды, которым меня тоже снабдила тётушка. У меня перед глазами остаётся пустая фаянсовая тарелка.

– Мне жаль, – выдавливаю я.

– Мне тоже, – говорит Селестия. – Боюсь, что я не всегда… делилась с тобой всем, чем могла бы.

Селестия складывает свои длинные ноги, как бабочка, и опускается на пол рядом со столиком, чтобы её голова была на одном уровне с моей.

– Кейденс, – говорит она, – прежде всего я хочу сказать, что передумала и скоро подпишу твоё назначение послом в Город-государство Клаудсдейл.

Я несчастно киваю, уже не в силах понять, рада я этим новостям или нет.

– С твоей стороны было нехорошо исчезать без следа, – говорит она. – Нехорошо было заставлять близких беспокоиться за твою жизнь. Нехорошо было так заводиться на основании одного только предположения, причём откровенно нелепого. Это недостойно принцессы. Я подпишу это назначение только с условием, что ты больше никогда не будешь так делать, Ми Аморе. Это ясно?

Я ещё раз киваю, по-прежнему не встречаясь с ней глазами.

– Помимо же всего вышесказанного, – продолжает Селестия смягчившимся тоном, – я должна признать, что была не полностью открыта с тобой. Полагаю, что ты это чувствовала в глубине души, и это добавляло тебе упрямства в последнее время. И поэтому, Кейденс, я говорю тебе, что кое-что назревает на горизонте. Моя давняя…

Селестия задумывается.

– Моя давняя соперница, – наконец останавливается она на слове и пожимает плечами – мол, за неимением лучшего… – Я готовилась к её возвращению почти тысячу лет, и тем не менее все мои прорицания показывают, что я не смогу ей противиться. Ровно через двенадцать лет мне потребуется заступник. Спаситель. Кто-то, кто встанет на моё место, когда я не смогу действовать. Когда я обнаружила тебя в Редуте, то была уверена, что это будешь ты. Чудо-дитя. Вторая аликорн, появившаяся из ниоткуда, чтобы быть рядом со мной. Казалось… вполне логичным.

Я молча киваю. Части меня хочется чувствовать себя преданной, но в основном я просто рада слышать, как тётушка наконец-то высказывает о чём-то беспримесную истину.

– А что теперь?

– Я не знаю, – качает головой Селестия. – Мне всё больше и больше кажется, что я на неверном пути в отношении тебя. Ты явно несчастна оттого, что я держала тебя в Кантерлоте, и, хуже того, это мешает тебе расти. Мне нужно отправить тебя в мир, чтобы ты училась любви и дружбе так, как никогда не смогу научить я. Может быть, Клаудсдейл – хороший первый шаг. Возможно, через двенадцать лет выросшая и помудревшая принцесса Кейденс встретит надвигающуюся опасность рядом со мной.

Она пожимает плечами и словно бы немного уменьшается.

– А возможно, и нет. Должна признать, Ми Аморе, я больше отнюдь не уверена, что пони, которую я ищу, – именно ты. Ни одно моё прорицание о ней не увенчалось успехом. Их искажает до неузнаваемости чистая судьба, исходящая от этой таинственной фигуры. С сего дня у меня новая стратегия гаданий: поживём – увидим. Сейчас я верю, что однажды буду идти по улице по своим делам и увижу что-нибудь необычайное, и тогда я просто узнаю.

– Сложно возлагать надежды на такую маленькую опору, – говорю я всё ещё дрожащим от слёз голосом, а мой мозг пытается ухватить слова тётушки. – А кто эта «соперница»?

– Пони, по которой я скучаю, – еле слышно отвечает Селестия. – Которую я люблю.

Я качаю головой.

– Я… не понимаю.

– Ну и выбрось из головы, – к Селестии возвращается уверенный тон. – Сейчас с этим мало что можно поделать, а от беспокойства пользы совсем никакой. Достаточно сказать, что мой недостающий фрагмент – не ты, Кейденс. Я хотела, чтобы это была ты, была уверена, что так и есть. Но я обманывала себя и тебя, и из-за этого держалась за тебя крепче, чем следовало. Стать по-настоящему целой я смогу только с нужным фрагментом.

Я скребу вилкой по тарелке – вдруг отыщутся какие-то остатки сыра. Как всегда, я по-прежнему голодна.

– Даже если это было не идеально, – я не отрываю глаз от тарелки. – Даже если я не тот фрагмент, с которым ты будешь целой, я хочу сказать… что, по крайней мере мне, так было лучше, чем совсем одной.

Селестия обнимает меня крылом и прижимает к тёплому боку, тыкаясь носом мне в гриву.

– Да, – говорит она. – Лучше. И по этой же логике я передумала относительно твоего назначения в Клаудсдейл. Ты не станешь целой в Клаудсдейле, Ми Аморе, но, может быть, так тебе будет лучше, чем совсем без государства.

– Раз уж мы признаёмся друг другу, – начинаю я. – Говорим правду. Ты на самом деле понятия не имеешь, откуда я взялась?

Тётушка чуть улыбается.

– По правде говоря, сего дня я знаю больше, чем когда-либо. Я не хотела бы поощрять тебя в подобном поведении, но твои действия этим вечером кое-что прояснили. Скажи, ты намеренно летела именно туда, куда летела, Кейденс?

– Не знаю, – говорю я. – Я совсем не знаю, что делала.

– Я думаю, Ми Аморе, что ты летела домой, – говорит Селестия. – Сейчас мы с тобой вместе помоем эту посуду, чтобы не оставлять беспорядок дневной смене кухни, которая уже скоро прибудет. А потом я тебе кое-что покажу. Ты давно хотела на это посмотреть.

В зябкие ранние часы перед тем, как тётушка повелит рассвету быть, мы стоим в гулком подземелье Башни Кантерлота, верховной крепости Дневного двора. Пышные алые ковры приглушают звуки шагов, а вокруг тянутся к потолку потемневшие витражи, на которых запечатлены великие герои страны и поворотные моменты истории. Я бросаю взгляд на древнее изображение «Гармонии, торжествующей над Дискордом», как будто вижу его в первый раз, и с абсолютной ясностью осознаю, что на нём изображены две кобылицы-аликорна. Две, не одна. Совсем как у нас на знамёнах, понимаю я дальше, и на королевском гербе. Одна кобылица светлая, другая тёмная, и они кружат в танце одна вокруг другой – две половинки единого целого. Все мои учителя геральдики авторитетно разъясняли, что эти фигуры символически представляют собой солнце и луну, два великих небесных светила под покровительством принцессы. Но что, если…

…ведь тётушкина метка – солнце; луны на королевском боку не видно. Что, если все учителя и учебники геральдики ошибаются? Что, если это не стилизованные, символические изображения? Что, если…

…но у меня не хватает сил думать дальше, я слишком устала. Тётушка ведёт меня к самой задней стене Башни, где запертое хранилище ожидает отпечатка её аликорньей магии. Она вставляет свой длинный спиральный рог в отверстие, и перед нами, озаряясь аквамариновым огнём, расходятся дверцы, открывая помещение чуть больше платяного шкафа. Внутри на крошечном пьедестале под стеклянным колпаком покоится один-единственный продолговатый обломок из какого-то неизвестного сиреневого кристаллического вещества. Тётушка магией поднимает колпак, достаёт обломок и вертикально ставит его на покрытый ковром пол. Я озадаченно смотрю.

– То место, где ты упала, – точное географическое положение древнего доклассического царства, возникшего задолго до эпохи Дискорда, – говорит Селестия. – Известного как Кристальная Империя.

– Там не было развалин, – я трясу головой, пытаясь вновь привести мир в соответствие с логикой. – Никаких следов жилья. Или они под ледниками?

– Нет, – отвечает Селестия. – Кристальную Империю унёс удар возмездия узурпатора-самозванца. Так он отомстил напоследок, когда его свергли. Государство было вырвано из времени и причинности, исключено из реальности, как если бы его никогда не было.

Мне хочется разом смеяться и плакать. «Исчезло из-за злого заклятия», – сказала я Твайлайт. Сколько же ещё моих бессознательных, принятых не задумываясь решений, сколько мыслей, нечаянно всплывающих на поверхность, имеют в основании глубокие причины?

Тётушка даёт мне время справиться с эмоциями, а затем двигается дальше:

– Вот единственный сохранившийся осколок Кристальной Империи. Он откололся от шпиля одного из высочайших зданий и дожил до наших дней только потому, что глубоко засел в моём теле, когда проклятие легло на страну.

Я моргаю и, склонив голову, оглядываю кристальное веретено, словно бы прибавившее в размерах у меня на глазах.

– Эта штука была в тебе?

– Рана была значительная, – Селестия слегка морщится от воспоминаний. – Но, оглядываясь теперь назад, удачная. У кристаллов есть любопытная особенность – каждая отколовшаяся часть сохраняет в себе неразделённый образ целого, – тётушка машет копытом. – Это что-то голографическое или квантовое. Не стану делать вид, будто понимаю. Пусть этими вопросами занимаются университетские единороги. Важно то, что я могу показать её тебе, если хочешь.

– Ты можешь показать мне… Империю?

– Да.

Я раздумываю.

– А ты уверена, что это моё наследство? – спрашиваю я. – Даже… даже если оно исчезло? Навсегда?

– Нет, – признаёт Селестия. – Я не уверена. Империя была полностью стёрта с лица Эквестрии. Её исторических записей не сохранилось. Не существует легенд о смещённой королеве в изгнании, сбежавшей от падения царства, будучи в тягости. У нас нет никаких конкретных причин верить, что ты так или иначе являешься её потерянной наследницей. Но… есть твои инстинкты. И у тебя на боку весьма специфическая метка, даже если мы не можем вписать её в больший контекст. Это не просто сердце, представляющее твою сферу, любовь. Это именно кристальное сердце. Что может быть ключевым фактом.

– Моя первая учительница подарила мне драгоценный амулет в виде сердца в тот день, когда я заработала метку.

– Я видела твой талисман, конечно же, – говорит тётушка. – Но твоя метка не может означать только это, они не настолько похожи. Что-нибудь в памяти этого осколка может раскрыть глаза нам обеим.

– И даже если так, – отвечаю я. – Мне отчаянно хочется иметь свой собственный дом, тётушка. Чересчур отчаянно. Если… если я что-нибудь увижу, то ухвачусь за него, даже если это неправда, – я качаю головой. – Я… не доверяю себе в этом отношении.

Тётушка подбирает кристалл с пола.

– И оттого, что ты так говоришь, я только больше тебе доверяю. Я не стану заставлять тебя смотреть на то, что ты не готова увидеть, Ми Аморе. Но… может быть, тогда ты просто возьмёшь себе кристалл?

Я моргаю.

– Он буквально может быть твоим наследством, а может и не быть, – поясняет она. – Но в любом случае он мог бы стать для тебя символом твоего наследства. Быть у тебя перед глазами, когда ты будешь в Клаудсдейле. Как своего рода компас или путеводная звезда. Ты примешь его от меня в подарок, Ми Аморе?

– Он твой, тётушка, – говорю я, глядя, как она крутит осколок кристалла в воздухе между нами. – Ты за него кровь проливала.

– Тогда одолжишь? – предлагает Селестия. – Ты сама узнаешь, когда его вернуть.

– Хорошо.

Я обволакиваю кристалл своей голубой магией, вытесняя золото тётушки. Убираю осколок в сумку. Его тепло чувствуется даже через ткань.

– А теперь мне пора убирать луну и поднимать солнце. А вам пора спать, юная принцесса. День был долгий.

Я молча киваю. Тётушка провожает меня до покоев, желает мне доброй ночи (хотя уже утро) и, уходя, закрывает за собой дверь; день окончен.

Я прислоняюсь к двери на минутку и глубоко вдыхаю ещё ночной воздух. Потом исполняю лишь самые элементарные из ритуалов отхода ко сну. Даже не чищу между зубами, а я всегда чищу между зубами. Покончив с недолгими приготовлениями, я накидываю мягкую фланелевую ночную рубашку и заползаю под одеяло, оставив занавески балдахина незадёрнутыми, хоть рассвет и вот-вот наступит.

Спохватившись, я встаю, достаю осколок кристалла из сумки и ставлю его на прикроватный столик так, чтобы он был последним, что я увижу перед тем, как наконец усну. Вместе с этим я представляю себе, как тётушка вглядывается в далёкую луну, укладывая её за горизонт. Представляю, как маленькая Твайлайт пробуждается ото сна ровно настолько, чтобы взглянуть на шкатулочку возле кровати. И в этот момент мы трое – одна пони, и слёзы снова текут, и я плачу в подушку, всхлипывая долго и глубоко, сама не зная почему. Должно быть, я оплакиваю выпавшее из реальности царство, выпавшую из истории лунную принцессу, выпавший зуб, покоящийся в шкатулочке возле кровати самой невыносимо чудесной кобылки во всём Кантерлоте, а то и во всей Эквестрии. Три недостающих фрагмента, на месте которых осталась пустота. И если хватит нам на то удачи и любви, эта пустота может когда-нибудь заполниться.

Я засыпаю и наконец-то вижу сны.