Янтарь в темноте
Глава одиннадцатая «Ничейные»
Родители назвали его «Эреб», что значило «одинокий», а в книге народа было записано полное имя: «Эребнит Персимон». Стало быть «Одинокая хурма».
Звучало это не очень — он знал. В сто раз глупее, чем самокатно-птичье Скут-Алу. При первом же удобном случае имя он собирался сменить. На что-нибудь западное, что теплом бы отзывалось в душе. Кёртеси Персимон? «Любезная хурма». Чарити Персимон? «Милосердная хурма». Прешес Персимон? «Прелестная хурма».
В имени должно быть самоуважение, и смысл, что направлял бы жизнь. Его лучшего друга звали Гланмир, что значило «Белоснежный самоцвет». Но того, кто был с ним с первых дней жизни называли иначе: Харн Редхи, на старом наречии «Южный сеятель» — дух пирожков с вишней, урожаев пшеницы и тёплых весенних ветров. Один из тех, кого называли рождёнными-из-желаний. Один из тех, кого когда-то истребила Богиня, потому что в «Эпоху Кошмаров» безумные желания подчиняли себе весь мир.
Да, духами называли погибших богов.
— Харн Редхи, во имя нашей дружбы, я не оставлю тебя одного.
Эребнит терпеливо объяснял, поймав взгляд своего первого друга, вновь принявшего облик старого и сотню раз щербатого глиняного кота. Тот был в ужасе. А он сам давно научился читать эмоции не по обманчивым узорам мордочки, а по бликам в сапфировых глазах.
Глаза не лгали. Глаза отражали душу. И даже у слепых, он видел, были живые, выразительные глаза. Кроме того существовало понятие в философии сознания, называемое «Глаз разума». Поток событий, через которые разум познаёт реальность. У живых эти потоки были личными, а у духов — на всех один.
— Тебя отделили маленьким. Тебя обманули, обещая глубокую, интересную жизнь. Их не заботило твоё будущее. Им был нужен кто-то, чтобы защищать это место тысячи и тысячи лет. Тебе пора вернуться. Ты слишком долго был один.
Кот стоял в дверном проёме, высоко подняв плоский, узорчатый хвост. Он не хотел соглашаться, и только неловко мявкал в ответ,
— Нет, нам вовсе не нужна защита. Мои милые Эглан тоже способны защитить себя сами. А тебя я одного не оставлю, хочешь ты того, или нет.
Редхи зашипел, чуть ли не плача. Но не сходил с ведущего из зала статуй пути.
— Тогда ты не оставляешь нам выбора. Скут!
Он бросился вперёд, и крылатая подруга мгновением позже. Сверкнули зажатые в зубах секиры, с щелчками открылись накопытные ножи. Кот вспыхнул, слепя и обжигая; когтистые лапы заскользили о бока предусмотрительно натянувшей кольчугу Скут.
Она не решалась ударить, поэтому Эреб начал первым. Секирой, через звон и скрежет расколотой лапы. Кинжалом по сапфировым глазам. Первый хрустнул, и силы в лапах невеликого кота убавилось. Второй лопнул — и он затих. Перешагнув осколки они ворвались в покои Харн Редхи, чтобы рубить, рубить и ещё раз рубить — его ловушку — этот огромный, заполнивший всю комнату аметистовый кристалл.
Пыли было много, кашля и проклятий Скуталу тоже. С каждым ударом терялись куски воспоминаний о прекрасном времени, которые Редхи ему так часто показывал, ради которых он здесь жил. Духа нельзя убить, в этом их суть, но поймать — возможно. Поймать воспоминаниями, к которым он будет возвращаться снова и снова, и живущей в них дружбой, которую ни за что не захочет забыть.
Хотя и понимая, что всё это в прошлом. В точности как и он сам.
— Что мы творим… — прошептала пегаска.
— Так надо, Скут. Иначе ему не удалось бы выйти отсюда. Редхи остался бы здесь совсем один.
— Скажи ещё раз, что это не убийство, — она стояла, пытаясь отдышаться. — Просто скажи.
— Сул. Эрио. Мэн.
Ветер поднялся, смывая с шерсти алые пылинки. Закружил их, пытаясь собрать воедино. Но вскоре отпустил. Последним развеялось облако, напоминавшее укоризненно глядящего кота.
Свет в зале статуй потух.
Они пошли наверх, топориком прощупывая ступени спиральной лестницы. Выломали двери, которые теперь не открывались. Весь Замок, как айсберг уходящий в землю, был пуст, тих и накрыт непроницаемой темнотой. Раньше Редхи был его настольной лампой, теперь же пришлось смастерить факелы, порубив на лучины любимый письменный стол.
В этом не было необходимости. Просто, когда больно, хотелось разрушать.
— Мы идём наружу, — он решил утром, когда их разбудили звуки гидроударов наверху катакомб.
Скут, конечно же, удивилась. И он подтвердил, что да, непременно и прямо сейчас. Она попыталась образумить, пугая твайками, но на это захотелось только покачать головой. Не будут же они вечность держать его взаперти? А неделю, месяц или даже год потерпеть можно. Вот только услышав о годе заключения, Скуталу вовсе не успокоилась, а с непередаваемым ужасом уставилась в глаза.
— Этого не случится. А если они настолько охренеют, я в лепёшку расшибусь, но вытащу. А потом мы с Дэш соберём ребят и покажем глав-твайкам, что это такое, год сидеть взаперти.
Скуталу говорила серьёзно. Будто толпа подростков может свергнуть правителя, способного мыслью развеять бурю, или сжечь город по щелчку хвоста. Архонта и архимага, если взять титулы из юникорнийских времён. Но… времена изменились: старшим «Экспедиции» было не двести, не триста, а всего лишь двадцать и тридцать лет.
Они разучились жить вечно. Твайлайт Армор была жеребёнком. Шайнинг Армор был жеребёнком. Их власть строилась не на мудрости, а на авторитете среди таких же незрелых жеребят.
Он понял это недавно, а осознал, пожалуй, только теперь.
«Жеребята не убивают жеребят».
— Ты что-то сказал? — Скуталу обернулась.
— Мысль вслух. Извини.
— Почему ты всё время извиняешься?
«А действительно, почему?»
Он задумался, да и оставил себе замечание — не извиняться перед эквестрийскими пони. Пока не удостоятся. Перед Скуталу можно, перед Динки — необходимо. Но перед остальными — ни в коем случае. Авторитетные жеребята на то и авторитетные, что возвышаются за счёт других.
И да, жеребята тоже могут быть врагами. Ненависть не знает возрастных границ.
К сожалению, он не очень-то разбирался в жеребятах. В основном читал.
— А ещё, признаю, я был… недальновиден, — шептал Эреб, подставляя очередную кадку под сочащуюся с потолка струйку воды. — Так не должно было случиться. Кто же знал…
— Хмрф… — Скуталу ответила, видимо озвучив мысль.
Они стояли в коридоре, ведущем на верхние этажи Имрат Сула. Проход перегораживала медленно тающая ледяная стена. Все остальные проходы тоже. Каждый из них.
Убедившись в этом, они со Скут попробовали выбраться по ведущему к побережье туннелю — но без присмотра Редхи подходы к нему затопило. Попытались открыть другой, третий — и оказалось, что без помощи хранителя заклинаний простые «Эдро» уже не срабатывают: ни лёд, ни камень не слушались, а чтобы проломить стены не хватало собственных сил.
Зато внизу нашлись две кирки, два рабочих шлема и даже горючее масло для музейного фонаря.
— …Но, согласись, Скут, в честном труде есть своё очарование. Помнишь те доспехи? Это они прорубили все туннели замка. Дел других не было, а духи становятся беспокойными, если их ничем не занимать.
Скуталу тихо зарычала.
— Не бойся. Нам ничего не грозит. В крайнем случае мы натаскаем припасов в «Зал Спящих» и запрёмся там. Я проверял, если очень долго просить, мама ответит. Думаю, месяцев через шесть-восемь она заклинанием выведет нас.
Рычание превратилось в стон: «Блииин». Это слово Скуталу тянула, когда раздосадована. Кроме того часто поминала чёрта, стало быть Дискорда; и драконов, судя по контексту, земных. Их эквестрийцы не любили, что нужно было запомнить. А ещё очень хотелось попробовать те знаменитые, набитые всякой всячиной блины.
— Скут, теперь моё время работать. Вылезай.
Он честно дождался, пока слабо светящаяся минутная стрелка на Скутиных часах сделала полный оборот. Уже прошло с десяток таких оборотов, а работали они не прерываясь даже на перекус. Скут стучала киркой, а он оттаскивал отброшенные задними копытами ледяные глыбы. Затем они менялись, чтобы не замёрзнуть в конец.
— Вылазь же!
— Уже почти, — она ответила приглушённо. — Я вижу Солнце.
Он прищурился, но нет, не увидел. Узкую шахту в ледяной стене почти полностью занимал оранжевый круп.
И вдруг что-то послышалось. Тихий хлопок. Впереди.
— ЭЙ! ВЫТАЩИТЕ НАС!!! — заорала Скуталу, — ВЫТАЩИТЕ! Я ВСЁ ПРОЩУ!!!
Сиреневое сияние показалось из-за ледяной стены.
Эреб метнулся к револьверу, изготовился. Но уже на выдохе вспомнил, что во-первых — не нужно. Во-вторых — опасно. А в-третьих — всё равно не стреляет. И слава Светлокрылой, что не стреляет. Быстро высыпав патроны, он вернул оружие обратно в перемётную сумку, а в зубы подхватил кипу набранных Скуталу вещей.
Сияние окружило Скуталу — и вдруг с тихим хлопком она растаяла в воздухе. Туманные вихри юникорнийской магии потянулись к нему.
Эреб закрыл глаза.
Вот и его очередь. Дыхание спёрло, уши заложило; словно по жгучему туннелю его потащило вперёд. Вправо, влево, вверх, вниз — явно по превратившимся в руины внешним залам — а затем броском во что-то мягкое, обхватившее тело со всех сторон.
Его обыскивали, ощупывали, искрами кололи в лицо. Он силился открыть глаза. А когда, наконец, получилось, увидел не Скуталу, а морду синегривого и голубоглазого единорога, который сурово смотрел на него. Множество рогатых стояло рядом, на фоне столов с медицинскими склянками и полотняных палаточных стен.
— Прежде чем вы меня снова запрёте. Не идите вниз, пожалуйста. Там вам не рады. Там вас убьют.
Он не был уверен, что чужаки прислушаются. И с холодком на душе боялся, что у предков, ещё способных проснуться в ответ на угрозу, попросту не хватит сил. А рогатые вокруг молчали, изучая его.
Ровно до того мгновения, пока в палатку не ворвался синий радужный вихрь.
Пегаска подхватила его — ногами под брюхо — и потащила наружу. Был взлёт, и стремительное пикирование, где он увидел и руины Замка, и берег опустевшего на добрую четверть озерца; а дальше знакомый до последней осины холм и оранжевое пятнышко. Поднявшись на дыбы Скуталу махала ему.
Падение, короткая пробежка, и объятие. Он свалился, всей четвёркой копыт обнимая Скут.
— Так, ребята, будьте здесь! Я со всем разберусь!
Улыбнувшись ему, радужная пегаска умчалась прочь.
Не было похоже, чтобы их преследовали. А видя укрытый разноцветными барьерами палаточный лагерь, он не замечал внутри никакой суеты. Так неужели и правда всё было так просто? Неужели они не лгали, и действительно в Эквестрии не только рогатые правили всем?..
— Я же говорила, что Дэш нас спасёт!
«Рэйнбоу? Которая потеряла сознание. Она была ранена. Она не хотела зла».
Мысленно он взял имя. А затем, сжав зубы, вычеркнул его из книги обид.
— Дружище! Все глав-твайки в лагере! Здесь только Дэш и Шайнинг с гвардейцами, а они в доску свои.
«Шайнинг? Который виновен в смерти. Но он хотел только защищать флот. Это был не его план».
Эреб вычеркнул второе имя, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать.
— Ты чего?
— Борюсь с собой, — он признался.
Копыта сжимали Скуталу со всей силы, но крепко сложенная пегаска никак не показывала, что ей больно, или неудобно так лежать. Он же сумел расслабиться только спустя долгие мгновения. Быть может час, или даже дольше они лежали на спинах, расцепив объятия, наслаждаясь ветром и нагретой солнцем травой.
Страх постепенно уходил. Он видел в лагере Рэйнбоу Дэш, а рядом с ней знакомого по синей гриве единорога, Шайнинга. Те поглядывали в их сторону, но не подходили. Значило ли это доверие? Поддержку? Готовность и дальше поддержать?.. Он не знал, но уж точно не хотел платить ненавистью за доверие: поэтому брал худшие чувства, комкал их, и отбрасывал в самый дальний угол души. Чтобы не показывались больше. Чтобы не смели мешать.
Между тем военные пони собирались. Палатки падали одна за другой, бесконечные вереницы левитирующих ящиков тянулись к планёрам, а пегасы рядом с ними разминали крылья. Это было быстро, организованно, и очень аккуратно. Они даже собрали мусор, который могли бы попросту бросить на его любимом лугу.
Только руины дома, как ни отворачивайся, всё равно притягивали взгляд.
Впрочем, он был почти счастлив, когда рядом опустился планёр, а синяя радужногривая мордочка закрыла Солнце, приглашающе махая крылом.
Полёт запомнился плохо. Он больше слушал, что говорила Дэш, а сам с мордой в коробке боролся с тошнотой. Было стыдно, было мерзко — а затем снова стыдно. Когда всё закончится, он собирался попросить эту крылатую, чтобы летала с ним до тех пор, пока либо сам не сдохнет, либо таки победит лётную болезнь.
И всё же он слушал. «Ничего не говорить без адвоката», — это ясно. Значит в Эквестрии есть особенно авторитетные жеребята, которым другие позволяют трактовать законы страны. «Ничего не подписывать», — тоже знакомо: эглан не позволяли себе необдуманных клятв. Всё сказанное Дэш было настолько привычно, что в конце он даже позволил себе слабую улыбку. «Прорвёмся», — как говорила она.
— Мы уже рядом, — Скут пробормотала. — Там такая толпа.
Он заставил себя подняться, потянулся к прозрачному куполу планёра. Да, их ждали. Сотни, тысячи разномастных точек виднелись на фоне крошечных как щепки зданий и тёмно-зелёного, как еловая иголка, шпиля городских часов. Большая полоса внизу была расчищена и уже пестрела другими планёрами, которые снижались один за другим.
— Эреб, — Рэйнбоу обратилась по имени. — Не бойся, у них больше нет права запереть тебя. Теперь такое решается только голосованием, а голоса Дёрпи и Шайнинга на моей стороне. Самый край, что они могут, это спровоцировать тебя на какую-нибудь глупость. Но никто здесь так не поступит. Ну, разве что кроме других жеребят.
— Я понимаю. Я не буду стрелять, резать уши, ломать кости, разбивать носы.
— Последнее можно.
«Носы, можно?»
Эреб потёр собственный. Поморщился. Нос был ему дорог, как память об оленьей крови по отцовской линии. Но ради Скут можно было потерпеть.
Когда планёр мягко коснулся земли, а задние двери упали, Эребнит, стараясь не оступиться, вышел позади остальных. Лицо, несомненно, как тина позеленело; взгляд метался; а ноги заступались одна за одну.
— Ты в порядке?
— Нет. Голова кружится, раньше я никогда не летал.
Он ответил это незнакомой пони. Слегка поклонился ей, за проявленную заботу, а дальше, обойдя Рэйнбоу и Скуталу, пошёл уже один. Сотни лиц окружали его, сотни взглядов следили за шагами. Позади были пони в золотистой броне, называемые гвардейцами, а впереди — в серебристой, называемые «твайками». Эреб приметил главную, и направился прямо к ней.
Броню она не носила: вместо доспехов едва видимое сияние окутывало зелёную шерсть. В плену он иногда шептал про себя: «Гванно Наурсэль», — но вслух сказать не решился. Он никогда раньше не пробовал убивать заклинанием, да и не верил, что против способного убить дракона чудовища у простого земнопони есть хоть какой-то шанс.
Кроме того она не была жеребёнком. У неё были огненные, как у хищника, страшные глаза.
— Твайлайт, — он громко обратился к стоящей рядом с врагом пони, и одновременно ко всей толпе. — Вы убили моего друга. Вы вторглись в мой дом. Здесь я говорю под светом Солнца, от имени тех, кто также пострадал от вас. Верните украденное. Покиньте это место. Тогда я присоединюсь к Экспедиции как посол доброй воли. Я скажу каждому, что наш конфликт исчерпан. Я… — голос сорвался. — Я просто хочу закончить это всё.
Один на один он бы растерялся, но в толпе всё было иначе. Достаточно было представить, как все эти пони исчезают, а вместо них тысячи неподвижных эглан смотрят на него.
— Я… — Твайлайт замялась.
Он удивился, пытаясь поймать взгляд. И лишь спустя несколько мгновений волшебница в доспехах подняла глаза. Невысокая, ненамного выше его, с наскоро уложенной гривой, она смотрела со страхом, быстро переходящим в смятение, когда взгляд метался между вставшими рядом Шайнингом, Рэйнбоу и Скут.
«У неё душа Редхи. Она просто боится за своих».
Неуверенно он поднял копыто. Протянул. Но Твайлайт не ответила на жест.
— Поклянись соблюдать наши законы. Поклянись, что не тронешь никого, — сказала до сих пор молчавшая Глоу.
— Нет, не стану. Я требую защиты гвардии и неприкосновенности посла.
Кто-то позади присвистнул, Дэш обмахнулась крыльями. Шайнинг молчал.
Твайлайт покачала головой.
— Ну ёпт, мы так не договаривались…
— Дэш, пожалуйста, — попросила Твайлайт. И пегаска действительно остановилась, переводя взгляд между ними двумя.
Что-то явно шло не так…
— Я не могу принять это, — заговорила Твайлайт. — Признайте войну. Признайте поражение. Признайте, что уступаете нам. Мы не хотим зла вашим подданным. Мы… привезли много хороших семян.
Она обращалась не к нему. Эта единорожица смотрела мимо, прикрыв свои огромные глаза. И что-то явно видела. Она здесь решает — вдруг стало ясно. Все эти слова о голосовании, о совете равных — ничего не значили. Эта пони была единоличным правителем, и она решала его судьбу.
Осознав это, Эреб затрясся под плащом, переводя взгляд с главной волшебницы на её приближённую, Глоу. До ужаса било осознание, что он не сможет поклясться. Особенно ей. Ещё одно имя получилось бы вычеркнуть, но не два. Потому что нельзя попросту захотеть и простить: клятва убила бы того, кто сказал бы «никого не трону», одновременно всей душой желая смерти казнившему друга врагу.
Потянуло прохладой. Через сомкнутые веки Эреб видел тысячи эквестрийских пони, напротив таких же молчаливых тысяч, но разминувшихся с первыми на века. Эглан придавали ему силы, заставляя всегда чувствовать взгляд, а в глубине души — дрожать. Но они готовы были поддержать его в любое мгновение.
Тогда пролилась бы кровь.
— Можно поговорить наедине? — он обратился к Твайлайт.
Кивок в ответ, приглашающий жест, и он последовал за единорожицей. Рядом шли другие пони: гвардейцы и жеребята, удивлённые пегаски и смущённо почёсывающие голову единороги, задумчиво нахохлившаяся Дэш. Оглядываясь, он видел, что Шайнинг остался на поле планёров; а прикрыв глаза, чувствовал, как в небе сходятся потоки магии, словно огромные лезвия, направленные в сторону окруживших город фаэрим.
Духи боялись. И никто, никто здесь не хотел воевать.
Наконец, путь через главную улицу закончился. Дверь ратуши отворилась, а затем и вторая, показывая аскетично обставленный кабинет. Захлопнулась за ними. И, конечно же, не смогла остановить ворвавшуюся следом Скут.
— Я не догоняю, что с вами не так. — пегаска как будто хотела сплюнуть, но, оглядев ковёр с бобровым узором, передумала. — Короче. Выгоняйте нас к чёрту. Дальше мы сами по себе.
Твайлайт молча смотрела на неё.
— …Достали уже. Бить носы нельзя? Хорошо, я стерпела. Гулять нельзя? Ладно, я могу понять. Дружить нельзя? Да идите вы нахрен. Он мой друг!
— Я хочу остаться, — он вмешался. — Но только не ценой клятвы. Так я не могу.
В глазах Твайлайт мелькнуло непонимание. Она с сомнением уставилась на него.
— То есть ты не хочешь нас расколоть?
— Эмм?..
— Ты просто просил защиты? Ты боишься нас?..
Он смотрел в глаза единорожицы, и видел ошарашенного жеребчика, отражённого в её зрачках.
— А ты… не хочешь ломать нашу дружбу?
«Не хочет», — он понял по взгляду, гораздо раньше, чем Твайлайт начала говорить.
А говорила она много и сложно. Что не будет вредить живущим-под-крепостью, но и не признает собственной слабости. Что ей страшно за Динки и других жеребят. Что Рэйнбоу не помогает, а слишком многие слушаются её. И да, она не допустит раскола Экспедиции, чего бы это не стоило, но почти не имеет приемлемых для совести средств.
Он не был настолько начитанным, чтобы всё понять, но, кажется, уловил главное. Эта единорожица обращалась к нему не как лидер к посланнику, а как личность к личности. На самом деле им не нужны были свитки с большими печатями, кодексы законов, суды или адвокаты. Они могли просто поговорить и договориться. Просто решить, что жить рядом — можно. А ещё можно друг другу доверять.
Это называлось «Тёплый мир».
Спустя время башенные часы пробили полночь, а вскоре и первый час. Площадь опустела. Твайлайт предлагала остаться в гостевой комнате, но они со Скут настояли: «Сначала друзья». Тогда заспанная единорожица просто попрощалась: не задерживая их, не мешая, и даже оставив без сопровождения. Вдвоём.
Теперь они со Скут стояли посреди пустой улицы, непонимающе глядя друг дружке в глаза.
— Наверное, нам нужно поискать Рэйнбоу и ночлег…
— Неа, — подруга заулыбалась. — У нас всё иначе! Мы с Блум и Динки живём сами по себе. У нас клёвая палатка! Только не говори, что предпочитаешь землянки, консервные банки, или дёрпин чердак.
— Консервные банки?
— Бррр…
Что же, первый недостаток «Тёплого мира» он уже видел. Ничейные жеребята. К тому же голодные, поскольку от ужина в обществе тваек они поначалу отказались, а во второй раз Твайлайт не стала предлагать.
— Хочешь печенья? — Скуталу блеснула взглядом. — Овсяного, с тянучками. Я не знаю, где Динк его добывает, но вкусно — зашибись.
Точно, Динки. Та рогатая кобылка, чьё перекошенное от ужаса лицо он до сих пор видел, стоило только закрыть глаза. Но всё не было так уж страшно. «Она оправилась», — говорила Скуталу. Хотя «оправилась» значило отрубленное ухо и едва не потерянный после трещины рог.
В «Тёплом мире» за обидой следует примирение. То есть извинение, беседа в кругу общих друзей, признание вины. Твайлайт перед ним уже извинилась, она признала собственную вину: и не только за убийство друга, но и за то, что держала его взаперти. Смотря на усталого жеребёнка, живущего в её глазах, он не мог не принять покаяния. Хотя это и было мучительно тяжело.
Кроме признания вины обидевший помогает обиженному. Не потому что пострадавшему нужна помощь, и не для того, чтобы компенсировать ущерб. Дело в другом: без контактов не бывает общения, а без общения и дружбы. Но даже и не в дружбе дело, а в признании — антиподе равнодушия, которое было главным страхом «Тёплого мира». Если даже худшие чувства: презрение, ненависть, омерзение — что-то да значили, то равнодушие было просто ничем. Из ничего не рождалось дружбы, только другое ничто.
В завершении их разговора Твайлайт рассказала историю двух кобылок, которые годы враждовали и соревновались, а в худший час вместе встали против общей беды.
Возможно, это было личным. Как и его история о глиняном коте.
— Загрузила она тебя, а?
Эреб помотал головой. Огляделся. Они уже вышли к окраине разбитого как по-линейке палаточного лагеря, стоящего в дельте Серебристой реки. Впрочем, здесь были далеко не только палатки: склон выше покрывали ровные ряды округлых дверей и окон — землянки — в одной из которых держали его, а скалистый холм у набережной занимали две дюжины окруживших башню с часами двухэтажных строений: большие вывески на борейском и пеурском объясняли назначение каждого из них.
— «Школа», «Магистрат», «Бани», «Столовая», «Весёлый кабанчик Динки Ду»…
Кивнув подруге, он направился к шикарному на вид полотняному зданию. Настоящему дворцу. У этого «дворца» был видимый снаружи каркас, но стенами динкины помощники не озаботились. Как, впрочем, и кровлей. Чтобы прикрыться от дождя они обтянули брусья окрашенной солнечными красками парусиной, а вместо крыши поставили большой, украшенный звёздами шатёр.
— Позволь догадаться, — он обратился к подруге. — Нам предстоит встреча со стражами домена и ордами кровожадных порождений Внешней тьмы?
— Угу, ты уловил суть, — Скут оглянулась с весёлыми зайчиками в глазах: — Только стражи не будет. Разбежались. Одни очкарики с их «Маэт'Кэром» держатся, но у них там своя атмосфера. Как по мне, страшная скукота.
Эреб искренне не понимал, зачем играть в «Приключения», когда можно гулять, петь и обниматься, жечь костры и бегать наперегонки.
— А как сама Динки? — он осторожно спросил, когда Скуталу показала на лестницу, ведущую прямиком к верхнему шатру.
— Просто отлично! Мы бегаем по утрам, а потом она долго-долго бросает молнии! Вжжууу-бах! Видел расколотые булыжники на том берегу?!
Нет, он ошибся на счёт «весёлых зайчиков». Глаза подруги настороженно блестели. Хотелось смалодушничать: «Давай дождёмся утра», — но чем бы это было?.. Всего лишь бегством от проблемы. Если бы он хотел обидеть Скуталу, то просто заперся бы дома, выставив против мира тысячи и тысячи глиняных котов.
— Давай сначала я, — подруга скользнула за дверной полог,
Эреб остался, голову опустив.
Мысли кружились вокруг незнакомой единорожки. Её приветствия, удивления, ужаса на лице. Он держал её на прицеле, снова и снова дёргая спусковой крючок. Конечно же тысячелетний порох не сработал, конечно же устройство оружия давно истёрлось, пока дух доспехов бесчисленное число раз чистил его. Но это было всего лишь стечением обстоятельств. Раненая единорожица знала, что он мог и хотел её убить.
— Скути! — два голоса в шатре радовались до слёз. — Ты цела! — более земная по голосу кобылка счастливо визжала. — Ты цела!!!
Они говорили, как боялись за подругу. Что их не выпускали, даже сегодня на площадь. Что тряслись здесь уже который час.
— Эреб, — задушено позвала Скут.
Он вошёл.
Невеликий шатёр освещала лампа крылорожкой, висящая в его центре, на фоне печной трубы. Несколько борейских «Ловцов снов» колыхались чуть дальше неё. Стол и полки над ним усеивали чертежи и карты, а три спальника — вышитые бобрами подушки. Дощатый пол был прикрыт раскрашенным охрой соломенным ковром.
Подруги Скут молчали. Пушистогривая Эпплблум смотрела большими, расширенными на пол-мордочки глазами; а у закрывшей её собой единорожки в мгновение сузились зрачки.
— Я был испуган. Пожалуйста, прости.
Рог Динки загорелся. Ничем не скрытый обрубок уха часто дрожал.
— Я не хотел убивать.
— Да ну?! А ухо я сама себе отрезала?!
— Я не смог ударить в шею, — он качнул головой.
— Только двинься. Именно в шею я тебя и ударю.
Скуталу положила копыта подруге на плечи.
— Динк.
Спустя мгновение Динки тоже обняла её.
— Динк, слушай, он мой друг. Он спас меня там, в горах.
— Я правда не хотел. Закрою глаза и тебя вижу. Мне очень жаль.
— Да ты мне в кошмарах снишься! — глаза единорожки превратились в узкие щели, она перевела взгляд на Скуталу. — Он же обманул тебя! Я слышала его на площади! Он использует тебя!
— Нуу… это едва ли, — Эпплблум попыталась вмешаться.
Динки потащила Скуталу к себе. Он едва успел удержать — ухватив подругу разом и копытами за бёдра, и зубами за хвост.
— Отдай!
«Не отдам!»
В глазах единорожки плескалась безбрежная ярость. Она тащила и тащила, её рог горел. И он тащил тоже, со всей силы зажевав пахнущий палыми листьями обрубок хвоста.
— Я тебя ударю! Молнией ударю! Прямо сейчас!
— Хфффан… — это должно было прозвучать как «Фарн!», но хвост в зубах спутывал планы.
— Отпусти! Упырь! Вампир! Перевёртыш! Мою Скуталу! Отпусти!
Динки так придушила Скут, что та даже дёрнуться боялась. Плащ слетел, вокруг било ветром — мелькали крылья за спиной.
И тогда Эреб сделал единственное, что ещё возможно.
Он отпустил. Шагнул вперёд. Толкнул Динки копытом в нос.
Вскрикнув, та осела на круп. Искрящий молниями рог потух.
— Нет!
Взгляд скользнул по перекошенной от ужаса мордочки земнопони, по лицу Динки, смотрящей на него со слезами в глазах. И что-то внутри сломалось. Он схватил Скуталу за шею, потащил наружу, побежал. Уже не оглядываясь, хоть куда-нибудь.
Скуталу бежала рядом, едва не обгоняя его.
Они миновали «Весёлого кабанчика» и жеребячьи палатки, здание ратуши, библиотеку и часовую башню. Пролетел усыпанный землянками холм, скалистая набережная, осинник и плотина удивлённых бобров. А потом вдруг иссякли силы: если бы не засевший внутри ужас, Эреб упал бы прямо здесь.
Словно живущие в глазах единорожки чувства передались ему самому.
— Я… — он прижал копыта к носу, — Я не хотел её бить!
— Ну… фьюх… ты и не ударил.
«По носу — не считается?»
Он тёр свои ноздри, с силой сжимая, и это было больно. Но и в сто раз не так больно, как у той единорожки на душе.
— Почему она такая ранимая? Что с ней не так?
Скуталу развела копытами.
— Эм… Скут, она тебя любит?
Пегаска рассмеялась. Растирая шею и едва не кашляя, она хохотала, подняв взгляд к охряным в свете бесконечного рассвета облакам.
Сегодня они решили не возвращаться в лагерь. Все вещи и так были с ними, в перемётных сумках и рюкзаках, в том числе и его собственная палатка. Разве что… кроме оружия. С достойным лучшего упорством гвардейцы забрали из сумок всё, чем можно ткнуть и разрезать. В том числе пилку для копыт, складную лопату и абсолютно необходимые в хозяйстве походные ножи.
Со вздохом он обратился к бобрам — достойнейшим созданиям — и вскоре уже заготавливал рейки взятым по-дружбе топором, а Скуталу обстругивала колышки палатки. Его любимой, латаной-перелатаной, с которой он десять раз обошёл все окрестные горы и леса. Да и дальние страны — тоже. На самом деле вся его жизнь была путешествием: сначала с родителями, а позже и в одиночестве, лишь с голосом друга в шуме вечерних ручьёв.
Третий год шёл, как он странствовал и учился: где следуя водными путями Гланмира, а где и попросту нанимая судно, проводников, или почтовый экипаж. Имени наставника хватало, чтобы открыть любые двери, а голос дракона всегда был рядом: помогая, направляя, давая совет. Друг говорил: «Будь собой», — и он не избегал общества младших кабанчиков и оленят. Друг советовал: «Найди семью», — и он скромно просил приюта, хотя никогда не нуждался в деньгах.
С поиском нового дома, к сожалению, не ладилось. Между пони и другими всегда пролегала граница. Старые обиды, сила их магии, гегемония Эквестрии — на крыльях пегасов охватывающая весь мир. Превосходство одних возвращалось обидой других — и они объединялись, чтобы жить хоть как-то, зато самим по себе. Что до него — он родился пони. В семьях оленей, борейцев и белошёрстых юки его встречали тепло, но как своего не принимали. Были, впрочем, и те, кто слепо подражал обычаям Эквестрии, унижая собственный народ. Такие не нравились уже ему самому.
Жизнь в пути, между тем, увлекала. Новые города, новые встречи, новые истории. Он чувствовал себя одним из тех пегасов-кругосветчиков, только путешествующим не в небе, а в родной стихии земных. В позапрошлом году он посетил все крупнейшие города северного побережья. В прошлом году степи Мамонтового пути. А в этом хотел отправиться в земли Двуречья: палящего Солнца, пустынь, и кутающихся в белые хламиды свободолюбивых зебр.
Сейчас же он больше не чувствовал себя пленником. Скорее — снова жеребёнком в семье. Обидевшей его семье, но тем не менее более родной, чем другие. Уходить — не хотелось. Заставлять Скут — тем более. А ещё он обещал научить её волшебному языку.
— Сул. Эрио. Мэн. Вслушайся, как это отличается от того, как я говорю «Имрат-Сул». Ты слышишь эхо?
Скут, подняв уши, смотрела на него.
— Когда ветер принимает просьбу, он эхом произносит её. И он старается исполнить, просто сил пока что не хватает. Его нужно натренировать.
В часы учёбы Скуталу слушала его не прерывая, с почти пугающей надеждой заглядывая в глаза.
— Ты должна найти свой ветер, отделить его от общего потока, а затем призывать снова и снова, поручая ему всё более сложные дела. Вас свяжут общие воспоминания, твой «Сул» приобретёт личность. После этого он никогда не уйдёт.
Скуталу повторяла слова призыва, а он рассказывал, в точности так же, как Гланмир когда-то учил его. К сожалению, это не отвлекало от собственных мыслей. Теперь он думал о той тонконогой единорожке, которая впала в ужас от одного его вида — и как будто вовсе не слышала слов.
«Может и к лучшему, что она не умеет прощать? Может и к лучшему, что оставит их вдвоём?»
Скут сейчас рядом, боится и на шаг отойти, — но как же быстро она учится. Что будет, когда ветер начнёт прислушиваться к её словам, когда она снова сможет летать? Что удержит её тогда? Каждый взгляд на подругу дарил море счастья. Хотелось быть глупым, как те мохнопёрые утки, и жить одним днём, но счастье быстротечно. Страшно было осознавать, что Скут однажды уйдёт. Даже если чудо привяжет их друг к другу на всю жизнь, что изменится тогда? Да ничего по сути. Пони живут меньше сотни лет. Меньше жалкой сотни лет. Было страшно видеть этих жеребят, таких же как он сам, и знать, что все они умрут не повзрослев.
Мать могла бы вылечить крылья подруги за час. Ещё за час она бы вложила в Скуталу амулет хэлегдина, так продлив её жизнь на века. Но на его заклинания лёд никогда не отвечал. Это значило только одно — Скут умрёт жеребёнком. Хотелось вырвать из себя амулет, но даже это он сделать не мог: лёд всегда молчал в ответ на его просьбы. Лёд не ветер, его не заботили ни отчаянные крики, ни тихий шёпот.
Ветер гулял по палатке, холодя шерсть и заставляя гривы колыхаться. Скуталу повторяла слова призыва раз за разом, вслушиваясь в эхо и радостно восклицая, когда слышала ответ.
Судя по порывам, становящимся всё холоднее, кое-кого это начинало раздражать.
Ночлег они готовили, не отвлекаясь от учёбы. Но когда разгорелся костёр, всё-таки пришлось прерваться: ветру не нравились цвета дыма, пепла и огня.
— Почему ты осталась одна, Скут? Кем были твои родители?
Давно хотелось узнать, но сложно было решиться, ведь по своей воле Скуталу не рассказывала, только именуя палатку подруг домом, а Дэш названной сестрой. Жеребёнок, о котором заботились всем миром! Это было бы нелепо, если не вспоминать, что весь этот мир сплошь состоял из заботящихся друг о друге жеребят.
Скут фыркнула, смотря на огонь.
— Если не хочешь, я пойму…
— Да не, просто вспоминала, — Скуталу поймала взгляд. — Мама с папой были путешественниками, биологами из Кантерлотской школы волшебства. Мама — единорожка, а папа — пегас. Наверное, я повидала полмира, ещё совсем маленькой. Почему-то ничего не могу вспомнить теперь. Их убила гидра в диколесье, мне тогда восемь было. Тварь отпустила меня. Я летела над лесом, пока совсем не выдохлась, потом просто шла. Ночью слышала, как выли волки и продолжала идти. Не знаю, через сколько дней меня нашли. Я здорово укусила кого-то тогда.
Скут поморщилась.
— Меня отправили в больницу, в Кантерлот. Часто приходили пони; одни вроде знакомые, другие нет; звали жить к себе. Как же я ненавидела их всех. У меня была комната и еда, а на всё остальное хотелось плевать. И вышло так, что однажды я плюнула в лицо оказавшейся рядом Рэйнбоу Дэш. И тут же получила в ответ апперкот, да такой, что очнулась уже когда мне вправляли вывихнутую челюсть.
Оранжевая мордочка приняла особенное, отрешённо-задумчивое выражение.
— Я действительно очнулась тогда: посмотрела на календарь, вышла в город погулять. Потом снова наткнулась на Дэш — она в соседней палате унывала со сломанным крылом. Я хотела научиться драться как она, больше всего на свете. Пришла просить, и впервые встретила пони, которая не стала меня задалбывать расспросами или жалеть. Повезло мне с ней, да и с её семьёй тоже. Они клёвые оказались: приняли меня, называли по имени, а не «дочкой», как остальные дураки. Рэйнбоу научила меня драться и летать. Летать так, что я сама собой восхищалась. Мы собирались выступать вместе с Вондерболтами, а если не возьмут — они Дэш почему-то не любили — так собственную команду собрать. Что случилось потом — ты знаешь.
Ей покалечило крылья. Неправильным лечением единороги окончательно испортили их. Он точно знал, что лечение было неправильным: в Имрат-Сул часто прилетали планёры — не пони, киринов — и мама всегда поднимала на ноги безнадёжных больных.
Пегаска вздохнула:
— Совсем не весело было жить в Клаудсдейле без крыльев. Дэш бросила всё и мы перебрались в Понивиль.
Скут потянулась. Оранжевое копытце указало на него.
— Слушай, а я ведь рассказываю тебе историю своей жизни уже третий раз. Дальше некуда копать, правда не помню. Расскажи свою.
— Моя история? Хм… — тут было о чём задуматься. — До десяти лет мне повезло жить с родителями. Я слов не нахожу, чтобы описать, какими они были замечательными. Я много читал, мне есть с кем сравнить. Они всегда относились ко мне как к равному: не просто как к жеребёнку, в котором хотели оставить что-то от себя, а именно как к другу. Мне часто казалось, что я того недостоин.
Воспоминания навевали тоску, но раз уж подруга просила, он продолжил:
— Они были очень похожи: одинаково двигались, одним тоном говорили, понимали друг друга с полуслова. Иногда я не мог угадать сразу, кто рядом — мать или отец. Знаешь, кто на них должна быть похожа? Анориэн, то есть Селестия. Я навсегда запомнил, как в одну дождливую осень пожаловался на непогоду. Отец сказал пару слов и тучи развеялись, ветер затих. Мы гуляли по золотистым лесам вместе и Солнце грело с небес… Скажи, Скут, Селестия часто дарила вам такие подарки?
— Ну, не помню. Облака мы и сами могли разогнать.
— Мне едва исполнилось десять, когда их сила жизни иссякла. Это случилось внезапно — мы пили чай, я вышел прогуляться по саду, а когда вернулся, они уже не ответили мне. Я всё пытался докричаться до льда, узнать что случилось, найти способ вернуть их к жизни. Таким меня нашёл Гланмир.
— Дракон?
— Да. «Белоснежный самоцвет». Я чаще его Хаффи называл, а это настоящее имя. Он заметил, что родители не отвечали, и магией перенёс себя в замок из океана. Изрядно меня напугал. Он сразу же объяснил, что случилось с родителями: нечто ужасное ранило их. Ранило отчаянием, которому они уже не могли сопротивляться. Как заклинанием, заставляя их жить в воспоминаниях вместо сегодняшнего дня.
Он потёр лоб, пытаясь объяснить эту непростую идею.
— Почти как Редхи, который был заперт в кристалле воспоминаний. Только у нас само тело превращается в такой же кристалл. Нет гормонов, нет желаний. Чувства приходится черпать из прошлого, и так получается, что оно подменяет реальность. В значении — весь поток чувств. Целиком.
Скуталу с непередаваемым взглядом морщила лоб.
— Ничего. Я сам толком не понимаю. Гланмир не знал, как исцелить после такого. Никто не знал. Но он заботился обо мне все следующие годы: показывал другие народы, учил волшебному языку. Мы всегда оставались на связи. Кстати…
Скрипнула сумка под копытами, где лежали остатки картошки, лук и солонка, неприкосновенный запас сухарей. А вот и то, что он разыскивал: обёрнутая вощёной бумагой плитка, последняя из пачки, которую он так тогда и не съел.
— …Держи, Скут.
— Оу, с арахисом? От тваек? Когда успел стащить?!
Она взглянула тем особенным взглядом, будто признаёт поражение. И что же, действительно, если так посмотреть, то эта плитка когда-то принадлежала «твайкам». Хотя и была украдена у них двумя месяцами ранее — в день бури — самой Рэйнбоу Дэш.
В палатке, конечно же, не нашлось бы места на пару отдельных постелей, так что засыпал он со счастливой улыбкой, уткнувшись носом в гриву Скуталу.
Но мысли о раненой единорожке всё равно кружились рядом. До самого касания мира грёз.
Было тепло, пушисто и мягчайше уютно. Друзья болтали о своём, но он не очень-то прислушивался, больше принюхиваясь к аромату печенья — которое уже вот-вот было бы готово — и пытаясь угадать следующую мелодию ливня, бьющего о полотняный свод.
Казалось, что прошло очень много времени. Казалось, что они сделали нечто значимое: своей дружбой изменив чью-то душу, а следом и весь подлунный мир.
— Шшш, скажи «а».
— А?
На языке оказалось что-то ощутимо горячее, так что он мигом отстранился. Распахнул глаза.
— Фью, не остыло!
Овсяное печенье неспешно вращалось в облачке магии, а дальше горели две лампы-крылорожки и колыхались ловцы снов.
— И не остынет, герметик же, — заметила Эпплблум.
Пушистая подушка отвердела, потянулась, ловко изогнулась. И рогатая мордочка подхватила печенье, за самый край удерживая в зубах.
Динки белозубо улыбалась, чуть наморщив нос. Взгляд она немного косила, потому что даже самая гибкая на свете единорожка не может быть одновременно и хорошей подушкой, и подставкой под печенье. Но, к её чести, Динк сделала замечательную попытку — шеей чувствовались твёрдые мускулы, проявившиеся на её животе.
— К слову, он никогда не говорил, что любит субмиссивных кобылок.
— А ты бы отказалась? — фыркнула Динки Ду, на мгновение поднимая печенье магией, и снова хватая зубами за самый край.
— Нет… — покраснела Эпплблум.
— Тогда замётано. Завтра у тебя будет лучшая подушка на свете.
— Можно и сегодня, — он здраво рассудил.
В конце-то концов шёрстка на бёдрах такая же мягкая, как и на животе, а Динки — рослая пони. К тому же исключительно милая, когда краснеет, а ушки отбивают о голову частый, музыкальный ритм.
На втором ухе, если приглядеться, был виден длинный тонкий шрам — его Динки решила оставить — но сам кончик уха вернулся на своё законное место. Не так уж сложно это оказалось: всего лишь один визит в Эквестрию, к опытному в пластике врачу.
— А как мы помирились? — он попытался вспомнить.
— Ты был очень, очень настойчив, — Динки серьёзно заглянула в глаза. — Я это уважаю. А ещё ты сочиняешь песни. Из нас получился классный дуэт.
Было тепло, но шея самую чуточку затекала от напряжённого живота единорожки, так что он потянулся, устраиваясь поудобнее, и Динки сразу же скрылась, послушно расслабляя живот. А ещё протянула ему чашечку щербета. Вкуснейшего, с вишней. Каждую ягоду она отбирала с величайшим тщанием, все хоть капельку негодные скармливая скутиному воздушному коту.
— Субмиссивные кобылки, — он попробовал мысль на слух.
— Кобылка, — терпеливо поправила Скут.
— Ага, кобылка. В Эквестрии такие редкость?
— Величайшая. Как сама Щедрость. Береги её.
Это сама Динки ответила, хихикнув, и самую чуточку напрягая живот. Печенье уже остыло, но немного намокло с её стороны, так что овсяной хлебец они разломили на двоих. Скут тоже захрустела рядом, а чуть поодаль Блум. Их было четверо здесь, а чуть дальше, за пологом шатра — ещё двое. Свои печенья они взяли, но не спешили показывать себя.
— Споём?
Динки чуть поворочалась, вытягивая узорчатую флейту. Протянула знакомую «Непутёвую» трель. Честь начать она предоставляла ему.
Я непутёвый рыцарь,
Так в мире говорят.
И в странствия пустился
Я много лет назад.
Мой сквайр — одноухий.
А чародейский меч
Давно забыт со скуки,
Но не об этом речь.
Шагаю я по свету
И песенку пою,
Не жалуясь при этом
На долю на свою.
На мне кольчуги нету,
И щит я пролюбил…
Хоть о позоре этом
Я быстренько забыл.
Не быть чтоб одиноким,
Я взял с собой кота.
А от врагов жестоких
Есть флейта у меня.
Её напев чудесный
Любого свалит с ног.
Я сам подобной песни
Сперва терпеть не мог.
Меня бы мой наставник,
Наверное, убил.
Ведь он на воспитание
Потратил столько сил.
А я беспутным вырос,
И нет пути назад,
Но мне бы не хотелось
Предстать его глазам.
Динк взяла ещё пару аккордов, завершая вместе с ним последний куплет. Хихикнула, потянулась. С крошечной долей смущения он наслаждался, как напрягаются и снова расслабляются мускулы её пресса и бёдер, поглаживая плечи и давая холке нежнейший массаж.
— А знаешь что? — Динки вновь изогнулась, касаясь носом его щеки. — Собственная кобылка, это не только ценный мех.
— Хм?
— Закрой глаза.
Он послушался.
— Скажи «а».
— А?
Вдруг губ коснулось тёплым. Стало мокро. Динкин язык касался его нёба и языка.
— Аааааа!!! — он проснулся от собственного крика. Вскочил. Огляделся. Ощутил на лбу холодный пот.
Спина упиралась в полотняный свод палатки, копыта дрожали. Со стороны откинутого полога смотрела настороженная Скуталу. Зубы сжимали наскоро схваченный топор.
— Просто кошмар!
— Понимаю.
Она кивнула, задёрнула полог. И с долгим выдохом он свалился обратно на спальник. Чувство тепла постепенно уходило, но всё это было таким явным, таким чётким, таким живым. Казалось, что до сих пор мышцы шеи чувствуют то твёрдость, то мягкость мускулов повзрослевшей Динк.
То есть Динки. Вернее, Динки Ду. Незнакомых кобылок следует называть полным именем, особенно когда перед ними виноват.
Он жеребчик. В этом корень проблемы. Взрослеющий жеребчик, что страшнее всего. Взрослеющим жеребчикам снятся странные сны, после чего они совершают ошибки. Кобылкам — чаще, но это не меняет сути проблемы. Учтивость — забывается. Вежливость — отходит на второй план. А что случается с благопристойностью, что же, это он знал из зебринских гравированных картин.
У него был хороший учитель. Он много читал.
— У нас завтрак скоро, — Скуталу спросила снаружи. — Или картошки испечём?
«Скут. Если буду вести себя глупо, смело бей в нос».
Эреб хотел сказать это, но сдержался. А вдруг не ударит? Он знал, что значит зависеть от другого. Он не был слепцом. И нет, он не хотел перекладывать ответственность на и без того настрадавшуюся пони…
Которую полюбил.
Нет смысла лгать себе. Незачем отвергать очевидное. Любовь, это близость — и он нашёл родственную душу в той, от чьих копыт готовился умереть. Любовь, это счастье — и он чувствовал ошеломляющую радость, когда касался тёплой шерсти подруги. Любовь, это жертвенность — и он сделал всё возможное, чтобы Скут вернулась к своим. Любовь — принимает разные формы: и он бы принял любую, лишь бы она была.
Прикрыв глаза он представил, как спустя годы скитаний они находят место, которое назовут домом. Может прекрасное, как родной Имрат-Сул, лежащее среди зеленеющих разнотравьем гор, или далёкое и шумное, где водопады бьют о ледяные скалы. Место, где рядом будут любимые и друзья. И место, где Скуталу найдёт свой ветер, чтобы после решить, каким станет их дальнейший путь. Скорее всего к тому времени они станут хорошими друзьями, а от дружбы невелик шаг и до ответной любви.
Другой вопрос: сможет ли земной на равных жить с крылатой? Конечно же, да! Он не уступит Скут в магии, потому что будет каждый день учить её и тренироваться сам. А если и уступит, известно, к кому обратиться за помощью. Кожистые крылья — невеликая цена за полёт. Гордость — цена гораздо большая, но нет таких жертв, на которые любящие не пошли бы ради любви.
Он видел себя, Скуталу, и направление дальше. Видел возможные преграды, а также и пути, как их разрешить.
У него был хороший учитель. Он многое знал.
— Тык.
Шероховатое копыто прижималось к носу, а вновь откинувшая полог палатки Скуталу улыбалась до ямочек на щеках.
— Сул. Эрио, Нин, — она произнесла, вкладывая в слова «внутреннее эхо». И лёгкий ветерок закружил над их гривами пару прошлогодних листов.
Он не прерывался.
— Скут. Год, и ты будешь летать.
Пегаска недоверчиво вскинула бровь.
— Два года. И я тоже.
Они улыбнулись друг другу — и побежали. Сначала к бобрам, вернуть позаимствованные инструменты, а затем и в лагерь, где часовая башня уже показывала приближающийся полдень, а от огромной как полумесяц столовой тянуло ароматами бесчисленных блюд.
К столу, впрочем, их не подпустили. Пони с бантиками принюхалась, поморщилась, да и отправила на другую сторону площади. «И не возвращайтесь, — она велела. — Пока не будете чистыми до скрипа». Он попытался вразумить, что голод — важнее. Но нет, как оказалось, эквестрийские пони не терпят грязнуль.
— Это всё после морского похода, — пояснила Скут, когда они уже в третий раз намыливали друг друга, большими щётками расчёсывая бока. — Динки тоже с ума сходила от запаха пота. На кораблях жарко было, душно, а помыться разрешали не каждый день.
Если на кораблях было так же жарко и душно, как в этих дощатых термах, что же, он мог понять. Ещё здесь было множество кобылок и жеребчиков, провожавших их со Скуталу настороженными взглядами, а под конец заглянула сама Динки Ду. Которая прыгнула в бассейн, огляделась, и, заметив их, немедленно ушла.
— С этим нужно что-то делать… — пробормотала Скут.
«А нужно ли?»
Было то, что он сегодня постиг в домене Ночи. Ключевое: думать о будущем, в том числе и о его худших ветвях. А значит — никаких новых друзей, пока он не будет в них абсолютно уверен. Пока не будет убеждён, что никто не вломится в жизнь, пользуясь его слабостями, чтобы разрушить всё лучшее, связывающее их со Скут. Следовательно — никаких Динки. Никаких субмиссивных кобылок. Вообще. Никогда.
К Дискорду такой «потенциальный мир».
— Скут, одна просьба, — он обратился, когда, помывшись, они остались наедине.
— А?
— Я не хочу, чтобы другие знали волшебный язык. Я сам ведь не доучился. Не знаю, сколько умрёт из-за моих ошибок, если начну учить всех.
«Моя прелесть. Не отдам».
Ровно в полдень они пообедали, наслаждаясь компанией друг друга и широким кругом пустоты вокруг избранного стола. Острое до слёз рагу смягчали обжаренные кусочки кукурузной лепёшки, борейская морошка сочеталась с прекрасной в своей простоте овсяной кашей, а ещё были бесчисленные салаты, супы, соусы, варенья и пирожные, которые разрешалось хоть охапками брать. И да, никто не осудил Скут, когда она взяла себе немного сидра, а для него горячего и пряного, но тем не менее вкусного вина.
— Сегодня праздник? — он спросил.
— Вроде нет.
Точно — метки. Море блюд имело лишь одну причину — море пони, которые хотели готовить свои шедевры и не видели смысла без этого жить. Оглядывая залу он замечал кобыл и жеребцов с характерными метками, которые обедали особенно вдумчиво и долго, а между делом следили за собственными творениями и выбором собравшихся на трапезу жеребят. Борейцы запрещали младшим есть острое. Олени — сладкое. Почти все — хмельное. Здесь же, как видно, — не запрещали ничего.
Он взял ещё немного вина. И ещё. И ещё. И наконец, поймав удивлённый взгляд Скуталу, объяснил:
— Интересно, кто-нибудь остановит?
Остановила Скут.
Во время обеда он дважды замечал в окнах одноухую единорожку, но та немедленно скрывалась, как только видела, что на неё обратили внимание. Эпплблум тоже не спешила показываться, а прочие жеребята обходили их двоих по широкой дуге.
«Страх, это великая сила, — как-то раз объяснял Гланмир: — Страх делает разум податливым, а чувства послушными. Злой страх ослабляет, но благородный — внушает уважение и любовь».
Дракон часто сетовал, что одному жеребчику недостаёт жёсткости, но снова и снова терпеливо наставлял. Что если не боятся, то могут обидеть. Что если не боятся, то могут не помочь. Что если не боятся, то никогда по-настоящему не научатся любить. Последнее, возможно, было заблуждением. Но первые два довода — едва ли. Одной репутации эглан обычно хватало, чтобы к его словам прислушивались, а решения уважали. И это преимущество, право же, не хотелось терять.
Они со Скуталу стояли на шумной площади Истэрна — как эквестрийцы прозвали свой городок — и никто не обращал на них особенного внимания. Вон Рэйнбоу помахала с крыши ратуши, вон Динки выглянула с дальнего конца улицы, а остальные только косили взгляды. Выходящие из столовой жеребята спешили уйти.
Но некоторые, всё же, останавливались, поглядывая то на Динки, то на них со Скут.
И Динки вдруг вышла из своего убежища, стремительно шагая к ним.
Скуталу напряглась, учащённо дыша.
— Слушайте, ребята, — Динки заговорила громко. — Кто бесит Скут, тот бесит меня. А за себя я не отвечаю.
Удивлённые мордочки, недоверчивые взгляды, и рогатая кобылка, которая, не оглядываясь на них, схватила зубами за холку самого рослого на вид жеребчика, потащила за собой. К двухэтажному фахверку с надписью «Школа», пока не скрылась с ним внутри. Остальные, часто оглядываясь, потянулись следом.
К ним же подошла невысокая земная, чья грива пушистилась малиновым, а глаза блестели как от недавних слёз.
— Эмм… Эреб, Скут, — Эпплблум начала негромко. — Поговорим?
Скуталу качнула головой.
— Я должна сказать, — кобылка шагнула ближе. — Дайте Динк время. Ей правда очень плохо, ей нужно хотя бы несколько недель, чтобы прийти в себя. И, Скуталу, пожалуйста, побудь с нами. Ей просто нужно убедиться, что с тобой всё в порядке. Что он тебя… не околдовал.
Плавным движением Скуталу толкнула подругу в нос — заставляя её оступиться, оседая на круп. Отвернулась, скривила лицо.
Точно так же, как Динки другого жеребчика, Скуталу схватила его зубами за шерсть на холке, потащила за собой. Очень быстро, помогая себе взмахами крыльев, так что ветер бил в лицо.
Рядом проносились стены зданий, а вскоре и палаток, скалистые склоны прибрежного холма. Они остановились на мысе у набережной, где рядами стояли блестящие сталью лодки — называемые катерами — а бесчисленные бочки и тюки заполняли укрытые навесами склады.
— Скут, не делай так больше…
— Они охренели.
Он вскинул бровь.
— Чёртовы неженки, — Скуталу поймала взгляд. — Ответь честно, тебе бы хотелось дружить с дурой, которая истерит из-за отрубленного уха? Или с той, которая сочувствует первой, когда рядом пони, потерявший всё?
«Потерявший всё?» — это было жёстко сказано. Но правдиво. Эреб молчал.
И Скуталу тоже. Она ждала ответа.
— Нет. Дружить с такими я бы не стал, — он признался честно.
— Ага, мы с тобой похожи. У них своя дорога, у нас своя. Нихрена они нас не понимают и никогда не поймут.
Он коснулся гривы подруги. Пригладил. Что бы она ни говорила, но потеря друзей потрясла её. Наверное, следовало обнять — но Скут обняла его раньше. Наверное, следовало утешить — но он не знал подходящих слов. Да и Скуталу тоже. Молча они стояли, смотря друг другу в глаза.
Для него, родившегося в склепе, внешний мир так и не стал домом — хотя он скитался уже третий год. Гланмир выбирал семьи, а он честно пытался стать частью их жизни. Он учился лечить: шёпотом читая заклинания и вырезая опухоли бронзовыми ножами. Он изучал травы, целую осень скитаясь по болотам и степям. Он даже пытался править, вместе с опекуном решая споры двух бобровых племён. Но это было совсем не тем, чего хотелось от жизни.
Хотелось дружбы, единства, родственной души. Хотелось понимания, а не просто тёплых слов, улыбок и цветочных венков.
— Только представь, — Скуталу говорила, забавно складывая губы трубочкой. — Они все сейчас в школе. Слушают Дёрпи с её дурацкой математикой, где она, наверняка, опять кидает монеты. А гвардейцы разбирают планёры на скорость. А поварята убирают посуду со столов…
С широкой улыбкой Скуталу рассказывала, что делают различные пони Экспедиции, легко деля их на сотни и тысячи: по профессиям, расам, возрастам. Копытом она рисовала пирамиду, где наверху рогатые твайки, а дальше все остальные: с их заботами и желаниями, привычками и обязанностями. И конечно же — с метками судьбы.
Коей у Скут не было. В точности как и у него самого.
— …Так вот, все в этом мире на кого-то пашут, чем-то заморачиваются. А вот мы… — Скуталу очертила волнистую линию вокруг пирамиды.
— Мы сами по себе.
— ВОТ! ТЫ ПОНИМАЕШЬ!!!
Это был восторженный, звонкий крик.
— Дэш тоже понимает! Она как я! И Шайнинг! Он почти как ты, тоже ни под кого не прогибается. Мы — ничейные. Мы — свободные. Мы, над собой, — главные! Мы сами по себе.
«Каждому нужно своё место в мире», — как-то раз говорил дракон.
И что же, если оценить проблему математически, ноль, это тоже число.
— Скут, — он вновь обнял восторженную подругу. — Я придумал себе новое имя.
Страйф Персимон. «Хурма раздора». Не так красиво как Прелесть, но тоже ничего.