Янтарь в темноте
Глава двенадцатая «Под крылом левиафана»
Бон-Бон презирала законы. В любой их форме и выражении, любом соотношении, любой величине.
Что есть закон, это обязанность одного обидеть другого. Преступление — возможность. Наказание — обязанность. Преступник может причинить боль, а может и не причинить. Служитель закона зарабатывает на преступлениях, стало быть нуждается, чтобы общество поддерживало известный гомеостаз. В рамках законотворчества это называлось «Абсолютной теорией наказания». Вне рамок закона простым словом — садизм.
Больше законов, больше преступлений, больше преступников. Закономерный путь в никуда. Эквестрия по нему изрядно потопталась: от суровой классики первых веков, до «Теории некарательного воздействия» и дальше, через неоклассицизм и неопозитивизм. Словно маятник, страну качало то в сторону лечения преступников, то в сторону осознания, что вылечить невозможно, если использовать страх наказания, изоляцию или боль.
Проблема была не в преступниках, законниках или законах. Проблема была в самом понятии «преступление», а именно в естественном желании получить удовлетворение через чужие страдания: наказать обидчика, или обидеть другого, за то что все обижают тебя.
Или же просто потому что обижать приятно. Не все рождаются добрыми, это нужно было признать.
Преступление, это конфликт между жертвой, обидчиком и государством. Треугольник боли, усиливающий начальный сигнал. Конфликтология предлагала множество решений, которые Эквестрия долго не хотело принимать, но аболиционисты-криминологи — такие как сама Бон — в конце концов продавили: оставив законников, законы и наказания, преступников и преступления — сохранив конфликт между ними — но уменьшив те страдания, что они друг другу и обществу могли причинить.
Не каждый конфликт нуждается в разрешении. Не каждый проступок в наказании. Не каждый закон в исполнении. Суть борьбы не в этом. Абсолютное большинство преступлений, это порождения «культуры чести»: где убийца ищет мести, насильник удовлетворения, а грабитель обогащения — по той или иной причине потеряв веру в общество, справедливость и государственную власть. Возвращаясь к своей дикой природе, которая только и помогает защитить себя в условиях сегрегации, под прицелом неэффективных систем.
Благополучным становится не то общество, где все под копирку хорошие, а то, где каждому было бы хорошо; где, насколько возможно, счастье одних не достигается за счёт боли других; и где есть не только культура чести, но и культура справедливости, дающая любому своё место, как бы он ни был от природы слаб, ограничен или зол. В конце концов и эмоциональная тупость, и злоба, и слабость души — это стратегии выживания, созданные мудрой природой, чтобы пони уцелели в любых условиях среды.
Было бы крайней глупостью отказываться от них.
Пусть жеребцы с метками стражников охраняют лагерь Экспедиции — им ведь так нравится это. Пусть умные единорожицы со звёздами на метках пишут правила для своих друзей. Пусть бандиты грабят, убивают и насилуют — превращая причинение боли в высокое искусство: гордясь своими золотыми доспехами, продуманной тактикой и воинским мастерством. Гордясь тем, что другие гордятся ими. Гордясь собой, когда сдерживаются, видя в чужих глазах не только жажду крови, а в глазах близких доверие и теплоту.
К сожалению, сдерживаются они не всегда.
— …Смотри, моя милая Бон, — Дёрпи рассказывала, колдуя рядом с раскалённой плитой. — Для хорошего мороженого нам требуется ровно шесть желтков на бутылку ординарных сливок. Один стакан мелкого сахару и половина от палочки ванили. А поскольку сливки у нас получились пристойные, настало время желтков. Эй, Динк?..
— Ау?
— За работу, Динки-Динк!
Втроём они стояли вдали от лагеря, под полотняным навесом, разбитым между прибрежными ивами. Накрапывал полуночный, принесённый пегасами дождь.
Закусив губу, юная единорожица жгла рог. Чугунная плита на камнях грелась без дров и пламени, только на динкиной волшебной силе; рядом лежал крошечный флакон с образцом сливок, а чуть дальше подозрительно хохлилась парочка больших кервидасских кур. Тонкая игла глубоко уходила в сосуд под динкиным копытом, стеклянная трубка заканчивалась над миской, частыми каплями капала кровь.
Приблизившись, Бон видела, как кровь в миске вскипает, сначала белея, а затем и желтея. То сладкий, то отвратительно-сернистый запах бил в нос.
— Динк, здесь не требуется выдумка. Просто копируй. Используй материал, смотри на образец, поддерживай заклинание. Позволь узору эвокации вести тебя.
То, что они делали, было запретным. Преступным. «Репликация» Найтмер Мун, одно из полутора сотен лечебных заклинаний, которыми богиня поделилась с врачами Эквестрии в первые же дни войны. Конкретно эта формула — простейшая, доступная каждому жеребёнку — позволяла создать любую телесную жидкость, используя образец и собственную кровь. Разумеется, медики Экспедиции давно освоили заклинания Найтмер Мун, но армия их пока что не принимала, а жеребят тем более запрещалось учить.
Дёрпи это не заботило. Динки попросила, и уже спустя сутки тонкий узор заклинания покрывал чертёжную доску, пегаска учила, а сама Бон стояла рядом, чтобы вовремя их остановить. Под словом «вовремя» подразумевался тот момент, когда жеребёнку станет слишком больно, чтобы продолжать.
— …Смотри, Бон, — Дёрпи вновь обратилась, перемешивая яично-сливочную смесь, которую называла «льезон». — Нужно отделить желтки, смешать их с мелким сахаром, развести горячими, но не кипящими сливками. Положить разрезанную вдоль ваниль. Проваривать мороженое следует на пару, чтобы не вскипело. Если вскипит, то желтки свернутся и всё будет испорчено, получится у нас не мороженое, а невкусный омлет.
Это было омерзительно, но вместе с тем любопытно. Позволив себе лишь раз поморщиться, Бон-Бон смотрела не отрывая взгляд. Кулинария была её меткой и призванием. Карамель, торты и мороженное, лучший после пинкиного щербет — она умела многое, но лишь раз попробовав приготовленный Найтмер Мун пломбир убедилась, что не умеет ничего. Так вкусно в Эквестрии не готовил никто.
Только сегодня Бон узнала, что причиной того нежного вкуса был не особенно хитрый выбор растительных загустителей, а животное сырьё.
Отсюда вопрос, убивала ли тёмная богиня нерождённых цыплят? Похищала ли рожениц, чтобы получить сливки? Или пользовалась всё той же «Репликацией» — в её высшей форме — вместо образца обходясь собственной совершенной памятью, а вместо крови азотом из воздуха и углеродом из земли.
Если последнее, то в этом чудовищном блюде не было зла.
— Бон, Динки.
— Ау?
— Внимание, — Дёрпи широко улыбнулась, дунув на покрытую белой густотой лопатку. — Основа готова. Теперь добавляем тщательно очищенные от кожицы и истолчённые с миндалем фисташки. Обязательно в горячее, чтобы мороженому передался вкус. И обязательно растолчённые с одной третью стакана молока, чтобы орехи не давали жирного привкуса. А потом, хитрость, для особенно нежной консистенции начавшее остывать мороженное нужно через сито протереть.
Дёрпи знала многое, немыслимое для других — и даже недопустимое. Словно служитель кантерлотского архива, она наслаждалась этим знанием, смотря на остальных свысока. «Шок и трепет», — так она говорила. Невзначай Дёрпи могла рассказать, как освежевать погибшего или приготовить ростбиф; свободно говорила о пытках и насилии, и даже о том, что чувствует хищник, пожирающий живую, дёргающуюся в агонии плоть.
Рассказывая это, Дёрпи смотрела большими, широко открытыми огнистыми глазами, а Бон-Бон молчала, спокойно принимая взгляд. Хотелось понять, хочется ли пегаске испытать всё это, или ей достаточно знать вещи, недоступные другим.
Некоторых вело любопытство, как её саму, а некоторых — немногих — скрытая в глубине души хищная природа. С которой у них не было причин бороться, потому что такие пони не знали совести, чести, вины или стыда.
Последнее не было недостатком. Гораздо сложнее работать с теми, кто хищник по природе, но за это жестоко винит себя.
Закончив с желтками, они распрощались с наклевавшимися фисташек курами. Тщательно протёртое через сито мороженое остывало: полусонная Динки работала с деревянным венчиком, методично взбивая, а Дёрпи делала холодильник, смешивая с ледяной крошкой мелкую соль.
Сама Бон ненадолго отлучилась в лагерь, чтобы принести баночку шпинатной эссенции. Совсем немного, единственную мерную ложечку, она добавила к мороженому эту тёмно-зелёную пасту, у которой был лёгкий, едва уловимый запах и лишь чуть горчащий вкус.
Вот теперь мороженое было идеально. Запретное свершилось, никто не пострадал.
— Занятно… — прошептала Бон.
— Позволь угадать, о чём ты думаешь…
— Нет, Дёрпи. Лучше я скажу. Занятно, что как только Твайлайт узнает об этом, нас накажут. А Глоу будет больно, если до неё дойдёт. Поэтому, Динки…
— Кекс в глаз себе воткну!
Забавная клятва: самоистязание в ответ на предательство. Забавное преступление: без жертвы — и с жертвами, как только о нём узнают другие. Забавный, печально несовершенный мир.
— А вообще, не верю, что это сработает, — продолжила Динки. — Ну подойду я к ним за завтраком, ну угощу вкусным. А дальше что? Скут это не расколдует, а тот мерзавец будет похрюкивая моё мороженое жрать.
— Это вызов, Динк. Он тоже попытается что-нибудь для тебя приготовить, я говорю!
Дёрпи ответила сверху, лениво взмахивая крыльями. Вместо гребня она расчёсывала гриву острыми маховыми перьями, а вместо утреннего душа предпочла грозовую тучку, которую сама же и наколдовала над рекой. Потоки дождя и ветра от пегаски были такими сильными, что Бон морщилась, навес трепало, а сонная Динки прикрывала мороженное собой.
— А дальше-то что? — единорожка нахмурилась.
— А дальше у тебя будет полное право ударить его по носу. Наедине. Без Скут.
Динки передёрнуло.
— Я не хочу драться. Я просто хочу, чтобы он ушёл. Чего я добьюсь дракой-то? Лишусь второго уха?..
Маленькая единорожка лежала у остывающей плиты, одним копытом потирая рог, а вторым прижимая цельное ухо. Обрубка она вовсе не касалась, только изредка потирая начало тонкого шрама у виска.
— Быть может и лишишься, если дойдёт до ножей, — Дёрпи приземлилась, обтираясь большим полотенцем. — Но навряд ли. Не выгодно ему тебя обижать. И тебе его обижать тоже не выгодно. Вы друг друга до ужаса боитесь…
— Да блин, не то слово!
— А ты борись с этим, мысли утилитарно! Тебе нужна Скут, ему нужна Скут. Из одной Скуталу двух не сделать, поэтому, раз уж жеребчик зажался, сама приди к нему и потребуй компенсации. Он поймёт. Останься с ними. Выдуй сидра для храбрости, а к ночи снотворное, чтобы легче было уснуть. А утром, когда умоешься и причешешься, всё же дай ему по носу. Эреб в долгу не останется, вы передерётесь. Вы найдёте друг в друге пони, а не чудовищ. Ужас уйдёт.
— Твои советы…
— Даа, мне Бон уже высказалась. Охренительная у меня психотерапия. Но это работает, особенно пока рана свежая. Суть не в драке, а в предельно близком телесном контакте. Если не хочешь драться, попробуй объятия, сон в одной постели, петтинг, секс. Только без принуждения! А если не сработает, что же, мы всегда можем использовать медленный, но верный когнитивно-поведенческий подход.
Бон-Бон молчала, не вмешиваясь. Даже больше, чем с недавним мороженым, хотелось скривиться, и одновременно слушать, стараясь понять. Дёрпи была ужасным опекуном: в том смысле ужасным, что относится к жеребёнку как к инструменту для собственных целей. Использует нещадно — для разведки, обмана, влияния — легко награждая пряником, но не стесняясь и кнута. Не скрывая этого от приёмной дочери, и одновременно манипулируя ей своим словесным айкидо.
Динки была для пегаски ценностью. Ценностью, которой можно любоваться, смахивать пыль, протирать тряпочкой — продать с аукциона или выбросить, если трещина будет расти.
Между тем Дёрпи говорила дальше, теперь перейдя на честность и прямоту. Что, мол, с удовольствием скинула бы социализацию дикарей на приёмную дочку, дабы команда не разбегалась, а была под крылом. Что, мол, терпеть не может возиться с толпами жеребят, особенно когда Твайлайт назначила учить самых проблемных. И, наконец, что есть и другие пути.
— …А вообще, можешь забить и просто дождаться, когда река вынесет тело врага. Есть немалый шанс, что Скут разочаруется в жеребчике и сама к вам вернётся. Есть шанс, что Эреб разочаруется в ней. Есть шанс, что он подавится сливой. Есть шанс, что я плюну и сама их социализацией займусь…
Дёрпи забавно наморщила нос.
— Но тааак в лом. Времени вообще ни на что не хватает. Я думаю, Эреб был бы классным дополнением вашей команды. Как клирик. Файтер, клирик, вор и маг. Да и просто надёжным, равным вам с Блумкой товарищем. Наконец, жеребчиком в табуне. И не кривись, Динк, это, блин, важно! Это тот случай, когда надо сжать зубы, ловить, и со всей силы держать.
— У меня таких жеребчиков…
— Ни одного!
Динки стойко выдержала взгляд, а когда пегаска принялась играть в гляделки, зашуршала в мороженнице парой больших медных ложек. Показался первый пробный шарик — мягко-зелёный на вид — и Бон-Бон тут же протянула вафельный стаканчик, а вернее корзинку, шутки ради исполненную в виде птичьего гнезда.
— Вкусно?
И пегаска, и единорожица разом обернулись к ней.
Бон лизнула мороженое.
— Вкусно?!
Сложный вопрос. Знакомясь с разными семьями, она встречала жеребят, которые ненавидят супы или каши, солёное или кислое. Был жеребчик, который ненавидел сладкое, оттого что родился в семье кондитеров и от природы был склонен к полноте. Были семьи земных, которые терпеть не могли яблоки или груши, а попробовав даже самый сладкий фрукт кривились бы как от горечи во рту.
Вкус был слишком личным феноменом, чтобы о нём говорить.
— Так вкусно, нет?!
Шарик мороженого закончился. Это было жалкое подобие пломбира Найтмер Мун.
— Вкусно, — солгала Бон.
Динки мороженое понравилось, да и Дёрпи тоже, так что пришлось делать вторую партию. В этот раз донором крови была Дёрпи, а потом и сама Бон. Большие кервидасские куры уже улеглись спать, так что новые желтки единорожка делала по памяти — а вернее, по наитию — и справилась она гораздо, гораздо лучше, чем в первый раз.
Наконец, вусмерть уставшая, Динки уснула, а пегаска, закончив с украшением мороженого, перенесла её в дом. Не в ту палатку, где маленькая единорожка допоздна засиживалась с Блум и другими жеребятами, а в чердак над фахверком школы, который Дёрпи себе потребовала, когда ей поручили учить выживанию самых проблемных жеребят.
Это было ошибкой. Твайлайт нередко ошибалась, но в этот раз переступила черту. Нельзя поручать жеребят военному преступнику. Слишком опасно. Нельзя.
Кроме прочих ошибок, был случай месячной давности, когда Дёрпи цинично подставила троицу жеребят. «Мне был нужен живой щит», — так она это объяснила. «Ценность их жизней меньше, чем жеребчика из Замка», — так оправдывала себя. А на вопрос: «Почему?» — отвечала просто: «Доверьтесь мне, я профессионал».
Это был тот нередкий случай заблуждения, когда преступник считает себя законником, на стороне которого естественное право сильного творить зло. Чтобы противостоять этому раньше существовало ещё больше законов, комиссий, судов. Наверняка в прошлом пегаску бы наказали, но сейчас Бон-Бон просто была рядом с ней, стараясь объяснить, почему Дёрпи не права.
Сложность была в том, что Дёрпи мудрее её.
— …Власть должна быть слабой, насколько мы отважимся. Системы маленькими, независимыми и эгалитарными, насколько мы отважимся, участники уязвимыми, насколько мы отважимся. Всё это будет сдерживать причинение боли.
Пегаска вольно цитировала «Пределы наказания» — книгу о судебной системе, которая три десятилетия назад избавила Эквестрию от последних тюрем и преступников. Концепция «Войны с преступностью» сменилась идеей мира и взаимных уступок. Воров, насильников и головорезов меньше не стало: их число даже выросло — троекратно — но в сумме уменьшилась причиняемая ими боль.
Это в точности как на войне. Боли становится меньше, когда тотальная война сменяется конвенционной, а врага признают равным себе. Вор не грабит, грабитель не калечит, насильник не убивает жертву, а убийца, плюнув, идёт в гвардию — потому что там все свои.
Дёрпи, например, давно носила на груди звёздный щит гвардии. Теперь же она говорила, между делом снаряжая картонные трубки для новой партии свето-шумовых гранат.
— …Сложность в том, что мы не знаем, что такое боль и как её градуировать. Каков предел боли, допустимый для развития общества? Для контроля общинного поля? Для сдерживания врага? Чтобы постичь существо боли, нужно понять суть добра и зла. Я воздерживаюсь от такого рода суждений.
Действительно, злой пегаске не хватало смелости. С другой стороны, избыток решительных мер тоже не всегда был благом: Найтмер Мун устроила ад в стране, дракона убили, а жеребёнок едва не погиб. Ошибки? Ошибки. Как и абсолютное большинство преступлений. Типичные ошибки, которых с помощью верной организации общества можно было бы избежать.
Первый шаг — восстановить систему сдержек и противовесов. Разделить власти, организовать полноправный совет. Твайлайт с Шайнингом посмели возразить, и тогда они с Дёрпи тоже поступили жёстко. Восстание жеребят показало начинающим тиранам, насколько они уязвимы. Право же, миру достаточно и одной Найтмер Мун.
Второй шаг — укрепить содружество. Найти общую цель, единство морали, сблизить пони и других. Поэтому нельзя держать жеребят взаперти, нельзя запрещать им пробовать новое и уж тем более нельзя запрещать дружить. Экспедиция здесь не для того, чтобы делать всех хорошими: иногда лучше сжать зубы и побыть хорошими для других.
Третий шаг — найти место в мире. Включиться в торговлю, прославиться помощью, стать частью чужой страны. Десять тысяч пони, это песчинка. Нужно честно признать, что вскоре эта песчинка растворится в огромном мире вокруг. Независимости не будет, как бы ни хотелось этого: десять тысяч не должны править многомиллионной страной.
Но даже единственная песчинка может очень ярко сверкнуть.
— Дёрпи, — Бон обратилась, закрывая ящик с готовыми «Вспышками». — Как ты смотришь на то, чтобы доверить воспитание дочери нам с Глоу?
— Запрещаю, — кратко ответила пегаска.
— Большие планы? Расскажи.
Огнистые глаза пегаски смотрели прямо, смущённо. Грива взвилась соломенным облаком, когда Дёрпи помотала головой. А затем задумчиво, даже виновато, подняла взгляд к потолку.
Маленькая единорожица спала наверху, а в классной комнате, где они беседовали, было пусто и спокойно: жеребята держались подальше от школы в это раннее утро выходного дня. В будни, впрочем, тоже. Приходилось отлавливать, уговаривать, убеждать — и даже платить за учёбу. Жеребятам — в особенности земным — не хотелось учиться физике и стихосложению, ведь выгода не очевидна; а мир не для того боролся с тюрьмами, чтобы держать в них детей.
— И всё-таки расскажи, — Бон вновь попросила. — Это важно для взаимного доверия.
Пегаска подняла бровь.
— Тогда выслушай мои мысли, — Бон поднялась. — Я думаю, через год Твайлайт начнёт выгорать, а через два года совсем огрубеет. Три года, это предельный срок её службы на высшей должности, дальше нельзя. Динки же, напротив, способный лидер. Магию её мы подтянем, дипломатического опыта она наберётся сама, а затем она станет полноправным послом в совете Экспедиции.
— Ей будет семнадцать, — Дёрпи заглядывала в глаза.
— Да. Мягко напомню, что сейчас наши лидеры, это Шайнинг и Рэйнбоу. Первый жеребец, а вторая семнадцатилетняя бестолочь. Но проблема не столько в этом, сколько в том, что из них с Твайлайт плохая команда. Они больше спорят, чем работают сообща. Думаю, Блум скоро превзойдёт Твайлайт в планировании операций. Эреб, это наш путь к семьям местных правителей. А Скут, это та пони, которая не позволит товарищам по дури умереть. Команда всегда сильнее одиночки, а Твайлайт, к сожалению, не командный игрок.
Дёрпи нахмурилась, но Бон продолжала:
— …По-юности Динки с командой будет проще принять здешние правила политики и жизни. Меньше конфликтов с местными властями, больше взаимодействия. Ими будут манипулировать, естественно, и поэтому не придадут значения тому, что мы тоже формируем местные власти, используя сторонние и более жёсткие средства.
Дёрпи смотрела задумчиво.
— Я угадала? — уточнила Бон.
— Многое.
— Тогда ещё одна мысль. Личное мнение. У тебя слабость к подросткам. Ты не доверяешь взрослым и влюблена в жеребят.
Сначала неловкая, а затем и азартная улыбка появилась на мордочке серой пегаски. Взмахнув крыльями, она метнулась ближе, нос уткнулся в нос.
— Не осознавала этого? — Бон прищурилась.
— Ещё как осознавала! — Дёрпи улыбалась до ушей. — Ты страшная. Ты страшнее меня!
Закрыв глаза, Бон поморщилась. Дёрпины крылья обхватывали спину, почти касаясь бёдер и живота — и это было не очень-то приятно. Нормальным пони нравились прикосновения, но она лично не была нормальной пони. С самого детства. Никогда. Она пыталась: дружила, любила, верила в будущее — создала семью и родила дочь. Хотела лучшего места для неё и не знала жалости. В итоге осталась одна.
Конечно же она изучала законы, пытаясь вернуть сбежавшего после очередного переезда жеребёнка. Писала богине, убеждала других, собрала немалую силу за спиной. Право подростка выбрать любовника вместо семьи, что за безумный прецедент?.. Она добилась своего и вернула дочь, поскольку аргументы противной стороны были гораздо слабее.
А затем дочь погибла, потому что хотела и могла.
Наступило светлое утро, закончилась столь же светлая ночь, а одна смущённая пони возвращалась домой, аккуратно ступая по чёрной гальке набережной. Путь состоял из шагов направо, шагов налево, а иногда и из возвратов, за которыми следовали длинные скачки вперёд. Среди серебристых и малахитовых камешков, чёрная галька виднелась редкими точками, а после прыжка так и норовила выскользнуть из под копыт.
Бон-Бон любила этот ритуал. Очень бодрящий, полезный как утренняя гимнастика, освобождающий для чего-то простого и ясного мечущийся ум. Раньше были и другие ритуалы, но постепенно, год за годом, она заменяла самые бесполезные из них, пока не остались только лучшие, ставшие частью жизни. Умывание, например, всегда начиналось справа налево. Кулинария сочеталась с песочными часами и счётом вслух. Прощания были обязательны после каждой встречи, а сопровождались прямым взглядом в глаза.
Последнее было сложновато, когда ты пони, погубившая своего жеребёнка. И, стоит признаться, никогда не любившая детей.
Отношения в семье, к сожалению, нельзя свести к правилам общежития, взаимной выгоде и совместным ритуалам. Дети нуждаются в теплоте: не в том гнетущем холоде, когда родители заняты только своими делами; и не в той духоте, когда опеки становится слишком много. От одиночества жеребята грубеют, часто обижая себя и других; а от чрезмерной заботы превращаются в бесформенную массу, которая уже никогда не достигнет того, что их природные таланты могли бы дать.
Этот тонкий, тонкий баланс. Немногие взрослые способны его нащупать: мудрые выбирают холод; глупцы — чрезмерное тепло. Но, вот занятное открытие, — жеребята всегда знают, что им нужно здесь и сейчас. И более того, знают лучше. Кто-то любит учиться в прохладе, кто-то отдыхает в тепле, кто-то хочет чередовать обжигающий холод с удушающей, доходящей до порабощения опекой — и растёт при этом, познавая мир и себя. Так получается, что потребности ребёнка редко совпадают с тем, что семья может ему дать.
Эта ничтожная, хрупкая, крошечная нуклеарная семья. Этот огрызок, созданный промышленной революцией. Это чудовище, принёсшее в мир столько боли, сирот, самоубийц. Эта нелепая попытка выступить против природы, когда-то создавшей пони стадными животными — живущими в больших, дружных табунах. Где семья никогда не подстраивалась под жеребёнка, поскольку у каждого маленького были десятки взрослых на любой вкус. Где все свободно дружили, влюблялись, помогали друг другу. Где были личности, а не социальные роли: учителей, родителей, школьников — детей и взрослых — надсмотрщиков и священных коров.
Ах да, табуны не развивались. Бизоны, яки, овцы кантерских предгорий и борейские кабанчики — все до сих пор жили большими и дружными общинами. Им было неплохо. Среди них не было одиноких Динки, одичавших пегасок и бросающихся с мостов детей. Не было мегаполисов, потому что аграрные общины в них не нуждались. Не было наёмных рабочих, ибо жизнь в общине лучше, чем служба кому-то, кого даже не знаешь в лицо.
Зато в Эквестрии были больницы, школы, железные дороги и стальные корабли. Зато в Эквестрии не умирали младенцы и роженицы, а мобильные нуклеарные семьи создали класс наёмных рабочих, торговцев, служащих — горожан.
Всех тех, кто на костях единичных подростков построил этот прекрасный Омелас.
— Прекрасный Омелас…
Выйдя на пока что пустую площадь города, Бон размышляла, оглядывая здания вокруг. Вон Дёрпина школа, где всё-таки старались увлечь младших учёбой, а не просто ставили оценки, ещё больше унижая слабейших детей. Вон Динкин «Весёлый кабанчик», где вечером обещают поставить очередное приключение Дэринг Ду. А вон и магистрат, где неспящие твайки, бумаги и снова бумаги. Где можно поговорить, объяснить, потребовать — поставить подпись — и Дёрпи убедят оставить приёмную дочку в покое, чтобы у неё наконец-то появилась нормальная семья.
Эпплы, например. Земные будут только рады взять единорожку к себе. Или она сама с Глоу. Потому что подруга в семье отчаянно нуждается, да и она тоже, чтобы оставить прошлые грехи. Или Шайнинг с Твайлайт — ужасно одинокие пони, которые даже спят по-отдельности, хотя сами — брат и сестра. Словно осколки. Осколки чего-то цельного, разбитые прогрессом, заботами, недавней войной.
Бон толкнула носом дверь магистрата.
— Что-то случилась? — драконьи глаза сверкнули из-за приёмного стола.
— Случится, если мы ничего не сделаем, — призналась Бон.
Присев рядом, она поведала чудовищу собственные мысли. О маленькой Эпплблум, которая в детстве потеряла родителей, а потом вместе с сестрой и братом пыталась спасти беднеющие с каждым годом сады. О Глоу, которая ради учёбы в Кантерлоте бросила и любимого жеребчика, и друзей, и семью. О Твайлайт, которая никогда не знала близости, и разве что с братом получала капельку семейного тепла. О самом Шайнинге, в котором тот же холод переродился в убеждения. О Динки, которая по-детски влюбилась и хочет быть любимой, а в ответ получает жестоким «ты мне не нужна».
Об осколках и снова осколках, которые кое-как цепляются друг за друга, называя это жалкое действо семьёй.
— Выговорилась? — спросил дракон.
— Хм, нет. Я не из того сорта пони, которые приходят поныть, — Бон подошла ближе. — Я думаю, что нашла решение, которое сделает нас, бедолаг, немного счастливее.
— Включая меня? — дракон поймал взгляд.
— Нет, исключая. Ты не такой как мы.
Зайдя за конторку, Бон нашла шкаф с бланками для официальных дел. Попросила ключ у дракона. Получила его, открыла, отыскала подходящий лист. Соглашения об опеке не были такой уж частой вещью в Эквестрии, но тем не менее существовали правила: опекун обязан одно, опекун обязан другое; жеребёнок имеет право на то, имеет право на это. Наивно-прецедентным языком юристы пытались описать нормальную семью.
Нуклеарную, разумеется. Которая и была причиной всех бед.
— Что ты делаешь? — когда она занялась оформлением, спросил дракон.
— Граф социальных связей, — Бон показала черновик. — Смотри, в Экспедиции десять тысяч пони. Чуть меньше двух тысяч семей. Если расположить их иерархически, это будет примерно как пять в шестой степени. То есть дистанция от вершины, где Твайлайт, до основания, где жеребята, это шесть касаний. Но если объединить в кластер горизонтальных связей, ограниченный числом Данбара, дистанция от Твайлайт до любого жеребёнка сократится всего до двух-трёх касаний. Для этого мы должны объединить две тысячи нуклеарных в полторы сотни традиционных семей.
Дракон смотрел равнодушно, но она всё равно говорила, заглядывая в его пустые, хищные глаза.
— …Нам нет смысла поддерживать нуклеарные семьи. Это не даст никаких преимуществ для десятитысячной популяции в чужой стране. Даже наоборот, маленькие семьи будут легче откалываться от Экспедиции, разобщая нас. Мы все должны держаться вместе, одной общиной и одной семьёй.
— Ты испытываешь речь на мне? — уточнил дракон. — Зачем?
— Я хочу привести в пример сообщества Драконики, а именно клан Синигр. Где полторы сотни твоих сородичей живут в согласии, каждый опекая своё зебринское поселение, но при этом решая общие проблемы совместно с остальными в городе дворцов.
— Получается плохо, — возразил дракон.
— Конечно. Это против вашей природы. Меня всегда удивляло, что драконам для развития общества пришлось создать общину, а нам раздробить большие и дружные сообщества на крошечные осколки семей. Отсюда вопрос, неужели развитие, это синоним боли? Потерь? Сирот? Самоубийств?
Дракон промолчал.
Бон-Бон работала, оформляя сначала предложение реформы, а затем и новый бланк, который все согласные должны были подписать. На этом бланке были линии, связывающие россыпи точек, короткие правила общежития для старших и младших, а в центре рисунок, где десятки гривастых фигурок стояли на фоне большого общинного дома, выстроенного Экспедицией специально для них.
Не все пони были такими уж грамотными, чтобы зарываться носом в кипы документов. Не все нуждались в абсолютной точности формулировок, и не все хотели жить по законам экономики, которые едва ли каждый десятый осознавал. Но было одно, с чем пони в общем-то соглашались: как бы ни старались главы Экспедиции, они не сделают чуда в первый же год. Нельзя из ничего выстроить две тысячи уютных домиков, водопровод и канализацию. Нельзя жить в палатках и землянках. Нельзя без оглядки смешиваться с чужими, или отбирать чужое жильё.
Которое, к тому же, недостойно изысканного вкуса эквестрийских кобыл.
Поэтому давайте сделаем иначе. Пусть будет не две тысячи, а всего полторы сотни домов: больших и красивых, как ратуша, с верандами и крышами в мягкой тростниковой соломе. С удобными кухнями и просторными саунами, с огромными окнами, которые освещают уютные залы, но без тех крохотных квартир, к которым все так привыкли в доходных домах. Не нужно этого, просто не нужно. Давайте спать вместе. Давайте спать вместе с теми, кто нравится; есть ужин от тех, кто по-настоящему любит готовить, а заботу о доме предоставить пушистогривым умницам земным.
Сила ведь в дружбе. В той дружбе, где жители доходного дома говорят друг другу «привет» и «спасибо», случайно встречаясь на лестничной площадке. В той дружбе, где семьи из пригорода вместе делают «Зимнюю уборку», объединяясь в команды и вместе уплетая большой черничный пирог. И наконец в той дружбе, где стены между семьями вдруг открываются дверями. Где жеребята могут до утра играть в доме клёвой розовогривой земной; наслаждаться уютом под крылом тихой пегаски; добыть свою первую монетку, помогая в яблоневом саду — и, самое главное, не висеть на шее той единорожицы, которая холодная, просто потому что холодная. Которая живёт работой, а работает так, чтобы всем в общине хватало всего.
Сила в культуре. В той культуре, где жеребёнка учат не лакать из общей миски, а отлить себе суп в чашку с тонким носиком; взять кусочек баклажана палочкой и держа её в зубах протянуть другу; съесть вафельную трубочку, обкусывая её с незнакомцем с обеих сторон. Сила в этикете, что заставляет до обеда погрызть мятный корешок, почистить копыта; принять помощь в ванной, заплести подруге гриву и хвост. Сила в самоконтроле и достоинстве, к которому все привыкают с первых лет жизни. Сила в общности, которая учит дарить поддержку и без гордыни принимать её.
А ещё сила в свободе. В свободе сплотиться ради общего будущего, или жить отдельно, если одиночество милее вольной душе.
Поэтому будут палатки и будут землянки, будут сами-по-себе жеребята и вычурно украшенные доходные дома. Будет открыта столовая, больница и общая баня, козий банк с торговыми лавками и планёрный маршрут. Всё то, что называется инфраструктурой и социальными программами — сутью цивилизованного общества. Осколка этого общества, нагрузка на который непомерно велика. Словно на маленькую Твайлайт, которую теребят со всех сторон: и которой стало бы гораздо легче, если бы хотя бы половина семей, объединившись в общины, стали бы опорой друг для друга и для неё самой.
— Так это будет выглядеть, Спайк. — Бон закончила последние правки. — Мы сэкономим миллионы рабочих часов. Снизим потери от нездоровых жилищ. И ошибка родителей больше не станет трагедией для жеребёнка, если у каждого будет несколько мам и несколько отцов.
— Не взлетит. Город дружбы распался.
Надо же. Он читал.
— Мистер дракон. В мире не бывает абсолютных успехов и абсолютных провалов. Всё состоит из градаций и взаимосвязанных систем. Удачных решений, или несостоятельных, по сумме сложившихся условий и причин. То, что я вижу, будет успешнее военного коммунизма, который мы имеем сейчас.
— Мне подписать?
— Буду очень признательна, — она вильнула хвостом.
Мгновение, лёгкий запах гари, и дракон, не озаботившись стилусом, кончиком вдруг раскалившегося когтя вывел подпись, а затем ещё несколько слов. «Владею магией, знаю законы, умею проектировать и строить, обещаю защиту, буду главой семьи».
Она сидела несколько мгновений, изучая драконий взгляд. Затем кивнула. Кто не пробует, тот и не получает ничего.
— Обожаю готовить, — она вывела после своей подписи. — Люблю обнимать каминные трубы, спать днём и читать вслух по вечерам. Устроим литературный клуб?
Твай это наверняка понравится: у неё ужасно устают глаза. И кому не нравятся кулинарные пони?.. Разве что другим таким же кулинарам и кондитерам: но больших домов с просторными кухнями хватит на всех. Хватит и собраний по увлечениям, взрослых и жеребячьих, хватит и соперничества между ними; хватит и кобылок, которые битком набьются рядом с Шайнингом, и очкастых жеребчиков, которые от Тваечки без ума. А она сама об этом не подозревает: только работает от утра до заката, чтобы вечером вернуться под защиту дракона, в пустую комнатушку на втором этаже ратуши и одинокую постель.
Между тем когда-то младшие земные спали с родителями под одним одеялом; когда-то мимо пролетавшие пернатые жеребята просились к ним в гости, чтобы собраться у камина большим цветастым ковром; а сельские простогривые единорожки накалывали на рог яблоко, чтобы никого случайно не поранить в этом море объятий, щекотных перьев и нежно тыкающихся носов. Кому очень хотелось, те убегали с любимыми; а кому и так хорошо, те оставались, наслаждаясь песнями и историями, ролевыми играми и шутливой борьбой. Засыпая, все касались друг друга, а просыпаясь, не спешили вставать, пока из мира снов не вернутся друзья. Потрескивание камина смешивалось с запахом печёных каштанов и вчерашней бани, где все они тёрли друг друга щётками, а тут и там угадывались коричные, миндальные, мускатные ароматы знакомых кобылок и жеребчиков, знавших друг друга с рождения, самых разных страт и возрастов.
Эта близость была жестоко изранена промышленной революцией, когда появились доходные дома и домовладельцы, а осколки семей в поисках своего призрачного счастья отправились переезжать по миру, меняя деревни на сёла, а сёла на города. Мало кого заботило, какой ценой жеребёнку даётся смена школы, дома и круга общения; во что обходится разделение детей по классам возраста и образования, отделение лучших от худших, талантливых от послушных другим. Так общины потеряли лидеров, единство и доверие, в городах появились избираемые мэры, а демократия в её чистой форме сменилась меритократией, властью лучших, которые легко зарабатывали доверие подопечных и с той же лёгкостью торговали им.
Отныне власть принадлежала таким пони как Динки и Твайлайт, Шайнинг и Рэйнбоу, Дёрпи и она сама. Лучшим из лучших, умнейшим из умных, хлебнувшим достаточно горя, чтобы не завести других в беду. Но в сравнении с пони прошлых поколений — ужасно одиноких. Превозносящих это одиночество, словно достоинство, ценное само по себе: уже не зная другой жизни, или, того хуже, желая достижениями цивилизации себя оправдать.
Она видела, как всё началось и чем оборачивалось. Ей было уже не двадцать, не тридцать и даже не сорок. Она могла судить.
Магистрат неспешно просыпался. Мимо прозевала растрёпанная Твайлайт, дракон отвлёкся на первых посетителей: которые разом и щебетали по-оленьи, и недружелюбно хрюкали — во всём обвиняя гвардейских пегасок, кои ставят свои палатки где заблагорассудится, а затем раздают маленьким сладкое и острое, отчего один особенно дурной оленёнок прячется среди динкиных, нацепив парик и накрасившись под пони, а у пришедших играть пантомиму свинок разболелся живот.
Ужасная суета.
Они со Спайком в основном молчали, записывая бесконечные жалобы, просьбы и протесты. «Твайлайт крадёт мои доходы!» — рычала личность с монетами на метке, подступая справа. «Мы должны очистить мир от буржуазной чумы!» — кобылка слева притащила в ратушу осадный арбалет. «Слабые должны бояться сильных», — утверждала белая светлогривая особа, тыкая в свинок указующим копытом; а под потолком на своих перепончатых крыльях кружила козочка из динкиных, которая грозилась: «Только встаньте на пути дружбы, мы весь мир сожжём!»
Расчертив картонный лист на четыре поля, Бон рисовала разноцветные рожицы. Одни справа, а другие слева, одни сверху, а другие снизу. Там этатисты, здесь анархисты, там благородные, с другой стороны зоофилы — а в середине этого бушующего моря те, кого называли центристами, и кто просто хотел, чтобы всем в мире жилось хорошо. Очевидно, центристов недолюбливали все.
В делах и размышлениях пролетела четверть суток, прозвенел полуденный колокол с часовой башни, и Бон, осторожно вытянув Твайлайт из круга посетителей, повела их всех на обед. Сегодня это был густой минестроне с обжаренными овощами и пряными галушками; удивительно вкусный, как южная тыква, борейский картофель; а ещё большая ваза лимонных мармеладок, которые Бон-Бон готовила вчера, до динкиного мороженого, а теперь, позёвывая, разносила от стола к столу.
— Твай, прочитай пожалуйста, — Бон оставила свои записи перед грустной единорожкой, а когда та кивнула, сразу же взяла в зубы раскрашенный в виде комикса бланк.
Если дело нужно сделать — сделай его сейчас.
— Дёрпи, подпиши пожалуйста.
— В чём суть?
— Мы со Спайком, Твайлайт и Глоу берём Динки под опеку. А поскольку ты против, давай возьмём и тебя.
Пегаска отложила миску. Поднялась. С коротким фырканьем вытянула монокль из под махового пера.
— …Мы и других возьмём. И Скут с её похитителем, и Шайнинга, и Рэйнбоу Дэш. Блум с её сестрой и бабушкой научат нас, как живут большие и дружные земнопоньские семьи. Мы будем спать, есть и умываться вместе, чтобы никто не замыкался на собственных бедах, и каждый в Экспедиции мог обратиться к любому из нас. Мы сделаем круг вместо россыпи точек, показав другим достойный подражания пример.
Дёрпи просмотрела заметки. Подняла взгляд.
— Рассказать, в какой заднице был Мэйнхеттен, когда там правила мафиозная семья?..
— Я знаю, — Бон тоже прищурилась.
— Тогда ты должна понять, почему Тия так бешено боролась со всевозможными Спарклами и Эпплами. Их сговорами и монополиями, их великосветской дуростью и тягой повсюду понаставить единокровок своих.
Можно было не продолжать. Свои — неэффективны. Просто есть цивилизация, где половина жеребят умнее среднего, а половина тупее. Где каждый десятый амбициозный, а каждый сотый удачливый. Где каждый тысячный сочетает эти качества, а каждый стотысячный может встать с богиней наравне. Между тем, занятно, что в мире живёт больше полу-миллиарда копытных, и пони в этой деревне — знатная семья. Занятно, что лучшие умы Эквестрии обычно выходят из чистых кровью благородных семейств.
И да, все они — единороги.
— Дёрпи, ты сама говорила, что Селестия — консерватор и расист. И это достойно. Кто-то должен заботиться о близких, чтобы они росли умными и сильными, и сами помогли подняться своим младшим друзьям.
Ключевое слово — «друзьям».
— Давай дружить? — предложила Бон.
Присев рядом, за вазочкой мармелада, они с пегаской смотрели, как на обед прибежала наконец-то проснувшаяся Динки — подошла с корзиной к жеребчику, поставила, метнулась за дверь. Вскоре двое уже похрустывали мороженным, а светлогривая и пушистогривая мордочка подглядывали из окна.
— Есть мысль, созвучная твоим рассуждениям, — после долгого молчания заговорила Дёрпи. — Нам нравится быть ранимыми.
Бон поймала взгляд.
— …Мы специально отращиваем иглы и колем друг друга, чтобы убедиться, что границы существуют. Между расами и породами, между семьями, между индивидами в семье. Развиваясь, социальная вселенная выбирает путь большого разрыва, с целью сбросить оковы культуры с наших лучших умов. Мы или мурлыкаем как эстоладские ёжики, подрезая нашим динки иголки, или держим дистанцию, совершая великие дела.
— Или совмещаем.
— Ага-ага, как в наших понивилях, которые теряют лучших и тупеют день ото дня. — Дёрпи отмахнулась, но уже через миг вернула к ней извиняющийся взгляд: — Ты видишь одиночек, Бон, я вижу индивидуалистов. Которые создадут банки и школы, фабрики и торговые фактории, завоевав для будущего наступления Эквестрии новые берега. Бит станет мировой валютой, а наши товары знаком качества для восточных племён. Так жизнь даже беднейших из нас улучшится, поскольку в бюджете появится гораздо больше средств для социальных программ.
Конечно. И Эквестрия, из мира понивилей, превратится в мир мигрантов и торговых портов. Может, где-то и останутся общины, только жалкие и слабые: куда будут переезжать грустные пони, чтобы под присмотром волонтёров жить в совместных домиках и неловко пытаться в дружбу, уже давно позабыв ту культуру близости, где сельские жеребчики могли обнять в постели мимо пролетавшую пегаску, ничего дурного не имея за душой.
Дёрпи не хотела сотрудничать — нужно было это просто признать. В точности как те пегасы, которые до седых прядей кружили свои кругосветки, забыв о том, что где-то в семьях земных подрастают их жеребята. «А где папа?» — спрашивает такая кобылка, и приходится читать вслух путевые заметки, а она слушает, подняв ушки, мечтая посетить однажды волшебный Маэт-Кэр.
Бон сжала губы, мотнула головой.
— Внимай, Дитзи Ду, я не буду играть с тобой в благородство. Мы создаём не просто общину, а общество индивидуалистов. Богатых и влиятельных, желающих изменить мир. Мы будем удерживать друг друга от ошибок, мы будем помогать друг другу средствами, грани нашего образования засияют нашим внутренним светом, освещая путь остальным…
Пегаска смотрела, прищурив большие огнистые глаза.
— …Так что решай, «Неуклюжие копытца». Ты или с нами, или вместе с дочерью остаёшься смотреть со стороны.
Дёрпи прижалась нос к носу, смотря сквозь пламенеющие искры в узких антрацитовых зрачках. В столовой между тем стало очень тихо: Динки отвела взгляд от своей немезиды, чтобы вместе с Блумкой оглянуться на них; жеребчик пряднул ушками, почесалась Скуталу; и даже Твайлайт отвлеклась от своих гостей с рогами и пятачками, махнув копытом. Мол, потише пожалуйста, мы тут обсуждаем серьёзные дела.
Пегаска заговорила почти шёпотом:
— Предположим, я заглотила наживку. Предположим, я ещё не возненавидела преступные семьи, тайные общества, сговоры корпораций и порождаемые ими бесконечные потоки дерьма.
— Большой опыт?
— Фундаментальный, — Дёрпи опустила взгляд.
Что же, иногда следовало довериться профессионалу. Значит не будет тайных вечерень, расписанных языками пламени плащей и шифрованных писем. Не будет строгих правил этикета между своими и снисходительности к чужакам. Не будет открытости и покаяния, свободных мыслей и искренних чувств. Только угрюмые рожи в магистрате, которых слева осаждают левые, а справа правые, все дружно называют центристами — и даже нельзя ответить тонкой улыбкой, в кругу своих посмеиваясь над теми, кто по-юности ещё не осознаёт сути систем.
Спрашивается, зачем так жить?
— Ммм… Дёрпи, — Бон поджала уши. — Всё же подпиши, пожалуйста. Я думаю, Динки с Блум понравится играть в тайное общество. Я думаю, это даст нам то особенное чувство единства и тепла…
— Не продолжай, я осознаю выгоды. Я просто пытаюсь подсчитать вред. Ты обещаешь остановиться, когда я скажу?
Кивок, и пегаска вытянула карандашный огрызок — такой искусанный, будто сотня скуталу аж до грифеля прогрызали его. Бланк заскрипел под копытами. Перья почесали вздёрнутый нос.
— Как назовёмся? — Дёрпи подписалась, закончив имя коротким штрихом.
— Братством порядка?
— Орденом феникса, — шепнула до сих пор молчавшая Глоу, невидимкой стоящая позади.
Вечернее Солнце начинало тускнеть, скоро должен был подуть прохладный ветер от неспешно журчащей Серебрянки, но город Экспедиции и не думал засыпать. Вон Твайлайт, отмахнувшись от ужина, носилась между библиотекой ратуши и гвардейскими казармами; вон Динки втолковывала что-то жёсткое толпе оленьих мордочек, пока один оленёнок вдруг не боднул её по боку, перебегая обратно к своим. А вон и две неуёмные личности, которых снова загнали в баню перед ужином, и которые, имея на всё своё мнение, не хотели авторитеты признавать.
— …Дёрпи, мы в этом не нуждаемся, — говорил тот жеребчик, поджимая уши. — Скуталу только вредят ваши идеи равенства и чрезмерные знания. Ты должна осознать, что пони отличаются и составом крови, и конституцией, и строением мозга. Поэтому общее образование — огромная ошибка. Мастер должен учить неофита, глава семьи своих жён и детей, а соратник соратника. Простите, но нет, завтра в школу мы не пойдём.
Пегасёнка с огромными глазищами стояла неподвижно, а пегаска напротив прижимала копыто к лицу. Слышалось, как она предлагает этим двоим благодарность за помощь с лекциями и уроками, но жеребчик хмурится и мотает головой; предлагает монетку, а тот только сжимает зубы и просит вернуть украденное; говорит о важности репутации, а Эреб только фыркает: мол, начните с себя.
О Селестия. Такой упёртости Бон не встречала даже среди понивильских жеребят!..
— Это потому что у нас кобылы главные, — шепнула Глоу. — Обрати внимание, как у парня сужаются зрачки, когда на него давит старшая кобылица; а Шайнинга он слушается беспрекословно. Ты называла это культурой чести, так?
— Ага.
— В точности как у бизонов. Они роют землю копытом в ответ на прямой взгляд, бросаются в драку за любое оскорбление. Пока не покажешь силу, говорить с таким бесполезно. Компетентной и ответственной силы государства они не знают, а потому и не признают.
— И не узнают, если унижать.
Культура чести, это культура защиты. А вернее самозащиты — в тех условиях жизни, где если не отвечать ударом на любое нападение, то тебя скинут с места в иерархии племени: обделят вкусным на обеде, накажут за проступок другого, кобылку отберут.
Хорошо, что кроме культуры чести существовала и культура достоинства: культура сильного общества и ответственного государства — где все разные, но все свободные. Где можно обозвать козу пусторогой, а она назовёт тебя грязнопони, а затем подумать об этом, да и извиниться — и услышать извинение в ответ. Ведь та же козочка покупает у тебя мармеладные трубочки, а ты у неё пряные травы предгорных лесов. Не очень умные пегаски называли культуру достоинства толерантностью, после чего долго и заливисто хохотали. На самом же деле культура достоинства была рождена торговлей, а именно теорией игр с положительной суммой, где обидеть другого, практически то же самое, что и обделить себя.
Проблема была лишь в том, что некоторые бесполезны, а другие беззащитны. И беззащитных очень, очень выгодно обижать. Тут-то и приходило на помощь государство: с его твайками и мэрами, кредитными историями и детективными агентствами, со злющей гвардией и белокрылым левиафаном наверху. Наконец, с репутацией, которая есть общая сумма деяний. Которая может сказать, что нет доверия Эпплам, ибо они по уши замарались, подговорив одну пегаску согнать на сбор урожая лесное зверьё; зато есть доверие Пирусам, которые платят честную монетку жеребятам за каждый собранный ящик, а потом те же монетки оказываются в кондитерской и городской казне.
А ещё Пирусы богаче. Умнее, успешнее, удачливее. Культура чести фильтрует невостребованных, лишая их права на продолжение рода. Культура достоинства исполняет ту же функцию. Эволюция есть эволюция: рода ли, общества, или экономических систем.
— Я думаю, он приживётся, — высказалась Бон. — Рэйнбоу же прижилась.
Глоу ответила лишь спустя несколько мгновений:
— Вопрос не в том, приживётся ли он. Вопрос в том, настолько ли мы безумны, чтобы держать рядом с жеребятами мальца с потенциальной энергией пороховой бомбы.
— Потенциальной энергией? — Бон отвела взгляд от спорящей с Дёрпи парочки, чтобы вглядеться подруге в глаза.
— Скажи. Сул. Эрио. Нин.
Глоу произнесла эту фразу с лёгким придыханием и щелчком языка.
— Сул. Эрио. Нин, — Бон повторила в точности.
Ничего не произошло.
По просьбе подруги она повторила снова, и снова, и снова — подняв уши и пытаясь ощутить хоть какой-то намёк на ветер, но вокруг стоял штиль.
— Это шаманский приём, вроде зебринских. Не имея рога они используют слова в особенной модуляции, чтобы привлечь к себе элементалей, наподобие саламандр и огнемышек, а затем хвастаются фокусами, по щелчку копыта разжигая очаг.
Или собственную гриву. Или копыта, лёгкие, хребет и спинной мозг. Эквестрия стояла за полный запрет шаманской магии, точно так же как и обучения чародеев в школе волшебства. Не нужно этого, просто не нужно. Ни к чему создавать новые социальные бомбы, когда хватает и дурных пегасок, способных из-за ссоры вызвать град в середине лета; и мелких сволочей-единорожиц, магией хватающих беззащитных земных.
Поэтому — хватит. Взяв мордочку подруги в копыта, Бон всё ей высказала. И что нет, не видать твайкам разрешения на допросы жеребчика, как и собственной холки. Что слежку тоже нужно будет отменить, пока жеребята случайно не нащупали невидимых гвардейцев. Что всем этим должны заниматься Рэйнбоу с Шайнингом, раз уж Скуталу дуреет без старшей сестрёнки, а мелкий так заморочен идеями патриархальной семьи.
Что, вообще-то, динкина проблема важнее. А ещё сегодня оленёнок подрался с жеребчиком, и только одна маленькая единорожка сумела их сразу же вразумить.
Глоу фыркнула.
— К слову, вчера она вызвала молнию. Почти правильно. Удивила меня.
— Молнию? — Бон прищурилась.
— Да, «Молнию вблизи», которая с нитью, без плазменного канала. Мы решили отказаться от разрядников. Будем учить ополчение дистанционным атакам. Ну, хоть каким-нибудь.
Верно — ополчение. Глоу только о нём и говорила. Позанимавшись с Динки, эта единорожица задумала скосить возраст вступления в ополчение до двенадцати лет. Чтобы очередной оленёнок, решивший подраться с жеребчиком, вдруг получил молнию в морду, а банда крылатых подростков, заигравшись в «Подземелья», могла невзначай завоевать борейский городок.
С другой стороны, стоило чуть послушать свинок, и мурашки по спине начинали скакать. Вон вопящие скалы, сразу за околицей, которые гудят от свиста ветра в глотках окаменевших под Солнцем чудовищ. Вот оберег от малого Ёжина, а вот вам рецепт особенных коврижек, чтобы задобрить Большого. Вот мешочек жжёной соли, которую нужно обязательно рассыпать, пока в дом не явилась свита Крысиного короля. А вот вам заговор: «Сэдхо-сэдхо-Фаэрим!» — чтобы успокоить очажных духов, которые заставляют маленьких поросяток играть с огнём.
Жеребчик, к слову, тоже заговор читал.
Они с подругой вновь устроились на скамье, в облачке магии поднятой на черепичную крышу ратуши. Две широкополые шляпы прикрывали мордочки от неяркого полуночного Солнца, а глаза отсчитывали редкие, плывущие с запада перьевые облака.
Глоу настаивала, чтобы они назвались «Орденом феникса». Орденом бессмертной огненной птицы, некогда бывшей символом Первой империи и фамильяром Леди дня. Символам расколотого Солнца, века бедствий, голода и миллионных потерь. Символом теократии, которая не просуществовала и столетия, сменившись объединяющей мир Конфедерацией, а затем и национальными союзами ушедших в тысячелетие стагнации городов-государств.
Учебники называли ту эпоху временем переосмысления. Твайлайт — тёмными веками. Глоу — ошибкой планирования. Она лично — необходимостью.
Ирония в том, что при всей своей военной силе, империи прошлого не осознавали значения наций. Были расы, готовые уничтожать конкурирующие виды; были теократии и республики; но не существовало национальных государств. Не было культур, созданных эпохой достатка; не было традиций кулинарии, живописи, архитектуры. Миром правили жестокие законы, огнём и кровью усмиряющие дикость первобытных племён. Не существовала ничего такого, за что соседи уважали бы соседей — все были «хороши».
Лишь века благополучия избавили мир от дикости. Лишь века благополучия создали культуры достоинства, уже не нуждавшиеся в оружии, чтобы доказывать свою силу и правоту. Теперь можно было назвать твайку дурой, а козочку пусторогой, или же найти внезапное семейство земных геологов посреди ячьих степей. Закрытые общины бывают жестокими к лишним, поэтому их усмирили экономически, из потерявших дом изгнанников создавая династии купцов, военных и горожан.
Высшие классы свободного общества, которые объединили мир.
Все крупнейшие города Эквестрии были выстроены на границах племенных земель. Чтобы дать торговым союзам больше власти, очерченные Солнцем границы признали нерушимыми, а спустя века деградации распустили приграничную стражу, в которой уже не было необходимости: в которой все давно знали друг друга, вплоть до общих с козами торговых компаний и объединённых семей.
Во всей ойкумене только гвардия Эквестрия оставалась осколком древнего мира. Охотничьим клубом для тех, чья судьба выбрала метки огня, насилия и войны. Раньше таких пони было гораздо больше. Во времена Империи такие пони правили слабейшими нациями, не стесняясь ни винтовок, ни казней, ни солнечного огня. Но в их жертве не было необходимости. Это был один из худших путей к лучшему будущему, с которого вовремя удалось свернуть.
Мир городов-государств развивался медленно лишь по одной причине — там жили те, кто нуждался в этом, а не самые трудолюбивые личности или лучшие умы. Лучшие создавали культуру общин и независимых наций, на которую опираются теперь в каждой стране. И которая слабеет, поскольку в век промышленной революции торговля всё больше напоминает колонизацию, а умнейшие пони уходят из деревни, чтобы на фронтире строить новые города.
— Мы справимся? — Бон спросила тихо.
Глоу придвинулась, щекой коснувшись плеча.
Она теперь каждый день рассказывала о реформах гвардии и ополчения: о том, как они с Динки устроили большой круглый стол, где болтали о всяком, а вперемешку сидели гвардейские пегаски и динкины жеребчики; о том, что кто-то с кем-то уже подружился, а кто-то краснеет мордочкой и отводит взгляд. Эти намёки, пока что редкие и едва ощутимые, означали, что лёд недоверия тронулся, и солдаты в глазах юных пони всё больше превращаются в героев, которым не стыдно завидовать и очень весело подражать.
Были намёки и с другой стороны. Нагрузка на Шайнинга, единственного нормального жеребца во главе этой бешеной стаи, начала постепенно спадать. За месяц не было ни одной ссоры, ни одного ранения — и только орды мелких кобылок с жеребчиками, которые всё упрашивали старших товарищей устроить совместную облаву на Утиных топях, чтобы хоть маленького Ёжина, но поймать.
— Твайлайт против, но, думаю, это необходимо. — Глоу говорила, откинувшись на скамье. — Скоро я начну учить младших первым боевым заклинаниям. Абсолютно необходимо, чтобы они осознали, против какой угрозы их применять можно, а когда лучше сдаться и ждать помощи от своих.
«Вето», — сказала бы Бон на прошлой неделе, но сейчас, до тошноты навоевавшись с Дёрпи, только нахмурилась, ловя единорожкин взгляд.
После того, как одна подлая желтогривая пегаска присоединилась к милитаристам, на совете они с Твайлайт остались в меньшинстве.
— …Помнишь, ещё в Понивиле я рассказывала тебе кредо Богини? — Глоу не отводила взгляд. — В мире нет ничего непознаваемого. В мире нет никого неуязвимого. Пони не торгуются с чудовищами, пони устанавливают закон.
…
— Хотя, это не оправдание. Не каждое чудовище, суть враг. Всё сложилось бы иначе, спустись я тогда в океан, чтобы говорить с драконом. Это был мой план и моё решение, и взвесив все за и против я не решилась рисковать. Бой был сложным. Без меня в команде мы потеряли бы и Гринблэйда, и половину лучших бойцов.
Да, всё сложилась бы иначе, если бы одна трусливая земная приготовила пряники и сама нырнула бы в бурлящий океан. Всё сложилось бы иначе, если бы пони Экспедиции знали о готовящемся убийстве и жеребчике, живущем в замке — тогда сотни динки и блумок сами бы остановили Глоу и остальных. И, наконец, всё сложилось бы иначе, начни дракон с переговоров.
Мир жесток к слишком много о себе возомнившим глупцам.
Которые, из осколков, создали его.