Янтарь в темноте
Глава четырнадцатая «Кози наносит ответный удар»
Великий каньон был западной границей Эквестрии. Естественной преградой, дальше которой не заходили дороги и не залетали погодники, а древние буреломы нагорья обрывались неровными скалами и чахлыми рощицами кедровых лесов. Здесь тоже жили копытные: некрупные яки-шошоны, ленивые олени-вайоминго, даже несколько козьих поселений, которые не любили Эквестрию, зато отлично устроились под защитой алмазных псов.
Первый день подготовки уже был на исходе, когда они с Кудахом завершили заклинание. Не столь необходимое — с точки зрения рисков — но очень нужное, чтобы одной самодовольной мышке утереть нос. Немного ультразвука, немного инфразвука, и вот уже местным жеребчикам расхотелось играть в руинах Элбост-Коса, а мимо проходящие козы удивлённо оглядывались, найдя себя посреди живого моря вдруг куда-то сорвавшихся леммингов, ящериц и жучков.
Настоящие убегали, а иллюзорные оставались. Над кратером и развалинами по-прежнему звучали птичьи голоса.
— Кудах.
— Курлык! — Найтмер Мун потребовала. Птицезмей яростно сжал клюв.
Не спеша спускаться, они работали над картой. Нити заклинаний касались расщелин и подземных потоков, Кудах пробивал скважины к глубинным слоям. Канал связи тянулся к луне и обратно к поверхности планеты, а лишь стоило закрыть глаза, она видела старую шахту в предместьях Кантерлота, где злая как кудах Анви спорила со своей пегаской, а пони в золотистых доспехах облизываясь смотрели на прижавшихся друг к дружке лунных мышей.
Мышки дрожали. Мышки позорили её.
«Мы не будем строить мир только для хороших, — как-то раз говорила сестрёнка. — Мы постараемся сделать мир, где каждому было бы хорошо».
Но что есть «хорошо»? Это счастье моноаминовых всплесков, в море которого купались её лунные мышки, кроме тех редких случаев жизни, когда им приходилось включать самосохранение, а значит и доводящий до ужаса страх. Или счастье, это покой. Покой в пирогах с яблоками и празднике урожая, покой в честном труде и честной дружбе, покой в цикле жизни и смерти, любви, потомстве и предопределённой судьбе. А может счастье, это борьба. Борьба с божеством и его слугами, борьба с природой среди потоков града, борьба с оружием в копытах и с самим собой.
Можно сказать — счастье для всех разное. Но это виляние хвостом, а вовсе не ответ.
Она знала, что всё хорошее в мире сводится к биологии, к рецепторам и гормонам, к сетям электронных сигналов среди активных веществ, но философию счастья — не могла отрицать. Хотя бы потому что здесь и сейчас гораздо приятнее было смотреть на стойкую Анви в окружении гвардейцев, чем на остальных мышек, позоривших её.
— Кудах.
— Курлык! — она огрызнулась.
К началу второго дня всё было готово. Быстро перебирая лапками по неровным стенкам расщелины, её слуги в облике огнистых норушек спускались вниз. Открывались туннели и провалы, а за ними всё более и более крупные трещины на границе материковой плиты.
Среди местных коз ходила легенда, что Подмирье прогрызли драконы древности. Очень жадные и очень жестокие, когда-то насмерть сражавшиеся с козочками из морских глубин. А поскольку морские козочки — полные чудовища, то и драконы древности вскоре закончились, а немногие уцелевшие, когда злятся, дышали удушливо-чёрной гарью с вершин Оплавленных гор.
Во многом правдивая, кстати, легенда. В мире не было ископаемого топлива. Почти не осталось самородного олова, сурьмы и ванадия. Редкоземельные металлы приходилось долго и тяжело добывать. Частой россыпью дно океанов покрывали кратеры, а каждая вторая бухта побережий имела ровные оплавленные стенки, на сотни хуфов пропечённые как стекло. Те разломы в материковой плите, которые теперь назывались Подмирьем, на картах Старого мира были отмечены метками угольных пластов.
Их выели подчистую, а мегаструктуры шахт не позволяли этой губке распасться. Мембраны из прочных как графен кристаллов открывались и смыкались словно огромные челюсти, а горячие магматические газы превращали подземелья в гигантский, в четверть Эквестрии, дырчатый сыр.
Здесь сражались. И сражались жестоко. Поэтому среди древних укреплений и барьеров так ужасающе трудно было воевать.
— Кудах?
— Курлык! — она напомнила, и птицезмей яростно отвернулся, оставаясь среди оплавленных скал.
Они разделились. Следом за волной помощниц она спускалась всё ниже, стуча мышиными лапками по отвесным стенам пересохшего грота, а через «Сеть взглядов» видя всё новые и новые отнорки бесконечных туннелей и пещер. Псов её мышки не встречали, а как только уши ловили дыхание тех шестилапых кошек, все боевые команды по самым дальним проходам обходили их.
Её мышки чуяли заклинания. Знаки тревоги, знаки ловушек, тонкие линии сейсмических преград. И «Ментальную связь Рэри», что шелковистыми шельфами клубилась за ушками самых старших подземельных котов. Словно намёк, словно приглашение к атаке — словно огромная надпись: «Приди, мы здесь».
Наученная горьким опытом, она не спешила. Лапки огнемышек сменялись копытами каменных горгон, а те хитинистым шелестом крыльев. То роем, то мигрирующим стадом, её картографы рисовали огромную схему каверн, пластов и разломов, где слои материковой плиты пересекала охлаждавшая их подземная речка, а за водопадами её течения угадывались рукотворные тоннели и дамбы. Морёная древесина так потемнела от времени, что практически сливалась с илистыми отложениями стен.
К сожалению, главный подход к городу перекрывала надёжная преграда кристального щита.
«Это единственный вход», — сказали мышки, вернувшись.
Нет, не единственный. Она бы глаз поставила, что псы прорубили десятки выходных туннелей, как для своих караванов, так и для воздуха, уходящего из печей. Но, кажется, сегодня псы питались всухомятку, а отследить вентиляцию всего лишь по уходящему через неё дыханию — углекислому газу, пару и теплу тел — это было бы слишком эпично, даже для неё.
«Давай просто устроим засаду», — предложили мышки, неловко потирая копытце о копытце и отводя взгляд.
Почему они всегда выбирали поражение? Что она с ними сделала не так?..
Держа дистанцию от жилищ Элбост-Коса, она размышляла. Древние структуры шахт мешали поисковым заклинаниям, рассеивая их энергию. Сейсмическая локация — запрещалась, поскольку выдала бы её. Волновая — тоже. Микроорганизмы — не пройдут сквозь кристальный щит. Но был ещё один способ, который ранее никто никогда не использовал. Радиоактивная локация. Примесь лучащихся веществ в текущем через пещеры потоке. Их осаждение в живых тканях. Их взаимодействие с обменом веществ, оставляющее незаметный для обычного нюха, но идеально ощутимый для её мышек шлейф.
Коснувшись подземного потока она распыляла активные частицы, а проходящие через город захватывала вновь. Их невидимый свет подсвечивал сети паутин, грибниц и скоплений ракушки среди сталагмитов. Их потоки уходили с выдыхаемым паром, уплывали с извержениями нечистот. Спустя сутки, вторые и третьи, она уже видела шлейфы. Огромное скопление живых в центре — зал собраний, называемый среди псов Легендарной столовой. Их зверинцы на окраине города. Их плантации толстошлемника, где вдоль дамб и речных порогов работали младшие и старшие. Их жилища, которые уходили в глубину монолитной скалы.
Наконец, даже не имея достаточно войск, чтобы надёжно окружить город, она поставила метки на каждое живущее в нём существо.
А её собственная шерсть шикарно лучилась голубоватым светом. Ящичек радия из Кантерлотской академии начисто опустел.
К исходу седьмого дня союзники явились. Выйдя наружу, она смотрела, как в каньоне приземляются десятки планёров, чародеи гвардии чертят свои сигналки и ограждения, а яркие как золотистые крупинки пегасы ставят высокие шатры. Её мышки — мышки её Анви — терялись на этом фоне. Обещав привести роту, подруга притащила батальон.
Первый из трёх, называемый Клаудсдэйлским, но чаще — «Молния и пыль».
— …Мы пойдём вместе, это не обсуждается, — злая янтарногривая пегаска размахивала кистенём, едва не задевая морду подошедшей к ней Анви. Та яростно сопела, но пегаска ещё яростнее дышала ей в нос.
«Мы. Первыми. Не пойдём!» — так это звучало со стороны мышек. «Тогда мы пинками погоним вас!» — так это звучало в ответ. А единственный здесь рогатый, имеющий право их рассудить, только мрачно кривил губы: фисташки постреливали маслом над парящей в воздухе каменной плитой.
— Кудах…
Ага, волшебник вместо кухарки. Её эта несправедливость тоже забавляла. Она знала то время, когда младшие беспрекословно слушались старших, а громкая кобылица могла запросто получить по носу от главного в семье жеребца.
Они с сестрой это исправили. Они создали флот и гвардию, чтобы учить проблемных жеребчиков. «Не ссать, кобылок не обижать», — простыми и ясными словами они вновь и вновь повторяли, почему плохое — плохо; а хорошее — хорошо. Когда этого оказалось недостаточно, они вмешались в биологию: лишив потомства всех, кто выбирал стратегию насилия, вместо стратегии любви.
Они вдвоём стояли против обезумевших от гнева жеребцов и кобылок. Они убивали их, видя среди восставших лица друзей.
Теперь же она смотрела, как две кобылы спорили. Мышки собирались за спиной одной из них, яркогривые гвардейцы прикрывали вторую. А эти две уже уткнулись носами, сцепились крыльями. Копыта взрывали траву. Когда лютое упрямство встречалось с такой же бешеной упёртостью, это уже не решалось словами. Доходило до крови, доходило до смерти. И вот снова какая-нибудь пегаска смотрела ошеломлённо, плача перед искалеченным телом, пока сестра не заканчивала всё.
Она смотрела. Ждала, готовая вмешаться. Мрачный рогатый окунал орехи в расплавленный шоколад.
Вот пегаска встала на дыбы. Взвилась, ударила с разворота. Тело её мышки прочертило траву.
— Ну ёпт…
Мгновение остановилось. Она перенеслась вперёд, одновременно пересылая Анви на своё место. Ощутила на себе формы её брони.
— …Ты только и ноешь о своих циферках, — пегаска приближалась. — Ты — жалкая жестянка. Без своей хозяйки вы просто никто!
А вот это было обидно.
— Ну всё, псина, держись.
Подлый удар в нос, и с отпечатком копыт на пол-морды пернатая отлетает. Подлый удар в круп, и визг затихает в ежевичных кустах. С открытыми ртами смотрят гвардейцы, приподняв забрала ошалевают её мышки — а одинокая точка в доспехах уже несётся сюда по серпантину среди скал.
— Так нечестно… Ааай!
Вторая пернатая летит в ежевику. Третья. Четвёртая. Сразу следом за слишком много о себе возомнивший земной.
— Ещё хотите?!
Хотят. И пробуют. Её хватают золотистой магией, которая тут же тает под взмахом крыла. В неё стреляют — и пули из больших магазинных винтовок рикошетят о доспехи. А потом слышится окрик жеребца: «Не стрелять!» — и крик Анви: «Защищайте её!» — всё смешивается на поле ежевичных кустов.
Ежевика визжит, ежевика брыкается. Вон её мышки, вновь повалив главную пегаску, пытаются её связать. Вот разлетаются с тонким мышепоньским писком и стуком доспехов о камни, а вот и вновь встают, схлёстываясь с золотистым морем среди синеющей до стен ущелья травы.
— БЕЙТЕ ЕЁ! НЕ УБИВАЙТЕ! ВЯЖИТЕ ИХ! — орёт вдруг оказавшийся посреди поля боя рогатый, усилив голос магией до звона в ушах.
— Сожжём её! — кричит младшая единорожка из посольских, и тут же падает. Удар в нос заставляет её взвизгнуть, а заклинание вяжет в золотистый кокон с дрожащими кончиками копыт.
А на неё кидаются, снова и снова. Вот удар дикой силы едва не вбивает в землю, оставляя её ошеломлённой, с погнувшимся о спину осколком окованного копья. Вот очередная рогатая кидается ярким как звезда огненным шаром, и только с огромным напряжением сил удаётся отвести его от беззащитных других. А вот и она сама контратакует, оставляя в рядах батальона огромную просеку — смешиваясь с упавшими вповалку золотистыми точками, среди которых свои уже не рискуют стрелять.
Элемент верности горит на груди, и чтобы насладиться мгновением силы она гасит всю прочую защиту, представая перед соперниками уже не как та кошмарная громадина, а как мелкий и яростный мышекрылый аликорн. Анви что-то кричит — и тоже, за всё хорошее, получает по морде. А следом за ней и вновь поднявшаяся пегаска: до ярко алого цветка крови из разбитого носа, до хруста лишь едва не разломанных зубов.
Её мышки с гвардейцами барахтаются вперемешку, уже не столько кусаясь и лягаясь, сколько смотря, как их богиня голыми копытами раскидывает батальон. Удар, инерция, уклонение, бросок и снова дробящий чьё-то оружие удар. И заливистый смех внутри, вырвавшийся голосом. Мрачные как тучи тени столетних волшебниц, которые и рады бы отлупить юркую мелочь, а не могут, потому что самая младшая аликорница отлично знает, как вести себя с пиратами.
Устроить им шоу. Чтобы понравилось! А во время веселья лупить, лупить и ещё раз лупить.
— Да поддайся же ты!
Её несчастный потомок в плаще посланника; совсем рядом; молниями искрит рог. И она поддаётся, чего уж там, подмигнув его испуганной морде. Поднимается дуга заклинания: такая ветвящаяся, красивая — совершенно бесполезная против доспехов — а взгляд смещается снова. Она смотрит с утёса, на смешавшееся золотисто-мышиное поле, а ошеломлённая Анви падает — получив разом и разрядом тока, и тяжёлым копытом жеребца.
— Кудах…
— Тебе не понять.
И ей тоже — непросто. План Анви был ясен: спровоцировать гвардейцев на драку, чтобы мышек просто повязали и оставили снаружи, а восставшие — которые наверняка следят — вздохнули бы спокойнее, да и поумерили бы пыл. Обычная ошибка хорошего тактика, но посредственного стратега: последствия которой ей бы долго пришлось разгребать.
Но её собственное решение тоже не было хорошим. В лучшие времена, со своими пиратами она бы просто поговорила: на одном копыте показав монету, а вторым выстроив для них уютный город, цирк с послушными зебрами и большой пегасий бордель. «Хлеба и зрелищ», — вот всё, что они хотели. И глупо было бы за это одуванчиков винить.
Орхидеи хотели большего. Уже не простого насилия, а изысканного. Уже не будничной жизни, а блистательной, чтобы каждую из них запомнили надолго. Отличной от других. Словно их доспехи, которые уже лишились навязанных Шайнингом латунных оттенков, а вместо этого пугали её мышек узорами когтей и оскаленных черепов. Словно их шлемы, открытые и лишь клыкастыми полумасками скрывавшие морды, каждый из которых украшал сияющий яркосветами плюмаж.
Тем не менее пар сброшен. Она видела, как единорог помог подняться Анви. Видела, как рядом с одной из её мышек испуганно кружит пегаска, разглядывая дыру в доспехах кольарута и не желая слушать, что, мол, бывало и хуже, что всё заживёт. Когда шум битвы утихал, даже самые яростные пони становились обыкновенными. Они вели себя так, как учила мама, как учил папа — просто уставая играть в злюк.
— Надеюсь, этого хватит.
Ясно уже было, что сколько ни бей морды, гвардейцы упёрлись. Что все пойдут вместе, плюнув на план Анви, в котором мышки отдыхают снаружи, пока гвардия загребает каштаны из огня. И плевать им, что так было бы безопаснее. Плевать им, что так было бы мудрее. Это чёртово чудо, что гвардию не запретили, следом за тюрьмами и правом одних распоряжаться судьбами других.
Всё-таки Селестия по прозвищу «Дэйбрейкер» любила своих сволочей.
Блистали стяги, кружили пегаски, фляги кальвадоса с жареными орешками расходились по толпам ряженых во все цвета радуги солдат. Из первых шеренг мышекрылого строя она смотрела, как пегасы разведывательной роты первыми уходят в пещеры, а волшебник с его невеликой свитой, наконец-то облачившейся в плащи посланников, объясняет глупым разведчикам, почему так важно не стрелять насмерть подземельных кошек, а чуть что сразу же звать послов.
Мышки часто кивали, единорожки скучали, пегасы морщились, а злые гвардейские земные ни за что не хотели менять свои новенькие магазинные винтовки на арбалеты с усыпляющими дротиками, и уж тем более слушаться того, кто вроде и из восставших, но сам по себе из дворянского сословия, а значит «мутный хуй».
Носам доставалось. Проблемных отсылали обратно. Мутный хуй зверел.
А дисциплина. Какая ещё дисциплина?.. Шайнинги уехали, глав-пегаски носы лечили, а тваек, кроме одной-единственной Анви, никто не желал видеть и на сотню миль.
— Ты уверена, что они справятся? — она обратилась, отправив подруге «Послание».
— Ничуть.
Анви по другую сторону строя обернулась, найдя её взглядом. Губы сжаты, искорки страха блестят в зелёных глазах.
— Хочешь, приму командование?
Конечно же мышка ответила: «Я справлюсь». Но, чуть подумав, скривилась прямо как проглотившая лимон земная, да и призналась, что не может эффективно командовать той, кто во-первых не слушается, а во-вторых в сотню раз сильнее и свободнее их всех.
Это она так тактично намекала, что запреты тяготят свободную душу. «Не убивать. Не мучить. Не неволить». «Не ломать, не мстить, не унижать». — те правила, которым Найтмер Мун так долго учила своих мышек, а потом плюнула, да и встроила в саму их суть. Тогда это казалось естественным. Как цивилизация рождается из общественного договора, так и общество не может жить без кучи всевозможных «нельзя».
Но пони нового мира обходились и без этого. Они не наказывали слишком рисковых таксистов и не запрещали их кареты, вместо того они ставили пороги на городских улицах, а над улицами фонарики, которые сопровождали ушераздирающей сиреной полёт каждой пегаски, разогнавшейся выше принятых скоростей. Они не собирали налоги с фермеров и не требовали арендной платы, а просто докидывали добрую половину к стоимости воды из крана, ночного ливня, колёсного плуга или эмалированного чугуна. Ровно настолько, чтобы местный ремесленник мог бы тоже продать свои горшки на рынке, и ровно настолько, чтобы кузнецу было выгоднее чинить старые вещи, чем промышленнику истреблять небесконечные леса.
Пони нового мира стали тактичнее. Словом «так выгоднее», «так удобнее», «так приятнее» — постепенно подменялось осточертевшее «нельзя». Выгоднее беречь жизни, чем терпеть отчуждение. Удобнее не ломать ненавистные визгуны-фонарики, а пользоваться ими в полёте, чтобы не врезаться друг в дружку и не падать на головы земных. Приятнее не унижать младших, равняя их живому имуществу семьи и фермы, а дать им право на выбор, право на путешествия, право на свою газету — право сказать «нет», или сказать «да!»
Все мышки вздрогнули, оглянулись. Она убрала запреты. Каждый из них.
Но кое-что взяла взамен.
— А можно…
— Нет, не можно. Не верну.
Обойдутся. Она не настолько безумна, чтобы раздавать аниморфию, как всякие черили раздают учебники жеребятам. Не будет у вас ни «Обета», которым можно заставить кобылу съесть своих маленьких; не будет и «Дружбы», с которой первый встречный увидит в мышке доброго товарища. Пусть лучше лунные пони учатся жить достойно, как их подруги в Эквестрии, а не заколдовывать друг друга до потери себя.
Некоторые улыбались. Некоторые смотрели на неё, как потерянные жеребята. Некоторые тут же принялись строить лабиринты разума, защищая себя от любой следующей попытки заколдовать.
А полторы сотни мышек просто отвернулись и под взглядами изумлённых гвардейцев покинули строй.
— Что происходит? — единорог обратился к Анви.
— Победа разума. Они останутся снаружи, со вторым командиром. Если есть возражения, обращайся к нему.
— Кудах?
Взгляды волшебника и птицезмея НЕ встретились. Возражений не нашлось.
Что же, пришлось взять рогатого крылом за шею, отвести чуть поодаль от строя, да и всё объяснить. И что её мышки на самом деле хорошие, лучше неё самой. И что у них тоже есть права и обязанности друг перед другом: не только навязанные сверху, но и созданные общей жизнью. В роще, где от стены до стены было полторы мили, а озерцо пересыхало во время дождя.
И что не нужно их недооценивать. Особенно, если доводилось читать её старые заметки о создании теней-кольарутов, а слово «Лунные пираты» ещё не вычеркнуто из книг. Оказалось — доводилось. Оказалось, что некоторые пони, умирая, всё ещё предпочитали старость в кристальных телах. Но в Эквестрии такие не жили: сестра очень жёстко отсылала кристальных сначала в Ванхувер, а после того и к киринам через океан.
— Ну вот видишь?.. — она широко улыбнулась. — А я научилась защищать подопечных от безумия. Я могла бы принимать в фестралы каждого, кто хочет быть счастливым и продлить жизнь.
Не совсем каждого, ведь пони с метками кулинаров не выдерживали потерю привычного чувства запахов и вкусов. И даже не каждого второго, ведь разум одуванчиков необратимо менялся, когда они осваивали искусственные тела. Приходилось снова и снова применять аниморфию, пока её лунная пони, смотрясь в зеркало, уже не узнавала себя.
Это случалось, оттого что её фестралы теряли связь с миром. С душами предков, которые жили в зимнем снеге, в грунте и дереве, в облаках и ветре — оставляя отпечаток своего внимания на каждой взрослеющей пони. С душами волшебников Старого мира, которые создали аниморфию в её первой форме — в форме магии меток — тем самым подарив потомкам огромную силу своих коллективных знаний. Эквестрии — тяжёлую борьбу со стагнацией. Жеребятам — страх взросления. Взрослым — одержимость. Старикам — деградацию разума и раннюю смерть.
Почему смерть — потому что прошлых пони всегда было меньше, чем нынешних. Они выбирали юных носителей, оставляя рваные раны в душах стариков.
Сестра умела убивать души. Она чистила это море мрака. Ненависть вендиго к ней не знала границ.
К врачам же, по роду дел касавшимся смерти, отражения прислушивались. Мёртвые не хотели смерти живым.
— Скажи пожалуйста, — она обратилась, вглядываясь в глаза единорога. — Ты можешь заставить ИХ прислушаться?
— Первое, — её потомок ответил тихо. — Я уверен, что с гвардией рядом мои друзья будут чувствовать себя в большей безопасности. Второе, я уверен, что если что случится, твоих помощниц обезвредят без больших потерь. Третье, твоё вмешательство, это не помощь, а угроза. Если хочешь блага своим мышкам, пожалуйста, доверься, и возвращайся в Кантерлот.
— А ты бы вернулся?
Он помолчал, словно сомневаясь. Но глаза говорили многое: «Кто для тебя Мэр?» — таким был невысказанный вопрос.
— Мэр мне словно сестра, — она ответила честно. — Словно та Селестия, которую я знала когда-то. Которая носилась по всему свету со своим планёром, делая всех лучше, и ещё не натворив уйму неприглядных дел. — грива качнулась, когда она опустила, но тут же вновь подняла взгляд. Захотелось продолжить: — Кроме того, я уже рассказывала, что родилась земной. У меня были двоюродные и троюродные сёстры. Были две дочери. Было множество изменённых мной жеребят. Спустя тысячу лет моя кровь стала частью Эквестрии, точно так же, как и кровь множества пони осталась частью моей. Смотри.
Она коснулась щеки магией, оставив кровоточащий разрез.
— В мир я вернулась механическим чудовищем, почти равнодушным к отношениям с вами. Но у той Найтмер Мун не было будущего. Не так давно, словно жеребёнок, получающий метку, я дополнила себя душой другой пони. Ей это не навредило. Я не хочу кому-либо вредить. Я слабею, вновь возвращаясь к облику живого существа. Следуя вашему кредо уязвимости, я хочу стать частью общего будущего. Не чудовищем-левиафаном, а сильной пони — за шкирку тащащей остальных.
Она опустила взгляд.
— Это главная причина, почему я стою здесь.
…
— Жаль.
— Что жаль? — она попросила уточнить.
— Что ты вернулась так поздно. У меня сестрёнка всего полгода не дотянула до тебя.
На такое было принято отвечать: «Мне жаль». Но нет, слабых слов было сказано достаточно. Не дождёшься.
Она спасала не всех. Иногда просто убирала боль, а потом замыкала чувства на сон в самых счастливых фантазиях. Некоторые болезни не лечились её силами. Некоторые — не лечились в разумные сроки. И когда был выбор: корпеть месяц у постели, или те же семьсот часов поработать с мышкой в лаборатории, известно что она выбирала. Крутя копытом у виска перед взбешённой сестрёнкой, а перед плачущими мордочками поднимая замковый щит. Умирающего, впрочем, она забирала: пока сестра не придумала лучший способ их оберегать.
Кладбища Эквестрии были пустыми. Кристальные сердца состояли из живого льда.
Вновь поймав взгляд потомка, она призналась в самом главном:
— Знаешь, у меня море более важных дел. Покончить бы поскорее с этим нелепым фарсом и вернуться домой.
— Покончить?
— Да, чёрт возьми! Я хочу строить летучие города! Хочу вырастить дубы-электростанции и пряничные деревья! Хочу окутать мир сетью радиорелейных станций! Хочу добить оставшиеся болезни. Хочу дать в морду смерти. Стоять здесь — впустую тратить жизни моих жеребят.
…
— Её держат на нижнем уровне, за окованной дверью. Шахта справа, сразу за озёрной дамбой. Ключ кристального сердца: «Окунь. Вереск. Поляна. Зола. Мигрень». Опережая вопросы, это я узнал сегодня, сразу после твоего ухода. Я уверен, что Рэрити не захочет уступить.
Стоп. Его метка сияла. Он выдал ей ключ?!
— Клянусь, я никого не трону.
— …Прошу, просто забери свою «сестрёнку», а сама уходи из Кантерлота. Я попытаюсь убедить Рэр не опускаться до убийств и похищений. Позже мы соберёмся здесь снова и обговорим, на какие правила войны готовы, и каких гарантий ждём от тебя.
Единорог прижал копыто к морде.
— И пожалуйста, сделай это без драки. Я не солдат. Я просто хочу нормальной жизни. Это всё уже слишком для меня.
Он лукавил. На самом деле Эквестрия не нуждалась в солдатах. Селестия есть Селестия, и обучение в её школе волшебства всегда включало в себя военную подготовку. Более длительную и интенсивную, чем курс гвардейского бойца. Чтобы любой медик мог уложить одуревшего от боли бизона, не боялся бы крови, а оперировал бы способного выжить, пока у умирающего рядом стекленеют глаза.
Бедствия случались, а ресурсов в нужном месте и в нужное время хватало не всегда. Ртом, крыльями и копытами — не сделать операцию. Без совершенного владения магией — не сделать её успешно. Без грамотной организации — не успеть, не довезти. И что же, как часть этой организации, всех обученных рогатых, кроме тваек с посольского факультета, рассеивали по городам. Их заставляли жить недалеко, в минутах полёта от больницы, нередко будили посреди ночи, а после того приходилось смотреть и работать — в точности исполняя указания земного в белом плаще. Кто-то был врачом, а кто-то ценным и редким инструментом. Согласия инструмента не спрашивали, даже если на метке были вовсе не открытые раны, а компасы или кисти со звёздами, а без снотворного не удавалось уснуть.
Волшебники Эквестрии, без исключения, встречались с кровью и смертью. Они все были частью спасательной службы, на фоне которой полк гвардии казался мелкой зубастой шавкой в сравнении со слоном. Отличие было лишь в том, что одни обожали кровь — и потому улыбались, добивая раненого волка после обработки ран уцелевших ягнят; а другие просто старались не думать об этом и нормально жить.
— Окунь. Вереск. Поляна. Зола. Мигрень.
Прочитав ключ, она коснулась щита краем копыто: барьер ощущался как прохладная вода. Камень за ним — гранит с примесями углеродных волокон древней шахтной мембраны. Постепенно и очень осторожно наращивая силу воздействия, она начала его растворять. Это был хруст, едва слышимый хруст кристаллических решёток, и поток жара, мимо неё уходящий в бурлящий водопад.
Она стояла над городом алмазных псов, по шею в илистой воде подземного притока. Один из новых, лишь чуть поросших ракушками подземельника водоводов находился внизу. Ещё во время вчерашней разведки она видела, как его часто открывали. А сегодня, лишь получив ключ, она добилась согласия Анви на тайную операцию, хотя и пришлось ждать доразведки и согласования с гвардией ещё несколько часов.
Да, по просьбе Анви она выдала ключ потирающей разбитый нос гвардейской пегаске. Да, она уступила и во многом другом. Две совсем юные крылатые скрывались рядом, весело скаля под невидимостью свои подточенные клыки. Справа и слева стояли настороженные тени мышек, смотрящие на неё.
Они не дрожали. У гвардейцев нашлась уйма добровольцев. Из её мышек — всего лишь две.
— Голи, аж пёрышки трясутся! Миледи, вы тоже любите риск?
— Ага. Ненавижу, но всегда влезаю. В детстве я каждый раз сражалась впереди своих.
Мудрый командир так не поступает: Анви, разумеется, не пошла. В штабе кипела работа, все готовились встречать послов. Это было одной из причин, почему её мышка так легко её отпустила: «Я начну переговоры, — так она говорила, тыкая копытом в грудь: — а ты побудь на границе, чтобы была связь с командой разведчиков. Сама только не лезь».
О да, великая и могущественная Найтмер Мун отныне служила ретранслятором для своих мышек. Позор? Позор…
— Голи, ваше высокоблагородие. Может меня сначала на разведку отправите? А то всё ждём.
— От вашей Рэр зависит. Начнёт юлить — отправлю. Не начнёт — подождём. Что думаешь о ней?
— Честно? Без понятия, почему я здесь, а не там.
Это приятно, когда умные пегасочки выбирают честность. Почему умные? Да хотя бы потому что эта «Голи» начала с того, что призналась: «Мол, простите пожалуйста, миледи, я ваш замок немного того, с друзьями пошатала». А шатала она его, к слову, совсем не так, как остальные. Перекрасив шерсть, скрыв метку заклинанием и накладками на копыта придав своей крошечной фигуре чуть больший рост. Выдал — запах, особенный для каждой пони, хотя и его она пыталась сбить парфюмом и тщательным мытьём.
Что именно она сподвигла своих на погром — не призналась. Да и почему — тоже. Но «королева пиратов» знала своих сволочей. Потому что это круто! Чертовски круто божеству по губам провести! И Селестии тоже — удар ведь пришёлся сразу по двоим.
Умница же. Яркие умницы-орхидеи не любят скучать.
— Дело в уважении, Голи. Мне ты начинаешь нравиться, а ваша хвалёная Рэр презирает тебя.
Пегасочка зыркнула из под невидимости. Прикусила губу. Вид у неё был такой потерянный, словно у маленького дракончика, вдруг очутившегося в мире, где странами правят многозубые левиафаны. Где у левиафана есть свиток под названием «Проблемные жеребята Эквестрии», а в нём найдутся и вычеркнутые имена. И вычеркнутые — не обязательно смертью. Чтобы избавиться от проблемы иногда можно и подружиться; а если дружбы недостаточно — добавить к этому слабость тела: хроническую, облегчаемую лишь магией богини болезнь.
Что же, её мимолётным касанием уже полгода как болезни не стало. Мелкая пегаска тихонечко сидела в штабе гвардии, а другим копытцем переписывалась с восставшими. Дракончик сорвался с цепи.
— У меня идея, — пегасочка поднырнула ближе, встала на дыбы. — Смотрите, — показалась фотография единорожки с курчавой гривой и бесконечной наивностью в глазах. — Это младшая сестра Рэр. Она тупая как пробка, но мы знакомы. Позвольте я спущусь в город и приведу её поближе. На всякий случай, чтобы была.
Ха, лукавит! По глазам видно. Эта странная назойливость для умницы: всё просится и просится, будто мёдом намазано. Из добровольцев стояла первой, убеждая остальных, что уж разведчицу с внешностью жеребёнка точно никто мимоходом не зашибёт. А глаза пытливые, глаза чего-то хотят.
Между тем, когда её приспешники громили замок, «Голи» по сути ничего-то и не сделала. Так, пара камней в окна и пара разбитых ваз. От начала и до конца операции мелкая сволочь держалась позади толпы и на лес оглядывалась. Мол, берите меня тёпленькой, я здесь просто за компанию, никто меня не знает, да и я сама не знаю никого. Оружия она не касалась. От бомб и ракетных труб она держалась так далеко, как только могла.
Смерть ходит рядом — она осознавала. То ли стараниями Селестии, то ли благодаря собственному уму, она хотела быть в центре событий — но не трупом на песке.
— …Эта Свити Бель — её самое слабое место. Возьмём кобылку, и Рэр наша. Она сделает что угодно, для неё важнее сестрёнки никого нет. Она реально сходит с ума из-за Свити, никуда её не выпускает. Даже с псами поначалу она связалась только чтобы сестру спрятать подальше от войны…
— Она тебе нравится? Дай угадаю, ты с ней ко мне не вернёшься. Хочешь вывести её подальше от беды, ведь так?..
Пегасочка повела взглядом. Покраснела. Захихикала, прижимая копытце к лицу.
— Признавайся-признавайся!
— Ладно! С ней… неплохо.
— Иди.
Касание о камень, и проход открылся. Мгновение пересёкшихся взглядов — и кивнув второй крылатой, мелкая пегаска вместе со своей помощницей нырнула вниз. Они были невидимы, но едва достигнув сухого закутка водовода сорвали заклинания, появились тюки с запасной одеждой, а из них отмеченные пёсьими символами плащи. Две пернатые растворились в туннелях, будто и не было их здесь никогда.
Разумеется, она поставила на них метки. И, чуть погодя, отправила следом пару своих самых храбрых мышек. На всякий случай, чтобы случайно ничего плохого не произошло.
Следовало узнать, где в подземном городе прячут жеребят.
Поступку этой «Голи» она не удивлялась. Ничуть. Было в психологии такое понятие, как «Око бури». Как её город в рифах посреди бурлящего моря, где жили жеребята и наивноглазные кобылки. Десять тысяч беззаботных пони под защитой пиратской орды. Всякое там случалось: и драки, и убийства. Но насилия к слабым… было немного. Дело в том, что чудовищам нравились наивные. Не добрые, а именно наивные. Кто не обидит, не подставит, не осудит, не предаст. К кому можно прижаться и просто уснуть. Чтобы между ужасом холодной как смерть скуки и ошарашивающей радостью достижений, хоть иногда, хоть ненадолго, но ощутить простое доверчивое тепло.
Она знала — «Голи» не вернётся. Такие в кобылки на побегушках не превращаются. Разве что в этом тесном мире доведётся пересечься и в следующий раз.
Встретились на кривой дорожке жизни дракон и чудовище. Поглядели друг на друга, — да и разошлись.
Переговоры шли плохо. По линиям связи она видела, как её мрачный как туча единорог вжимается носом в кристальную стену, рядом кривит мордочку Анви, бушует красноносая пегаска — а пафосная кобыла по ту сторону щита всё держится на своём: «Нет, мы не прогнёмся. Нет, ваше предательство не останется безнаказанным. Хоть сто раз сдайтесь — Солнце над Эквестрией всё равно взойдёт!»
Кобыла в длинном золочёном сюртуке зыркала на послов злющими глазами и вздымала нос, будто бы одновременно и прячась в домике своей театральной роли, и пытаясь предателей искренне пристыдить. Великолепная королева, Коварная королева, Королева-воительница, Нежная королева. Последний борец за свободу этого мира. Королева пиратов, какой она и должна быть.
— Ой дурная…
Между тем атмосфера накалялась. Её шуршащие крыльями мышки обступили кристальную стену, а строй повстанцев по другую сторону от тихого мышепоньского писка поджимал уши и морщил носы. «Отдайте нашу!» — «Не отдадим!» — «Отдайте! Вы должны! Вы ДОЛЖНЫ!» — шелестели голоса, а лунных мышек под стеной всё больше, больше и больше, и уже сидя друг у друга на спинах они тянут своё протяжное мышепоньское: «Еееее…»
Пони стыдливые. Им нехорошо. Пони сами любит пристыдить негодяя, причём делают это увлечённо, преследуя повсюду: и в газете «Пшеничного кантона», и распуская слухи в родном селе. Но легко при этом остывают, видя на щеках злой кобылки дорожки слёз. Все крошечные злодеи Эквестрии рано усваивали, что нужно не доходить до крови и остановиться, если поймают. А сдавшись поплакать немного: «Голи, ну простите пожалуйста!» — и пони простят. После чего простят снова, и снова, и снова. И за веселья ради связанного в подвале жеребчика, и за сожжённые окна ратуши, и даже за дерзкое ограбление банка — когда все доходы городка в прериях вдруг перекочевали в игорные дома Лас Пегаса, а банда кобылок хвасталась ушками в бизоньих золотых серьгах.
Пони прощали. Вроде как прощали всё большее, но если вдуматься в суть преступлений — меньшее. Пони любили прощать. Дэйбрейкер не прощала — она ставила растущие циферки на шкале угрозы, а когда было время, заглядывала к проблемной кобылке, вдруг в облике сжавшегося жеребчика открывая огромные пылающие глаза. Мол, Голи, ты замечательная, только посмотри, ты уже поднялась с третьего места в списке на истребление! Может, сделаешь ещё что-нибудь хорошее? А потом можешь и кого-нибудь хорошего за всё хорошее наказать. Только держись подальше от политики. Просто, лягать, умоляю, оно сожрёт тебя — не подходи!
Ей было плевать, сколько боли приносит жестокая кобылка, пока благо перевешивает боль.
Дрессировка работала. Злодеи учились быть тоньше и хитрей. И вот уже мелкая кобылица через кучу подставных фигур держит в копытцах «Жеребячий вестник» — и должно быть просыпается в холодном поту, молясь своим дракончикам, лишь бы чудовище не узнала об этом. Запретное ведь тянет, запретное манит. И так политика становится для самой проблемной в стране пегаски веселее насилия, грабежей и убийств.
Да и другая кобыла тоже хороша. Которая упрямая, лютая, бешеная — в точности как и прочие волшебницы Эквестрии. А кроме того с детства мечтавшая о большем: ради своей обедневшей до нищего Понивиля семьи. Которая вылетела из школы для одарённых единорогов, оттого что не могла тянуть одновременно и бешеную гонку с остальными твайками, и заботиться о родителях и маленькой сестре. Которая и к жеребцу одному приставала, но глаза пони — открытая книга, и тот не постеснялся всё ей высказать, легко раскусив хищный взгляд.
И жадная пони пригорюнилась. Искренне не понимая, за что её обижают, и почему она должна довольствоваться малым: когда богатство, это сила — сила поддерживать любимых — а бедняк только и может, что говорить вымученное «спасибо» за щедрость других.
Ей было плевать, что чувствует жадная кобылка. Лишь бы не расшиблась, прыгая выше головы.
И не погубила при этом других.
— Занятные лица, — Найтмер проговорила вслух. — Жестокая Рэс. Алчная Аварис. А чуть копни, и всё на всех найдётся в сестрёнкином архиве, который никто даже не догадался спрятать от меня. Нас тоже неплохо так дрессируют, как думаешь, Кудах?
Она спросила пустоту: птицезмей ведь в ловушку не полез.
Да и она не спешила. Первая её мышка тихой сапой летела по следу двух юных пегасок, а вторая уже обнюхивала выдолбленные в скале шахты вентиляции, где чувствовался запах знакомой кобылицы, но самой её в подземельях за обитыми железом дверями не было видно. То ли бегала где-то на вольных копытцах, то ли перевели.
«Отпустите её! Просто отпустите! Что вам стоит? Какая вам польза?..» — между тем наседали её мышки на жадную кобылицу в золочёном мундире. Та кривила нос. «Сколько ты хочешь? Миллион золотом? Два? Три? Ещё одно Кристальное сердце?» — Анви уже предлагала выкуп, а кобыла как будто хотела вымученно захохотать.
— Солнце верни!
— Нет! Это не обсуждается, — Найтмер Мун чертыхнулась.
— Верни зелень! Верни нам глаза! Солнце верни!
Очаровательно. Нормальные пони уже сто раз как плюнули и свыклись — а им не нравится. Рычат на ни в чём не повинных мышек, размахивают ракетными трубами, грозятся назло всему прикончить чудовище: «Которое вас, несчастных, снова бросило на смерть! — это Рэрити опять выступает. — Которое только о себе и думает! Без чести, без достоинства, без капли уважения к вам!» — и некоторые из мышек уже поджимают уши, поглядывают по сторонам. Вот Анви признаётся, что с недавних пор они свободны. «Так какого дьявола вы делаете здесь?!» — и мордочки смотрят в пол, но её мышки всё-таки не уходят. «Отпусти. Подругу нашу отпусти», — снова ноют они.
Это было нелепо, но для неё, во всех видах видавшей тысячи дипломатических миссий, всё звучало именно так. Шли часы, переговоры затягивались. Принесли обед, принесли ужин, скучающие гвардейцы уже начали в камешки играть. Повстанцы требовали то Солнца, то гарантий, то всего мира в придачу, то вышвырнуть богиню хотя бы на луну. Анви уже орала в голос, что пони нового мира растеряли последние крохи рассудка; самодовольная Рэрити прихлёбывала ромашковый чай.
Самым мудрым было бы остаться здесь на полные сутки, пока буря не уляжется. Пока грустные мышки не уснут друг на дружке у стены кристального купола; заскучавшие в ноль гвардейцы не съедят весь свой арахис и не выпьют последнюю флягу кальвадоса, а послы не охрипнут от бесконечных дебатов. Глупо же атаковать, пока все именно этого и ждут.
Проходили часы, складываясь в сутки. Цикл миновал. Она представляла сестрёнку, которая бы уже давно сорвалась в битву, но сама только водила копытом в илистом потоке, слушая доклады, и напевала любимую колыбельную про себя.
Пролегла черта, кажется — так близко:
Тот же шум речей, тех же стен бетон.
Но насквозь другим стал наш образ мыслей,
С ним распалась связь времён.
Пролегла черта, кажется — так близко:
Тот наивный век: шин, вождей и войн.
Только мир теперь, сеть ста тысяч истин,
Власть распалась в нём времён.
Пролегла черта, связь — меняет лики:
Мир земной устал от всех вождей и войн.
Пусть не всем легко, век признать великим,
Где сильней ракет — письмо и телефон.
Вернулись отправленные за мелкими пегасками тени. Поджав уши она слушала доклад.
Слишком многое случилось за неполные пару минут.
События миновали её.
С холодом в сердце представлялась другая линия времени, где яростная аликорница рвётся вниз, бешеная от своей гордости и самомнения. Она хватает открывшего водовод случайного пса — нелепое создание в камзоле с сотней разноцветных карманов и заплат — и допрашивает его, вскоре узнав где пленница. Она следует вниз по тёмным, освещаемым лишь редкими камнями тусклосветов коридорам, ныряет в штольню, пропуская мимо себя скрипучий деревянный лифт.
Она находит Мэра. С цепью на ошейнике, в тайной комнате за ложной хрустальной стеной. Она освобождает подругу и в бешенстве идёт наверх. Она стоит напротив сжавшей губы кобылицы и всё ей высказывает, прижимая взглядом к земле. И вдруг вбегают испуганные псы, что-то лопочут, невообразимо коверкая слова. Слышится трель связанного с кристальным сердцем амулета — и волшебница хватается за него.
«Голи, миледи, вашу сестру пытались похитить! Её убили!» — кричит из амулета едва слышимый голос кобылки. Голи-голи-голи… полный звездец.
— Ну и мразь же ты.
Кобылка рядом поджимает уши.
А на другой линии времени остолбеневшую богиню окружают ракетные трубы. Под залом стоят мины, набитые адамантиновыми шариками, добытыми из глубочайшей глубины. Всё взрывается, всё горит: поражающие элементы древнего оружия сносят волшебные щиты, рикошетят о доспехи её мышек. Она уходит, уходит «Переходом», только чтобы оказаться в ловушке под кристальным сердцем, под очередными ударами направленных взрывов, снопами рвущей броню шрапнели, в щупальцах огромного как корненожка жадного до магии существа.
Но даже после этого она жива. Она убивает чудовище и возвращается к своим. По залитым кровью коридорам, среди плачущих над трупами гвардейцев и алмазных псов. «Лунные пираты», свободные в своей силе, размазывают гвардию в пух и прах. Она лечит кого может, но время упущено, не так уж многих удаётся спасти. Лайтин Даст погибла. Рэрити погибла. Кози погибла. Блюблад погиб.
— Ну и мразь же ты.
— От мрази слышу! — кобылка сощурила заплаканные глаза.
Она жива. Все живы здесь.
Её трясло. Тончайшая грань отделила этот мир от другого. Где всё бы закончилось резнёй, в сто крат более страшной, чем битвы под Мэйнхеттеном и Кантерлотом. Где одни бы погибли, а другие бы сжали зубы, чтобы уже не играть в переговоры, погромы и похищения. Где за её мышками бы охотились, а её выход из дворца поджидали бы заряды взрывчатки и пороховые мортиры, спрятанные во дворах.
Где мир вернулся бы к тому, который она ненавидела, и уже на всё была готова, лишь бы это прекратить. Где она всерьёз предлагала сестре лишить пони их свободолюбия — а когда та отказалась, выступила против любимой, до пустоты в душе уставшей мучить и убивать.
Где она искала смерти, отлично зная, что Хранителя Элементов — не сможет победить.
Но в этом отражении мира всё сложилось иначе.
Рэрити не поверила в такое. Когда мышки по приказу Анви сложили оружие, она сказала гвардейцам подождать. Удивлённая Лайтин отправила своих пегасов оцепить окрестности; алмазные псы начали обыскивать пещеры; а её взбешённый потомок предположил, что жеребята уже последние тормоза потеряли — и сволочат нужно где-то в городе искать.
Он был недалёк от истины. Мелкая пегаска рядом поджимала уши, а мелкая единорожица кормила черепашек у подземного источника — знать не зная, что её кто-то там собирался похитить и невзначай убил. Они с этой «Голи» вовсе не пересекались: та убедилась, что Свити нет в убежище среди прочих жеребят города, плюнула, да и запустила свой план.
Многоуровневый. Сложный. Включавший в себя прекрасно исполненную анатомическую куклу, с развороченным лицом и пакетами больничной крови. Слежку за ходом переговоров. Море слёз на мордочке, рану от осколка на щеке. Испуганных псов, которых едва не оглушило взрывом пиротехнической шашки. Наконец, бегство с куклой к залу встречи и море криков в амулет.
Где по дороге Фьюри наконец-то понял, что что-то охренеть как неладно — и вырубил кобылку, а Фир передала через её амулет, что тело поддельное — впервые в жизни заговорив.
— Спасибо, друзья, — Найтмер Мун прошептала, когда они наконец встретились.
Она не успела бы вмешаться. А от вдруг нахлынувшего бессилия — была ошеломлена.
— Зачем?
Кобылка со взглядом дракона молча смотрела на неё.
Ей было не полторы тысячи лет, не сотня, не двадцать и даже не пятнадцать. Она дрожала и хныкала, размазывая сопли по лицу. Она не сделала ничего особенного: не стала дожидаться настоящей Свити, не бросила бомбу в толпу жеребят. Всего лишь прокричала несколько слов и показала куклу, от которой замутило даже охранявших подступы к залу встречи алмазных псов.
У неё были отличные шансы начать резню. Или всё же нет?
— Зачем это нужно было? Зачем? — Найтмер обернулась к своим.
Мышепони рядом пожал плечами. Фьюри убил своего первого ослика в меньшем возрасте. Он командовал десантом в день битвы за Номисто и не боялся никого. Фир была младшей сестрой Анви. Она любила и умела допрашивать, но не стеснялась и направить по целям орудийный огонь. Они бы на столь глупый вопрос только хмыкнули. Одна ответив: «Так надо». Другой: «Потому что хочу и могу».
И ведь хороший ответ.
— Беру свои слова обратно. Ты не мразь. Ты безумна как зверь!
— Хмф!
Кобылка сплюнула ей в лицо. Слёзы исчезли сразу же, как только она убедилась, что они не помогают. Теперь это был просто до ужаса испуганный взгляд, в котором отражалась столь же испуганная лунокрылая крылорожица, смотрящая в отражение собственных глаз.
— И что с тобой делать?
Кобылка снова сплюнула в неё.
— А что ты сделала не так?
Третий плевок.
— Да хватит уже!
Нахрена плеваться, если подтёки слюны всё равно стекают по барьеру? Зачем всё портить, когда что-то наконец-то начинает налаживаться? Зачем убивать, мучить, неволить. Ломать, мстить, унижать?.. И единственный ответ: «Потому что хочется! Потому что могу!»
Потому что могу…
Она читала в легендах Старого мира, что драконы древности были лютыми как Кози Глоу. В стократ страшнее павшего жертвой сестрёнки старика Дискорда и других когтистых богов. Была великая война суши и океана — маленьких копытных Моря Распада и создавших Солнце небесных владык. И как бы ни сильны были копытные, драконы их поработили. Потому что у одних были пределы, а другие сражались от души.
Нужно просто признать мир, где одни выбирают «доверие» в дилемме заключённого, а другие «предательство» — хотя бы из той причины, что тактика предательства в мире доверчивых оптимальна. Стратегия — едва ли. Но лично она не стала бы требовать от себя с сестрёнкой великой мудрости в неполные пятнадцать лет.
— Спасибо, что испытала старушку на прочность. Честь и слава тебе.
Фьюх.
Они распрощались с задравшей нос кобылкой. Рядом с планёром Кози стояла её помощница с фотографической камерой, к которой та даже не обращалась по имени. Подай это, то принеси, так кадр неудачный, щёлкни мышек ещё раз. А та и не против — той просто нравилось влипать в неприятности и видеть свои фотографии на передовицах газет.
С удовольствием они бы сфотографировали её мышек посреди груды трупов. Ради такого-то кадра и на слезинку Свити Бель можно было крупом положить. Но не в этот раз, значит не в этот раз. Когда Кози наконец-то убедилась, что здесь и сейчас её лоботомировать не станут, как и вылизывать задницу, предлагая место при дворе, она призналась, что не очень-то верила, что план выгорит: но попробовать стоило: «Если не пробовать, то и не достигнешь ничего».
Следовало полагать, она попытается снова. Ей нравилось играть с Дэйбрейкер, хотя огонь временами и обжигал. Поводок был коротким, а условия игры суровыми. «Чёрный список» полнился именами тех, кого нужно прикончить за пролитые слёзы фабричных козочек, угробленные годы жизни горожан под властью дурного мэра — сотни непрямых убийств. Ну так и все твайки, кто высоко задирал нос, одним копытом спасали, а другим убивали. А кому-то ещё выше приходилось складывать жизни, брать в разницу смерти, думать о всяком и чесать лоб.
Кози, например, не дарила миру ничего хорошего. Она делала благо — совершая зло.
— Поспорим, что я смогу без резни? — Найтмер предложила.
— На что спорим?
— Я убью тебя первой, если сорвусь.
— А, это… Нашла чем испугать.
Лады, раз не боится смерти, она и не стала предлагать аниморфию. Доиграется — убьётся. Покалечит кого-нибудь, кто-нибудь покалечит её. Хотя, быть может и не доиграется: будет жить в большом как дворец доме, рассказывая дочери-единорожице и приёмным жеребчикам, как однажды самой богине по губам хвостом провела. А может и не раз.
Несомненно, сестрёнка любила сволочей Эквестрии. Обхаживала, прихорашивала, предупреждала, учила тактической грамоте. Позволяла кусаться в известных пределах, и тем самым вынуждала своих тваечек строить системы с изрядным запасом прочности: которые не так-то просто было прокусить. Это было причиной, почему Эквестрия настолько легко пережила войну.
— Анви, ты была права. Переданное через Дёрпи послание было дезинформацией. Сестра почему-то хочет, чтобы я видела страну скорлупкой на грани распада. Полагаю, мотив — удержать меня здесь.
Но, право же, ей вовсе не хотелось преследовать левиафана. Ей и здесь хорошо.
Найтмер не прикрывала злую кобылку, но остальные не так уж сильно на неё орали. Куклу с развороченным лицом в зале встречи никто не увидел — она так и осталась в водопаде над городом, где Фьюри бросил её — псы ничего толком не поняли, а когда кобылка с царапиной на щеке принялась плакать, один единорог оглядел свою богиню разочарованным взглядом: «Как можно было недоросль не перевязать?»
У неё не было причин прикрывать бешеную особу, но не было и причин кричать: «Волки! Волки! Волки среди нас!»
Серебристых красавцев она любила. В юности она подкармливала их. Природа ведь была мудра, создавая хищников и травоядных. Наделяя одних игривым нравом к страданиям жертвы, а других подслеповатым взглядом наивных глаз. Впрочем, здесь и сейчас речь шла не о хищниках и травоядных — ибо пони, при всей своей наивности, стали королями трофической цепи. Речь шла о силе героя-богоборца — и о способности той, кто мнит себя выше, выдержать благородно нанесённый удар.
Благородство, как известно, родилось из культуры чести Старого мира. Где сильный принимает вызов сильного, а побеждённого — бесчестно добивать. Достоинство родилось из культуры мира нового: где компенсация следует из вреда, а не из угрозы. И у любого шутника, пожалуй, есть право раскрасить куклу и сказать по радио пару искромётных слов.
А что порох под искрой не загорелся. Что же, печально осознавать, что на это можно ответить лишь взглядом к луне на небосводе и слабым выдохом: «Пронесло…»
Определённо, впредь ей не стоит рассыпать порох под пытливым взглядом шелудивых жеребят.
— У тебя глаз дёргается, — Мэр обратилась, подходя. — Ты здорова?
…
— Меня растоптал жеребёнок.
— А, это… Случается.
— Ага.
Какое, мать вашу, предпочесть государство: где все жеребята хорошие; или то, которое не сложится как карточный домик под жеребячьим пинком?
Сегодня её едва не закопали. Снова.
Прекрасный день.