Хлопоты

Сплетницы

Полдень выдался жарким, и понивилльцы попрятались в тени своих комнат. В цветочном магазинчике нет ни одного посетителя, потому трём пони-цветочницам остается только грустно смотреть на улицу из-за прилавка, вдыхая ароматы готовых вот-вот увянуть букетов. Роуз отгоняет надоедливых мошек, привлеченных её алой гривкой, Лили снова и снова крутит розовым копытцем пластмассовую леечку на прилавке, а зеленоглазая Дейзи печально ищет взглядом что-то такое, чего она ещё не видела на улице в течении этого скучного часа.

— Угу. – Вздыхает Роуз, когда леечка Лили наконец падает под прилавок.

— Ага. – Кивает Лили, когда Роуз наконец прихлопывает самую надоедливую мошку.

— Ух ты! – восклицает Дейзи, и остальные две пони выглядывают в ту сторону, куда смотрит их подруга.

По тротуару идёт Спайк, несущей в лапе прозрачный полиэтиленовый пакетик с порцией эскимо.

— И чего это ему вздумалось в такую жару идти в магазин? – удивляется Роуз.

— А то ты не понимаешь! Кому-то в бутике «Карусель» захотелось мороженого. Хорошо хоть панамку ему на голову надели. – Ехидничает Лили.

— Эй, Спайк! – Подхватывает начинающееся веселье Дейзи. – Симпатичная панама! Не хочешь прикупить еще и букет нарциссов – к мороженому?

Дракончик улыбается цветочницам и шагает дальше.

— Симпатичный парнишка. Если б только… — Начинает Роуз.

— А когда тебя это «если» останавливало? – перебивает её Лили. – Если вспомнить все твои прошлые отношения, то все они были сплошь дружбой народов, равенством полов да взаимопониманием возрастов, поэтому то, что он — юный дракон, тебя, вроде бы как, не должно смущать.

— Она боится Рэр! – хихикает Дейзи. – Конечно, та не захочет отпускать того, кто со всех ног побежит исполнять любой её каприз. А вы подеритесь с ней! Победитель получит всё!

И Дейзи начинает прыгать между букетов, изображая боксерский поединок:

— В красном углу ринга…

— И на Твайку не обращай внимание, — продолжает подначивать Лили, — неважно, что про них со Спайком болтают. Библиотекарша свой нос дальше книжных страниц не высовывает, не говоря уж о крупе.

Дейзи от хохота падает на пол – к той самой пластмассовой леечке.

— Да ну вас! – Возмущается Роуз. – Я никогда не стану встречаться с…

— Это что-то новенькое! А ну-ка! Ну-ка! – Лили приобнимает замолчавшую подругу и подмигивает Дейзи, все ещё лежащей на полу в обнимку с лейкой. – У нашей Роуз есть секретик! А может она знает тайну Спайка? Давай-ка рассказывай, а то не отпущу!

И она сильнее обнимает алогривую пони.

— Да, — раздаётся с пола, — давай-ка рассказывай, мы же подруги, не волнуйся, не растрезвоним по всему Понивиллю. Разве что в спа-салоне сболтнём. Но ты же сама знаешь, как сложно придержать язычок, когда тебя…

— Я никогда не стану встречаться с тем, кто не умеет танцевать! – наконец выкрикивает раздосадованная Роуз.

— Это ты верно говоришь! – Лили, не отпуская Роуз, делает с ней несколько танцевальных па. Лепестки с задетых ею букетов осыпаются на пол, путаясь в гриве уже поднимающейся на копытца Дейзи. – Действительно, как с таким пойдешь на вечеринку – со стыда сгоришь. А с чего ты решила, что Спайк – плохой танцор?

— Да ты посмотри на его лапы!

— И с чего ты взяла, что размер лап имеет значение? Я вот видела однажды пони-карлика у цыган, так он так джигу отплясывал, что подковы искрились. Хотя сам был еще ниже Спайка.

— Правильно, — подхватывает Дейзи. – Надо обращать внимание не на длину конечностей, а на размер носа! А у Спайка с носом всё в порядке.

— Видишь, как мы заботимся о своей подруге — даже паренька с подходящим носом тебе присмотрели. А ты сердишься!

— Дурочки! – уже смеётся Роуз.

Полуденной скуки как не бывало. Кобылки принимаются дурачиться и скакать друг за другом по тесному пространству цветочного магазина. Их крики и хохот разносятся по пока еще пустой улице.

— А не сбегать ли кому-нибудь из нас тоже за мороженым? – Интересуется Роуз.

— Кто хочет быть её Спайком? – Смеётся Дейзи.

— У кого из нас самый симпатичный для тебя носик? – Подмигивает Лили.

— Панаму дашь? А то без панамы какой же сегодня Спайк получится?

— Сама схожу, — Роуз надевает свою панамку.

— Жадина! Панаму пожалела! – Смеются её подруги. – Кстати, Спайк пошел вон в том направлении, может ещё и догонишь. Пусть он тебя и за нас, ну ты поняла.

— Вам бы всё ехидничать! – Роуз выходит и вскоре возвращается с тремя порциями эскимо: в серебряной фольге, которая скрывает соблазнительно твёрдые цилиндры шоколадно-молочного наслаждения, в инее, который притягивает ароматы продающихся в магазинчике цветов и терпкость предвкушения, всегда витающее вокруг юных, любвеобильных тел. Каждая получает по своему наслаждению на палочке. Глаза оценивающе посматривают на волнующую заледенелость в своих копытах, потом фольга слетает, три пары губ смыкаются каждая над своим продолговатым лакомством. Следующие несколько минут слышно только причмокивание да вздохи удовольствия.

Наконец, мороженое доедено, и пони расслаблено рассаживаются за прилавком.

— А ты знаешь толк в мороженом! – Лили снова приобнимает Роуз. – Станешь моим Спайком. И панама, вон, у тебя уже есть.

— И моим, — присоединяется к объятиям Дейзи.

— И танцевать мы обе умеем.

У Роуз задумчивый и довольный вид. Она хочет что-то сказать, но опасается поспешным словом прервать эту долгую и сладкую минуту объятий. Ей хочется, чтоб сейчас все маятники всех часов на свете остановились, пусть замрут в полете падающие лепестки осыпающихся букетов, и из всех движений на свете останутся только шевеления тел, старающихся прижаться поближе к твоему. Обнявшиеся пони совсем не чувствуют смущения, ведь улица до сих пор пустынна, а прилавки в магазине достаточно высоки, и если захотеть, то можно даже себе позволить…

— Покупатели! – с сожалением восклицает Дейзи, заметив кого-то, направляющегося в их сторону.

Так завершается эта долгая волшебная минута. Пони быстренько поправляют гривки и занимают свои места среди букетов. В магазинчик заходит пожилая чета, и цветочницы принимаются демонстрировать им свои товары, однако посетители замечают, что эти пони-продавщицы украдкой поглядывают друг на друга, и потому рассеяны и суетливы за прилавком.

В это время Спайк идёт дальше по улице, проходит мимо бутика «Карусель», даже не заглянув в его разукрашенные двери, и направляется к порогу библиотеки.

— Твайлайт, твоё любимое эскимо! – кричит он из прихожей.

— Разверни, положи на блюдце и неси сюда. Ты не видел мою панаму?

Телефонный звонок

Перерыв между парами в Академии Магической Экспресс-Почты невелик, и дракончик сразу же по звонку выскакивает из-за парты и бежит в холл – к таксофонам. Нужно опередить болтливых студенток, которые занимают все телефонные кабинки, и способны всю перемену обсуждать глупые девчачьи секреты.

Спайк заскакивает к свободному аппарату, секунду переводит дух – он запыхался, пока скакал по лестницам на своих маленьких ножках, после чего снимает трубку, опускает в монетку в прорезь обшарпанной металлической коробки таксофона и аккуратно набирает номер. Два гудка, а потом в телефонной трубке раздаётся далёкий голос:

— Алло!

— Привет, Эппл Блум, это Спайк…

— Опять позвать Джекки к телефону? – В трубке слышно ехидное хихиканье. – Ты звонишь по десять раз в день, уж не влюбился ли ты в мою сестру? Да ладно, я шучу, она уже идёт.

— Да? – раздаётся на том конце провода. Слышно, что у Эппл Джек усталый голос.

— Как у неё дела? – Нетерпеливо спрашивает дракончик.

— Ой, да не волнуйся, я с утра принесла ей еды на весь день. Судя по обилию грязной посуды на кухне, она не забывает покушать.

— А ты не смотрела на окна библиотеки вечером, как я просил? Не засиживается ли она допоздна?

— Есть такое дело, сахарок. Тем более сегодня, когда я пришла, она еще спала крепким сном, а ведь было уже десять утра.

— Ты её не будила? Ведь ей нужно выспаться, раз она всю ночь просидела над книгами.

— Её бы и Пинкина пушка не разбудила, даже пальни она возле кровати. Я разложила еду, перемыла всю посуду и убралась в библиотеке. Видел бы ты, какой там был беспорядок!

— Что?

— А ты когда-либо видел нашу милую Твайли с веником?

— Ох!

— Не волнуйся, в данный момент там чистота и порядок. Надеюсь, завтра утром я застану в библиотеке лишь немного разбросанной одежды и чуть-чуть грязной посуды, хотя от Твайлайт можно ожидать чего угодно – она в этом деле непревзойденный талант.

— А она на улицу-то выходит? Или сидит целый день над книжками?

— Гм… Знаешь, сахарок, я думаю, ей сейчас лучше не выходить на улицу.

— Почему? У вас плохая погода?

— Нет, погода у нас замечательная, вот только… Как бы тебе сказать… Мне кажется, что Твай не принимала ванну и не причёсывалась со дня твоего отъезда на курсы, так что…

— Ох ты ж!

— Ага! Без тебя наша умница совсем уж распустилась.

— Хотел бы я приехать, но не могу: Принцесса Селестия строго-настрого запретила мне покидать академию, сказала: «Твайлайт – взрослая кобылка, эти две недели сама сможет о себе позаботиться, а Магическая Экспресс-Почта — дело государственной важности, и я буду недовольна, если ты не прослушаешь этот курс до конца». Хорошо хоть всего неделя осталась.

— Не волнуйся так, сахарок! Завтра утром мы с Биг Макинтошем притащим в библиотеку большую лохань с горячей водой и вытряхнем в неё из постели твою библиотекаршу.

— А она не простудится?

— Ну ты даёшь! – Смех Эппл Джек неожиданно разгоняет все тревоги Спайка. – Тёплая простыня и горячий чай после ванны, и никакой перспективы соплей. Только учти, если она начнет сопротивляться при купании, придется прибегнуть к помощи Биг Мака. Да ладно, шучу, не волнуйся, он просто притащит лохань и уйдёт. Я сама с ней справлюсь.

— Джекки, я не знаю, как тебя отблагодарить…

— Эх, дружище, я ведь на ферме выросла, подумаешь, одним поросёнком больше, мне не в тягость. – Голос в трубке опять смеётся. — Ты сам-то как?

— Да я нормально.

— Чтоб сходил на студенческую вечеринку!

Звонок, извещающий о начале следующей пары, стучится в стекло таксофонной кабинки.

— Мне пора.

— Давай, сахарок, беги на занятия, и не волнуйся, я за ней присмотрю.

Спайк вешает трубку и семенит на своих маленьких ножках в аудиторию. По дороге ему в голову приходит идея опробовать новое заклинание Магической Экспресс-Почты, о котором сегодня рассказывал лектор, и отправить Твайлайт тарелку горячего супа из студенческой столовой.

Особенная окрылённость

Сиреневые перья бессильно сникают в набегающих воздушных потоках, мышцы недавно появившихся крыльев очень слабы, и все попытки полета длятся не более минуты, после чего заканчиваются неуклюжим шлепком о насмешливую, пыльную жесткость дорожки, синяками и шишками. Твайлайт, теперь уже крылатая, учится летать.

Она в очередной раз становится на край дорожки, вытягивает шею и наклоняет голову, словно стоит на старте Забега Осенних Листьев. В её взгляде – сосредоточенность и решимость, правое переднее копыто нервно постукивает по грунту, приподнимая беспокойные соринки. Юные крылья расправляются двумя веерами цвета предзакатного неба, и вот все четыре подковы ударяют по земле, сердце бьется тяжелым молотом под грудиной, а легкие заполняются обжигающим воздухом. Сиреневое тело пушечным снарядом проносится вдоль удивленных кустов, с которых под ударами крыльев срываются мелкие листочки, вот копыта отрываются от земли… Сантиметр за сантиметром… Встречный поток воздуха ударяет в грудь, чуть не опрокидывает на спину, и… Разбитое колено!

Пони тянется губами к подорожнику, и, морщась от терпкого вкуса травяного сока, прикладывает сорванный листочек к ссадине. Баюкая своё ушибленное колено, Твай поднимает взгляд к небесной лазури – туда, где стайка пегасов весело гоняет белоснежные хлопья утренних облаков, и ей становится грустно: ну почему у неё, сколько бы она не пыталась, не получается так, как у этих пегасов – легко, непринуждённо и весело? И почему тяготение оказывается сильнее и её мышц, и даже – её магии? Что держит её тело у поверхности земли, не отпуская взмыть ввысь?

Чтоб отвлечься, сиреневая пони меняет побуревший от крови листок подорожника на новый, но как не замечать бабочек и стрекоз, весело порхающих вокруг, воробьев, затеявших шумные игры в воздушные догонялки, стрижей, вытворяющих в полете такое, что не по силам и знаменитым Вандерболтам? Даже одуванчиковый пух легко устремляется в небо. А она… Она сидит в пыли и старается не расплакаться. Недели ежедневных попыток до изнеможения и никаких результатов; вечерние занятия в тренажёрном зале до седьмого пота, и всё зря; ночные изучения древних заклинаний и сокровенных ритуалов полета – без толку. Твайлайт чувствует себя булыжником, привязанным к земле десятками килограммов собственной неуклюжести, к которому кто-то, шутки ради, приделал бесполезные крылышки.

Вот уже и предательски защипало в глубине носа, а затем первые слезки показались в уголках глаз. Как хорошо, что никто не видит её сейчас, ведь её подруги и наставница так гордились ей во время коронации, а она так их подвела – оказалось не способной на то, что не только у аликорнов, у простых пегасов получается без затруднений. Она решила так и просидеть до темноты, а потом, когда никто не увидит, и даже Спайк уже будет крепко спать, прошмыгнуть в библиотеку, но только вот…

Твайлайт прижимает сильнее новый, прохладный, лист подорожника к разбитому колену, и зажмуривает глаза – ей тяжело сейчас видеть и летающих по своим делам насекомых, и птиц, в полет которых так и искрится весельем и легкостью, пегасов, которые почти что живут в небесной лазури – так естественен их полет, цветочный пух – не разумный, не живой, однако, способный легко оторваться от земли и беззаботно парить, поддерживаемый послушным воздухом. Но особенно невыносимы камни, насмешливо разлегшиеся в пыли и своим видом намекающие на то, что некоторые вещи даны не каждому, поэтому если что-то не получается, то надо смириться и, тем самым, обрести покой. И она замирает с поникшими крылышками, словно сама тоже стала большим сиреневым булыжником, угрюмо залегшим навсегда у обочины летней веселой дорожки.

---

Наступил час предвечерней тишины – когда дневная суета уже затихла, а вечернее веселье еще не наступило. Я достаю из гальванической ванны последнюю связку подков и любуюсь тем, как играют отблески предвечернего солнца на свежей позолоте. Местные модницы уже завтра с утра смогут пощеголять обновками друг перед дружкой. По старой привычке я выглядываю из дверей кузницы, но сиреневая молния уже давно не мелькала в кустах, и на этот раз я её тоже не вижу. Твайлайт, моя милая дурёха, вечно путающаяся под ногами, всё роняющая с верстаков, умудряющаяся обжечься о уж совсем огороженный защитной сеткой горн или испачкаться даже тем, во что вляпаться вообще затруднительно. Вечный источник беспокойства на моей кузнице, вечная помеха в любой работе, однако, я по ней скучаю. Очень скучаю.

Я, конечно, понимаю, что в теперешнем её статусе уже как-то не подобает лазить по кустам, собирая гривой репейник, или совать нос в бадью с водой, куда только что опустилась раскаленная подкова, но, всё-таки, мне очень не хватает всей той суеты, когда приходилось бросать работу и выпутывать незадачливую единорожку из проволоки или же срочно прикладывать примочку к её ушибленному копыту. Сейчас всё изменилось, Твай стала той, кем и должна была стать, ну а я остался тем, кем и был. Пусть будет счастлива.

Я запираю кузницу, после чего, в нерешительности останавливаюсь на её пороге. Сейчас у меня нет настроения веселиться с другими, и я решаю прогуляться там, где еще не гулял ни разу – вдоль малоприметной дорожки, на обочинах которой растет особенно много одуванчиков. Я не спеша шагаю по притоптанному грунту и стараюсь получать удовольствие от размеренности своего шага, вслушиваюсь в гул насекомых на цветах, отправляю в полет одуванчиковые пушинки, любуюсь изящным скольжением стрижей в вышине, как вдруг…

Она лежит, закрыв глаза, в придорожной пыли. Её крылья поникли, потеки слез прочертили серые разводы на щеках, а со ссадины на колене уже давно отпал последний подорожниковый лист. Я опускаюсь рядом и дружелюбно обнимаю свою подругу. Она нервно отдергивается, но открыв глаза и узнав меня, вдруг прижимается к моей груди. И мы так и сидим – обнявшись, пока на небе не зажглись одна за другой все ночные звезды.

---

Полное молчание сопровождало наше возвращение на кузницу. Умыв Твай, я занимаюсь её коленом, а она смотрит на меня сверху вниз, и вдруг с удрученностью заявляет:

— Мои крылья не для полета!

Я заглядываю в глубину её глаз, которые привыкли впитывать книжную мудрость, однако на самом дне их бездонности различается робость, неуверенность в себе и, самое главное, боязнь отторжения и одиночества.

— Некоторым существам, таким, как ты, мало одних крыльев для полета, им нужно кое-что еще… — вздыхаю я.

— Что? – в голосе Твайлайт слышится надежда и нетерпение.

Я молчу в ответ, потому что знаю, что это что-то нужно отыскать самому, и отыскать не в книгах или советах Вандерболтов, а в собственном сердце. Это особенная окрылённость, доступная лишь немногим, но без которой эти немногие так никогда и не смогут взлететь.

И мне кажется, что умничка Твай уже понимает, о чем идёт речь, потому что, прощаясь со мной, она вдруг робко, опустив глаза, спрашивает:

— А можно мне снова приходить на кузницу?

— Конечно, — улыбаюсь я, — если только тебе теперь снова можно пачкаться.

Цвета имеют значение

Цвета имеют значения, пусть и сомневаются в этом авторы серьёзных книг. Ей сейчас почему-то хочется того, что в её библиотеку попадало исключительно по недоразумению, да оказывалось запихнутым на самые дальние и тёмные полки. Это называется лирикой, и почему-то сейчас, в ночь, когда мудрые и трудолюбивые пони должны крепко спать, восстанавливая свои силы к утренним заботам, она, так и не уснувшая, выбирается из-под одеяла, опускает сиреневые копытца на ледяной пол, неслышно проходит мимо сладко посапывающего во сне Спайка, зажигает неяркий фонарик и отыскивает те самые книги.

То, о чём рассказывается на страницах этих книг, раньше казалось ей несерьёзным и надуманным, переоцененным, хоть и имена поэтов, написавших стихи, сшитые под теми крикливыми обложками, были известны по всей Эквестрии, практичной Твай эти громкие восторги раньше казались неуместными – ведь если б то были заклинания или уравнения, тогда всё понятно: от них есть польза, а стишки — разве что наизусть учить для тренировки памяти.

Но потом было зеркало, и за ним она вдруг поддалась одной слабости, известной всем испокон веков, и о которой как раз и пишется в этих самых глупых стихах. Затем уже, вернувшись в Кристальную Империю, Твайлайт поняла, что это было не то существо, с которым можно разделить свои ежедневные хлопоты и радости, и обрадовалась тому, что всё так и осталось на уровне поглядок, танцев да намеков. Вместе с тем, она ощутила настойчивую потребность вернуться туда, куда стремилось её сердечко, и не пускал разум – в Понивилль. Это свербящее желание бросить всё сесть в вагон и на каждой станции изводить проводника, вопросами, сколько ещё осталось ехать до того, что не могло произойти ясно и легко, и что имело особый, невыразимый словами цвет, впрочем, разве цвета имеют значение? И умница-пони, которая гордилась своими строгостью и требовательностью по отношению к себе, теперь уже не может сосредоточиться на делах, да изводит себя по ночам чтением сонетов.

Селестия, наставница Твай, только печально покачивает головой: она понимает, чем озабочена её выросшая ученица, но посоветовать ничего не может, ведь год назад, в том же Понивилле, в её груди поселились горечь и опустошенность, заставляющие её чуть слышно вздыхать одинокими прохладными вечерами. Эта особая грусть концентрированного бесцветия — глубинного безысходного одиночества, и что бы там не говорили, но лучше бы на душе была серость, чем эта неясность, да и имеют ли потери цвет? И имеет ли их цвет хоть какое-то значение?

Со стороны может показаться, что у Твайлайт неоткуда появиться такому томлению с привкусом грусти. С ней рядом пять верных подруг, с которыми она иногда позволяет себе немного большее, чем дружеские шалости, и Спайк – надежный помощник, хранитель её уюта, но почему-то сейчас сиреневой пони хочется иного, а чего, она не может объяснить даже самой себе – и это её тревожит: всё на свете должно укладываться в слова или цифры. Твайлайт растеряно смотрит на своё отражение в полированной глади небосвода: этот цвет предполуночного неба, эта витиеватая звезда-кьютимарка – есть ли в том, какой она видится себе самой своё особое значение?

К чему всё это? И почему-то, от чего она всегда успокаивалась и даже выздоравливала – погружение в работу по самую макушку – оказывается бессильным против непрерывного зуда в сердце? Из-за чего хочется плакать, упрятав мордочку в подушку, когда в приоткрытое окно залетают ноты соловьиного пения? Откуда настойчивая необходимость отыскать значение белизны лилий, распускающихся лебедями в сумерках?

Твай не ведомы причины этого своего нового замешательства, она не может сформулировать вопросы, на которые можно искать ответы, ей необходимо… Твайлайт не знает, что ей нужно, но понимает, что придётся сделать. Также она понимает, что это будет не совсем правильно, и может принести разочарование, а с ним и новые страдания.

Проходят недели и месяцы, но время оказывается бессильным против неспокойного сердца. Кисти и шпатели часовой и минутной стрелок не в состоянии изменить раскраску ночной тревожности, даже если на циферблате часов изображён многоцветный фруктовый натюрморт. Кажется, что сами дни выбились из сил и сейчас увядающе проползают мимо усталых лавандовых глаз.

И когда становится совсем невмоготу – от стихов, бессонницы, тревоги, Твайлайт украдкой покидает дворец. Она не задумывается о значении молочного-белого в предутреннем тумане, или металлического отблеска на влажных от росы булыжников мостовой. Выйдя за порог, пони со всех копыт устремляется к вокзалу, где сыто похрипывает питон нужного ей поезда, и проглоченная им, она забивается в самый уголок полки своего купе, а когда этот змей из стали, пластика, фонарей и табачного дыма в тамбурах, дёрнувшись, начинает ползти по своей навечно проложенной колее, Твай закрывает глаза и принимается считать перестуки колёс, понимая, что с каждым рельсовым стыком, она приближается, приближается, приближается… По её прикрытым векам стробоскопом прокатываются телеграфные столбы, леса, озера, полустанки. Это ощущаемое, но невидимое мельтешение вызывает жгучие приступы тошноты, поездка отбирает у пони последние остатки сил, погружает в болезненную полудрёму, и Твайлайт еле выбирается из купе, когда проводник объявляет у неё над ухом бездушным оглушительным голосом: «Понивилль!»

«Вам нехорошо?» — слышатся фальшиво-участливые голоса со всех сторон, но трясущиеся копытца упрямо ступают по желтоватой провинциальной пыли, направляясь туда, где… Сердце подскакивает вверх, к горлу и начинает там биться колоколом, который раскачивает ополоумевший звонарь. Ноги заплетаются, пони спотыкается, падает в добрую травяную мягкость обочины, поднимая рои перепуганных насекомых, снова встаёт и бредёт…

Если бы рядом с ней шёл поэт, то он непременно набрал бы цветастых эпитетов к слову «надежда» и написал бы бодрый марш о возвращении туда-то и к тому-то, о том, что все дороги ведут к чему-то, о сладком предвкушении и искристом алкоголе внезапной встречи кем-то. Быть может, с этим маршем копыта ступали бы твёрже, голова держалась бы выше, и тропинки оказались бы ровней и короче, но поэты редки в любом из миров, и, видимо, потому ни один из них так и не попадается на пути Твайлайт, пока её ноги перебирает тесьму просёлка. Да и вряд ли она сейчас услышит тот пресловутый марш, даже если его грянет у неё под ухом полковой оркестр кантерлотской гвардии.

«Тут ничего нет!» — Восклицают дрожащие губы, когда перепуганные зрачки не замечают знакомого здания, копытца пускаются вскачь, затем оступаются, и Твайлайт кубарем катится на пепелище. Она, ошеломленная, сидит, среди головешек и золы, сквозь которую уже пробивается отважная зелень молодых сорняков. «А кузница уже давным-давно сгорела!» — кричит пробегающая мимо Эппл Блум в ответ на перепугано-вопросительный взгляд и про себя усмехается черному цвету разводов копоти на сиреневой шёрстке.

Подруги

Белое копытце настойчиво постукивает в дверь. Замок щелкает и в дверном проёме показывается оранжевая мордочка, немедленно расплывающаяся в солнечной улыбочке:

— Здравствуй, Роуз!

— Привет, Голден! Я не опоздала?

Голден Харвест оглядывается на часы, тикающие где-то в глубине прохлады её домика:

— Нисколечко! Ты как раз вовремя. Всё с собой взяла?

— Да, — Роуз Лак показывает холщевую сумку, — мыло, мочалка, шампунь, полотенце, простынка. Да, и я принесла тебе тот самый халатик. Вот, держи. Потом, после мытья, померяешь? Мне интересно, как ты в нём будешь смотреться.

— Ой… — Смущается оранжевая пони-огородница.

— Бери-бери! – Улыбается алогривая пони-цветочница. – Ведь он тебе понравился, а я всё равно его ни разу не надевала. Носи на здоровье.

— Я даже не знаю, как тебя отблагодарить за такой чудесный подарок. – взгляд Голден Харвест расцветает лучащейся радостью.

— Ну да ладно тебе, мы же подруги! – Смеётся Роуз. – Потом зайдём в «Сахарный уголок»? Пинки похвасталась, что у них сейчас есть кленовый сироп – настоящий, не такой, как в магазине у Рича. Она пообещала приготовить лёгкую вкусняшку с этим самым сиропом.

— Хочется попробовать, так что я согласна.

— Давай-ка поспешим, а то, наверно, Джекки уже заждалась и поминает нас недобрыми словами: напросились на ферму, чтоб нормально помыться, а сами опаздывают.

— Ой, да не волнуйся, время ещё есть. К тому же Джекки не умеет сердиться.

И затем Голден Харвест лукаво добавляет:

— Вот только не смейся. Мне всегда хотелось оказаться в той огромной ванне-лохани на ферме Эпплов.

— Ага. – Подхватывает Роуз. – Туда может поместиться всё их многочисленное семейство, так что нам с тобой будет в ней более, чем просторно. И скажи, ведь всё, что ни случается — случается к лучшему: не отключи мэрия в Понивилле на лето горячую воду, вряд ли бы нам представился случай искупаться в этой самой лохани.

— И не говори! — Подмигивает подруге пони с гривкой цвета юной моркови. – Сейчас тоже возьму сумку, и пойдём.

Они шагают по пыльному зною улицы в том направлении, что указывает чуть ощутимый запах пока ещё не спелых, но уже наливающихся соками яблок. Вот уже видна и островерхая башенка амбара, вот и скрипучая калитка, а за ней двух подружек принимает под свои прохладные ветки протяженный, ухоженный сад.

— Хорошо-то, как! – радуются подруги лаковому теньку и свежести листвы. – Привет, Джекки!

— Привет, привет! – встречает их Эппл Джек. – Лохань готова, так что идите, мойтесь, пока воде не остыла. У вас всё с собой? Больше ничего не нужно?

— Да, да, мы всё принесли! И не волнуйся, мы потом всё приберем за собой.

— Не сомневаюсь! – лукаво улыбается хозяйка яблочной фермы и направляется по своим делам.

Пони заходят в наполненный обволакивающим, непроглядным паром амбар и останавливаются перед громадной деревянной лоханью, до краёв наполненной горячей водой.

— Какая большая! – восхищенно выдыхает Роуз.

Голден Харвест подходит к краю лохани и осторожно окунает ногу в теплую прозрачность воды.

— Горячо?

— Нормально! – Морковногривая пони погружается в воду. – Полезай и ты тоже.

— Сейчас. – Роуз вслед за ней тоже забирается в лохань.

Первая минута купания – самая сладкая. Ласковое тепло воды без следа растворяет усталость недели, проведенной на морковных грядках и цветочных клумбах. Глаза закрываются от этого незатейливого блаженства, губы вытягиваются и издают чуть слышные звуки удовольствия. А потом… Чьи-то копытца загребли воду и плеснули в мордочку другой пони. Та расхохоталась, плеснула в ответ, и началось веселье. В воде так легко двигаться, лохань такая глубокая – можно поднять столб воды ногами, а можно… Можно незаметно заплыть подруге за спину и приобнять её, и та притихнет и постарается прижаться к тебе сильнее.

— Давай-ка я тебя намылю. – шепчет Роуз на ушко прильнувшей к ней спиной Голден Харвест.

Та кивает, и ароматный кусок мыла на секундочку ныряет в лохань, а затем покрывает мочалку упругой радужной пеной. Голден Харвест повизгивает от удовольствия, когда мочалка начинает свой путь по её спине, потом перескакивает на грудь, задерживается под мышками, переползает на живот.

— Я осторожно, — шепчет Ройз, касаясь мочалкой внутренней стороны бёдер, и Голден Харвест благодарно кивает подруге.

— Ну вот, ты чистенькая. — Роуз ласково похлопывает разомлевшую пони по оранжевому крупу. – Теперь твоя очередь. Помой меня.

Фруктовость шампуня проникает вглубь алой гривы, щиплет ноздри, заставляет пофыркивать. Морковные копытца аккуратно разбирают шелковистые пряди волос, чистая вода из ковшика прокатывается по мордочке, заставляя умилительно щуриться. А потом Роуз выгибает спину, и уже по её телу пробегает внимательная мочалка, наконец, и её ухо слышит то же самое: «Я осторожно», и она ощущает, как заботливо ослабевает нажим мочалки, касающейся особого уголка её тела.

— Эй, вы там в порядке? – раздаётся с улицы голос Эппл Джек.

— Да, Джекки, всё хорошо, уже вылезаем – и пони нехотя выбираются из лохани.

Они окутывают друг друга белой мохнатостью полотенец и мягко промакивают оставшуюся на своих телах влагу. Хочется хихикать и дурашливо обниматься, но с улицы слышны голоса Эппл Джек и Биг Мака, обсуждающих сорта яблонь и прогноз погоды, потому подружкам нужно держать себя в копытцах.

— А знаешь, что? – Тихонько говорит Голден Харвест. – Пойдём после «Сахарного уголка» ко мне. Тебе ведь интересно, как будет смотреться на мне твой халатик?

— Конечно. Кстати, мы можем и не заходить в «Сахарный уголок». Сами приготовим себе что-нибудь перекусить. Только зайдём сначала ко мне, я сумочку домой занесу, да прихвачу бутылку клюквенного морса.

— Вот и хорошо. Пошли.

Подруги выходят из амбара, благодарят Эппл Джек, в ответ от неё слышат: «Приходите ещё, мы вам всегда рады», и направляются в сторону дома Роуз Лак.

— Милашки! – им вслед кивает головой Биг Мак, и тут же получает легкий неодобрительный толчок в бок от сестры.

Пони не спеша шагают по дороге, болтая о пустяках и украдкой, смущаясь встречных прохожих, поглядывают друг на друга. Им сейчас легко и спокойно, и солнечные лучи ласково вылизывают последние капельки, спрятавшиеся от полотенец в глубине их шерстки. Проходя мимо пепелища, они замечают посреди него всхлипывающий лавандовый комок.

— Твайлайт? Что ты тут делаешь?

В ответ только чуть приподнимается заплаканная, перепачканная сажей мордочка.

— Не надо плакать, дорогая. Я тоже расстроилась, когда узнала, что кузня сгорела, но очень скоро здесь уже будет новая, ещё лучше прежней.

— Как? – Глаза Твайлайт, потерявшиеся среди потёков слёз и копоти, вдруг широко раскрываются в тревоге и недоумении. – Кем?

— Да нашим душкой-ковалем, кем же ещё.

— С ним всё в порядке? Где он?

— Не волнуйся, его не было на кузне, когда случился пожар, так что коваль не пострадал. И сейчас он в Мейнхеттене, закупает стройматериалы, чтоб тут всё заново отстроить.

— Есть ли сегодня поезд на Мейнхеттен? – выдыхает Твай. Она вдруг находит в себе силы подняться на ноги.

— Да, через час будет проходить вечерний экспресс.

— Спасибо! – и Твай со всех копыт устремляется к вокзалу.

— Её же такую перепачканную не пустят в вагон! – качает головой Роуз Лак.

Голден Харвест тяжело вздыхает ей в ответ, и погрустневшие подруги направляются к крыльцу домика Роуз.

Роза

— …Пришлось начальнику станции самому высаживать её из поезда! – тараторит Черри Берри, тряся соломенной гривкой и размахивая вишнёвыми копытцами.

— А она? – спрашивает изумлённая Роуз.

— Упёрлась всеми копытами в дверях вагона. Тут пассажиры стали возмущаться, отправление поезда ведь задерживается. Ну и в конце концов Твайлайт оказалась на перроне, а вечерний экспресс, всё-таки тронулся в путь.

— Мы с Голден её встретили вчера, еще подумали, что её, такую перепачканную, не пустят в вагон, но Твай сразу же умчалась на вокзал, а… Э… У нас были планы на вечер, ну… Свитер собирались довязать! — Белые щечки алогривой пони трогает очаровательный румянец. – Вот мы и не стали её догонять, думали, всё обойдётся. Да и Твайлайт была всегда серьёзной и внимательной даже к мелочам, потому решили, что она одумается в таком виде садиться в поезд. А что было дальше?

Роуз опасается, что Черри обратит внимание на её смущение, ведь вчера с Голден Харвест они провели особенный, волшебный вечер, но вишнёвая пони так увлечена своим рассказом, что ничего не замечает:

— Потом Твай сразу с вокзала прибежала ко мне. Давай, говорит, полетим в Мейнхеттен! Представляешь, на моём аэростате! – Черри очень не любила, когда её воздушный шар и всё, что с ним связано называли по простецки, потому всегда говорила: «аэростат», «гондола».

— И ты что ответила?

— А что я должна была ответить? Разве я похожа на самоубийцу? В её состоянии надо было валерьянки выпить да в кроватку лечь. А то ещё чудить во время полёта начнёт, что тогда? У неё крылышки-то теперь есть, а у меня? Да и гондолу к тому-же я только-только чистенько вымыла. Я ей и говорю: извини, извини, дорогая, но тебе лучше сегодня отдохнуть, поэтому мы с тобой никуда не полетим, даже по приказу самой Селестии.

— А Твайлайт?

— Попыталась запрыгнуть в гондолу, споткнулась да шлёпнулась на круп. Тут как раз прибежали Эппл Джек со Спайком. Уж не знаю, что Джекки ей шептала на ухо, но Твай, наконец, позволила им себя увести. – Черри изобразила шаркающую походку. — Вот и всё.

— Да уж… — Вздохнула Роуз. – Чего только не бывает!

— Ага! Ладно, приятно было поболтать, но мне пора, я поскакала. Бывай. – И вишнёвая пони убегает по своим делам.

Роуз внезапно ощущает солёный вкус грусти. Нет, это никак не связано с изнуряющей жарой, надоедливыми мошками или новым романом, который завязался у них с Голден – белая алогривая пони легко относится как погоде и насекомым, так и к отношениям. Эта невесомость чувств как раз свойственна очень ранней юности, когда ещё не умеешь ворчать на то, что происходит за окном, успеваешь прихлопывать мошек на лету, и каждые новые объятия на скомканном ситце простыней пока ещё дарят радости познания чувств и открытий тайн удивительных своего тела, а не заглушают на короткие минуты тоску по тому, чего уже не вернуть. Роуз думает о Твайлайт, о том что лавандовая пони постоянно умудряется осложнить то, что на самом деле очень просто и приятно как раз в силу этой самой своей простоты. И, может быть, не нужно сию минуту мчаться, сломя голову, в Мэйнхеттен, а надо просто зайти на телеграф, отстучать самое важное слово на свете, и подождать, пока к станции не подойдёт литер со стройматериалами, и на окутанном паровозным паром перроне не послышатся долгожданные шаги.

Впрочем, на грустные думки сейчас нет времени, и Роуз направляется в свой розарий. Она переступает порог и оказывается во влажной зелени, месте, где волнующий аромат свежераспустившихся бутонов смешивается с пряным запахом химикатов против тли, мире признающем её и своей хозяйкой, и своей возлюбленной. Пони внимательно осматривает каждое растение, потом принимается за свою привычную работу. Секатор отсекает засохшие ветки, делая кусты стройными и симпатичными, тяпочка ворошит почву, давая подышать тонким волоконцам корней, мелкая водяная пыль опрыскивателя ласково опускается на темно-зелёный глянец листочков. Увлечённая Роуз забывает про все свои грустные мысли и даже принимается напевать себе под нос забавную песенку, и кажется, что розовые кусты под её заботливыми копытцами начинают подтанцовывать в такт этой незатейливой мелодии.

Пони идёт в самую глубь розария. В её гривке запутываются жёсткие листья и нежные лепестки, а ветви кустов, мимо которых она проходит, щедро делятся влагой с её боками и крупом. И такая вот, мокрая, одаренная всем тем, что только могут подарить растения тому, кто о них забоится, она подходит к последнему розовому кусту, растущему отдельно ото всех других. Он заметно крупнее, чем все остальные, с широкими, плотными листьями, но шипы, которые, казалось, должны быть у такого гиганта длинными и острыми, незаметны на его ветках. В этом растении ощущается эгоистичное здоровье — здоровье малышей, единственных у своих родителей. Роуз восторженно останавливается перед красавцем-кустом: то, что вчера ещё было просто крупным бутоном, сегодня превратилось в цветок изумительной красоты, пурпурный, как продажная любовь, величественный, как бесстрастный закат, и строгий, как пожилой палач. Это самая прекрасная роза из всех, что смогла вырастить алогривая пони-цветочница. И она вырастила её не на продажу, а исключительно для себя – особый сорт, особый уход и особая радость сейчас. И эта её живая драгоценность так и останется здесь, вдали от посторонних глаз, пусть это и будут глаза тех, с кем она делит постель, ведь некоторые вещи более твои, чем даже собственное тело.

Стук в калитку отвлекает Роуз от любования своим сокровищем. На белой мордочке появляется выражение досады, и пони решительным шагом направляется к выходу из оранжереи, собираясь как можно быстрее выпроводить восвояси непрошенного визитера и снова вернутся к своему замечательному цветку. Она с удивлением видит застенчиво жмущуюся у калитки Твайлайт. Роуз замечает, что Твай теперь чистая, причёсанная, но главное – выглядит отдохнувшей и посвежевшей. Впрочем, чуть в сторонке от сиреневой пони стоят Эппл Джек со Спайком, не спускающие с неё глаз, и это производит такое удручающее впечатление, что сердце пони-цветочницы сжимается от жалости, и желание поскорее вернуться в оранжерею сменяется острой потребностью обнять эту такую нелепую, но бесконечно милую принцессу, никому не дать в обиду, накормить вареньем. Но надо держать себя в копытах — о Твайлайт есть, кому беспокоиться, а чужую заботу могут посчитать неискренней и даже подозрительной.

— Привет, Твайлайт! – здоровается Роуз. – Хорошо выглядишь.

— Спасибо. — Чуть слышно бормочет Твай. – мне бы…

И умолкает.

— Ты пришла за цветами?

— Да. – Глубокие глаза нерешительно смотрят из-под лавандовых век. – Один цветок. В дорогу. Розу.

— Подожди. – Роуз идёт к оранжерее и пропадает в её глубине.

— Вот, держи! – она возвращается с крупной розой, пурпурной, как продажная любовь, величественной, как бесстрастный закат, и строгой, как пожилой палач.

— Какая красота! – Восхищенно выдыхает Твайлайт, и виновато оборачивается к Спайку и Джекки. Те немедленно достают монетки.

— Это роза не для продажи, потому – бесплатная. – У Роуз получается улыбаться, несмотря на подленькое хныканье где-то у неё внутри, называющее её сентиментальной дурой, погубившей самую прекрасную розу на свете ради совершенно посторонней ей пони.

— Спасибо! – Мордочку Твай подсвечивает искренняя радость.

— Пожалуйста. Будешь в Понивилле, заходи.

— Конечно, зайду. До свидания!

— Счастливого пути!

Твайлайт с друзьями шагают в сторону вокзала.

— В поезде ты должна обязательно поесть и сразу после ужина лечь спать. – Слышит одно сиреневое ухо.

— В Мейнхетенне чтоб не отходила от него ни на шаг! – Слышит другое.

А копыта прижимают к груди красивейшую розу, удивительную, без шипов.

Попутчицы

Поезд с паровыми вздохами набирает ход, и перрон, на котором ещё на несколько минут задерживаются неспокойные Спайк и Эппл Джек, наконец скрывается из глаз лавандовогривой пассажирки. Твай сидит в купе всё ещё прижимая к груди удивительную розу – неожиданно подарок от Роуз, как оказалось, щедрой и добродушной пони. Мысли Твайлайт всё также остаются перепутанными, а сердце никак не может успокоиться и, кажется, трепещет с тем же ритмом, с которым колёса вагона пересчитывают рельсовые стыки. Пони помнит, что ей строго-настрого велели, как только поезд тронется, поесть и сразу лечь спать, но какой аппетит и какой сон возможны, если с каждой минуткой Мейнхеттен становится всё ближе и ближе, ну а телеграмма о её прибытии уже давно впорхнула в те самые сильные и ласковые человеческие руки, прикосновения которых, пусть и во время такого скучного занятия, как чистка копыт, отдаются таким сладким пульсирующим теплом в самом низу живота? Твайлайт никогда не считала себя фантазеркой, потому почти что осязаемые ощущения, которыми сопровождались воспоминания о часах, проведенных на понивилльской кузнице, смущают и пугают её.

Так бы она и просидела всю дорогу, потерявшись взглядом в окне вагона и не выпустив розу из копыт, но тут дверь купе отъезжает в сторону и в проёме появляются две весёлые мордочки – розовая с желтоватой гривкой, украшенной смешным цветком, и беспечно-сиреневая под зеленоватой чёлкой.

— Вот видишь, Дейзи, успели же! А ты всё: опаздываем да опаздываем. – Первая попутчица Твайлайт вальяжно приземляется крупом на свою полку.

— Ага, Лили, только пришлось нестись на вокзал галопом и на ходу запрыгивать в вагон! – Возражает её спутница. – А всё из-за того, что кто-то слишком долго выбирал цветочек для гривы.

— Выглядеть в Мейнхеттене простушкой, которой нет дела до своей причёски? Ну уж нет! Тем более мы туда едем повеселиться, потанцевать, а главное – дать себя, как говорят глупые жеребцы, «склеить».

Дейзи прыскает в копыто:

— Хорошо сказала, подруга. Эти идиоты, у которых в голове только футбол и сидр, считают себя офигительно неотразимыми, типа мы все должны перед ними сразу же на спину падать, а на самом деле, кого я выберу, с тем и пойду, остальные пусть дуют свой сидр дальше.

— Мейнхеттен – не Понивилль, где из свободных, кхе, парней только Биг Мак, ну ещё и Спайк, конечно. Это город промышленный, пролетарский, там жеребцы сильные, на любой вкус и на сколько захочешь раз. – Предвкушая насыщенные удовольствиями выходные, улыбается Лили.

Твайлайт узнаёт в своих соседках по купе двух пони из понивилльской цветочной лавки. Она плотнее вжимается в свойй уголок у окна вагона, но, тем самым, наоборот, привлекает к себе внимание.

— Красивая роза, — кивает в сторону её копыт Лили, — уж не из оранжереи ли нашей подруги Роуз?

— Здравствуйте… – Вежливая Твай смущена такой бесцеремонностью.

— А, приветики-минь… — Подхватывает Дейзи, многозначительно не заканчивая слово в рифму, зато демонстрируя его копытом перед своей мордочкой.

— Да перестань! – Тыкает подругу в бок Лили. – Видишь, совсем смутила девочку. Тем более, она теперь кантерлотская, от наших простых понивилльских подколок, поди, отвыкла уже.

— Розу мне подарила Роуз… — начала было Твайлайт в надежде поскорее завершить этот разговор.

— Да к Дискорду твой цветок! – Восклицает Дейзи. – Ты про Кантерлот расскажи, мы там ни разу не были, и вообще вряд ли когда-нибудь окажемся в этом городе.

— Кантерлот – красивый го…

— Да это мы и без тебя знаем! Ты про жеребцов тамошних расскажи, это куда интереснее.

— Ну… Э…

— Вот глупая! Наверно, единственные жеребцы, которых она там видела, это почётная стража Селестии, и то только потому, что на торжественных церемониях нельзя закрывать глаза. – Ехидничает Дейзи.

— Кантерлотские гвардейцы? Ну уж нет. – Возражает Лили. – Знаем мы таких. Всю жизнь в казармах да на плацу, за забором от кобылок, вот им и приходится, как бы так выразиться, — Лили привстаёт и делает ритмичные движения бёдрами, — дружить между собой.

— Да уж, — хмыкает Дейзи, — когда кобылки, как ты там сказала, дружат между собой, это одно, а вот когда жеребцы… Тьфу!

— Ну да, — подмигивает ей Лили, — мы с тобой всегда не прочь вдвоём покувыркаться, да и ты, Тваюшка, думаю, тоже хоть разочек пробовала дружить с кобылкой, правда?

— Ой, смотри как она разрумянилась-то! – хохочет Дейзи.

Твай действительно сидит, сгорая со стыда. И дело даже не в тех робких опытах со своим, да и чужим, телом, что в тайне ото всех она себе позволяла. Она не могла себе представить, что на такие темы можно вот так непринужденно, во весь голос, разговаривать, да ещё и в купе с тонкими, звукопроницаемыми стенками. Если бы была возможность стать до конца поездки невидимой, Твай непременно бы ей воспользовалась. Положение спасает проводник, зашедший в купе проверить билеты и предложить чай и сладости. Пони-цветочницы сразу же умолкают и принимаются сёрбать чаем и хрустеть крекерами. Твайлайт уже было подумывает, что её, наконец, оставят в покое, но не тут-то было.

— А к кому это ты, красавица с цветочком, в Мейнхеттен направляешься? – вдруг спрашивает Дейзи, отставив в сторону пустой стакан в подстаканнике.

— Будто ты не догадываешься! – ухмыляется Лили. – Я б сама за ним, красавчиком — хоть на край света! И я на всё согласна, лишь бы он снова подхватил мою ногу своими сильными ладонями, зажал бы её у себя подмышкой и ловко очистил бы копыто, как умеет только он один: раз-раз, и готово, следующая нога. Да ещё и не возражает против нашей болтовни во время чистки, золото, хоть и не пони.

Твай представляет себе, что он держит в своих руках не её ногу, а чужую, смеётся не её болтовне, и ощущает жгучий укол в самое сердце.

Это не укрывается от внимательной Дейзи:

— Смотрите-ка, у нас появилась ревнивица! – Хохочет она. – Да не дуйся ты так! С тех пор, как ты уехала в Кантерлот, мы все конечно, не давали ему скучать, но с тем самым делом – ни-ни! Даже Роуз, у которой слабость к любому, у кого между ног свисает…

— Да и к остальным, у которых между ног ничего не свисает, тоже! – Мечтательно-сладко облизывается Лили.

— Ага. Так вот, даже Роуз не стала крутить перед ним крупом…

— Видела бы ты, как она им крутит, слегка приподняв хвостик! М-м-м! – Лили закатывает глазки.

— Даже Роуз не стала, потому что выбери он себе кого-либо из нас, все остальные кобылки в Понивилле тут же бы перессорились и передрались между собой.

— Так что нечего ревновать, конечно, каждая кобылка в нашем городе в него влюблена, но, как в кино, чисто и платонически, хотя я уверена, что только подмигни он любой из нас, та с радостью, подняв хвостик, поскакала бы за ни в кустики.

И подруги оглушают Твай хохотом. Она потрясена: неужели кто-то другой может хотеть от коваля того же, чего и она? Это волшебное желание, казалось ей сияюще-космическим, уникальным, недоступным ни для кого другого, кроме неё. И оказывается, весь Понивилль тоже хочет того же, что и она, причём это было высказано сейчас так вульгарно и так просто, что она почувствовала замешательство и стыд. Неужели в этом самом она ничем не отличается от остальных пони? И ей, может, тоже надо вести себя в таких случаях немножечко побесстыдней, беря пример со всех остальных пони? С такими мыслями Твайлайт и ложится спать, когда соседки по купе, наконец, устают от болтовни и отправляются, как они сказали, на поиски приключений в вагон-ресторан.

Когда рано утром поезд наконец замирают перед Мейнхеттенским вокзалом, Твай выскакивает на платформу, находит глазами знакомую высокую фигуру и со всех копыт устремляется к ней.

— Она забыла свой цветок! – Говорит сошедшая за ней следом Лили.

— Ничего, у неё есть другой, на копыто ниже хвоста. – Съязвила Дейзи. – Смотри, вот умора, она пытается вертеть крупом.

— Ей бы поучиться у Роуз. – вздыхает Лили.