Глава

"Дорогая Линси! Здравствуй. Как ты? Как поживает твоя семья?

Боже... я, как обычно, несу какие-то глупости. Конечно же, у тебя все хорошо. Но если бы ты знала, как же мне приятно писать эти строки! Сколько раз я представлял, как сяду за стол, возьму бумагу (да-да, настоящую бумагу!), и начну писать тебе письмо. Я обдумывал эту мысль каждый день, именно она поддерживала меня все эти унылые вечера, когда очередная партия уже разобрана, а дроны отправлены на новый цикл. Именно мысли о тебе не давали мне свихнуться от скуки, ведь с тех пор, как несчастный Скиди упал тогда в работающую линию, и, едва живой, был отправлен мною на Планету в последней капсуле, я остался тут совершенно один. Сменщика мне так и не прислали. Сколько с тех пор прошло? Полгода? Год? Кажется, я сижу на чертовой станции уже целую вечность.

Я мог бы многое тебе рассказать о том, как у меня тут идут дела, как здесь трудно, тоскливо. Но все это неважно, потому что сейчас, когда я пишу эти строки, мне безумно хорошо. Я так и представляю, как удивленный почтальон оставляет в твоей ячейке вместо привычного ему контейнера это письмо. Ты подходишь, набираешь код, и достаешь его. И, конечно же, улыбнешься, тебя всегда так радовали эти милые старинные диковинки, вроде ламп накаливания, или зеркал, или бумажных писем. Не открывая конверта, ты прячешь письмо в сумку, и, ступив на ленту, отправляешься в толпе других пони, едущими с работы, в свой уютный, утопающий в зелени домик...

Боже, если бы ты знала, сколько я бы отдал тут за самый простенький, мусорный цветочек, который мы без всякой жалости обычно выпалываем с грядки! Как же меня достал бесконечный мертвый пластик и металл...неважно.

Так вот, ты приходишь домой, и деревья, твои великолепные яблони, колышутся в такт порывам ласкового ветра. Там всегда так хорошо, в вашем маленьком, уютном пригороде! Вот кресло-качалка, тронутое ветерком, поскрипывая, начинает твой танец. Ты останавливаешь его, и идешь на кухню. Да, конечно же, чай. Куда же без чая! И, естественно, никакой автоматики, ты все сделаешь сама, как же иначе, ведь все, сделанное тобой, всегда лучше, потому что несет в себе частичку твоего тепла. Большой стакан, три ложки сахара. Все как обычно.

Но вот, наконец, душистый чай заварен, и ты идешь на веранду. Кресло опять начинает раскачиваться, будто радуясь, приветствуя тебя. Ты садишься, и, отхлебнув из стакана, кладешь перед собой письмо. Минутку любуешься им...Меня всегда восхищала твоя способность любоваться. Не разглядывать, не изучать, не смотреть, не бросать взгляд, а именно любоваться. Ты как будто видишь что-то, что для остальных незаметно, невидимо, неуловимо, но зато очевидно для тебя. Когда я был рядом, мне казалось, что и я научился иногда улавливать эту скрытую красоту вещей, но тут, среди штампованных кресел, терминалов, шлюзов, я все это растерял. Теперь для меня бумага-это просто лист сшитых станком волокон, к тому же еще и обезображенный выпирающим, как болячка на коже, чипом. Но для тебя это будет нечто большее, я уверен. У тебя эта способность восхищаться не исчезнет никогда.

И вот, подержав письмо, ты, наконец, осторожно, чтобы порвать ровно по синей линии, тянешь полоску, и вскрываешь конверт. Открываешь его. Поддев, достаешь тонкий лист бумаги, и начинаешь читать про то, что уже произошло. Произошло ли? Угадал ли я хотя бы одну деталь? Не знаю.

Я даже не знаю, получишь ли ты эти строки. Разгрузчики часто не пересылают частную почту, для этого есть личный линк, но, как ты, наверное, знаешь, у нас уже два года бушует самая сильная на моей памяти магнитная буря, и нет связи даже с коммутатором на орбите, не говоря уже о Планете. Я даже не знаю, цел ли он, коммутатор. Поэтому единственным средством связи с тобой для меня остаются грузовые автоматы, которые бывают тут только раз в полгода.

Хотя, знаешь, может быть, в этом есть даже какая-то своеобразная прелесть? Мы с тобой — как те влюбленные из старых книжек,которые в Войну могли общаться только через полевых почтальонов, и не знали, доходят ли их письма до адресатов. Но, несмотря на все, продолжали писать, как продолжу писать и я, ведь это все, что у меня осталось, все, что приносит мне тут радость. Воспоминания о Планете, о зеленых деревьях и глубоких озерах, о больших, шумных городах и башнях древнего Кантерлота. О тебе.

Ну, вот, наверное, и все. Ты как раз допила свой уже остывший чай, да? Не буду тебя задерживать. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем попить его вместе. Обязательно сможем, как же еще? Мне осталось всего полтора года, и потом мы ни в чем не будем нуждаться.

Напиши мне о себе.

С любовью с Луны-42, твой Сёдж."

Дописав последние слова, и отложив собственноручно сделанное перо, коричневый единорог еще долго сидел, вглядываясь в строки, и перечитывая текст снова и снова. Он очень надеялся, что письмо хотя бы дойдет до своего адресата, и, может быть, если повезет, то она ответит на него. На последние два послания Сёдж ответа так и не получил, грузовики приходили пустыми.

Наконец, устав читать одно и то же, единорог бережно сложил лист хрупкой бумаги (господи, и как предки умудрялись ее использовать? Она же рвется от любого легкого рывка!), положил его в конверт и придавил сверху штампом. Послышался легкий щелчок. Убрав машинку, Сёдж удостоверился, что адресный чип встал как надо, и, упаковав конверт в контейнер, пошел к шлюзу.

Челнок уже был загружен, и подмигивал вошедшему единорогу зеленым огоньком готовности. Раскрыв отсек для хрупких грузов, Сёдж осторожно ввел внутрь контейнер с письмом, который тут же завис посредине, поддерживаемый полем. Аккуратно запечатав сначала дверцу отсека, а потом и люк грузовика, единорог вышел со стартовой площадки, и запустил челнок.

Как всегда, он до конца следил, как огненная точка в очередной раз исчезает в абсолютно черном небе, и только потом, мотнув головой, закрыл шлюз. Наступали очередные полгода тишины.