"Эрмитаж"

1. Раскадровка прошлого

До заката еще часа два, но город уже погружен в дождливый октябрьский сумрак, низкое небо – свинцовый молот, занесенный над асфальтовой наковальней. Автомобили проносятся по проезжей части с шумом, напоминающим радиопомехи, и поднимают волны из широких луж. Свет фар, подрагивая, растворяется в падающей сверху воде. На светофоре загорается зеленый – точнее, нижняя лампочка, которая, как я помню, должна быть зеленой, – и я перебегаю дорогу.

Выражение «черная тоска» – не просто фигура речи: снижение уровня эндорфина и серотонина в организме влияет на работу зрительных рецепторов, в результате чего цвета видимого спектра теряют свою яркость. Для человека, достаточно долго пребывающего в депрессии, мир действительно выглядит мутным серым маревом: очертания домов, фигуры людей, заштрихованные косыми линиями дождя, превращаются в смазанный карандашный рисунок. Приступая к его созданию, художник был полон вдохновения и энергии, но в процессе выяснилось, что он не умеет рисовать. Получившуюся мазню стоило бы выкинуть, спустить в унитаз или сжечь, но он почему-то хранит ее. Ему больно смотреть на исчерканную черным грифелем бумагу, но не смотреть он не может – это как зудящее желание сорвать коросту с раны, расковырять прыщ на лбу, водить и водить языком по больному зубу, сказать гадость любимому человеку в минуту слабости, раз за разом вдыхать сигаретный дым, ощущая, как он скребет изнутри стенки легких.

Бросаю окурок в лужу и двигаюсь сквозь серый кисель дождя навстречу своему неудавшемуся рисунку, представляя, что скользящие по лицу капли оставляют на коже черные полосы, что и меня тоже кто-то зачеркивает. Нажимаю на спусковой крючок, раздается громкий хлопок, и окружающая серость сжимается от боли, сгущаясь, превращаясь в сплошную непроглядную пелену тьмы.

– Бедный зверек, – прозвучал из темноты нежный голос, тихий, но с явственными нотками паники. – Ох, твоя лапка, сколько крови! Потерпи, сейчас я перевяжу… Энджел, скорее беги и позови Твайлайт. Энджел, пожалуйста, не капризничай, ты же видишь: дело серьезное…, – голос вдруг изменился, став резким и дребезжащим, как удары гвоздодером по стальному листу: – Немедленно приведи Твайлайт!

Невдалеке послышался дробный топоток по деревянному полу и стук закрывшейся двери, а я и сам почувствовал непреодолимый позыв подчиниться приказу и найти Твайлайт: хотя понятия не имел, кто она такая, и где ее искать, я просто должен был встать и бежать. Для начала я разлепил веки – и увидел мутное желто-розовое пятно, расплывающееся по окружившей меня тьме, как капля подсолнечного масла по воде.

– Нет-нет, бедняжка, я не тебе говорила, прости, пожалуйста, – залепетало пятно своим первым мягким голосом. – Лежи спокойно, скоро мы тебя вылечим.

Когда зрение обрело резкость, а тьма окончательно отступила, пятно превратилось в желтую морду с огромными, как у инопланетян, бирюзовыми глазами.

Что ж, я давно знал, что схожу с ума. С тех пор, как услышал три заветных слова: «Давай останемся друзьями».

Белые стены университетского коридора заливает водянистый свет сентябрьского полудня, его золото сочится сквозь стекла, стекает на каменный пол, от которого с гулом отскакивает и бьется рикошетом о стены эхо наших шагов. Мы несем каждый по высокой стопке трухлявых от старости книг. Преподаватель послал ее принести их и разрешил выбрать помощника. И она выбрала меня. В этот день в начале третьего семестра я еще не догадываюсь о том, какое значение имеет наша встреча…

В начале девяностых семья испытывает финансовые трудности, и меня не удается устроить в детский сад, поэтому целые дни я провожу у дедушки и бабушки по материнской линии. Поэтому в начальной школе я сижу за партой на всех переменах, в то время как сверстники носятся по классу и коридору. Они все знают друг друга с детского сада, им хватает себя самих, и они не приглашают меня в свои игры, а я не знаю, как знакомиться.

Надо мной начинают смеяться, плюют, хватают мои вещи.

В средней школе меня начинают бить.

В седьмом классе Антон накидывает мне на шею цепочку от ключей и душит. Металл обжигает. Все кругом стоят и смеются. Когда мне кажется, что я уже не вернусь домой, Антон отпускает меня и ерошит волосы. Резко вскакиваю и толкаю его, он падает спиной на стулья и орет матом, по толпе прокатываются удивленный гомон и смешки. Понимаю, что, как только Антон поднимется, мне придет конец, поэтому не позволяю ему встать: набрасываюсь на него и впиваюсь зубами в нос. Стискиваю челюсти до боли в деснах, слышу хруст хряща. Не помню, что происходит после, не помню его крика, не помню, как меня оттаскивают. Помню только крупные ярко-алые капли на желтом линолеуме с рисунком «под паркет».

Тяжелые разговоры с директором и родителями, с милицией. Говорю им, что не понимаю, в чем моя вина, ведь я много раз просил Антона, просил их всех оставить меня в покое, говорю, что Антон и остальные – звери, которые не понимают слов. Они отвечают, что я сам во всем виноват.

Принято считать, что в школе люди учатся, но речь здесь не о биологии, географии или алгебре. В школе люди учатся унижать, лгать, жульничать, драться. Учатся сами, без учителей – те только преподают свои предметы и иногда смотрят, чтобы никого не убили и не покалечили слишком сильно. Это лицемерие, обман: все кругом говорят о передаче знаний, цивилизации и просвещении, а на деле – мы в диком лесу. Школа – не светоч, школа – сортировочный конвейер, приспособление для разделения людей на сильных и слабых. Мне надоедает быть слабым – и я калечу Антона, но это почему-то не поднимает меня по эволюционной лестнице. Наверно, я чего-то не понимаю, упускаю нечто важное, благодаря чему люди могут сосуществовать нормально.

После инцидента с Антоном одноклассники меня больше не трогают. Никогда. Возможно, боятся, но я боюсь их больше – постоянно ожидаю мести за разорванный нос – мести за то, что посмел оказать им сопротивление. Я говорю себе, что никому больше не позволю унижать себя, и тренирую перед зеркалом злобный звериный взгляд, но внутри – дрожу от страха.

Ко времени выпуска почти забываю о прошлом. Радуюсь жизни: учусь, читаю, смотрю телевизор, сижу за компьютером. Один. Я существую отдельно ото всех, разговоры с окружающими ограничиваются набором ритуальных фраз. Я настолько не понимаю их значения, что иногда путаю: подходя к двери, говорю «алло», уходя к репетитору, бормочу «спокойной ночи», когда положено благодарить, у меня вырывается «не за что».

Поступаю в университет, и ничего, кажется, не меняется. Одногруппники обращают на меня внимание только, когда им требуется узнать или списать домашнее задание, а во время зачетной недели и сессии моя популярность взлетает до небес. Это утомляет. Предпочитаю, чтобы от меня отстали. Несколько раз меня из вежливости приглашают на вечеринки, но я отказываюсь. У меня уходит год на то, чтобы запомнить их имена.

И я очень удивляюсь, когда в этот осенний день в начале второго курса выясняется, что девушка из другой параллели знает мое:

– Кирилл, – спрашивает она, – почему ты всё время молчишь?

– А что говорить? – отвечаю я, и мое дыхание выдувает из стопки старых книг, которые я несу перед собой, облачко пыли.

– Ну, не знаю…, просто общаться.

Она говорит, что наблюдала за мной весь прошлый год, но боялась подойти, потому что я такой мрачный. Хочу ответить, что я не мрачный, а вполне довольный жизнью, но пыль из книг попала мне в нос, и я, не в силах больше сдерживаться, громогласно чихаю и роняю свою стопку на пол. Она смеется и помогает мне собрать учебники.

Месяц спустя провожаю ее до дома после занятий, держа над ней зонт. Уже темно, и дождь со снегом окрашивается в рыжий цвет уличных фонарей, блики светящихся вывесок смешиваются на мокром асфальте, как краски на палитре художника, переливаются хаотичным калейдоскопом, завиваются в водовороты, и когда ее нога ступает в центр такой воронки, я вздрагиваю и крепче стискиваю ее локоть, боясь, что она провалится. Мокрый ветер свистит в ушах и, взметнув ее прямые соломенные волосы, запутывает тоненькую прядку между спиц зонта. Она вскрикивает. Мы останавливаемся, и я начинаю левой рукой освобождать ее волосы из оков нержавеющей стали. Когда мне это удается, я поворачиваюсь, чтобы продолжить путь, а она, не замечая моего движения, начинает тянуться ко мне, чтобы поцеловать в щеку, как делала уже не раз. В миг, когда наши тела соприкасаются, в том месте, куда она целилась, оказывается не щека, а губы. Мой первый поцелуй, ощущения которого я до сих пор могу вызвать в памяти: мягкое тепло, влажность – не важно, главное – единение: я со всеми своими комплексами и проблемами будто перестаю существовать, растворяюсь в ней и в этом моменте – не ощущаю себя, но в то же время я жив, как никогда прежде. Стылый сырой ветер согревается от нашего дыхания, и кажется, будто время останавливается: тяжелые пропитанные водой снежинки замедляют свой хоровод, закручиваясь вокруг нас, подобно спирали ДНК. Я еще не знаю, что мою первую запоздалую любовь постигнет та же участь, что и этот первый снег.

Мы везде ходим под ручку, и все сокурсники, чьи имена я, наконец, запомнил, говорят, что у нас над головами будто светятся нимбы. Она заставила меня понять, что та жизнь, которой я радовался, – унылое одинокое убийство времени. Я наслаждался пребыванием в темной пещере, потому что не знал, что вокруг – огромный яркий мир. Она вывела меня в этот мир, разорвала непроницаемый кокон, отделявший меня от людей с самого рождения. У меня появляются друзья – ее друзья. Она обожает людей и стремится подружиться со всеми, кто попадает в поле досягаемости, с каждым она мила и очаровательна. Пытаюсь подражать ей и быть таким же приветливым. Не знаю, действительно ли у меня получается, но все говорят, что я – отличный парень: я привык думать, что мне нечего сказать людям, но она и наши друзья с интересом слушают мои «пещерные» тирады о жизни.

Проблемы появляются после Нового года: начальная эйфория прошла, и я понимаю простую неизменную истину: я слишком долго жил один, одиночество стало моей натурой, и даже если я хочу быть с ней, я все равно хочу быть один – у нее. Те, кого я считал друзьями, превращаются в рой назойливых насекомых, отвлекающих ее от меня. Я ревную – не только к парням, но и к девушкам. Хочу, чтобы она всегда была со мной и только со мной, думала только обо мне. Засыпаю ее вопросами о том, что она делала, когда меня не было рядом, с кем встречалась, куда ходила. Названиваю ей вечерами, чтобы быть уверенным, что никто другой ей не позвонит, и скрежещу зубами, когда узнаю, что во время разговора со мной она умудряется переписываться с пятью людьми в интернете. Кричу на нее, и она говорит, что я перегибаю палку, говорит, что надо сделать «паузу в отношениях».

Сердце мое кипит от гнева, но умом я понимаю, что неправ, поэтому соглашаюсь с ней. Неделю наблюдаю за ней издали: она в окружении друзей и подруг, смеется, щебечет, как ни в чем ни бывало, как будто совсем не скучает по мне. Что это значит: то, что ей нет до меня дела, или то, что она просто вечно носит маску веселости? Последний вариант заставляет меня усомниться в том, что я вообще когда-либо знал ее, что она показывала мне лишь то, что хотела, таким образом, манипулируя мной. Ревность и жажда контроля окончательно заливают мой обретший было яркость мир кровавым маревом. Я хочу убить каждого, кто заговорит с ней, чтобы никто, кроме меня, не дарил ей радость.

Я преследую ее.

Ору на нее.

Бросаюсь на нее, но не могу ударить.

Радости больше нет.

Она отвергает меня, и я возвращаюсь в свою темную пещеру. Но тот, кто видел свет, не может больше жить во тьме. Начинаю принимать приглашения на вписки одногруппников, хотя и не понимаю, зачем они меня зовут, и, сидя там в темном углу, напиваюсь до потери сознания. Становлюсь курильщиком: сигареты надежнее людей – ты знаешь, чего от них ждать.

«Инопланетянин» с желтой мордой куда-то исчез, и, хотя тело сковывала слабость, я попытался оглядеться: я был раздет по пояс и лежал на застеленном мягким ковром дощатом полу, вокруг стояла пара кресел и диванчик с зеленой обивкой, слишком маленькие, чтобы на них мог поместиться взрослый человек. На коричневых стенах висели картины с бабочками, к потолку прибит скворечник, из которого доносился птичий клекот. Хотя в комнате было по-летнему тепло, без рубашки я почувствовал себя беззащитным. Приподнялся на локтях, озираясь в поисках одежды, и вдруг увидел, что кисть правой руки отсутствует, а культя туго замотана белым бинтом. От этого зрелища меня замутило.

Увечье притягивало взгляд, так и подмывало сорвать бинт, чтобы увидеть кровавую плоть и кости. Я провел по культе левой рукой, и по телу пробежал озноб.

От неприятных ощущений отвлек скрип двери: в комнату вошло четвероногое фиолетовое существо, очевидно, той же породы, что и «инопланетянин», вокруг него прыгал белый кролик странных пропорций, а над ним висела в воздухе окруженная сиреневым сиянием толстая книга. Во лбу существа торчал светящийся тем же цветом короткий рог.

– Флаттершай, – позвало существо женским голосом, – я здесь. Ой, он очнулся! Привет, дружок.

«Единорог» уставилась на меня, книга раскрылась перед ней, и страницы начали перелистываться сами собой.

– Не похож, – бормотала фиолетовая «инопланетянка», – нет, тоже нет, не то…

Вновь накатило ощущение беззащитности. Я попытался подняться на ноги, но голова сильно закружилась, и получилось только сесть по-турецки, качая забинтованную руку. Я подозрительно смотрел на фиолетовую, а она переводила взгляд с меня на свою книгу.

Позади раздался топот, и к фиолетовой подбежала желтомордая. Остальное ее тело тоже было желтым, длинные грива и хвост – бледно-розовыми, рог отсутствовал, зато к бокам жались маленькие крылья.

– Твайлайт, спасибо, что так быстро пришла. Я нашла этого раненного зверька на опушке Вечнодикого леса и обработала его рану, но нужно, чтобы ты опознала его, а то боюсь, как бы мое лечение не оказалось неподходящим для этого вида животных.

Я содрогнулся – не от того, что меня назвали животным, а от того, что вспомнил, где уже видел этих существ.

В начале мая она сама останавливает меня в коридоре – в том самом, где мы познакомились. Она говорит, что до нее доходят слухи о моем пьянстве, и она за меня волнуется. Говорит, что хочет быть моим другом. Радость от того, что я вновь слышу ее обращенный ко мне звонкий голос, вижу ее улыбку, густо напудренные щечки, смеющиеся сине-зеленые глаза борется во мне с ненавистью: мне, которому она признавалась в любви, предложено стать ее «другом»? Что за гнусная подачка? Разве я похож на попрошайку, который рад любой копейке? Мне нужно всё или ничего.

Но радость побеждает, и я расплываюсь в улыбке:

– Мир, дружба, жвачка.

Мы стоим в углу залитого желтым светом, нагретого майским солнцем коридора, мимо нас проносятся спешащие на занятия студенты. Кое-то косо поглядывает – узнает нас, вспоминает, какими мы были. Она достает из сумки небольшую бело-синюю плюшевую игрушку и протягивает мне:

– Это тебе в знак моей симпатии. Слышала, парням твоего возраста нравятся такие пони. Эта вот – Рэрити, самая щедрая.

«Ты себя, что ли, возомнила щедрой? – с досадой на собственную мягкотелость думаю я. – Какой большой дар – дружба! Тем более, твоя дружба, которую ты предлагаешь всем подряд». Уверен: когда у человека много друзей, происходит своего рода инфляция – дружба обесценивается: тот, кто обладает талантом заводить новых знакомых, не дорожит старыми.

– Вот ты приходишь домой – а она тебе радуется, – улыбается она, прерывая мои размышления.

– Спасибо, – говорю я и, не рассматривая, запихиваю пони в сумку.

Возвращаюсь домой: пусто – родители развелись, едва я окончил школу, и отец постоянно пропадает у приятелей. Прохожу в свою комнатку, вытаскиваю из сумки тетради и белую пони. Ставлю ее на письменный стол. Она пялится на меня пластмассовыми голубыми глазами, улыбается ртом-ниточкой. Я видел картинки с этими «цветными конями» в интернете, но они были лишь частью информационного шума – меня интересовали и волновали совсем другие вещи. Отвожу взгляд и несколько минут тупо смотрю на диван: вспоминаю, как она в последний раз сидела на нем, натягивала колготки и жаловалась на декана, вспоминаю запах кожного жира на ее голове, смешанного с ароматом шампуня и духов, вспоминаю, вспоминаю…

Сажусь за стол и пытаюсь подготовиться к завтрашнему зачету, но в мысли постоянно лезет разговор с ней, мешает сосредоточиться. Она надеется откупиться от меня этой никчемной игрушкой? В ярости смотрю на отвратительно умильную в своей тошнотворной доброжелательности плюшевую тварь. Хватаю пони и начинаю ее душить, потом впиваюсь зубами в мягкий белый рог и рву изо всей силы: трещат нитки, во рту мерзкий привкус синтетической ткани. Отплевываюсь от катышков и отрываю пони один глаз, второй, швыряю игрушку на пыльный пол и начинаю топтать ногами. Понимаю, какое это жалкое зрелище, но не могу остановиться – я хочу уничтожить ее фальшивую плюшевую радость. Приношу с кухни нож и втыкаю ей в живот, запускаю в получившееся отверстие пальцы и разрываю материю – наружу лезет желтоватый поролон. Рву его на мелкие частицы, кромсаю остатки ткани ножницами. На месте пони я представляю ее.

Желтый пегас подлетела ко мне, держа в передних копытах миску с горячим бульоном, и по-человечески улыбнулась:

– Скушай, и тебе полегчает, обещаю. М-м-м, вкусно! – она почти окунула морду в миску, делая вид, что сейчас сама всё съест.

Я подумал о волшебной силе искусства. Однажды видел в интернете фотографию девушки, которой с помощью «Фотошопа» придали черты анимешной школьницы: то, что в рисованном виде могло выглядеть миленько, в реальности оказалось довольно жутким. Эти пони напомнили мне ту фотографию: покрытое густой короткой шерстью четвероногое с гривой и хвостом из человеческих волос, с непонятно, как помещающимися в черепе гигантскими глазными яблоками, с уплощенной мордой, немного гипертрофированно выражающей весь спектр человеческих эмоций.

– Можно мне рубашку? – спросил я и тут же вскрикнул, потому что пегас выронила миску, и ее содержимое вылилось мне на джинсы.

Крылатая пони отскочила от меня и, взмыв на секунду под потолок, спикировала за кресло.

– П-п-простите, – донесся из укрытия ее писк, – я не хотела, я… эм, я думала…

– Хм, сэр, – кашлянув, обратилась ко мне единорог. – Я вижу, вы разумное существо. Не могли бы вы сказать нам, кто вы?

– Кирилл.

– Кирилл, кирилл, кирилл…, – забормотала она, перелистывая страницы своей книги, – кашалот, кенгуру…, нет, кириллов нет.

– Это имя, – пояснил я.

– Ох, я забыла манеры! Позвольте представиться: я – Твайлайт Спаркл, а это, – единорог указала на трясущееся кресло, – моя подруга Флаттершай. Она нашла вас без сознания, принесла к себе домой и залечила вашу рану.

– Очень приятно, – сказал я то, что следовало говорить в таких случаях, – спасибо за помощь. А почему вы прячетесь?

Из-за кресла послышался неразборчивый шепот, и Твайлайт Спаркл перевела:

– Флаттершай очень любит животных и обладает особым талантом обращаться с ними, но в общении с разумными созданиями она очень застенчива, поэтому, когда вы заговорили, для нее это стало шоком. К тому же, вы такой… большой. И все-таки, к какому виду вы относитесь? Минотавр?

– Человек разумный, хомо сапиенс.

– Чейнджлинги, черепахи…, – снова уткнулась в книгу Твайлайт Спаркл, – нет, человека тоже нет. Где ваша родина?

Я счел, что не стоит так с ходу заявлять, что пришел из мира, в котором Твайлайт Спаркл и ее подруга – персонажи девчоночьего мультика, который странным образом полюбили многие юноши и взрослые мужики, поэтому неопределенно махнул рукой:

– Далеко.

Флаттершай тем временем выползла из-за кресла и начала приближаться ко мне с тряпкой в копыте, похоже, намереваясь вытереть лужу бульона, в которой я до сих пор сидел, как идиот.

– Давайте, я сам, – я по привычке протянул к тряпке правую руку, и мой взгляд вновь против воли упал на обмотанную бинтом культю.

– Кто же сделал это с вами? – спросила Твайлайт Спаркл.

– Должно быть, какое-то ужасное жестокое дикое чудовище, – дрожа, пролепетала Флаттершай.

Я счел, что не стоит признаваться этим странным, нелепым, наивным созданиям, что жестокое дикое чудовище – я сам.

Лето проходит незаметно. Всё время провожу либо в своей комнате за компьютером, либо у дедушки. Стараюсь не выходить без надобности на улицу, чтобы случайно не встретиться с ней. Пытаюсь не смотреть ее страницу в социальной сети, но пальцы меня не слушаются, и я вижу ее статусы о том, как прекрасна жизнь, ее фотографии в окружении смеющихся друзей и подруг. Вижу, что у нее появился новый парень – совершенно мне не знакомый. Почему-то я представляю себя не на его месте, а на ее: погожим днем я иду с ним под ручку по центральной улице, смотрю на него, щурясь на солнце, и он щурится в ответ. Завидую ей: ей легко сходиться с людьми, легко общаться, легко нравиться. Она не понимает, каково это – быть в полном одиночестве. Я не могу простить ей ее счастья.

К концу лета уже почти обретаю душевный покой, но приходит время возвращаться в университет, и при виде ее меня вновь охватывают злоба, досада, презрение, ненависть. Я больше не хочу убивать ее друзей, я хочу уничтожить ее – не убить, нет, я не уподоблюсь Карандышеву с его знаменитым «Так не доставайся ж ты никому!» Я должен увидеть, как она останется одна, уловить момент, когда она осознает, что не нужна никому. Когда я отгрызу ей щеки, нос, изрежу уши, сдеру кожу со лба, сожгу волосы, выпотрошу грудь, исполосую шрамами всё тело, – тогда посмотрим, сколько у нее останется друзей! И еще хочу, чтобы она знала, что это сделал с ней я, пусть даже тогда мне не миновать тюрьмы…

За запотевшими окнами кружатся грязно-желтые и бордовые листья, от особо сильных порывов осеннего ветра позвякивают стекла – в дедушкиной квартирке, как всегда, жарко натоплено: плюс к раскаленному рефлектору недавно включенные батареи излучают тепло с такой силой, будто соскучились за лето по своей работе и рады к ней вернуться. Дедушке постоянно холодно с тех пор, как умерла бабушка.

С тех же пор я навещаю его несколько раз в неделю: приношу продукты, делаю уборку, слушаю его рассказы о былом и едкие комментарии о нынешнем. Когда он принимается расспрашивать о моей жизни, отделываюсь общими фразами, потому что моя жизнь – не его дело: не люблю его, не ощущаю никакой духовной близости, никакого родства, – я просто исправно выполняю семейный долг.

Не люблю никого на свете, кроме нее. И то, начинает казаться, что мои чувства к ней – не более чем желание быть нормальным, быть, как все: с девушкой и друзьями, – или же просто собственничество, жажда безраздельного обладания, зависимость сродни наркотической. Она – Кольцо Власти, а я – Голлум, которого оно выманило из пещеры, и который не может теперь ни вновь обрести его, ни вернуться обратно.

Дедушка не знает ничего о моих мыслях, поэтому спокойно рассказывает о том, как во время похода в поликлинику на него набросилась бродячая собака, и он решил сделать пистолет-пугач, чтобы отбиваться от уличных животных. Дед – мастер на все руки, инженер советской закалки. Он демонстрирует мне изготовленный из толстых железных листов пистолетик, говорит, что убить им нельзя, но в лицо лучше не направлять.

Когда дедушка засыпает, я забираю оставленное на журнальном столике самодельное оружие и ухожу. Оно идеально для задуманного: выстрелю ей в лицо – она не умрет, но останется обезображенной.

На следующий день я не прихожу на занятия. Караулю ее на остановке через дорогу от здания университета, скрываясь от серого дождя и чужих взоров под капюшоном и кепкой, притворяюсь простым горожанином, курящим в ожидании автобуса. Я представляю себя неудачным карандашным наброском, представляю ее и всё, что между нами было, неудачным карандашным наброском. Пришла пора зачеркнуть нас, стереть, скомкать, разорвать, сжечь.

Завидев ее, я бросаю сигарету в лужу, взвожу курок лежащего в кармане пистолета, его рукоять скользит в потной ладони. Перебегаю дорогу, на ходу поднимаю руку с оружием и, когда считаю, что подошел достаточно близко, когда она уже заметила меня и поворачивается ко мне с приторно-приветливой жемчужной улыбкой, спускаю курок.

Пистолет взрывается у меня в руке. Кто-то зачеркивает меня и всё вокруг жирным черным карандашом.

Заботливая пони-пегас вернула мне мою рубашку, судя по запаху, недавно выстиранную. Пододвинула низкий столик с новой миской бульона и ложкой. Держать прибор левой рукой было непривычно, и я полностью сосредоточился на процессе питания. Бульон оказался довольно жидким, из одной морковки и петрушки, но на вкус был приятен. Белый кролик по имени Энджел провожал каждое движение моей руки подозрительным взглядом.

– А зачем тебе вообще понадобилось идти в Вечнодикий Лес? – спросила единорог.

– Ох, Элизабик опять сбежала из курятника, и я подумала, что она снова забрела в Лес. Кстати, мне все еще нужно ее найти. Ты не присмотришь за Кириллом, Твайлайт?

Трудно поверить, что это лепечущее создание могло говорить и тем голосом, который я слышал при пробуждении – резким, командным, не терпящим возражений.

– Да, конечно, – кивнула единорог. – Будь осторожна.

– Буду, а если что, положусь на Взгляд. Ты точно не против остаться с Кириллом, это не отвлечет тебя от твоих занятий?

– Нет, разве что немного. Но я уверена, что знакомство с новым видом разумных существ того стоит.

Пегас поблагодарила ее и вышла из дома, а единорог обратилась ко мне:

– Мне нужно задать вам столько вопросов, Кирилл! Мне понадобятся пергамент, чернила и перья, чтобы составить их список и записать ваши ответы…, – окинув меня взглядом, она уточнила: – Очень много пергамента, чернил и перьев. Что же мне делать? Я не могу пойти за ними, потому что обещала Флаттершай посидеть с вами, и не могу начать расспрашивать вас прямо сейчас, потому что боюсь забыть то, что вы расскажете.

Мне тоже хотелось задать несколько вопросов. Умер ли я, и если да, то рай это или ад? А если я просто без сознания, что ждет меня, когда очнусь, – жизнь инвалида и ее презрение за то, что я пытался сделать, а может, еще и суд за покушение на убийство? Или я окончательно свихнулся, и сейчас разговариваю в психушке с парой врачей, которые кажутся мне разноцветными пони? А что станет с дедушкой, когда он узнает, что я стащил его пистолет, и как им воспользовался? Задать вопросы мне хотелось, а вот узнать ответы на них – нет.

– Ну, я не собираюсь никуда убегать, так что можем просто подождать, пока вернется…

– Флаттершай, – подсказала пони.

– Флаттершай, – кивнул я, – и тогда вы сможете сходить за пергаментом.

– Имеет смысл, – почесала она подбородок копытом.

И тут я совершил ошибку – решил, что следует вести себя как можно более доброжелательно, в духе детских мультиков, – и старательно улыбнулся.

Твайлайт Спаркл отпрянула, издав пронзительный вопль. Ее рог окутала сиреневая аура, и в следующий миг вокруг меня материализовалась железная клетка.

2. Схема человека в разрезе

Клетка была где-то метр на два и достаточно высокой, чтобы встать в ней в полный рост.

– Ты чего? – возмутился я, хватаясь за прутья и поднимаясь, нависая над единорогом, в холке доходящим мне до пояса.

– Ты хищник! – Твайлайт Спаркл обвинительно указала на меня копытом. – У тебя клыки. Пусть ты и ранен, безопасность прежде всего. Я не хочу, чтобы ты съел кого-нибудь из питомцев Флаттершай…, – единорог сглотнула, – или саму Флаттершай, или меня.

Я тяжело вздохнул и сел. Опыт многих выяснений отношений с ней, когда я пытался логически увязать уверения в своей любви со вспышками ярости, дал мне понимание, что очень трудно доказать, что ты не верблюд, если у тебя горб, и ты плюешься. Но я всё же попробовал:

– У меня и резцы есть, и моляры – видишь? – открыл рот пошире и продемонстрировал единорогу его содержимое. – Потому что человек всеяден. Не стану врать: мне случалось есть мясо, но с тем же успехом я могу быть вегетарианцем. И уж точно не стану есть разумных существ…

«Сказал человек, мечтавший откусить пол-лица одной девушке».

Твайлайт окинула меня оценивающим взглядом и покачала головой:

– Извини, но пока я оставлю клетку. Посмотрим, как ты будешь себя вести.

– А как я могу себя вести, сидя за решеткой? Конечно, смирно! Ты меня выпусти – и только тогда увидишь, воспользуюсь я шансом сожрать тебя, или нет.

– Предпочту не рисковать, – единорог оставалась непреклонной.

С другой стороны, какая мне разница, в клетке я или нет? Куда я пойду, оказавшись на свободе?

– Как твоя лапа? – сменила Твайлайт тон на сочувствующий. – Болит?

– Вроде, нет, – пожал я плечами, а вдоль позвоночника пробежал холодок: я старался не думать о том, что стал калекой. – И у людей это называется не лапа, а…

– Нет! Стой! – зажала уши единорог. – Не хочу ничего слушать, пока не смогу записать.

Я мог бы сказать ей, что, скорее всего, застрял здесь надолго, поэтому в любое время готов повторить ей всё, что она боится забыть, но не стал: одна попытка быть дружелюбным уже стоила мне свободы. К тому же, «застрял здесь надолго» – вилами по воде писано: в любой момент я мог очнуться в больничной палате, пристегнутым наручниками к койке, под осуждающими взорами тех, кто когда-то называл меня другом.

Коттедж затопило почти физически ощущаемое неловкое молчание: единорог беспокойно нарезала круги по комнате, всё больше ускоряясь – вероятно, составляла в уме список вопросов, которые хочет мне задать, и прикидывала, насколько «хищник» опасен, а я старался вообще ни о чем не думать. Я не особенно любопытен и не люблю праздных вопросов, а плана, для осуществления которого может понадобиться информация, у меня не было.

В конце концов, я начал гадать, о чем будет спрашивать единорог, и придумывать такие ответы, которые показывали бы людей в хорошем свете: мультик мультиком, а в клетку меня уже посадили – кто знает, на что еще способны волшебные пони, когда на них не смотрит целевая аудитория?

Фиолетовое мельтешение перед глазами начало утомлять, и я неохотно нарушил молчание:

– Слушай, если ты наколдовала эту клетку, почему не наколдуешь себе письменные принадлежности?

Твайлайт Спаркл задумалась, потом ответила:

– Хотя мой особый талант – магия, и я могла бы создать пергамент, перья и чернила, они будут…, хм, эфемерными. Пользуясь ими, я не буду чувствовать, что действительно что-то записываю.

– Клетка не кажется эфемерной, – заметил я, проводя левой рукой по серо-синим металлическим прутьям.

– Тут другое. Я – ученый, и я хочу начать исследовательскую работу правильно, понимаешь? Я всегда пользовалась настоящими письменными принадлежностями. Если бы знала, что ты – такое невиданное существо, захватила бы их с собой. Потому что это…, ну, правильно.

Меня посетило чувство «дежа вю»: от кого же я постоянно слышал фразу «всё должно быть сделано правильно»? Вспомнил. Один сокурсник, знавший о моих сложностях в общении с людьми, посоветовал мне посмотреть сериал об убийце-психопате, который не имеет ни с кем эмоциональных связей, но настолько хорошо копирует их внешние проявления, что все считают его душкой. Приятель надеялся, что я возьму пример с героя сериала и так же вольюсь в общество, просто имитируя слова, мимику и действия окружающих, но, естественно, мне это не помогло, потому что сериал не имеет ничего общего с реальностью.

Настоящие серийные убийцы действительно обладают так называемой «маской нормальности», благодаря которой их зачастую невозможно вычислить, потому что они производят впечатление людей добрых, отзывчивых и уравновешенных. Но эта «маска» – не результат копирования, это даже не маска, маньяки действительно такие. Дело в том, что в жизни каждый человек неизбежно испытывает отрицательные эмоции и стрессы, негативная энергия накапливается и понемногу стравливается в кратких вспышках грубости, агрессии и затяжных депрессиях. Маньяки же выплескивают все свои стрессы разом – в момент убийства, – поэтому в остальное время они полностью избавлены от всех тех вызванных отрицательными эмоциями недостатков, что присущи нормальным людям. В периоды между убийствами маньяки не кажутся добрыми, они и есть добрые, свободные от зла… до тех пор, пока им снова не потребуется единовременно выплеснуть всё, что накопилось.

Так вот, тот маньяк из сериала как раз постоянно толковал о том, что убийство помогает ему «сделать всё правильно».

И вот теперь я услышал эту же фразу от волшебной пони. Оставалось только надеяться, что «исследовательская работа» Твайлайт Спаркл не предполагает вивисекции. Впрочем, к чему мне теперь надеяться? Что бы со мной ни происходило – скорее всего, я это заслужил.

Мы: она, я и трое наших друзей, – вываливаемся из кафе-бара, и сухая, хрустящая от заморозка, ноябрьская ночь впивается в нас, разгоряченных, ледяными зубами. Ярко-синие звезды в небе перемигиваются с блестящими льдинками и частицами инея на асфальте. Звенит звук наших шагов, от ветра и перепада температур слегка кружатся хмельные головы.

Иван продолжает начатую в кафе дискуссию. Он, убежденный язычник, заявляет, что нам следует вернуться к вере предков, что боги древних намного ближе к людям, чем Единый Бог авраамических религий, который прославляет смерть, тогда как языческие боги прославляют жизнь. Его поддерживает Ирина – фанатка приворотов-отворотов, гаданий и нетрадиционной медицины, выращенная «познавательными» передачами об экстрасенсах, друидах и инопланетянах: она говорит, что мир намного интереснее, когда в каждом камне, дереве и животном скрывается божество или дух, к которому можно обратиться за помощью.

– Ну, как же так? – возмущается она, с детства приученная матерью ходить в церковь. – Бог один.

– Ага, один, – кивает Игорь, достойный представитель кухонного направления философии, – только носит разные маски для разных народов, ну, или чисто под настроение.

– Да нет же! – негодует она. – Кирилл, скажи хоть что-нибудь!

Хотя она пару раз водила меня в церковь и давала читать Библию, я далек от православия. Но свою девушку необходимо поддержать, поэтому говорю:

– Проблема язычества как раз в том, что боги слишком похожи на людей: те же страсти, обиды, гордыня, зависть. Языческие боги, как и люди, могут глупить и совершать ошибки. Если после смерти человека действительно судят за всё, что он сделал на Земле, я хочу, чтобы меня судило не скопище божков, а Единый Бог с большой буквы, который по определению непогрешим и справедлив. Если придется страдать, я хочу быть уверен, что это заслуженная кара, а не прихоть какого-нибудь бога-садиста, у которого в момент суда надо мной было плохое настроение, и он решил выместить свою злость на мне.

На самом деле, никогда раньше не думал на эту тему, и сейчас пытаюсь понять, сколько в моих словах правды, сколько моего собственного мнения, а сколько желания поддакнуть ей.

– Ты на славянских богов не гони! – нависает надо мной двухметровый богатырь Иван. – Что ты о Велесе знаешь, а? А о Перуне, Свароге? Где они, по-твоему, ошибались? Небось, начитался в школе греческих мифов – так то басурмане. А наши, славянские, не такие!

– Не буду спорить, – говорю я, глядя ему в глаза снизу вверх. – После смерти узнаем, кто был прав.

Иван хмурится и открывает рот, чтобы сказать что-то гневное, но не успевает: она хватает меня за руку и тащит к пешеходному переходу:

– Ладно, пока, ребята! Нам в ту сторону.

Она ведет меня к себе домой. Она благодарна за то, что поддержал ее в споре. Я не говорю ей, что все эти диспуты пусты и совершенно бессмысленны, а значит победа или поражение в них неважны и в принципе невозможны, потому что хочу получить ее благодарность. Пускай она думает, что заслуженную.

– Ладно, правильно – так правильно, тебе виднее, – кивнул я, и Твайлайт снова принялась ходить туда-сюда, бросая на меня косые взгляды.

В тот момент, когда мне начало казаться что в полу под ее копытами появляется неглубокая колея, вернулась Флаттершай.

– С Элизабик всё в порядке, – говорила она, затворяя за собой дверь, – я вернула ее в курятник…

Какой у нее все-таки приятный, умиротворяющий голос.

– Ой, Твайлайт, почему Кирилл в клетке?

– Он хищник, – ответила единорог, постепенно замедляя шаг.

Два этих слова вызвали у пегаса очередную паническую атаку – она выскочила обратно на улицу, едва не снеся дверь с петель, но вскоре просунула голову в дом:

– А он ест рыбу? Я кормлю некоторых плотоядных животных рыбой, и им этого хватает.

– Я не хищник, я всеядный, – повторил я. – Могу и овощи, и хлеб. И пони я не ем.

– Ох, слава Селестии, – облегченно выдохнула Флаттершай, возвращаясь в дом.

Мысленно я отметил, что Селестия – вероятно, местное божество, но копаться в теологии мира говорящих пони мне не хотелось, поэтому уточнять свою догадку не стал: кто знает, что они делают с не верующими в Селестию «еретиками»?

– Кстати, надо будет написать принцессе, – пробормотала Твайлайт Спаркл. – Я отлучусь ненадолго.

С этими словами она исчезла в сиреневой вспышке, и я вздрогнул от неожиданности. Телепортация единорога Флаттершай не смутила, а вот мое резкое движение заставило опять спрятаться за кресло. Белый кролик подскочил к моей клетке и принялся угрожающе трясти кулаками.

– Р-рыбки? – спросила пегас, выглядывая из-за обитой зеленой тканью спинки.

– Нет, спасибо. Извини, что напугал.

– Ничего страшного, – заверила пегас, не покидая, однако, укрытия. – Энджел, отойди, пожалуйста, от Кирилла. Он ведь сказал, что не сделает нам ничего плохого.

«Голос, – подумал я, – что за голос!» Особого шарма придавало знание, что эти мягкие и робкие интонации могут вдруг смениться повелительным дребезжанием стали – я отлично помнил первые услышанные в этом мире слова: Флаттершай приказывала своему обленившемуся кролику привести Твайлайт Спаркл. Наверное, это и есть «Взгляд», о котором она говорила перед уходом в лес. Какое же должно быть самообладание, чтобы не пользоваться им постоянно? Я позавидовал желтой пони: будь у меня такая сила, я бы просто заставил ее всегда быть только со мной и наплевать на друзей и подруг.

Твайлайт Спаркл вернулась в сопровождении очередного зверька – прямоходящего пузатого ящера с зеленым гребнем и чешуей на пару тонов светлее ее шерсти. Единорог держала в своей магической ауре литровую банку чернил, ящер тащил в лапах толстенный свиток желтоватого пергамента, а в хвосте сжимал пучок перьев.

– Ну, Твайлайт! – стенал он, закатывая глаза. – Я обещал Рэрити, что помогу ей прибраться в бутике к визиту Фэнси Пэнтса!

– Уверена, она поймет, Спайк. Только посмотри, кого мы обнаружили!

– Ого, – сказал ящер, наконец, обратив на меня внимание. – Это что?

Я представился, и Спайк обратился к Твайлайт Спаркл:

– Круто. Можно я теперь пойду?

– Ты же мой помощник номер один, – единорог погладила его копытом по зеленому гребню, – мне без тебя не справиться: я хочу отправить принцессе все свои записи сразу же, как закончу анкетирование… Ой, прости, Флаттершай, ты ведь не против, что мы здесь?

Пегас, устроившаяся в кресле вместе со своим кроликом, помотала головой, и Твайлайт Спаркл приступила к опросу…

– Объект: человек, – диктовала она старательно записывающему ящеру, – имя: Кирилл Иванов, родина: Земля. Местоположение Земли характеризует как «далеко», точнее определить не может, также не может сказать, как оказался в Эквестрии (по-видимому, потеря памяти – результат травмы, нанесенной неизвестным чудовищем в Вечнодиком Лесу). Человек всеяден и утверждает, что мясо не является существенным элементом его рациона, однако в настоящий момент ради безопасности содержится в клетке.

Флаттершай принесла портновский метр, и единорог, используя телекинез, измерила мой рост, обхват головы, плеч и талии, длину ступней. Потом задала еще ряд вопросов и продолжила диктовку:

– Объект практически лишен шерсти, поэтому вынужден постоянно носить одежду. Наибольшая концентрация шерсти – на голове, волосы темные, неухоженные, длиной от десяти до тринадцати сантиметров. Обладает длинными верхними конечностями (т.н. «руками») с пятью пальцами (в т.ч., одним противопоставленным) на каждой. Объект снял обувь, продемонстрировав, что на ногах также имеется по пять меньших пальцев, однако снять прочую одежду для детального осмотра отказался, мотивируя отказ этическими соображениями.

Твайлайт Спаркл спросила, есть ли у меня какие-нибудь вещи, и я послушно выпотрошил карманы джинсов и куртки (слава богу, ее Флаттершай не выстирала). Перед глазами пони предстали две мятых купюры по пятьдесят рублей, несколько монет, ключи, студенческий билет, полупустая пачка сигарет и зажигалка.

– Это деньги? – удивилась единорог, обнюхивая банкноты и пробуя на зуб монетки. – Но они же не золотые и даже не серебряные! Неужели Земля – настолько бедная страна?

Я попытался объяснить принципы людской экономики, но только сам запутался.

Зажигалка особого интереса у Твайлайт Спаркл не вызвала, чего не скажешь о сигаретах.

– Что вы делаете с этими сушеными листьями?

– Курим, – ответил я, чувствуя, как рот наполняется слюной. – Хотите, продемонстрирую?

Пони кивнула, и я вытащил зубами сигарету из пачки, криво поджег ее зажатой в левой руке зажигалкой. Глубоко затянулся, приоткрыл рот и втянул носом дым оттуда. Когда я повторил процедуру, сидевший рядом с Флаттершай кролик картинно зашелся кашлем, а пегас попросила:

– Простите, не могли бы вы перестать? Этот дым ужасно пахнет, и животным трудно дышать.

Устыдившись, я с сожалением забычковал едва начатую сигарету в миску из-под бульона.

– А, по-моему, довольно круто выглядит! – заявил Спайк. – С усами бы смотрелось особенно мужественно. Твайлайт, можно мне тоже попробовать?

– Нет, Спайк, Кирилл ведь сказал, что курить очень вредно, и детям нельзя дышать этим дымом.

– Но я ребенок-дракон, я и так дышу дымом!

– Нет, – отрезала Твайлайт Спаркл. – Не обсуждается.

Спайк надулся и, постоянно жалуясь на боль в запястье, снова принялся писать под диктовку единорога. Надиктовав всё, что касалось меня лично, Твайлайт Спаркл, стала задавать более общие вопросы о стране людей.

– Погода и времена года в их Земле меняются сами по себе, как в Вечнодиком Лесу. В сельском хозяйстве и иногда в качестве транспорта используются лошади и пони, однако, хотя мне это не нравится, об угнетении и рабстве говорить не приходится, так как все животные Земли неразумны (судя по всему, интеллект большинства из них ниже, чем у эквестрийских коров и свиней). При этом объект утверждает, что люди сами произошли от животных, ссылаясь на поговорку «труд сделал из обезьяны человека». Люди не обладают ни магией, ни природной способностью к полету, но это компенсируется технологиями, более развитыми, чем в Эквестрии. В частности, объект упомянул движимые силой электричества поезда, самодвижущиеся экипажи (автомобили) и летательные аппараты на реактивной тяге, однако принципы работы этих механизмов объяснить не смог. Помимо прессы и почты, для получения и передачи информации люди используют радио, телевидение и интернет: радио транслирует только звук, телевидение – звук и изображение; концепт интернета мне не ясен. Объект так же не может объяснить, как именно работают все эти приборы – вероятно, он не отличается высоким уровнем интеллекта.

– Эм…, Твайлайт, – подала голос Флаттершай, – ты, эм…, – единорог на нее не реагировала, и она обратилась ко мне: – Кирилл, прости, пожалуйста, ты не оскорбился? Когда Твайлайт увлечена работой, она иногда чуть-чуть забывает об окружающих.

– Нормально, – криво усмехнулся я. – Меня и похуже обзывали.

Когда выхожу из здания университета, улица встречает меня ударом колкой метели в лицо. Сквозь мельтешение мелких снежинок замечаю ее, идущую поодаль. Я всегда провожал ее до дома, и сейчас догоняю, несмотря на то, что наши отношения уже почти уничтожены. Продираюсь сквозь ветер и неуклюже ковыляющих по заснеженному тротуару прохожих, хватаю ее под руку.

– Кирилл! – возмущается она, отдергиваясь. – Что ты делаешь?

– Держу, чтобы ты не упала. Вон, смотри, какой снег рыхлый, а под ним еще лед скользкий.

– Оставь меня в покое, – ее голос холоднее февральской ночи.

– Нет.

– Мне не нужна твоя помощь.

– А мне нужна твоя! Уже забыла, как говорила, что я всегда могу на тебя рассчитывать?

– Ты тогда был другим.

– Я всегда одинаков, это ты…

Проглатываю слово «изменилась». Она ведь не менялась – просто за влюбленностью я не сразу разглядел ее суть и понял, что наши мировоззрения несовместимы. В этот миг я впервые думаю, что ненавижу ее.

Никогда не понимал выражения «понять и простить»: почему два этих слова употребляют вместе, как будто за одним обязательно последует второе? Чем больше я узнаю о человеке, тем меньше он нравится мне. Я начинаю видеть отличия, хаотичные и неконтролируемые, – это отличия оппонента от меня и от моих представлений о нем. Возможно, человека удастся по-настоящему полюбить, если познать его полностью, целиком и всеобъемлюще, но так познавать, наверно, способен только Бог, а тех крох информации о других, которые могут получить люди, хватает лишь на ненависть. И, если дать себе труд задуматься, станет понятно, что ненависть эта только кажется направленной на окружающих, на самом же деле это ненависть к себе – к собственному незнанию других, слепоте, бесчувственности.

Но я не даю себе такого труда.

– Сука, – рычу я, – шлюха, эгоистичная безответственная тварь! Забыла, как втирала мне про «Маленького принца» – мол, «мы в ответе за тех, кого приручили»? Так вот, ты меня приручила, а ответственность нести не желаешь!

Она останавливается и сухо говорит:

– Я думала, ты уникальный, светлый человек, настоящий рыцарь, а ты… Баба ты истеричная.

Мое лицо горит от ярости, стыда и мороза. Я жду пощечины – пусть бьет, пусть лупит, пусть хоть свернет мне челюсть! Главное – пусть снова прикоснется ко мне.

Но она убегает прочь, спотыкаясь и чуть не падая в рыхлые сугробы по краям тротуара.

Смотрю ей вслед и мысленно казню себя за несдержанность. Еще я думаю о том, что неполное познание человека – это лишь полбеды. Гораздо хуже мысль, что она действительно меняется, становится не такой, какой я узнал ее, ускользает как раз в тот миг, когда я думал, что знаю о ней всё, и осознание, что причина этих изменений – я сам, но я не могу их направлять и контролировать.

– Объект пытался уклониться от ответов на вопросы об истории и государственном устройстве Земли, – продолжала диктовать Твайлайт Спаркл, – но под давлением все-таки рассказал о том, что на протяжении тысяч лет люди ведут друг с другом кровопролитные войны, и что в большой степени они обязаны своим техническим прогрессом военной отрасли, так как человек постоянно изобретает новые способы… убийства. Спокойствие, с которым объект говорит на эту тему, может объясняться либо его природной хищнической жестокостью, либо тем, что он живет в мирное время и попросту не понимает всего ужаса войны… Флаттершай, можешь возвращаться, мы закончили говорить об этом!

– Флаттершай, можешь…, – по слогам повторил Спайк, продолжая машинально записывать, потом спохватился и зачеркнул последние слова.

Заткнувшая уши копытами пони выглянула из кухни:

– Уже всё?

Единорог кивнула и обратилась ко мне с вопросом, есть ли в людях хоть что-то хорошее…

– Удивительно, но при всей своей жестокости большинство людей высоко ценит искусство: музыку, живопись, скульптуру, театр, художественную литературу, кинематограф.

Твайлайт Спаркл попросила привести пример человеческого искусства, и, не придумав иных способов, я решил обратиться к поэзии, но в голове крутились только набивший оскомину еще в школе Пушкин, да самые депрессивные песни русских и американских рокеров. Наконец, я припомнил хрестоматийный монолог Гамлета в переводе Пастернака:

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться.

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны?

Лишь дочитав до того места, до которого помнил, я сообразил, что и эти строки – не лучший способ скрасить пони впечатление о «злобных людях-хищниках», и надо было ограничиться «под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит». Увы, как часто повторял дедушка, «хорошая мысля приходит опосля».

Пони притихли в задумчивости, Спайк зевал. Первой подала голос Флаттершай – в ее интонации звучало неподдельное сострадание с нотками обвинения:

– Как вы можете так жить?

– Нормально, – пожал я плечами. – Есть, конечно, философы, которые постоянно жалуются на наше несовершенство, говорят, что мы живем в худшем из возможных миров, которых хорош ровно настолько, чтобы не развалиться на куски. Но есть и те, которые прославляют человека за силу, разум, смелость, верность и честь. А нормальные люди просто живут, как живется. Я уже объяснял, что мы не убиваем друг друга на каждом углу, что есть полиция, которая следит за порядком, что есть религии, которые вроде как учат доброму… Короче, всё зависит от точки зрения. Попадись вам другой человек – он бы рассказал, как на Земле прекрасно.

– Ну, мы закончили? – заканючил Спайк.

– Да, – удовлетворенно кивнула Твайлайт Спаркл, оглядывая извивающийся на полу бесконечный свиток. – Осталось только переписать на чистовик.

3. Дружеский шарж

Спайк поворчал для проформы, потом вздохнул:

– Ладно, всё равно я уже опоздал к Рэрити, – и принялся за работу.

Пегас сходила на кухню и принесла всем, включая своего кролика, по чашке зеленого чая.

– Спасибо, – сказала Твайлайт Спаркл. – Послушай, Флаттершай, ты не против, если объект… то есть, Кирилл останется здесь, пока принцесса не решит, что с ним делать? До тех пор я хочу сохранить человека в тайне: если потащу его к себе через весь город, его вид может смутить пони. Он будет в клетке, так что бояться нечего.

– Да…, эм, думаю, да. Я ведь с самого начала собиралась выхаживать его, пока его лапка не заживет. Кирилл, ты голоден?

Флаттершай посмотрела на меня, и, встретившись с ней взглядом, я покачал головой:

– Нет, спасибо, – и уставился в пол.

Хотя я был всего лишь бесправным сидящим в клетке «объектом исследований», чью судьбу должна решить местная правительница, я вдруг почувствовал себя нахлебником – слишком уж заботливым был голос пегаса. Чем я заслужил это?

В распахнутую форточку темной Лехиной кухни врывается стылый мартовский ветер, рыжие огоньки сигарет отражаются в наших зрачках. Мы – последние, кто еще не спит, сидим за столом и по очереди стряхиваем пепел в банку из-под шпрот, напоминая богородскую игрушку «мужик и медведь».

– То есть, она тебя просто использовала? – спрашивает Леха.

Я уже успел проблеваться в туалете, и голова почти не кружится, поэтому говорить и думать получается без особых усилий, хотя я и предпочел бы забыться в тишине.

– Ну, я в таких терминах об этом не думал. Формулировка слишком расхожая.

– Вот смотри: она сама к тебе подкатила, так? Значит, ей было нужно. А потом призналась, что недавно рассталась с парнем. Получается, в то время ей было одиноко, она хотела, чтобы ее кто-то любил – и она нашла тебя. А потом… ты ей просто надоел, или она нашла кого-то получше, или, может, помирилась с бывшим.

Леха говорит это, чтобы меня не мучила совесть: мы оба прекрасно понимаем, что ее отвратило от меня мое поведение. С одной стороны, я осознаю, что виноват сам: не имел опыта отношений, не знал, как «строить свою любовь», не умел уступать, а только требовал, требовал, требовал ее бесконечной привязанности. С другой – не могу отделаться от злобы на нее: понимаю, что неправ, но это понимание злит еще больше. Чего я не понимаю, так это почему Леха со мной возится: приглашает в гости, пытается развеселить, играет в психотерапевта. У него ведь и за пределами университета полно друзей, с которыми он отлично проводит время, – так какое ему вдруг дело до унылого одногруппника, всё общение с которым до недавнего времени сводилось к «привет», «пока», «идешь на физру?» и «дай списать»?

Задаю этот вопрос, и Леха усмехается:

– Чисто корыстный интерес: ты ж всем нам с учебой помогаешь! Как мы сессию сдадим, если ты уйдешь в депрессию и забьешь на всё? Так что, ешь-пей, гость дорогой, только не грусти. А если серьезно, ты меня сейчас оскорбил – мы же не чужие люди, я пытаюсь помочь тебе как друг.

С силой вдавливаю давно потухший фильтр в днище банки, пачкая пальцы в перемешанном с пеплом растительном масле. И здесь это проклятое слово – «друг»! Весь первый год я почти не общался с сокурсниками, большую часть второго – не обращал на них внимания, глядя только на нее. Почему Леха называет меня «другом»? Только за то, что мы вместе бегали на физкультуре, и за то, что на экзаменах я слал ему и остальным СМС с подсказками? Неужели дружба стоит настолько дешево?

А возможно, я по незнанию вкладываю в это слово слишком большое значение. Возможно, никакой настоящей дружбы, как в книгах и фильмах, не существует. По идее, в детском саду и в начальной школе человек обзаводится первыми друзьями. Но на самом деле в детстве мы не можем выбирать тех, с кем действительно хотим общаться, мы ограничены узким коллективом и вынуждены как-то налаживать контакт с теми, кто есть. С кем меньше всего тёрок – тот и друг. Эта дружба вынужденная, а не выбранная самим человеком, просто временное взаимовыгодное сосуществование – до тех пор, пока «друзья» не разойдутся по новым коллективам, где всё повторится: армейская рота, одногруппники в вузе, коллеги на работе… Все так называемые «друзья» – лишь члены разных коллективов, в которые попадает человек, между ними нет ничего общего, но они считают, что должны «дружить», потому что этого требуют от них общество и привычка.

Тем не менее, когда я смотрю на улыбчивое веснушчатое лицо Лехи, мельком заглядывая в его голубые глаза, мне становится стыдно. Он добр ко мне – просто так. А я, черствый, озабоченный лишь своим внутренним миром депрессоид, не могу оценить этого.

– Спасибо, – говорю я, чувствуя, что не вполне контролирую свой голос. – Извини, что… Короче, спасибо.

«Извини» и «спасибо» – очень удобные и полезные слова, незаменимые в любых жизненных ситуациях. Я (как и, думаю, большинство людей) повторяю их так часто, что их смысл давно стерся. Но сейчас, по крайней мере, на миг, мне кажется, что я произношу их искренне.

К тому времени, как Спайк закончил писать, за окном давно смерклось, и Флаттершай зажгла свечи на висящей под потолком люстре. Твайлайт Спаркл уложила черновые записи себе в седельную сумку и обратилась к дракону:

– А чистовик отправь принцессе Селестии.
"Помощник №1" надул щеки, набрав в легкие побольше воздуха, и дохнул на лежащие на круглом столике бумаги струей зеленого пламени – те мгновенно истлели, даже пепла не осталось. Сначала я подумал, что так Спайк отомстил хозяйке за то, что не дала пойти к Рэрити, но Твайлайт Спаркл не разозлилась.

– Отлично, – сказала она, – думаю, теперь нам пора возвращаться в библиотеку. Еще раз спасибо, Флаттершай. Завтра я зайду проверить Кирилла и сообщу о решении принцессы.

Похоже, дракон служил единорогу не только писарем, но и средством мгновенного обмена сообщениями.

Твайлайт Спаркл и Спайк ушли, и, оставшись со мной наедине, Флаттершай снова немного заробела.

– Тебе что-нибудь нужно? Поесть?

«Хочет убедиться, что я сыт и не попытаюсь сожрать ее ночью», – понял я. Хотел было попросить, чтобы она подала пачку сигарет и зажигалку, которые остались на столе, но передумал: всё равно курить в ее доме нельзя.

– Нет, спасибо, ничего не надо.

– Тогда я…, эм, уже поздно, я пойду спать, если ты не против, – сказала она, принужденно улыбаясь. – Если что-то понадобится, позови. Тебе оставить свет?

– Не надо.

Пегас просунула мне через прутья тонкий тюфяк, подушку и одеяло, потом задула свечи и, стуча копытами по деревянным ступеням, удалилась на второй этаж коттеджа. Кролик попрыгал за ней. Послышался двойной щелчок замка: пони заперлась на случай, если я выберусь из клетки и захочу ее съесть.

В комнату хлынул бледно-синий лунный свет из окошка, все предметы превратились в черные нагромождения силуэтов. Несколько минут я сидел по-турецки, тупо уставившись в пол, а потом вдруг осознал одну вещь: я с утра не был в туалете и сейчас совершенно туда не хочу, даже по-маленькому. То ли это потому, что в детском мультике не принято испражняться, то ли потому, что я лежу в коме, и мне во все места воткнуты катетеры и калосборники. «Да нет, – поморщился я, – я все-таки не совсем кисейная барышня, чтобы впадать в кому от потери кисти. Вот лишиться сознания от болевого шока – запросто. Возможно, в «реальном мире» не прошло и минуты, ведь время во сне замедляется, в грезах можно и целую жизнь прожить… Если верить всяким фантастическим фильмам».

Мне стало страшно засыпать: вдруг проснусь? Стыдно признавать, но я поймал себя на мысли, что не такая уж плохая перспектива – навсегда остаться в этой их Эквестрии: стану, как Крокодил Гена, работать самим собой в каком-нибудь зоопарке, пони будут приходить посмотреть на меня, дивиться и кормить фруктами и выпечкой…

В конце концов, случилось неизбежное – белеющий в темноте бинт снова завладел моим вниманием. Чем дольше я смотрел на культю, тем больше мне казалось, что плоть под бинтом жутко чешется. Изо всех сил стараясь не думать об увечье, я лег на тюфяк и свернулся в позе эмбриона, зажмурился. Через некоторое время чесотка превратилась в жжение. Приложил руку к стальному пруту, надеясь, что прохладный металл уменьшит неприятные ощущения, но это не помогло. «Может, позвать Флаттершай? – подумал я. – Нет, скорее всего, это так называемая фантомная боль, надо просто потерпеть». Тем временем жжение нарастало, превращаясь в подлинную боль, на лбу выступила испарина, и я сам не заметил, как начал судорожно разматывать бинт. Слоев было множество: первые три-четыре оставались стерильно-белыми, следующие – каждый темнее предыдущего: от розового к красному. Наконец, осталась последняя полоска ткани, почти черная, тяжелая, теплая, влажная. С содроганием сердца я стянул ее – и на месте кисти, там, где должна была быть окровавленная, еще не зажившая культя, в бледном лунном свете блеснуло мокрое, как новорожденный, черное копыто.

Проснулся в холодном поту и сразу схватился за правую руку – все бинты были на месте. Окно оказалось распахнуто, снаружи доносился стрекот кузнечиков. Когда мое тяжелое дыхание окончательно успокоилось, а сердце перестало бесноваться внутри грудной клетки, я услышал какое-то копошение в темноте, прищурился: показалось, что по полу промелькнула распластанная черная тень. Сердце снова начало биться чаще, и я зло сказал себе: «Правильно, тебе же нечего больше бояться, кроме как ночных шорохов. Давай, спрячься под одеялом и заплачь!»

Так я и сделал. Вскоре послышался звук захлопывающейся ставни, и шорохи прекратились.

Из забытья меня вырвали барабанный стук в дверь и писклявые вопли с улицы:

– Открывай, Флаттершай! Я знаю, что ты его прячешь! Мое чутье не обманешь!

Комнату заливал прозрачный утренний свет. Протерев глаза, я увидел, что Флаттершай порхает над моей клеткой, старясь накрыть ее то одним пледом, то другим, но все они оказываются недостаточно большими.

– У нас проблемы, Кирилл, – прошептала пегас, заметив, что я зашевелился.

Я представил себе толпу пони с вилами и факелами, осадившую коттедж, в котором скрывается «монстр», и спросил:

– Кто это?

Флаттершай назвала имя. Хотя я знал, что мультфильм делали «белые люди», не мог избавиться от ощущения, что оно какое-то корейское: Ким Ир Сен, Пак Чхан Ук, Ким Ки Дук…, Пин Ки Пай.

– Она одна? – спросил я с облегчением.

– Да.

– Что ей надо?

– Подружиться.

– Да, это реально большая проблема.

– Пинки-чувство подсказывает ей, когда в Понивилле появляется новый жилец, – пояснила Флаттершай, не заметив моего направленного на самого себя сарказма, – и она тут же стремится с ним подружиться. Обычно в этом нет ничего плохого, но Твайлайт не хотела, чтобы кто-то узнал о тебе.

Пин Ки Пай всё продолжала верещать и колотить в дверь копытами.

– Я попробую спровадить ее, – решилась пегас, направляясь к двери, – посиди тихо, пожалуйста, чтобы она тебя не услышала.

Едва Флаттершай приоткрыла дверь, Пинки Пай самым наглым образом оттолкнула ее и протиснулась в комнату. Пони была приторно-розового цвета, без рогов и крыльев.

– Вау! – уставилась она на меня, не обращая внимания на тишайшие возмущения пегаса. – Какой ты забавный! А почему ты в клетке? А кто ты? Нет, стой, я угадаю! Ты – изменивший облик Дискорд? Нет, ведь Дискорда я знаю, а пинки-чувство говорит, что ты новичок. Точно! Ты – человек с Земли!

– Ага, – признал я.

– И ты всегда мечтал попасть в Эквестрию, чтобы подружиться с пони!

– Нет.

Пинки Пай скорчила расстроенную рожицу: похоже, она считала, что любой человек обязан мечтать о стране разноцветных волшебных лошадок.

– Ну, ничего! – приободрилась она. – Я устрою для тебя грандиозную приветственную вечеринку и познакомлю со всемипони! Тебе тут…

– Пинки! – наконец, повысила голос Флаттершай. – То, что Кирилл здесь, – секрет. Поклянись, что никому о нем не скажешь, пока Твайлайт не разрешит.

– Я клянусь, а если вру, кексик в глаз себе воткну! – провозгласила пони. – А как насчет небольшой приветственной вечеринки в узком кругу посвященных в тайну?

– Не, – покачал я головой.

– Не любишь вечеринки? – грозно воззрилась на меня пони и тут же сникла: – Ладно, я понимаю. Некоторые предпочитают быть одни, но это не значит, что они плохие друзья – меня научил этому Крэнки Дудл. Пока, Кирилл, приятно было познакомиться! Но помни, что твоя подруга Пинки Пай всегда тебе поможет! Мы же подружились, да?

– Тебе виднее, – безразлично пожал я плечами.

А я-то думал, что людская дружба немногого стоит. Даже она год наблюдала за мной, прежде чем заговорила, а эта пони назвала меня другом после двухминутной беседы!

– Пока, Флаттершай! – Пинки Пай помахала хвостом и ускакала, оставив нас с пегасом в покое.

Насколько все-таки у нее противный, сверлящий уши голос.

– Позавтракаем? Что ты хочешь?

И насколько приятен голос Флаттершай!

– Буду есть, что дашь.

– Не стесняйся. Вот Энджел часто заказывает себе специальные блюда…, я и для тебя могу сделать, – заискивающе произнесла пегас.

– Мне правда всё равно. И, пожалуйста, не бойся, что я тебя съем, а то у меня ощущение, что я фашист, который завалился в крестьянскую избу, и хозяева несут ему «млеко-яйки», чтобы их самих не тронули.

Хоть во время моего вчерашнего рассказа о войнах Флаттершай и пряталась на кухне, она, естественно всё слышала: страшные вещи притягивают, – и уже примерно представляла, кто такие фашисты.

– Я знаю, что ты не плохой, – нахмурилась она, и ее голос стал тверже, хотя и не приблизился к тому повелительному дребезжанию, что я слышал вчера при пробуждении, – я знаю, что ты меня не съешь – хотя бы потому, что ты в клетке, – я просто пытаюсь проявить доброту.

– Ладно, – склонил я голову. – Извини, если обидел. Просто я ничем не заслужил этого.

– Позволь мне решать, с кем быть доброй, – смягчились ее интонации. – Я взялась заботиться о тебе, и я буду это делать. Так что подумай, что хочешь на завтрак, а пока доктор Флаттершай сменит тебе повязку.

Пегас принесла чистых бинтов и баночку с каким-то кремом, поставила их на стол. Я с досадой заметил, что мои сигареты со стола пропали: похоже, хозяйка их выкинула, – но решил, что я не в том положении, чтобы возмущаться из-за такой мелочи.

Высунул правую руку через прутья, и Флаттершай принялась осторожно разматывать бинты. Как ей удавалось делать это копытами – загадка. Я вытер о джинсы вспотевшую левую ладонь – не знаю, что больше боялся увидеть: собственные мясо и кости, или копыто из ночного кошмара. Под бинтами обнаружилась гладкая полупрозрачная розоватая кожица – лучше, чем можно было надеяться, но я всё же сглотнул, подавляя тошноту.

– Мазь Зекоры помогает, – довольно сказала Флаттершай; зачерпнула копытом мази из баночки на столе и начала, едва касаясь, наносить ее на культю.

Сквозь не зашторенное окно университетского медпункта ломится режущий глаза снежный свет. Во рту солоно от крови, шевелю языком разболтанный коренной зуб. Она сидит рядом со мной на кушетке и осторожно протирает смоченной перекисью ваткой кровоподтек на скуле.

– Извини, я не думала, что Паша тебя ударит. Он просто хотел поговорить по-мужски, чтобы ты больше меня не мучил.

Паша – ее друг с факультета физкультуры. Отвратительное имя – у него нет ни одной приятной слуху формы: Павел – слишком официально, Павлик – слишком по-детски, Паша – слишком нежно, Пашка – слишком панибратски, Пахан – слишком грубо.

Мы встретились в «раковой аллее» – небольшом березовом насаждении во внутреннем дворе университета, где на переменах собираются курильщики. Я не дрался с седьмого класса, и давно уже прошло то время, когда я убеждал себя в том, что морально готов бить и рвать зубами всякого, кто проявит ко мне агрессию. Но то, что она прислала одного из своих друзей разобраться со мной, вывело меня из себя – как, впрочем, и всё, связанное с ней. Меня разозлила снисходительность вперемешку с угрозами в речи этого бугая, и я ударил его в живот.

Богатырский пресс едва ли пострадал, но сдачи он мне дал с лихвой. Поднимаясь с примятого снега, я утешал себя мыслью, что ему, по крайней мере, пришлось впустить в свои драгоценные здоровые легкие немного дыма, а пассивное курение, говорят, не менее опасно, чем активное.

– Напишешь ректору жалобу? – спрашивает она.

– Ха! – скалюсь я. – Теперь не ты его, а он тебя ко мне подослал? Боится, как бы его из универа не выперли, и ему не пришлось в армии сортиры чистить?

– Кирилл, перестань!

– Не буду я ничего писать.

– Спасибо. Это очень благородно.

– А если я такой благородный, – сжимаю ее запястье, и она роняет вату, – почему ты больше не со мной?

– Пусти!

– Молодые люди, потише! – доносится из-за дырявой ширмы крик медсестры. – Отношения дома выясняйте.

– И то верно, – соглашаюсь я. – Пошли ко мне, а? Посидим, поговорим, как раньше.

Она резко встает и выходит из кабинета. Стук ее шагов еще долго отдается эхом в ушах и, кажется, синхронизируется с биением сердца.

Закончив перевязку, Флаттершай затянула бинт зубами и вопросительно посмотрела на меня.

На завтрак я заказал чаю с сахаром и булки с маслом, рассудив, что это уж точно найдется у всех на кухне. Со второго этажа, позевывая, спустился Энджел, вытащил из-под дивана толстый глянцевый журнал с фотографиями еды и указал Флаттершай на одну из картинок – из клетки мне было не рассмотреть, на какую.

Пегас удалилась на кухню, откуда вскоре послышались звон посуды и шум закипающей воды, а я остался под пристальным взором кролика.

Отвернулся и уставился в окно, пейзаж за которым мало занимал меня накануне. За чисто вымытым стеклом виднелась зеленая дубовая роща: если присмотреться, в ветвях можно было заметить рыжих белок и маленьких пестрых птиц, – вдалеке за грядой травянистых холмиков поблескивала под утренним солнцем полоска воды – небольшой пруд с одиноким ясенем на берегу. Или не ясенем – я человек городской и плохо разбираюсь в деревьях, просто мне захотелось назвать его ясенем.

Флаттерашай вернулась с большим подносом: для кролика – стакан морковного сока с трубочкой и салат «Цезарь» без мяса, для нее самой и меня – чай и бутерброды.

– Я не знала, какой ты обычно пьешь, – сказала пегас, – поэтому заварила зеленый, как вчера. Если хочешь, сделаю черный, или с бергамотом, или земляничный, или каркадэ, еще осталось немного зекориного с травами из Вечнодикого Леса…

– Спасибо, зеленый подойдет. А ты – большая чаевница, да?

– Эм…, угу, – Флаттершай смущенно потупилась, на миг шерсть у нее на щеках из желтой стала розовой. – Я люблю тихие спокойные чаепития.

Энджел залпом выпил морковный сок, в два присеста проглотил немаленькую тарелку салата и, одарив меня на прощание тяжелым взглядом, ускакал на улицу по своим кроличьим делам. Он явно был недоволен появлением еще одного рта в доме.

Во время завтрака Флаттершай то и дело приоткрывала рот, будто хотела что-то спросить, но не решалась, и резко откусывала бутерброд. Отхлебывая чай, она смешно вытягивала губы и обхватывала ими край чашки – я ловил себя на том, что невольно улыбаюсь, и тоже принимался сосредоточенно жевать.

– Наверно, у тебя остались друзья на родине, – сказала она наконец, – должно быть, они волнуются. Или о них ты тоже не помнишь? Как страшно не знать, есть ли у тебя друзья!

– Нет, – ответил я, изучая узоры на ковре, – у меня нет друзей.

– Ты неправ, – мягко проговорила пегас. – У каждого есть друзья, ты просто еще не встретил их. Знаешь, когда-то я тоже была одинока, потому что боялась других пони, но потом я познакомилась с Твайлайт, Пинки Пай, Рэрити и другими – и узнала, что мы были связаны еще до нашей встречи. Эти пони изменили мою жизнь…

Она принялась рассказывать о своем детстве: о городе пегасов Клаудсдейле, о травле в летной школе, о получении Метки Судьбы – рисунка на боку, определяющего «особый талант» пони. Вначале я подумал, что речь о профессии, как в тоталитарной антиутопии, где каждому члену общества чуть ли не с рождения приписана будущая работа, но Флаттершай пояснила, что не все пони занимаются тем, что велит Метка, и привела в пример Рэрити, чей талант заключался в поиске драгоценных камней, но она избрала стезю модельера. Потом пегас поведала о знакомстве с пятью другими пони и их приключениях: обретении Элементов Гармонии и других событиях, о которых, что-то мне подсказывало, я бы знал, если бы смотрел мультсериал. Закончила Флаттершай, когда время уже приближалось к обеденному, – повестью о том, что произошло буквально на днях, – об исправлении духа хаоса Дискорда с помощью магии дружбы.

– Прости, если я тебя утомила, – сказала пегас. – Обычно мне трудно говорить с незнакомцами, но ты хороший слушатель, вот я и разболталась.

– Ничего, – криво усмехнулся я.

Хотя и было приятно слушать ее голос, последняя история мне мало понравилась: выходило, что Флаттершай просто-напросто привязала одиночку Дискорда к себе хорошим обращением, чтобы подчинить и получить от него то, что требовалось. Напоминало мою собственную жизнь.

Не пожалев репутации «хорошего внимательного слушателя», я высказал Флаттершай всё, что думаю о такой «дружбе», и подвел итог:

– Дружба – это просто красивое наименование социальных отношений, форма взаимного, а иногда и невзаимного паразитизма – временное сосуществование эгоистичных индивидов, каждый из которых преследует свои корыстные цели. Когда «друг» перестанет быть полезным, о нем забудут.

На несколько секунд пони онемела от возмущения, выкатила бирюзовые глаза и открывала рот, пытаясь вдохнуть, будто мои слова были ударом под дых.

– Ты настолько неправ! – выпалила она и тут же утишила тон: – Я… я…, эм, возможно, с Дискордом всё действительно сложнее, потому что он причинил нам много зла, но я простила его, и я уверена, что со временем он станет всемпони настоящим другом.

– Может, в вашей Эквестрии это так работает, – пожал я плечами, – но не у меня дома.

– Я докажу тебе! – Флаттершай указала на меня копытом. – Я стану твоим другом и покажу тебе, что такое дружба на самом деле!

Прозвучало, как угроза, и я сдался:

– Ладно, как хочешь. Только меня здесь может скоро не оказаться: принцесса решит забрать меня в Кантерлот, или…

«Или я очнусь в привычном мире, где одинокие эгоисты сбиваются в кучки по интересам и используют друг друга… друга…, друга…»

Флаттершай убрала со стола и ушла проведать живущих в окрестностях ее коттеджа зверей, оставив меня «подумать о своем поведении».

Может, пони была тонким психологом, а может, это связано с каким-то химическими процессами в моем мозгу или с психологическими последствиями травмы, но в одиночестве меня охватил страх. Если вчера мне было абсолютно всё равно, что со мной будет, и я воспринимал происходившее как мимолетный бред, то теперь начал бояться, что этот бред закончится. Здесь стояло теплое лето, там – промозглая дождливая осень, здесь обо мне заботились, там – презирали, здесь меня ждали новые фантастические открытия, там – боль и страдания. Я вцепился в густой ворс ковра, как утопающий в спасательный круг. Затравлено оглядел комнату: казалось, что деревянные стены вот-вот потекут, как не успевшая высохнуть акварельная краска, пойдут трещинами, осыплются карточным домиком, открывая взору привычные серые пейзажи, безразличные человеческие лица, холодную пещеру одиночества, в которой вода капает с потолка мне на череп, медленно, но верно пробивая кость, заливая мозг, погружая в безумие.

Так и надо. Я не заслуживаю находиться здесь, чаевничать с Флаттершай и наслаждаться тихим мелодичным звуком ее голоса после того, что хотел сделать с ней. Неважно, что мне не удалось: в Писании сказано, что если даже ты грешил лишь в мыслях, ты всё равно грешил, а я зашел намного дальше мыслей. Я заслуживаю того, чтобы эта сказочная страна раздразнила меня солнечными днями, усыпила бдительность обещаниями счастья и дружбы, а потом рассыпалась прахом.

Но я не позволю ей, не поддамся на провокации, не смягчусь, не «подружусь» с нею – так будет легче расстаться с ней, когда придет время.

Флаттершай вернулась вместе с Твайлайт Спаркл.

– Принцесса Селестия ответила на письмо, – сказала единорог и, вытащив из седельной сумки окутанный сиреневым сиянием свиток, прочла: – «Дорогие Твайлайт Спаркл и Флаттершай, я внимательно изучила собранные вами сведения о человеке Кирилле Иванове и пришла к выводу, что он не представляет угрозы для пони, поэтому вы можете освободить его из заключения. Однако моя сестра принцесса Луна видела сны человека и узнала, что его разум, душа и сердце сильно искажены дисгармонией. Она просит (и я присоединяюсь к ней), чтобы вы постарались помочь человеку обрести мир внутри себя. Возможно, со временем он вспомнит, откуда пришел в Эквестрию, и, когда его раны заживут, сможет вернуться обратно. Что до распространения сведений о человеке среди других пони, оставляю это на ваше усмотрение, но советую согласовать с Мэром Понивилля».

Я не очень удивился такому решению: если принцесса запросто доверила Флаттершай приручить Духа Хаоса, то какой-то увечный человечек без магических способностей вряд ли вызовет ее беспокойство.

– Я позабочусь о Кирилле, – уверенно сказала пегас.

– Хорошо, – кивнула Твайлайт Спаркл. – А теперь не могла бы ты выйти из комнаты на минутку? Просто на всякий случай: я никогда раньше не пользовалась заклинанием заточения и боюсь, что не смогу аккуратно его убрать.

Флаттершай поднялась к себе в спальню, а Твайлайт Спаркл, жестом попросив меня нагнуться к ней, строго прошептала:

– Прежде чем я уберу клетку, я должна тебе кое-что сказать, Кирилл. В письме был постскриптум, предназначенный только для меня. Принцессы знают, что такое Земля, знают, что оттуда нельзя просто прийти пешком, знают, что ты прекрасно помнишь, как здесь оказался, и что делал на Земле. Мне они не рассказали, и у тебя я выпытывать не стану, но я чувствую, что речь о чем-то плохом. Поэтому я буду следить за тобой и, если мне хотя бы покажется, что ты хочешь причинить вред моим друзьям, я верну тебя за решетку.

4. Портрет дракона

Сиреневая аура окутала стальные прутья, и они растворились в воздухе. Твайлайт Спаркл попятилась, не сводя с меня подозрительного взгляда. Я встал и раскинул руки в стороны, потягиваясь: потолок коттеджа был достаточно высок, чтобы человеку не приходилось сутулиться, но слишком низок, чтобы можно было поднять руки вверх.

– Флаттершай! – позвала единорог. – Спускайся, мы закончили. Кирилл, ты поступаешь в распоряжение Флаттершай, слушайся ее.

Пегас спустилась к нам и будто бы заново оглядела меня снизу вверх, настороженно прядая ушами.

– Не ем, не набрасываюсь, – заверил я. – Слушаюсь.

Пони удовлетворенно улыбнулись, и Флаттершай предложила Твайлайт Спаркл остаться на обед.

– С радостью, – кивнула единорог. – Помочь тебе на кухне?

– Я сама. Тебе ведь, наверно, хочется поговорить с Кириллом – может быть, он вспомнит еще что-нибудь о людях.

Я снова сел на пол, и наши с Твайлайт Спаркл лица оказались на одном уровне.

– Я не хотела угрожать тебе, – сказала единорог, – просто предупредила на всякий случай. Принцессы велели помочь тебе, и я сама этого хочу. Расскажешь, что у тебя на душе?

– Нет. Может, потом, когда вы меня… «перевоспитаете».

– Хорошо, что ты настроен на сотрудничество. Если что-то гложет тебя, беспокоит или просто не нравится, не стесняйся обращаться ко мне или к Флаттершай.

«Не стесняйся обращаться…» – повторил я про себя.

Мой меч проходит сквозь ползучего огненного ящера, и полоска здоровья врага укорачивается.

Каких-то две недели назад все люди были для меня такими же бесплотными ботами: протяни к ним руку – и она пройдет насквозь, а они даже не заметят. Они были препятствиями на дороге, которые нужно обходить, раздатчиками квестов, цифровым туманом, набором невесомых пикселей, тонкими оболочками из текстур, за которыми – пустота.

После нашего первого разговора она обнимает меня при каждой новой встрече, касалась щеки губами. Сначала я ошеломленно стою, беспомощно раскинув руки, не зная, как реагировать, не понимая причины ее поведения. Мне кажется это диким и нелогичным – лезть обниматься к едва знакомому человеку. Но так уж у нее заведено.

Однажды я обнимаю ее в ответ – легонько прикладываю ладони к спине чуть ниже лопаток. Она выглядит такой стройной, почти невесомой, что я поражаюсь твердости ее тела. Мои ладони еще долго ощущают ее тепло, просачивавшееся сквозь тонкий белый свитер.

С тех пор в ответ на ее объятия я прижимаю ее всё крепче.

Сосредоточиться на игре никак не получается – в мысли постоянно вклинивается наша последняя встреча: я провожал ее до дома в пятницу, прозрачный осенний воздух хрустел вокруг нас золотыми листьями, будто треснувшими зеркалами, отражающими свет солнца. Выключаю компьютер и выхожу на улицу в надежде, что быстрый шаг выбьет из головы дурь.

В выходные погода переменилась. Постоянно моросит периодически усиливающийся колкий дождь, сильный ветер выворачивает зонт наизнанку, пронзительно свистит, треплет ветви и нервы, но даже ему не под силу разогнать густо-серые тучи, закрывающие всё небо, из-за чего утро и день не отличаются от вечера. Где-то ремонтируют дорогу: стучат отбойные молотки, будто автоматные очереди, а поребрики разрыты – словно земля покрыта воронками от снарядов. Укладывают асфальт – он горячий, и под моросью над ним клубится пар.

Не люблю дождь: он сужает пространство, вызывая приступ клаустрофобии, сырая одежда липнет к телу, холодит, сдавливает. Хочется бежать, не разбирая дороги, лишь бы попасть в сухое место.

Прослонявшись около часа, возвращаюсь домой, остервенело стягиваю промокшие насквозь джинсы, влезаю в спортивки и снова сажусь за компьютер.

В сети одно новое сообщение – от нее:

«как ты?» – она всегда пренебрегает заглавными буквами, а ее любимый пунктуационный знак – многоточие, из-за чего приходится по несколько раз перечитывать ее длинные сообщения, чтобы понять смысл. Но мне это нравится.

В красках описываю ей мою прогулку и добавляю:

«А у тебя как дела?»

«тебе было одиноко? – приходит ответ, – но почему ты не позвонил мне… не написал? да… грустно… Кир я хочу чтоб ты кое-что знал… ты также можешь писать звонить говорить со мной когда тебе это необходимо… я готова помочь если нужна тебе… не стесняйся».

В этот миг я впервые понимаю, что она действительно нужна мне – не для помощи в решении каких-либо проблем, а просто нужна. Начинаю печатать, но одергиваю себя: «Молчи! Это не любовь! Просто она – единственный живой человек, с которым я общаюсь, к тому же – девушка. Неудивительно, что гормоны взыграли!»

Я уже почти готов написать просто «Спасибо» и выйти из сети, когда от нее приходит новое сообщение:

«Кир мне тоже одиноко… на самом деле не хотела тебя отвлекать… но я хочу побыть с тобой, мне спокойно когда ты рядом… а если тебе со мной тоже не так одиноко как одному то это здорово».

Мы продолжаем переписку до поздней ночи: обсуждаем общих преподавателей, учебу, фильмы, кидаем друг другу ссылки на интересные ресурсы…, и я почти забываю о том, что до встречи с ней одиночество не было проблемой.

После позднего обеда Флаттершай попрощалась с Твайлайт Спаркл и повела меня на прогулку по окрестностям своего коттеджа.

Жила она на отшибе, неподалеку от Вечнодикого Леса, имевшего у пони дурную репутацию, потому что там водились чудовища, а погода менялась сама по себе. Из всего, что я пока успел узнать об Эквестрии, мне больше всего понравилось то, что местные жители управляют климатом: по расписанию идут дождь и снег, меняются сезоны, – люблю, когда всё под контролем.

Однажды, когда я еще учился в школе, мать в запале семейной ссоры спросила: «Ты совсем нас не любишь, Кирилл? Мы для тебя – просто обслуживающий персонал?» Я ответил, что это не так, и она, кажется, поверила, а я крепко задумался над тем, кто же для меня родители и вообще все люди. И пришел к выводу, что люди – стихия, непознаваемая, непредсказуемая, неконтролируемая: теплое солнце в любой миг может смениться грозой и ливнем, штиль – бурей, жара – морозом, – и эти изменения невозможно предугадать или направить, можно лишь более-менее привыкнуть к ним. До встречи с ней я был пещерным человеком, прячущимся от грома и молнии под темными сводами, после – шаманом, наугад бьющим в бубен в глупой надежде, что стихия ответит ожидаемым образом.

В дворике коттеджа стоял большой курятник, чуть поодаль – покосившийся сарай. Вокруг раскинулась роща, кишевшая всякой живностью: Флаттершай порхала от одного дерева к другому, от одной норки к другой, увлеченно рассказывая, кто из ее подопечных где живет, – напоминало урок природоведения в начальной школе.

По голубому небу плавали редкие перистые облака, грело лимонно-желтое солнце. Воздух тихо гудел от летучих насекомых, мельтешили бабочки с большими цветастыми крыльями. Я щурился с непривычки и всё время порывался спрятать руки в карманы, но получалось только левую.

Большинство зверей меня игнорировало, только встречный медведь проурчал что-то неразборчивое, а пара барсуков долго обнюхивала ботинки.

– Погладь их, – предложила Флаттершай. – Не бойтесь, друзья, Кирилл вас не обидит.

Но едва я нагнулся, барсуки дернули в заросли.

– Ничего, – утешила пегас, – скоро все к тебе привыкнут.

– Не очень-то и хотелось, – буркнул я.

Пегас собиралась сказать что-то назидательное, но тут из кустов выскочил Энджел и недвусмысленно указал лапой на разинутый рот.

– Я тут еще похожу? – попросил я.

– А ты не заблудишься? – обеспокоилась пегас.

– Я недалеко.

Флаттершай кивнула и пошла кормить кролика, а я остался бродить между деревьями.

Впрочем, вскоре я начал беспокоиться, как бы и впрямь не заблудиться, или не выйти случайно к городу, и вернулся к коттеджу. Сел на низкую лавочку под окном и стал следить за вышагивающими по двору белыми и рыжими курами.

Медленно подкрадывался вечер: из лимонного солнце стало мандариновым, потом, понемногу клонясь к западу, грейпфрутовым, небо вокруг него лиловело, облака собирались вместе и серели. Пахло травой и теплым деревом. Я глубоко вдохнул и прикрыл глаза.

Когда-то давно бабушка и дедушка забирали меня на лето к себе на дачу. Мы жили на окраине села, по соседству было лишь два дома: один пустовал, и в нем часто собирались алкаши, в другом жила пара стариков, к которым приезжал на лето внук – мальчик одного со мной возраста. Поначалу мы молча пялились друг на друга через забор, но потом наши бабушки нас познакомили, и мы стали играть вместе: строили подземный бункер, помогали взрослым на огороде, гоняли коров, забредавших в сливовый сад, наблюдали приземление НЛО над деревенской школой, удили рыбу, забирались в заброшенный дом, когда там не было алкашей, и охотились на приведений с помощью «протонной пушки» – длинной доски с прикрученными проволокой батарейками. Мы были маленькими и глупыми, и потому называли себя друзьями. Но на исходе июля к моему «другу» приехал старший брат, и я стал не нужен. Поначалу я еще таскался за ними по округе, но они не обращали на меня внимания, и я отвял.

Воспоминания об этом разочаровании привели меня в прескверное настроение.

Открыл глаза и увидел, что к коттеджу, то скрываясь за деревьями, то появляясь вновь, плетется Спайк. Он был одет в черный смокинг и галстук-бабочку, и сжимал в руке какой-то клок волос. «На посылках у Спакрл», – подумал я.

Дракон прошел через калитку и, завидев меня, потупился.

– Добрый вечер, – сказал я. – Ты к Флаттершай? Она в доме.

– Нет, я к тебе, – выпалил Спайк, резко подняв голову и приблизившись на шаг: мне удалось получше рассмотреть волосы в его руке – это были пышные накладные усы. – Твайлайт прислала меня, чтобы я извинился… ну, то есть, я сам знаю, что должен извиниться.

– За что? – удивился я.

– Ночью я забрался в дом и украл твои сигареты, – склонил голову дракон. – Прости, пожалуйста.

«Так вот, что за ползучая тень не давала мне спать!» – сообразил я и протянул руку:

– Ладно, ничего страшного. Давай назад.

– Я все выкурил.

«Гадство!» – стиснул я зубы, мысленно оплакивая курево, и горько усмехнулся:

– Бледного не словил?

– Чего? – встрепенулся Спайк. – Я никого не ловил, честно.

– Ладно, забей, – махнул я рукой, – извинения приняты. А чего ради ты так вырядился?

Я спросил не потому, что хотел знать, а потому что обещал пони встать на путь исправления, а значит, должен проявлять участие к их друзьям, но дракон ответил подробно и искренне – видимо, считал себя обязанным отвечать на вопросы того, перед кем провинился:

– Я хотел произвести впечатление на Рэрити. Понимаешь, я, как бы сказать…, она мне очень нравится, и она любит стильных пони, а твои сигареты показались мне очень стильными и мужественными. Поэтому я взял их, а с утра оделся в свой лучший костюм и пошел к ней в бутик, чтобы извиниться за то, что не явился вчера на уборку, и чтобы как бы невзначай элегантно покурить. Сначала Рэрити заинтересовалась, но ей быстро стало плохо, а потом она пришла в ярость, потому что все наряды, которые она готовила к приезду Фэнси Пэнтса, пропахли табаком, хотя, по-моему, запах приятный. Рэрити меня выгнала…, – дракон шмыгнул носом, и из ноздри вылетела струйка зеленоватого дыма, – и я ушел домой, а скоро как раз Твайлайт вернулась от вас, я рассказал ей всё, и она велела попросить у тебя прощения. А потом я пойду к Рэрити помогать стирать одежду.

Очень трудно отвлечься от объекта своей любви: как я не мог перестать думать о ней, так и Спайк, начав говорить о Рэрити, не мог остановиться. Он описал, как был поражен ее красотой при первой встрече, как исполнял все ее желания, стараясь ей угодить, как отдал ей превосходный драгоценный камень, который выращивал себе на день рождения. Как, неожиданно получив гору подарков, поддался драконьей жадности, превратился в огромное чудовище и пытался похитить Рэрити, но любовь к ней помогла ему стать прежним.

На ноябрьские праздники мы с ней едем на электричке в Петербург.

Серо, сухо, безветренно, под ногами на брусчатке и на асфальте холодная желтоватая пыль, – это всё, что я могу заметить в окружающем мире, потому что мое внимание полностью поглощено ею.

Стараюсь вести себя по-джентльменски: открываю перед ней двери, смотрю с ней в кино мелодраму «Пятьсот дней лета», угощаю в кафе: пытался затащить в солидный на вид ресторан, но она сопротивлялась, говоря, что одета неподходяще. На ней темно-зеленые джинсы, массивные коричневые ботинки (не любит каблуков), черное пальто до колен, на плечи накинут палантин с узором из листьев. По-моему, она одета идеально, и вообще она идеальна.

Мы покупаем билеты в Эрмитаж и долго слоняемся по помпезным залам, делясь скромными познаниями в живописи, скульптуре и истории.

В одной из комнат останавливаемся у гравюры Хендрика Голициуса «Дракон пожирает спутников Кадма». Крылатый змей погребает под собой мускулистые тела греческих героев: в одного он вонзил толстые когти, другому впился клыками в лицо.

– Ужас, – говорит она. – А кто такой Кадм, и где он вообще?

– Он попозже подойдет, – объясняю я, – и убьет дракона. Потом станет знаменитым царем, женится на Гармонии, и всё у них будет зашибись. Но в конце окажется, что убитый им дракон принадлежал Аресу, и в наказание боги превратят его самого в дракона. А Гармония, увидев, что случилось с мужем, пожелает стать такой же, и боги исполнят ее просьбу.

– А если бы я стала монстром, – указывает она на картину, – ты бы тоже стал, чтобы остаться со мной?

– Да, – не раздумывая, отвечаю я. – А ты что сделаешь, если я превращусь в чудовище?

Она звонко смеется, и сидящая в углу бабка-смотрительница шикает на нас.

Когда Спайк закончил свою оду Рэрити, я тяжело вздохнул. Модельерша, очевидно, вертела маленьким наивным драконом, как хотела – ни о каких ответных чувствах с ее стороны не шло и речи. Даже мне в свое время повезло больше, чем этому дракончику.

– Не ходил бы ты к ней больше, – буркнул я, с силой растирая траву под ногами носком ботинка, – потом хуже будет.

– Что значит «потом»? – насупился Спайк.

– Потом ты подрастешь, и…

Я осекся: нет, читать лекции о половом созревании драконов мне явно не по чину. Сейчас он может упиваться своими высокими чувствами, платонической любовью, но рано или поздно природа потребует своего, и тогда… Даже если не учитывать, что драконы и пони совершенно разные, Рэрити все-таки старше, и, пока Спайк растет, она вполне может найти себе нормального жеребца…

– Черт, – сплюнул я.

– Что? – переспросил Спайк.

«Дожил, – зло подумал я. – Рассуждаю о спаривании единорогов. Не надо мне было начинать этот разговор».

– Ничего.

– Кирилл, а ты не помнишь, у тебя был особенный человек? Посоветуй, как вести себя с Рэрити.

Спайк посмотрел на меня взглядом примерного ученика, и я понял, в чем дело: хоть он, по словам Флаттершай, и объявил себя «пони в теле дракона», пацан есть пацан, и во мне он увидел более подходящую ролевую модель, чем окружающие его старшие… особи женского пола. Я поймал себя на том, что чуть не назвал этих пони «девушками».

Нельзя забывать, где я – в эфемерной стране обманчивого счастья, на провокации которой я зарекся поддаваться. Да, я обещал вести себя послушно и «исправляться», но этот дракон сам спрашивает мое мнение – и я не стану лгать, сыпля всякими благоглупостями о любви, которая «долготерпит, милосердствует, не завидует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла».

В конце концов, если я не буду покорно дожидаться, когда этот радужный мираж разрушится, а начну рушить его сам, будет не так обидно.

– Беги от Рэрити, пока не стал ее рабом, – ответил я. – Потом отвязаться будет сложнее. А потом хуже: ты увидишь, как она найдет себе… особенного пони, и будешь наблюдать за их счастьем, понимая, что оно никогда не было уготовано тебе, разочарование отравит всю твою жизнь.

– Но Рэрити моя подруга! – с жаром воскликнул дракон. – К тому же, она подруга Твайлайт и всех остальных. Даже если бы хотел, я не смог бы сбежать от нее… Разве что, снова пустился бы в драконью миграцию, но… Мне тут хорошо со своими друзьями.

– Это пока. Сейчас ты всем доволен, тебе достаточно просто быть рядом с Рэрити, потому что твоя юная любовь так сильна, что питает сама себя. И Рэрити этим пользуется: помыкает тобой, думая лишь о собственной выгоде. Но рано или поздно тебе потребуются ответные чувства. А их не будет, и ты поймешь, как тебя обманули, поймешь, что Рэрити тратила на тебя куда меньше сил и времени, чем ты на нее. Тогда ты обозлишься и дашь волю ярости. Незаменимых друзей нет: как только она поймет, что ты ей больше не полезен…

Дверь коттеджа распахнулась, и наружу выглянула Флаттершай:

– Ой, Кирилл, ты здесь! А я хотела идти тебя искать.

Она повернулась к усевшемуся наземь в позе мыслителя дракону:

– Привет, Спайк! Останешься на ужин?

– Хм…, нет, спасибо, – отрывисто проговорил он. – Я лучше пойду. Надо… помочь Рэрити, ага, да. Пока.

Он стремглав бросился к забору и скрылся за деревьями, оставив калитку распахнутой.

– Что это с ним? – обеспокоилась Флаттершай.

– Спёр мои сигареты, приходил извиняться.

– Ох, очень жаль…, хотя…, эм…, может быть, это к лучшему.

– Ага, – согласился я, – плохая привычка.

Пока пегас накрывала на стол: морковный салат, оставшийся с обеда яблочный пирог, ароматный травяной чай, – я размышлял о разговоре с драконом: как отзовутся мои слова в его детском мозгу? Как-то читал, что разум преступника подобен разуму ребенка – может ли из этого следовать, что каждый ребенок – преступник? А что, сигареты он уже украл, по рассказам Флаттершай, пытался подставить филина, когда приревновал к нему хозяйку. На что он еще способен?

Мне очень не нравилось то, как Спайк смотрел на меня, слушая мою тираду, – я знал это взгляд. В старших классах и на начальных курсах мне доводилось немного подрабатывать репетитором: школьная учительница английского, у которой я почему-то ходил в любимчиках, без спроса давала мой телефон мамашам, которые хотели пристроить своих чад к ней, но не могли заплатить столько, сколько она требовала, и вечерами я ходил к детям на дом, в основном, к пятиклассникам. Отказываться от денег было глупо.

Некоторые, самые старательные, смотрели на меня так же, как Спайк накануне, – внимательным взглядом примерного ученика, ловящего и принимающего на веру каждое слово учителя. А я смотрел на них и думал: «Вот этот золотоволосый «ангелочек», который так старательно выводит буквы в тетради, пойдет завтра в школу, и на переменах будет материться, издеваться над теми, кто слабее, портить имущество, избивать, утверждать свою власть и право… не быть одному».

Возможно, я зря развязал язык в присутствии дракона. Вряд ли Твайлайт Спаркл имела в виду это, когда говорила, что я могу причинить вред ее друзьям, но я всё равно очень надеялся, что мой разговор со Спайком останется между нами и не задержится у него в голове надолго.

– О чем задумался? – спросила Флаттершай. – Ты совсем не ешь.

Я спохватился, что стол давно накрыт, и, набив рот протертой морковкой, принялся энергично жевать, чтобы хруст в ушах заглушил мысли. Но сидевший с нами Энджел истолковал это неправильно: очевидно, решил, что нахлебник хочет съесть как можно больше, – и пододвинул к себе загребущими лапами миску с салатом и доску с пирогом.

– Энджел, как ты себя ведешь? – укорила его Флаттершай, и кролик окинул хозяйку суровым взглядом. – Как погулял, Кирилл?

– Да почти всё время сидел рядом с домом, – механически ответил я и безразлично заметил: – Красиво тут.

– Мне тоже нравится, – улыбнулась пони. – В Клаудсдейле не так: облака слишком белые, и немного режут глаза, на земле спокойнее.

После ужина Энджел завалился спать на втором этаже, а Флаттершай расположилась с книгой на диванчике.

– Люблю иногда почитать, – сказала она. – У меня не так много книг, как у Твайлайт, но, может быть, тебе что-нибудь понравится.

Я подошел к этажерке, заставленной вперемешку цветочными горшками, фотографиями в рамках и книгами. В основном пегас читала о ветеринарии и домоводстве, но нашлась и пара романов: «Сено дней», «Деринг Ду в поисках затерянного зебриного города».

– А есть что-нибудь о драконах? – спросил я.

– Нет, извини, – покачала она головой. – Честно говоря, я боюсь драконов, даже читать о них боюсь. Спайк – это единственное исключение, он ведь еще малыш. Правда, он милый?

– Да, довольно милый, – сухо подтвердил я.

В четверть двенадцатого Флаттершай решила, что пора спать. Она сменила мне повязку (кожа на культе стала плотнее, мясо сквозь нее уже почти не виднелось) и, пожелав спокойной ночи, поднялась к себе в комнату.

Я расположился, где и вчера, – на расстеленном на полу матрасе, натянул одеяло до подбородка и уставился в темный потолок с аппликацией оконного света. В тишине прозвучал двойной щелчок замка наверху.

Ночь прошла спокойно: рука не болела, заснул быстро, кошмары не мучили, – а утром проснулся от чувствительных тычков в бок: меня пинал кролик. Когда я пошевелился, садясь на полу, он отскочил и скрылся на кухне, где гремела посудой Флаттершай.

– С добрым утром, – мелодично протянула она, выглядывая в комнату.

– Ага.

– Кирилл, я сейчас иду к Рэрити: она просила нас с подругами побыть моделями для платьев, которые она хочет показать Фэнси Пэнтсу: у него связи в модных кругах Мэйнхэтена, и он, кажется, обещал отправить Рэрити на какой-то конкурс. Ты не мог бы покормить Энджела в обед? Я оставлю ему мороженное в холодильнике, но сначала пусть съест морковку.

Я угукнул и прошел в ванную, чтобы в кои-то веки умыться.

Набрал в рот воды из-под крана и долго полоскал, выплюнул. Принялся крутить в левой ладони кусок мыла, но тот выскользнул и начал кататься в эмалированной ванне, как скейтбордист на рампе. Пока я пытался его поймать, раздался стук закрываемой двери: Флаттершай ушла.

Кое-как умывшись и пригладив волосы левой пятерней, я вышел из ванной: Энджел сидел на столе и, чавкая, доедал что-то из тарелки. Рядом с ним стояла вторая тарелка, вылизанная до блеска: кролик сожрал две порции завтрака: свою и мою. Он поднял на меня глаза, показал язык и, спрыгнув со стола, ускакал на улицу.

Что ж, всё равно есть не хотелось. До обеда я просидел на полу, предаваясь воспоминаниям о том, как впервые остался один дома.

Мне шесть лет, стоит теплый август. В сентябре я пойду в школу.

Меня будят пробивающийся сквозь неплотно закрытые занавески утренний свет и шум на кухне: отец в отпуске, он готовит завтрак. Одевшись, убрав постель и умывшись, сажусь на тахту в родительской комнате и включаю телевизор.

На экране появляются кони из «Вестей», и я начинаю переключать каналы. Вскоре натыкаюсь на необычно нарисованный мультик о жизни некоей голодающей семьи и их соседей. Все персонажи носят странные, не русские и не американские, имена, которые я никак не могу запомнить, но мультик мне определенно нравится.

С кухни приходит отец, пододвигает к тахте низкий синий столик, приносит две тарелки манной каши. Почти не отводя глаз от экрана, проглатываю густую кашу цвета слоновой кости и выпиваю чай. Боковым зрением замечаю, что отец поднялся и, забрав посуду, снова ушел на кухню. Оттуда тут же раздается шум колонки и воды.

С интересом слежу, как рисованные дети бегают по округе, смеются над простецкими шутками, воруют карпов для матери.

Потом на экране появляются летящие самолеты, и их пилоты сбрасывают на городок бомбу. Тогда я еще не знаю, что это японский мультфильм о Хиросиме.

У нарисованных детей и взрослых вдруг начинает слезать, обнажая красные мышцы, кожа, и вываливаются глаза. По улицам, за секунды обратившимся в руины, медленно, с трудом бредут ослепшие люди, с их рук и ног свисают какие-то лохмотья: не то порванная одежда, не то оплавившаяся кожа. Они страшны, но и им самим страшно и больно. Те, кто выжил в огне, заражаются неведомой болезнью: у людей выпадают волосы, целые клоки отрываются вместе с кожей, потом их тошнит кровью, и они умирают.

В ужасе выключаю телевизор. Мне представляется, что эта зараза повсюду и может настигнуть мой город так же внезапно, как Хиросиму. Поднимаю ноги на тахту и подтягиваю к себе, будто отстраняясь от болезни, которая невидимыми змеями ползет по полу, подбираясь ко мне. Хочу провести рукой по волосам, чтоб проверить, не выпадают ли они, но не решаюсь.

– Пап! – зову я. – Папа!

Ответа нет. Впервые ощущаю звенящую тишину полного одиночества: отец молча ушел, оставив меня одного. В пустой квартире, наедине со страшным ядом, изливающимся из телевизора.

Ни души, только нарисованная зараза кажется живой, напоившей воздух, притаившейся в темных углах.

Страх гонит меня из квартиры. Выхожу на лестничную клетку и, встав на цыпочки, звоню к соседке – старой бабушкиной подруге бабе Люде.

– Кирюша! – радостно обнажает она золотые зубы. – Здравствуй, родной. Тебя папа за солью послал?

– Папа ушел, – отвечаю дрожащим голосом. – Можно, я у вас посижу, пока его нет?

– Заходи, родной, заходи. Всё равно одной-то скучно.

Минут через двадцать, когда мы с бабой Людой пьем чай с яблочным вареньем (я в основном налегаю на варенье: кусочки яблок в нем твердые, сладкие и прозрачные, будто леденцы), раздается звонок в дверь.

– Людмила Павловна, у вас? – слышу голос отца и весь сжимаюсь: ключей от дома у меня не было, поэтому, уходя, я оставил дверь открытой.

– У нас, у нас, – передразнивает соседка. – Ты чего ребенка бросил-то, а?

– Как бросил? – возмущается отец. – На полчаса в магазин отошел. Он сидел телевизор смотрел, и вообще, уже большой, скоро в школу, пора учиться самостоятельности. Кирилл, выходи!

Выхожу, потупившись, уставившись в покрывающую пол трухлявую циновку:

– Прости, папа, я больше не буду не закрывать дверь.

– Ну, ты дал, Кирюха! Что, мультик кончился?

– Нет.

– Так что? Ты без папки и часа не можешь? А как в школу пойдешь? Там нас с мамой не будет.

Я уязвлен тем, что отец бросил меня втихомолку, даже не сказав, куда и на сколько уходит, и не позвав с собой. Я еще не знаю, что вскоре одиночество на долгие годы станет моим единственным убежищем.

– Предатель! – тоненьким, но исполненным злобы голосом кричу я и начинаю молотить кулачками по отцовскому животу.

Он снисходительно смеется.

К двум часам объявился Энджел и жестами объяснил, что пора обедать. Я взял с подоконника морковку и положил на стол перед ним, но тот помотал головой и указал лапой на холодильник.

– Сначала морковку, – погрозил я пальцем кролику и почувствовал себя донельзя глупо.

Энджел демонстративно отодвинул морковку. Будь у меня две руки, я мог бы ее протереть: вроде, Флаттершай кормила его протертой морковкой с сахаром, и он нормально ел; хотя, возможно, дело не в пище, а в той, кто ее давал.

– Жри.

Энджел фыркнул и сложил лапы в оскорбительный жест. Я пожал плечами, забрал морковку себе и с хрустом откусил большой кусок.

Тут стены дома вдруг задрожали, пол завибрировал. Издалека послышался тяжелый стук, утробный рык завяз в стеклах, и те испуганно задребезжали. «Началось! – подумал я. – Землетрясение: как и предполагал, эта страна рушится, потому что сегодня я слишком хорошо спал, и кому-то могло даже показаться, что начал обживаться в этом домишке…»

Мы с Энджелом выбежали на улицу: вдалеке над Понивиллем поднимался зеленоватый дым, ветер разносил запах гари. Я хотел пойти навстречу бушевавшей стихии, встретить всё, что уготовил мне этот мир, – всё, чего заслуживаю. Но стихия, похоже, сама шла ко мне: звук гулких ударов приближался, всё больше становясь похожим на топот гигантских ног.

Зеленое облако надвинулось на небо над коттеджем, заслоняя солнце. Энджел обхватил меня за ногу, и я почувствовал, как он дрожит. Я и сам дрожал, борясь с желанием спрятаться в доме: «Это не имеет смысла. Мне не уйти от расплаты за то, то хотел сделать с ней, за кражу пистолета у деда…»

На нас с кроликом надвинулась тень, и я поднял глаза: над коттеджем нависал огромный фиолетовый дракон. Его ноздри расширялись, из них извергались струи колдовского изумрудного пламени, клубы грязно-зеленого дыма. В когтистой лапе он сжимал что-то белое.

Я понял, что случилось: рассказанная Спайком история повторялась, и, похоже, я был тому виной. Мои слова пробудили в нем ревность, которая в чем-то сродни жадности, и он снова вырос.

– Кирилл! – пророкотал дракон. – Вот она! Что Спайк с ней делать?

В лапе он держал Рэрити: единорог то что-то возмущенно кричала, то меняла интонации на просительные, увещевательные, но за тяжелым дыханием дракона слов было не разобрать.

«Рэрити, – подумал я. – Пони, которую я убил… в плюшевом виде. Сейчас я могу приказать дракону убить ее по-настоящему. Потому что она мне отвратительна, эта поганая манипуляторша, играющая на чувствах беззащитных перед ее чарами существ».

Я уже почти открыл рот, чтобы сказать: «Разорви ее, Спайк! Раздави, раздери когтями и клыками! Освободись от нее!» Но тут дракона нагнали остальные пони: впереди всех летели Флаттершай и голубой пегас, очевидно, та самая Рейнбоу Дэш, за ними мчались по земле Твайлайт Спаркл и две других пони.

– Спайк, пожалуйста, прекрати! – кричала Твайлайт Спаркл.

Флаттершай желтой стрелой метнулась к нам с Энджелом:

– Ой, мамочки! – задыхаясь от усилий, проговорила она, вставая между мной с кроликом и драконом и расправляя крылья. – Когда я поняла, что Спайк идет сюда, я так испугалась! Спасибо, что ты защищаешь Энджела, Кирилл!

Последняя реплика пегаса выбила почву у меня из-под ног: даже она не ошибалась во мне так сильно, как Флаттершай. Я тут собираюсь велеть дракону убить ее суку-подругу, а она решила, что я защищаю ее дурацкого кролика! Больше всего меня взбесило то, что после наивных слов Флаттершай я почему-то просто не мог сказать Спайку всего того, что хотел.

– Что с ней делать? – повторил дракон, отмахиваясь от назойливо кружащей вокруг него Рейнбоу Дэш и взмывающего в воздух лассо Эпплджек.

Услышав, что Спайк спрашивает у меня совета, пони замерли и, удивленно переглянувшись, уставились на меня. «Давай! – сжал я кулак. – Скажи ему раздавить их всех!» И неохотно процедил сквозь зубы:

– Отпусти.

– Отпустить? – переспросил дракон и, показалось, немного уменьшился в размерах. – Но она помыкала Спайком, как Кирилл и говорил, и не обращала внимания на чувства Спайка. Спайк прислуживал ей за столом, пока она болтала и кокетничала с этим Фэнси Пэнтсом, она не была благодарна Спайку.

– Думаю, она извлекла урок о том, что тобой не стоит пренебрегать и воспринимать твои услуги как сами собой разумеющиеся, – сказал я. – Ты дал ей понять, что с тобой шутки плохи, и она десять раз подумает перед тем, как снова попытаться манипулировать тобой.

Спайк стремительно уменьшался. Когда его лапа стала слишком маленькой, чтобы удержать Рэрити, единорог с пронзительным воплем упала на землю, у сужающихся ступней дракона, и остальные пони кинулись к ним.

Я решился приблизиться и увидел, что прежний маленький Спайк лежит без сознания, а Рэрити сидит рядом и причитает:

– О, Селестия! Что стало с моим милым Спайки-Вайки? Почему он не слушал свою Рэрити?

– Почему Спайк пришел к тебе? – повернулась ко мне Твайлайт Спаркл, и я развел руками. – Ладно, сейчас это неважно. Девочки, надо отнести Спайка в больницу. Рэрити, как ты?

– Я погибла! Погибла! – схватилась единорог копытами за голову. – Мой бутик уничтожен, Фэнси Пэнтс при смерти!

– Ясно, – саркастически хмыкнула Твайлайт Спаркл, – как обычно.

– Рэрити часто преувеличивает масштаб драмы, – пояснила Флаттершай. – На самом деле пострадала только внутренняя отделка бутика, а у Фэнси Пэнтса всего лишь легкое сотрясение: Спайк ударил его, когда еще не достиг своего полного размера.

Эпплджек взвалила дракона себе на спину и двинулась к городу, Рейнбоу Дэш полетела вперед, скрывшись за облаками.

– Мы еще поговорим, Кирилл, – сурово сказала Твайлайт Спаркл.

И они с Пинки Пай, поддерживая с двух сторон хромающую Рэрити, последовали за подругами.

– Как ты, Энджел? – заворковала Флаттершай, тыча носом в морду своего кролика. – Перепугался, маленький? Ну, ничего, всё кончилось, всё в порядке. Кирилл защищал тебя, мой хороший… Эм, кстати, Кирилл, а… почему Спайк пришел сюда, и как тебе удалось его образумить?

Мы вернулись в дом, и я признался Флаттершай – почти во всём:

– Вчера я сказал Спайку, что Рэрити не ценит его, а просто использует, и никогда не будет любить его так, как он ее.

– Но это же неправда! – ужаснулась пегас.

– Ты ее мысли читаешь? – скривился я. – Откуда тебе знать, что на самом деле творится у нее в голове? Слова или даже поступки не скажут правды о человеке… или о пони. Главное – какие у нее побуждения! Их ты знаешь?

– Нет, – признала Флаттершай. – Но Рэрити стала воплощением Элемента Щедрости – а это о чем-то говорит.

– Прости, – сник я. – Я не думал, что мои слова так повлияют на Спайка. Тем более, он сам попросил у меня совета, и я решил, что отказывать невежливо.

– Угу. Да…, я понимаю, что тебе трудно отказаться от своего мировоззрения (хотя оно неправильное!), но Спайк еще маленький и очень впечатлительный, поэтому не мог бы ты больше не рассказывать ему ничего вроде того, что рассказывал мне вчера – ну, о том, что дружбы не существует, – ладно? Если ты не против.

– А если против, применишь Взгляд? – не выдержав, оскалился я.

Мне хотелось ее спровоцировать, хотелось снова ощутить силу ее Взгляда и голоса: я глупо надеялся понять, как работает эта магия повелевания.

Флаттершай не ответила: удалилась на кухню, чтобы накормить-таки кролика. Я заметил, что она раскладывает мороженное по трем тарелкам: значит, не смотря на то, что пегас на меня дуется, я тоже приглашен к обеду.

И вот от этого мне стало стыдно.

5. Икона ночной богини

Обед прошел в молчании. Флаттершай старательно не смотрела на меня, Энджел пялился злее обычного: досадовал, что, поддавшись страху, искал защиты у «нахлебника». Я бросал косые взгляды то на него, то на пегаса, но в основном изучал узоры древесных волокон на столешнице.

После еды Флаттершай сказала:

– Пойдем, Энджел, проверим, не слишком ли Спайк напугал зверюшек.

Почему-то слышать ее голос, обращенный демонстративно не ко мне, было обидно. Они с кроликом ушли, и я снова остался предоставленным самому себе. Проще всего было бы попросить прощения, но у кого – у ангела, чёрта, у своего подсознания?

Снова задался вопросом, где нахожусь, и почему. Какова вероятность того, что я умер? Целясь в нее, я стоял у самой дороги, и, когда пистолет взорвался, вполне мог упасть под колеса какому-нибудь лихачу. В рай меня вряд ли пустят, значит, я в аду. Не очень-то похоже. Но она говорила, что ад – это не кипящие котлы и горящие грешники, которых терзают черти, говорила, что бесы и сами мучаются, потому что ад – это отсутствие Бога. Но если так, я был в аду еще при жизни, потому что она – мой бог, и я ее лишился.

Она. Не произношу ее имени по двум причинам. Первая – ненависть: так персонажи «Идиота», презиравшие Настасью Филипповну, называли ее просто «эта женщина». Вторая – любовь, благоговение: так в некоторых религиях нельзя произносить имя Бога. Она подарила мне целый мир, ворвалась во тьму моей уютной пещеры и сказала: «Да будет свет!» Моя богиня.

А я оказался еретиком.

В любом случае, если это и преисподняя, то местные пони-демоны не особенно страдают, да и я испытываю не больше мук, чем при жизни. Вообще-то, здесь чуть ли не санаторий.

Я вышел на улицу и сел на скамейку у коттеджа. Ну, точно старик на отдыхе. В двух местах белый заборчик был сломан лапищами дракона – хотел бы его починить, но одной левой рукой не получится. На земле виднелись отпечатки огромных ступней. Следы моих слов.

Чем еще может быть Эквестрия? Бредом. Наверное, это самое рациональное, материалистическое объяснение. Существует мнение, что шизофрения – это попытка подсознания помочь сознанию разрешить некие проблемы. Так почему бы не принять помощь и вести себя так, как хотят галлюцинации, чтобы в итоге… что? Исправиться? Стать милым и дружелюбным? Для меня уже поздно: слишком много сказано и сделано.

Она считала меня добрым, называла благородным рыцарем, не понимая природы моего поведения: я просто боялся сказать или сделать что-то не то, обидеть, оттолкнуть единственного человека, с которым удалось сблизиться, и поэтому был шелковым. А потом расслабился и показал себя настоящего – жадного одиночку. Имел ли я право обвинять ее в притворстве и манипулировании мною, если сам двуличен?

Солнце почти скрылось, посылая из-за горизонта отдельные алые лучи, будто кто-то светил лазерной указкой.

Когда сумерки сгустились окончательно, из-за деревьев к коттеджу вышли Флаттершай и Энджел, а с ними Твайлайт Спаркл.

Единорог сказала, что большого урона городу Спайк не нанес, потому что сразу направился к дому пегаса. Флаттершай с кроликом прошли в коттедж, а Твайлайт Спаркл взглянула на меня, молчаливо призывая к ответу.

Галлюцинация или нет, но смысла отмалчиваться я не видел. Развел руками:

– Я не знал, что Спайк такой внушаемый, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Знал бы к чему это приведет, был бы сдержаннее. Посадишь в клетку? Зашьешь рот?

Проблема в том, что, имея мало опыта живого общения, я до сих пор не научился как следует фильтровать исходящую информацию: говорю или слишком много, или слишком мало, и очень редко удается, мечась между этими крайностями, случайно оказаться в золотой середине.

– Нет, – ответила единорог. – Думаю, на первый раз ограничусь устным предупреждением: следи за словами, – но Спайка я к тебе пока не подпущу.

«Отлично, хоть с ним не придется объясняться», – подумал я, а вслух сказал:

– Как он?

– Пришел в себя, – грустно ответила Твайлайт Спаркл, – случившееся помнит смутно. Рэрити просила всех ничего ему не рассказывать.

– Она его простила?

– Спайк ни в чем не виноват, – сказала единорог, сделав логическое ударение на имени дракона.

Значит, виноват я.

Ледяным декабрьским вечером мы стоим на остановке напротив университета. Снег на тротуаре освещен бледно-голубыми фонарями, вспышками фар автомобилей, а в углублениях от следов прохожих и дефектов асфальта таиться темнота – заснеженная земля похожа на изрытую кратерами поверхность луны.

Она подпрыгивает на месте, я стою прямо, спрятав руки в карманы, плотно прижав локти к туловищу, и мелко трясусь от холода.

– Блин, где автобус? – стуча зубами, восклицает она. – Хочу домой, в тепло.

– Пошли пешком, – предлагаю я, с трудом шевеля задубевшими губами. – Быстрее будет, заодно согреемся.

На самом деле, сомневаюсь, что так действительно будет быстрее. Наоборот, хочу замедлить наше расставание.
Она соглашается, и мы шагаем прочь от остановки. Через несколько домов нас обгоняет автобус. Она смеется, изо рта вырываются клубы пара. Я вдыхаю их, но нос утратил чувствительность.

Провожаю ее до подъезда и иду к себе на другой конец города. Не люблю общественный транспорт: в нем слишком много людей.

На следующий день она не приходит в университет. До последнего звонка поджидаю ее в вестибюле и опаздываю на пару. Возвращаюсь к раздевалкам на перемене, но ее по-прежнему нет. Весь на иголках, ощущение пустоты и потери.

Жду ее почти до конца большой перемены, потом, решившись, забиваюсь в угол уже почти обезлюдевшей столовой и звоню ей.

– Привет, Кир, – раздается из динамика хриплый голос. – А я, короче, заболела. Ночью температура тридцать восемь с копейками.

Смятение и досада охватывают меня: ради маленькой выгоды вчера – побыть с ней лишние десять минут – я лишил себя целого дня общения с ней сегодня. И к тому же она заболела!

– Прости. Моя вина: зря я потащил тебя пешком.

– Ай, не говори глупостей! Я ведь сама согласилась.

– Но если бы я не предложил…

– Кирилл, – строго говорит она, – мне нравится твоя ответственность, но сейчас ты перегибаешь палку. Это уже комплекс вины какой-то! Помнишь, что я тебе рассказывала? Это может быть признаком мании величия, ведь единственный, кто в ответе за всё, – это Бог. А человек – существо маленькое: ему бы уметь самому за себя отвечать, а другие сами за себя ответят, окей?

– Ладно. Как ты себя чувствуешь?

– Сейчас лучше, – по голосу слышно, что она улыбается.

– Принести тебе чего-нибудь после пар? Или, может, прямо сейчас?

– Да не, спасибо, всё есть… что?!

Ее тон вдруг меняется, будто она обращается к кому-то другому:

– … по телефону говорю. Да не умру я от этого, мам! Извини, Кир, это мама. Ну, давай, пока.

Она вешает трубку прежде, чем я успеваю попрощаться. Начинаю подозревать, что она все-таки винит меня в том, что заболела, и поэтому не хочет видеть. Это лучше, чем думать, что она держит меня на расстоянии, потому что ее мать дома. Пару раз говорил с ней по телефону, но никогда не видел лично. Возможно, она не хочет знакомить меня с родителями, хотя уверяет, что заочно я им нравлюсь, и напоминаю ей отца.

Твайлайт Спаркл ушла к себе в библиотеку, а я вернулся в дом: дверь на втором этаже захлопнулась, и послышался двойной щелчок.

– На обиженных воду возят, – пробормотал я и, поужинав оставленной на кухонном столе кашей, улегся спать.

Ощущал усталость, но заснуть не мог. Еще бы, не каждый день сталкиваешься с громадным драконом! Адреналин, которому положено вырабатываться в подобных ситуациях, будто бы запоздал и захлестнул меня только сейчас, не давая расслабиться и забыться.

В окно бил режущий глаза лунный свет. Несколько раз я поднимался и плотнее задергивал шторы, но бледный луч всё равно находил способ просочиться в комнату. Чтобы спастись от света, я уткнулся лицом в подушку, но стало нечем дышать; натянул одеяло на голову, но оно было рассчитано на маленькую пони, поэтому ноги оказались открытыми и начали мерзнуть.

Должно быть, я проворочался полночи прежде, чем, наконец, заснул.

Проснулся от холода: он не атаковал снаружи, а словно расползался по телу изнутри, от позвоночника. Лежал на спине, глядя в колючую черноту неба. Пощупал левой рукой пол: место мягкого ковра и теплых досок занял сухой грунт, – и вскочил, озираясь.

Я стоял на серой, изрезанной густо-черными тенями поверхности луны. Вдалеке виднелся бело-голубой шарик – Земля. Царила торжественная тишина, куда ни глянь – кругом строгие угольно-серые, какие-то слишком правильные линии и изгибы. Безмятежная, мертвая пустыня одиночества.

– Человек!

Обернулся на голос и увидел стоящую в нескольких метрах от меня высокую иссиня-черную пони с крыльями и рогом. В ее струящейся на несуществующем ветру гриве мерцали звезды.

– Принцесса Луна, – неуверенно поклонился я, и подумал: «Вот попал».

– Ведомо ли тебе, что ты принес в наш мир зло? – громогласно вопросила она. – Едва появившись здесь, ты сподвиг юного дракона на воровство, а затем и на разрушение, а верную ученицу моей сестры заставил лгать своим подругам.

– Я уже принес Твайлайт Спаркл извинения за то, что наговорил ее помощнику. На воровство же я его не провоцировал, а скрывать правду обо мне Твайлайт Спаркл заставили вы.

– Ты споришь со мною, человек? – полыхнули глаза принцессы, она грозно расправила крылья и приблизилась на шаг: – Ты знаешь, что грезишь, поэтому, быть может, ведешь себя столь вызывающе, но я – владычица снов, посему не стоит тебе проявлять неуважение.

– Мне пасть на колени? – попятился я. – Простите, принцесса, я серьезно. Я не знаю, как положено вести себя с богинями.

– Добро пожаловать, – вдруг провозгласила Луна, и откуда-то полилась поначалу тихая, но становящаяся всё громче музыка, – назад, не нужно больше притворяться…

Я понял, что происходит: бред или не бред, сон или не сон, а я внутри детского мультфильма, а героям детских мультфильмов положено петь.

Принцесса продолжала:

Не нужно верить и бояться,

Здесь ты забудешь слово «враг».

Добро пожаловать. Ты здесь

От всех условностей свободен:

Не думай о словах, о моде,

На стену в панике не лезь.

Добро пожаловать. Никто

Тебя здесь больше не обидит,

Чтоб никого не ненавидеть,

Старайся не смотреть в окно –

Пусть вечно застит ночь его,

О пустяках не беспокойся,

Здесь нет причины для расстройства.

Войди же в одиночество.

Ее голос отгремел, но музыка продолжала пульсировать в голове.

– Ты этого желаешь? – спросила принцесса. – Вернуться в уединение, в коем провел большую часть своей жизни? Я могу дать тебе это – здесь.

Она знала, о чем говорит. Что мои годы отшельничества по сравнению с ее тысячелетним изгнанием? Вызывает уважение.

– Я бы хотел, но не могу, – признался я. – Расставшись с ней, я пытался вернуться в свою пещеру, но не нашел в ней прежнего покоя.

– Тогда почему ты не желаешь влиться в жизнь людей? Почему лелеешь свою злобу?

– Зависть, – всплыл ответ из моего подсознания, или, быть может, под-подсознания; бывает, в снах человек не в полной мере управляет собой, и сейчас я чувствовал, что слетающие с моих губ слова зарождаются не в мозге, а где-то в другом месте. В мозгу же зазвучала «Ода к радости», или, точнее, «Ода к зависти»:

Не смотри по сторонам ты,

Бойся взгляда на других,

Прочь презренные стандарты –

В них источник чувств дурных!

Идолы кругом златые:

Дружба, счастье и успех, –

Все стремятся быть крутыми

И лохов поднять на смех.

Взгляд окрест рождает зависть,

Жажду всех огнем пожечь,

И, наружу изливаясь,

Хлещет вспененная желчь.

Зависть – злобный зверь зеленый,

Зависть – ревности сестра,

И терзает миллионы,

Сушит дочерна сердца.

В бескорыстность я не верю,

И не верю я в людей,

Люди – сказка, есть лишь звери

В масках всéх форм и мастей.

Зависть гложет, убивает

И объект свой, и субъект,

Зависть мучит и страдает,

Зависть – знания сосед…

Едва почувствовав, что снова могу контролировать тело, я зажал рот ладонью. Это было ужасно. Хорошо, что никто, кроме принцессы, не слышал.

Воспитанный романами о честных героях и вечной любви, я не был готов принять реальность человеческих отношений. С одной стороны, я разочаровался в любви и дружбе, о которых до встречи с ней мог лишь фантазировать, с другой стороны, лишившись их, всё равно завидую тем, кто ими обладает. Возможно, мое «разочарование» – всего лишь способ борьбы с этой завистью, попытка убедить себя, что дружба не так уж хороша, а значит, не стоит беспокоиться о ее отсутствии.

– Мне знакомо это чувство, – строго сказала Луна, – и я отчасти понимаю тебя, ибо сама терзалась от одиночества, обязанная хранить ночной покой своих подданных, но лишенная возможности говорить с ними и видеть их любовь. Я завидовала обожаемой народом Селестии, и зависть моя обратилась безумием, причинившим много бед жителям Эквестрии. Но знай: зло ограничивает. Отринув его, я смогла найти путь к сердцам пони, и ты обретешь связь с людьми, если посмотришь по сторонам. Пусть сперва будет сложно, но не отступай, и со временем ты найдешь друзей.

– О, я уже достаточно смотрел по сторонам, когда водился с нею! Достаточно, чтобы понять, что дружба – это когда человек собирает вокруг себя людей с полезными функциями. Как только друг станет бесполезен, или найдется тот, кто выполняет функцию лучше, с ним прощаются.

– Это ты сказал Спайку? – прищурилась Луна.

– Ну, примерно.

– Пожалуй, с таким отношением к людям тебе действительно сложно будет найти друзей.

– Это не мое отношение, это мои наблюдения.

«Как хорошо иметь друзей!» –

Любой уверенно вам скажет,

Друг – самый лучший из людей,

Он никогда вам не откажет,

Не подведет и не предаст,

Вас ободрит всегда, поддержит,

Ваш слезный сбивчивый рассказ

Не осмеет, и слово сдержит,

Поможет он с учебой вам…

А, нет! Увы, предмет не знает.

Ну, да ведь это не беда:

У вас других друзей хватает.

Один – для бешеных затей,

Второй – для долгих разговоров,

А третья – нет ее милей,

Подруга ваших дней суровых,

Четвертый – мастер выявлять

Ошибки в ваших сочиненьях,

А с пятым весело гулять,

Шестой – для личных откровений,

С седьмым – напиться в драбадан,

Он в целости домой доставит,

А вот восьмой стал в тягость вам,

Всё время он на жалость давит:

Мол, «я так долго рядом был

И развлекал, в беде не бросил.

Я, – говорит, – вас полюбил», –

И странного чего-то просит.

Никак не хочет он понять,

Что от него одни проблемы!

Его придется прогонять –

Уж тьма других спешит на смену.

Девятый сможет вас утешить,

С десятой станет вам теплей,

И снова счастье вам забрезжит –

Как хорошо иметь друзей!

«Гадство, – подумал я, – сколько еще будет этих дурацких песен?»

– Это называется «ирония», я права? – спросила принцесса.

– Именно.

– А сам ты разве не используешь людей?

– Только потому, что они используют меня! Я лишь стараюсь подражать тому, что вижу. Все используют друг друга – это и называется дружбой. А мне это не нужно, мне нужен только один человек, которого я люблю, и чтобы ему был никто не нужен, кроме меня.

У меня случались редкие моменты просветления: иногда, когда бывал на тусовках у Лехи, и кругом все пили, хохотали и пытались танцевать в маленькой, заставленной мебелью душной комнате, мне начинало казаться, что всё в порядке, что я – один из этих людей, что мне весело так же, как им… Но стоило подумать о ней, о том, что в этот миг она тоже может быть где-то среди людей, что она веселится и радуется жизни без меня, это ощущение пропадало, и меня снова охватывали злоба, зависть и чувство одиночества, ненужности. Тогда я под шумок забирал со стола наиболее полную бутылку и уходил с ней подальше от шумной компании.

– А чем, по-твоему, любовь отличается от дружбы, не только ли количеством сторон? – спросила принцесса Луна, прервав мои размышления. – Учти, человек, во сне мне открыта твоя память: ты сам много думал о том, что не любовь двигала тобою в отношениях с твоей дамой, а «собственничство и желание быть, как все».

Я действительно приходил к таким выводам, но они не были окончательными. А, озвученные Луной, больно резанули по самолюбию.

Подумалось, что, раз принцесса повелевает снами, этот разговор может длиться вечно, и пора бы закругляться, пока кто-нибудь из нас снова не запел.

– Твайлайт Спакрл написала об инциденте с драконом, так? – спросил я. – И вы снизошли ко мне, чтобы удостовериться, что я не попытаюсь больше нарушить мирное течение жизни в Понивилле? Обещаю делать всё, что скажут, и не кричать на каждом углу о том, как ненавижу дружбу.

– Обычно принцесса решает, когда завершать аудиенцию, – нахмурилась Луна, – однако, твои слова меня удовлетворили. Когда научишься дружить и примиришься с собою и миром, сможешь вернуться домой. А пока…, – ее рог окутало призрачное сияние, – дарую тебе инструмент, который поможет тебе исправить нанесенный тобою вред.

Правую руку пронзила боль.

Вскрикнул и открыл глаза: комнату заполнял серый студенистый свет раннего утра, когда небо уже бледно, но солнца еще не видно. Боль пропала, будто осталась во сне.

«… вернуться домой», – эхом отдались в голове слова принцессы. Как бы я ни разглагольствовал о том, что заслуживаю наказания за свои грехи, как бы ни упивался самобичеванием, на самом деле мне вовсе не хотелось возвращаться в мир, где я столько наворотил, как художнику не хочется смотреть на неудавшийся, загубленный рисунок, а инвалиду – на место, где должна быть конечность.

Я поднял правую руку – показалось, что она отяжелела – и осторожно провел ладонью по забинтованной культе. Вчера Флаттершай не сменила мне повязку. Вряд ли это вызвано обидой: она ведь продолжала меня кормить, – значит, так и надо.

«Когда научусь дружить, вернусь домой», – сказала Луна. Но с кем мне там дружить? Наверняка все будут знать, что я натворил, и никакие извинения мне не помогут, поэтому ничего не изменится, я лишь стану еще большим изгоем, а то и отправлюсь в тюрьму за разбойное нападение или что-то вроде.

Однако о каком инструменте говорила принцесса?

Что-то было не так, но не до конца еще выветрившийся из головы сон не давал понять, что именно. Я поднялся на ноги и почувствовал, что правая рука заметно перевешивает, тянет книзу, будто несу в ней ведро с водой. Снова пощупал бинт, на этот раз надавил сильнее: показалось, что плоть под материей стала тверже обычного.

Возможно, вчера все-таки стоило попросить Флаттершай сменить повязку. Ну, да что уж теперь.

Сел за стол и принялся разматывать бинт слой за слоем. Пахнуло больницей и чем-то кисло-металлическим. Сердце забилось чаще: я уже делал что-то похожее в недавнем кошмаре, и очень надеялся, что принцесса Луна не…

Развороченное запястье венчало глянцевито-черное, отливающее хромом копыто. Вцепился в него левой рукой, будто хотел оторвать, и потянул – копыто не поддавалось, видно это не бутафория, а действительная часть тела.

Итак, «дар» принцессы – это воплощение моего ночного кошмара. Да она Фредди Крюгер какой-то. Это не дар, это клеймо, предупреждение, демонстрация того, что они могут сделать со мной. Нельзя их злить.

Я был счастлив, спокоен и уравновешен, пока она не вывела меня из пещеры, и сейчас, похоже, лучше всего мне будет запереться в этом бреду, как когда-то запирался в своей комнате. Буду вести себя прилично, чтобы не раздражать пони, но «дружбы» они от меня не дождутся. Потому что ее не существует, есть только удобство.

И, поразмыслив, я понял, что здесь, чем бы ни была эта Эквестрия, мне пока удобнее, чем там, под зачеркивающим меня дождем, под удивленным взглядом ее глаз.

Главное их не злить.

Покачал рукой, привыкая к весу железного копыта. Пробормотал:

– Инструмент.

Принцесса Луна намекала на то, что я должен починить забор, а эта штука сойдет за молоток?

6. Пасторальные картинки (часть 1)

Было зябко – тот странный тип зябкости летнего утра, когда вроде бы тепло, но ты всё равно дрожишь. А может, меня просто знобило. Трава вокруг коттеджа жемчужно серела от росы, из древесных крон доносился редкий клекот и шелест крыльев, стрекотали невидимые кузнечики, со стороны Вечнодикого Леса слышались чьи-то тяжкие вздохи.

Но над всеми этими звуками царила тишина, прекрасная, как умирающая девушка: ей оставалось недолго – скоро ее нарушат, разорвут, изнасилуют голоса, смех, крики, топот разумных существ, проснувшихся по будильнику и выпершихся из своих домов.

Когда не спалось, я, бывало, выходил на улицу часа в четыре утра и слонялся по безлюдному городу, наслаждаясь отсутствием чужих взглядов, и с горестью наблюдая, как умирает тишина: каждый ранний прохожий отрывал от нее кусочек, и с каждой минутой прохожих становилось всё больше, а тишины – всё меньше.

В сарае неподалеку от коттеджа нашлось несколько подходящих досок и гвозди – крепкие, но слегка тронутые ржавчиной. Я оттащил материалы к пролому в заборе и припомнил фразу, которую по любому случаю любил повторять дед: «К каждому делу надо подходить технически», – собирался ли он в магазин, готовил еду, записывал в квитанции показания счетчиков или просто усаживался поудобнее, чтобы почитать газету, он всегда это говорил.

Я отломал раскрошенные драконьими ступнями планки от покосившихся вбитых в землю кольев, придал кольям более-менее прежнее вертикальное положение и начал прилаживать к ним доски, прикидывая, что да как. Взял гвоздь в левую руку, приставил к доске, замахнулся правой…

– Сука!

Вибрирующая боль от удара железным копытом о железный гвоздь пробежала по лучевым костям, заставив их дребезжать, как камертон, ударила в плечо и расплескалась по ребрам. Я испугался, что кости треснули, и долго стоял, прислушиваясь к ощущениям в организме.

– Инструмент, – процедил я, с ненавистью глядя на копыто; на нем не осталось ни царапины.

Хотя стоило признать, что «дар» Луны придавал мне некоторой завершенности, притуплял ощущение утраты, физической неполноценности. И с чего я решил, будто принцесса намекала, чтобы я использовал копыто как молоток? Потому что оно железное? Совсем ум за разум заехал с этими пони.

Однако я не бросил ремонт и снова занес копыто над на треть ушедшим в дерево гвоздем: раз уж решил прикинуться хорошим, надо делать это не только на словах, потому что все слова лживы, и даже эти пони не станут верить им бесконечно. Я надеялся, что в их цветные головы не уместится мысль, что и поступки могут быть лживыми.

Стиснул зубы и ударил снова.

Возможно, это и есть мое наказание – обычная боль, которую я причиняю себе сам в попытке подстроиться под окружающих, сделать вид, что мне по силам жить в обществе.

Нанес еще один удар по гвоздю, окончательно вогнав его в дерево. На этот раз боль пробежала по руке не в ребра, а к позвоночнику, и ударила в основание черепа. Я судорожно дернул головой вверх, распахнув рот в беззвучном крике, и уставился в стремительно розовеющее небо.

Надо рассчитать время так, чтобы Флаттершай увидела, как я работаю. Иначе – какой смысл?

Взял новый гвоздь, приставил его к доске и ударил на этот раз легонько – болевые ощущения стали не такими резкими, но оказались в чем-то еще гаже: будто гвоздь был стоматологическим зондом, а мои кости – развороченным зубом.

К тому времени, как я закончил прибивать первую доску, наружу выглянула Флаттершай:

– Кирилл, ты в порядке? – обеспокоенно спросила она, приближаясь шагом. – Я слышала, как ты… эм, кричал. Болит рука?

«Гадство», – подумал я: видимо, мой крик был не таким уж беззвучным. В голосе пегаса еще звучала неприязненная сухость, а может, она просто не прокашлялась спросонья.

– Не совсем, – я покачал тяжелой железной гирей-копытом так, чтобы пони его увидела.

– Ой, мамочки, что это? – округлились ее глаза.

– Упал, потерял сознание, очнулся – копыто, – кисло ухмыльнулся я. – Во сне являлась принцесса Луна и вот… подарила.

– О, это большая честь, – уважительно заметила Флаттершай, не сводя глаз с «инструмента».

Видимо, пора было просить прощения, и я сказал:

– Извини, пожалуйста, я не хотел тебе грубить. Вот, в качестве извинений пытаюсь починить забор.

– Конечно же, ты прощен, Кирилл! – воскликнула пегас. – Но…, ты что, заколачивал копытом гвозди?

– Прости, что взял без спроса…

– Я не о том. Тебе было больно? Поэтому ты кричал?

– Извини, я не хотел, просто случайно вырвалось пару раз…

– Ох, Селестия! – пони подбежала к забору и обнюхала свежую доску. – Ты забил четыре гвоздя! Зачем так много, почему ты не остановился, когда понял, что тебе больно?

– Оно всё равно неживое – железное и тяжелое. Я подумал, что мудрые аликорны просто так ничего не делают, что таким должно быть мое наказание.

– Не может быть! – с жаром возразила Флаттершай. – Принцессы вовсе не такие жестокие! Но ты, наверно, так привык к жестокости, поэтому и решил… Уверена, у принцессы Луны была другая причина дать тебе именно такое копыто: может быть, она хотела вернуть тебе руку, но не знала, как ее наколдовать.

Я не стал переубеждать ее и рассказывать о своем кошмарном сне, только неопределенно пожал плечами. И поднял с земли вторую доску.

– Не надо, – сказала пегас, – пойдем лучше завтракать. А с забором обещала помочь Эпплджек: вчера мы с Энджелом к ней заходили.

Вот она, женская прагматичность! Я-то воображал, что Флаттершай всё это время только и переживала о том, какой ее гость грубый и неблагодарный, да проводила групповую терапию со своим зверьем, а она, оказывается, нашла время договориться о ремонте. Хотя какое мне дело?

Завтракали вдвоем – кролик до сих пор спал. Флаттершай прихлебывала пахучий травяной чай, поглядывая то на часы, то на мое копыто. Видимо, ей тоже было от него не по себе: возможно, впечатлительную пони смущал его «кибернетический» вид, а может, она раздумывала, не уйду ли я теперь, когда мне больше не требуется лечение. Я тоже об этом думал: у меня больше не было формальных причин нахлебничать здесь. С другой стороны, мы с принцессой вроде как договорились, что я отдамся пегасу с подружками на перевоспитание.

Я жевал булку с сыром и размышлял, почему взялся чинить забор, колотя копытом по гвоздям: действительно ли только ради имитации бурной деятельности, или я на самом деле пытался наказать себя болью? Или принцесса внушила мне это? Паранойя.

– Знаешь…, – подала голос Флаттершай, – мне показалось, что ты кричал не от боли, а от злости. Может быть, ты вспомнил что-то плохое из своей жизни в Земле?

«Плохое, – мысленно повторил я, – его нет. Зла нет, добра нет. Есть только норма – то, что принято. Сейчас в обществе не принято стрелять в лицо милым девушкам, а когда-то в разных эпохах и странах было принято убивать болезненных младенцев, сжигать инакомыслящих, уничтожать иноверцев и людей других рас… Я не совершил зло, я нарушил норму».

Говорят, «нельзя жить в обществе и быть свободным от него», или «человек – социальное животное». Еще говорят, животные невинны, потому что искренни. Да, хищники искренне убивают своих жертв, медведи правдиво задирают незадачливых туристов. У людей декларируется, что причинять боль, увечья и смерть другим нельзя, но мы запросто калечим души, обманывая, вводя в заблуждение, используя друг друга втемную, «разводя лохов». И никого ни в чем не обвинить! Ведь никто же не нарушил закона: «мы чтим уголовный кодекс»! «Это жизнь, – говорят они, – смирись и подстройся. Надо уметь вертеться. Тебя обманули – обмани сам. Бросила девушка – найди другую. Это жизнь, так заведено».

– Скоро Эпплджек придет? – спросил я; не хотелось попадаться ей на глаза и по новой объясняться за инцидент с драконом.

– Мы условились на десять. Кстати, ты никуда не уйдешь? Она хотела с тобой познакомиться.

– Да куда мне идти? – скривился я. – Но, вообще-то, я не хотел бы опять обсуждать то, что случилось со Спайком. Она ведь об этом хочет поговорить?

– Эм…, – замялась Флаттершай, – на самом деле, вчера я обошла всех своих подруг и просила их подружиться с тобой: мне кажется, тебе будет это полезно. Не беспокойся, они будут приходить по одной, ты ведь не любишь, когда вокруг много пони… эм, народа.

Я постарался, чтобы на лице не проявилось недовольства, и глянул на настенные часы: девять пятнадцать.

Эти ее «подруги». Из рассказов пегаса было понятно, что Эквестрия – далеко не страна взаимопонимания, любви и дружбы: здесь есть и школьные бычары, и конкуренция, и зависть, и вражда. А эти шестеро… какие-то ненастоящие, пробирочные: эксперимент принцессы Селестии по «изучению Магии Дружбы». Живут в своем замкнутом мирке и вместе противостоят звериным законам общества. Среди разумных существ действует такой же естественный отбор, как и среди животных, только в гораздо более извращенной форме.

Она, я и трое наших друзей сидим за столиком кафе-бара, я – с краю, поэтому меня постоянно задевают проходящие мимо посетители. В помещении людно, из-за гула едва слышу, о чем говорят друзья. Кажется, о добре и зле: «колдунья» Ирина цитирует Булгакова: «что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как выглядела бы земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей», – «язычник» Иван обличает православную церковь, объявившую истинных славянских богов чертями, она, косо поглядывая на меня, возражает ему: «Бог есть любовь», – «философ» Игорь смеется над нами и время от времени повторяет в пространство два слова: «общественный договор».

В какой-то момент она нагибается ко мне и шепчет что-то на ухо, я разбираю лишь:

– … пш-пш-пш отлить?

Удивляюсь, потому что прежде не слышал от нее подобного просторечия, но списываю это на выпитое пиво и встаю, позволяя ей вылезти из-за столика и пойти в уборную.

– Ты чего вскочил? – спрашивает она.

– Ну…, – смущаюсь я, – ты же отлить хотела. Так иди.

– Я спрашивала, можно ли мне отлить тебе своего пива, потому что мне уже хватит!

– Извини.

Сажусь на место и пододвигаю к себе ее бокал, все долго смеются.

– А ты-то что думаешь? – подавив улыбку, обращается ко мне Игорь. – Мы же тут вопросы вселенской важности решаем: что есть добро, и что есть зло?

– Виктор Гюго в «Человеке, который смеется» писал: «Самая тяжелая задача – постоянно подавлять в своей душе желание зла. Почти все наши желания содержат нечто, в чем нельзя признаться». Так что получается, что норма – это как раз «быть плохим», то есть следовать доставшимся нам от предков звериным инстинктам: естественный отбор, борьба за существование, выживают сильнейшие и приспособленцы, а вовсе не благородные, честные и самоотверженные. Значит, идти против своей природы – это достоинство и подвиг. Пахнет христианством, которое, как Ваня сказал, пыталось искоренить близкие к природе языческие культы, объявляя их греховными. Если уж на то пошло, как раз общество-то и сделало людей «хорошими» – якобы, чтобы им было проще сосуществовать, не убивая и не калеча друг друга. Ну, знаете, вместо поединков между самцами за самку – меряние богатством и неким призрачным флёром «настоящеймужиковости» вместо ясного «я тебе мамонтятины – ты мне пиздятины»…

– Фу, Кир! – толкает она меня в плечо; обычно я так не выражаюсь, но, как бы мне ни хотелось обратного, я такой же человек, как все, и алкоголь затрудняет контроль над языком. Продолжаю:

– Так вот, вместо этого – туманные любовь и романтика, вместо клыков и когтей – кинжалы в спину. И от того, что эти кинжалы чаще всего метафорические, ничуть не легче. Отсюда я делаю вывод: всё «злое» суть звериное, жестокое, инстинктивное, недумающее, примитивное; всё «доброе» суть лживое, фарисейское, надуманное, самовлюбленное, хитрожопое и снобское. В итоге, один человек «хорош» для другого лишь пока тот им доволен.

– Кир, ну нельзя так! – возмущается она. – Ты же так на самом деле не думаешь, скажи!

На самом деле мне плевать на все эти высокие материи. Хочу только сидеть рядом с ней, слушать ее голос и ощущать под рукой твердость ее плеч. Но она и остальные считают, что правильный человек должен об этом задумываться, поэтому просто говорю первое, что приходит в голову.

– А неплохо звучит, – задумчиво жует губу Игорь, – ты случайно не пишешь для всяких пабликов типа «Поимей нормальность»? Если нет – попробуй: нынче как раз в тренде тлен и безысходность.

Начинаю думать, что он прикусывает губу, чтобы не расхохотаться. Наверняка, мысленно они все смеются надо мной.

– Но ведь есть же добрые люди, которые бескорыстно помогают другим, – замечает Ирина. – Не все эгоисты.

– А, альтруисты! Они помогают другим, потому что им это нравится: нравится чувствовать себя бескорыстными благодетелями. А это тоже корысть. Смутно помню историю о матери, которая так любила свою дочь, что постоянно травила ее, чтобы потом заботливо и самоотверженно лечить.

– По себе судишь? – щурится Иван.

Вот оно – общество! Если не отделяешь себя от него, тебя уличают в том, что судишь всех по себе, если пытаешься абстрагироваться – упрекают, что строишь из себя «не такого, как все». Действительно, безысходность.

Со второго этажа припрыгал выспавшийся Энджел. Флаттершай осталась проследить, чтобы он нормально позавтракал, а я снова вышел во двор.

Солнце уже стало припекать. Осторожно, чтобы не посадить занозу, приложил ладонь к доске забора: вверх по левой руке медленно потекло источаемое нагретым деревом тепло. Приложил копыто – ничего: железная гиря не чувствовала ни температуры, ни текстуры. Только мышцы в руке начали побаливать от ее тяжести.

– «… лежит на сердце тяжкий груз», – пробормотал я и с досадой сплюнул; ненавижу шансон.

– Здорово, приятель! – раздался бодрый, напористый голос, и я поднял голову: к владениям Флаттершай приближалась оранжевая пони в ковбойской шляпе. – Ты, шо ль, человек? Ну, мы как бы виделись вчера, да и Флаттершай про тебя рассказывала, так шо давай без церемоний. Я – Эпплджек.

Первым моим побуждением было метнуться в дом и позвать пегаса, чтобы она как-то модерировала нашу беседу, но вряд ли это было бы вежливо после того, как гостья представилась.

– Кирилл.

Интересно, что она имела в виду, говоря «без церемоний», потому что имена друг друга мы и так знали благодаря Флаттершай, и называть их при личной встрече – именно что бессмысленная церемония.

Пройдя через калитку, Эпплджек как бы случайно стрельнула глазами по моей правой руке – и воскликнула:

– Во имя сена, а шо с твоей…?! То есть, Флаттершай говорила, шо ты…, ну, без руки, короче. Извиняй. Это у тебя копыто?

– Ночью выросло, – пожал я плечами.

Я боялся, что Эпплджек начнет расспрашивать о Спайке не только потому, что неловко в очередной раз говорить на эту тему и признавать свою вину, но и потому, что не люблю рассказывать что-то, что уже однажды рассказывал, пусть даже другому.

К счастью, пони не стала больше донимать меня расспросами о копыте (вероятно, надеялась потом узнать всё от Флаттершай), а переключилась на официальную цель своего визита.

– Я гляжу, вы без меня начали, – указала она на криво приколоченную к кольям доску. – А Флаттершай-то где?

Я кивнул на коттедж и рассказал Эпплджек, как пытался сам починить забор, не зная, что пегас уже подрядила ее.

– Иначе и пальцем бы не пошевелил, – добавил я и улыбнулся, давая понять, что шучу.

Пони выдала принужденный смешок и, брыкнув задними ногами, сбросила со спины зеленые седельные сумки. Из одной на траву вывалились два молотка, гвоздодер и промасленный бумажный пакет гвоздей.

– Легче всего подружиться тем, кто вместе работает, – заявила она и пояснила: – Я знаю, шо у тебя с этим проблемы, так шо решила помочь.

– Знаю, что знаешь, – ответил я и подобрал гвоздодер: – Эти отламывать? Переделывать будем?

К нам вышли Флаттершай и Энджел. Убедившись, что я не веду себя, как бука, и получив от Эпплджек заверение, что мы вдвоем справимся с забором, пегас отправилась в свой традиционный обход окрестных нор, дупел, гнезд, берлог и запруд. Кролик поскакал за ней.

Я придерживал гвоздь, а Эпплджек забивала его, сжимая молоток зубами. Странный способ, хотя чего еще ждать от простой пони? При всяком ударе я непроизвольно моргал, ожидая, что молоток попадет по пальцу, но Эпплджек работала удивительно точно. Флаттершай знала, к кому обратиться за помощью в ремонте. Да, у каждого друга своя специализация.

Солнце стояло в зените, и пони то и дело снимала шляпу и утирала лоб.

– Принести попить? – спросил я.

– Спасибо, приятель, не отказалась бы.

Сходил в дом и вынес графин холодного зеленого чая. Пони осушила его наполовину и довольно крякнула:

– Спасибо, сахарок.

Прошел едва ли час нашего знакомства, и я уже «сахарок». Конечно, со слов Флаттершай я знал, что Эпплджек называет так почти всех, но всё равно с трудом подавил гримасу отвращения.

Поначалу было приятно, когда она называла меня «солнцем», но потом я узнал, что она обращается так ко всем, и еще пишет жизнерадостные твиты «Спасибо солнцам, что вокруг меня светят».

«Не боишься сгореть в лучах стольких солнц?» – спросил я ее.

«Я стараюсь держаться подальше от тех, кто не только светит и греет, но и обжигает… Ты вот греешь», – был ответ.

До того момента, когда я начал жечься, оставалось еще достаточно времени.

– Диабет не схвати, – не сдержался я.

– Шо? – то ли не поняла, то ли не расслышала Эпплджек.

– Непереводимый людской юмор. Работаем дальше?

– Агась, – мы взялись на новую доску, и пони заметила: – Это, конечно, хорошо, шо ты шутишь: веселым легче заводить друзей, – но, ты не обижайся, но шо-то твои шутки маленько несмешные.

– Да я-то что! – постарался я передать интонацией всю глубину пренебрежения к себе. – Ты-то не обиделась? Я просто пытаюсь быть, как ты и сказала, веселым собеседником.

Работу заканчивали в молчании: рот Эпплджек занимал молоток, мне же ей сказать было, в общем-то, нечего. Забив последний гвоздь, пони окинула забор оценивающим взглядом и удовлетворенно кивнула:

– Хорошо получилось.

– Спасибо за помощь.

– Да шо там! Для этого и нужны друзья.

– Вот-вот, – нахмурился я.

– Ась?

– Раз уж ты решила учить меня дружбе, так объясни, чем она отличается от обычных товарно-денежных отношений? Точнее, бартера: «ты починишь мне забор – я вылечу твою собаку» или «ты подгонишь мне овощей – я сошью тебе платье»? Это же рынок: люди стремятся к тем, кто им полезен, а те, в свою очередь, ожидают какой-то платы за ту пользу, что приносят.

– Ты не прав: мы с девчонками подружились не потому, шо нам было шо-то нужно. Нас объединило желание помочь Твайлайт.

– Инспекторше из Кантерлота, протеже самой принцессы. Я в курсе той истории с билетами: все хотели использовать знакомство с ней, чтобы пробиться на бал.

– Изначально мы пошли за Твайлайт, потому шо поверили, шо она знает, как остановить Найтмер Мун, и только во время похода поняли, шо стали друзьями, – строго сказала Эпплджек. – Никто тогда и не думал о ее связях в столице. Ты попутал причину и следствие: сначала мы подружились, а уж потом… Или ты считаешь, шо друзья не должны помогать друг другу?

В университете я безотказно помогал всем, чем мог, всем, кто просил. Иначе было бы невежливо: то, что я не испытывал тогда потребности в дружбе, не значит, что я хотел завести врагов.

Теперь я понял, что повышенное внимание, которое начал проявлять ко мне Леха после разрыва с ней, было попыткой расплатиться со мной за это. Не проявлением дружбы – ведь, по словам Эпплджек, дружба возникает как бы сама собой, из ниоткуда, из какой-то «веры», а не покупается услугами.

Этим пони проще: совместно пережитый травматический опыт (т.н. «приключение») действительно сближает. Но как довериться человеку просто так, ни за что, на пустом месте?

– Помогать можно и тем, кого не знаешь, – сказал я. – Если попросят.

– Это верно, – приободрилась Эпплджек, обрадовавшись, что я перестал упрекать ее в корысти. – Флаттершай говорила, ты мало помнишь о своей стране, но у тебя хотя бы была семья? Потому шо это самое важное: семья – первые друзья любого пони.

– Не помню, – соврал я.

– Наверное, не было, – сочувственно вздохнула Эпплджек, – иначе ты умел бы дружить. Понимаешь, родители учат тебя многому, в том числе, и этому.

Подумал об отце: ему хватало друзей и без меня, с ними он отдыхал и веселился, а я был просто еще одной обязанностью. Не то, чтобы он со мной плохо обращался… Наверное, для него семья была тем же, чем для меня визиты к дедушке: он просто исправно исполнял свой долг, не имея личной привязанности.

Или мне только так казалось: возможно, я действительно сужу всех по себе, а на самом деле и отец, и мать горячо меня любили, но не видели ответной реакции, и со временем оставили попытки выстроить в семье отношения, выходящие за рамки внешних проявлений социальных ролей. Никакой «школы переживания», только «школа представления». Может ли быть, что поэтому они развелись – настолько привыкли к этой игре, что и друг друга перестали любить по-настоящему? Неужели я – причина их расставания?

– Да, семья – это важно, – склонил я голову.

– Агась. О, совсем забыла: я ж вам с Флаттершай кой-шо принесла…, – пони извлекала из второй сумки бумажный сверток и гордо объявила: – Штрудель.

Взял сверток в левую руку: в лежащей на солнцепеке сумке он нагрелся так, будто его только что вынули из духовки, и источал удушливо-приторный запах яблок.

– Спасибо.

– На здоровье, приятель. Ладно, я поскакала: на ферме еще дел невпроворот. Бывай.

– И спасибо за науку насчет дружбы, – улыбнулся я на прощание.

А когда пони скрылась за деревьями, положил штрудель на землю.

И раздавил его копытом.

«Здравствуй», «спасибо», «пожалуйста», «приятно было познакомиться», «ой, еще раз спасибо за науку»… На миг мне показалось, что за эту фальшь я отвратителен себе больше, чем за то, то хотел сотворить с ней. Тогда я хотя бы был честен.

Вернулся в дом и сел на пол. Кого ждать следующей?

Захотелось курить, и я пожалел, что закопал останки штруделя под забором – мог бы занять рот ими. Рот – первый и, наверно, основной орган получения удовольствия. Фрейд назвал первую стадию развития человека оральной: с самого раннего детства мы привыкаем к стимуляции губ, языка, зубов, десен: пьем молоко матери, потом начинаем тянуть в рот всякую всячину, не только потому, что режутся зубы, но и в познавательных целях – ощутить, попробовать на вкус. А для ребенка познание, пусть неосознанное, – главная радость. Возможно, я так и остался на этой стадии, не вырос до настоящего человека, до настоящих любви и дружбы: мне всё нужно понять, проанализировать, проконтролировать, а эти чувства не подчиняются той логике, которая мне доступна. Для них нужен другой измерительный инструмент, а у меня его нет, не могу даже представить его.

Поток размышлений прервало влетевшее в открытое окно синее нечто, поднятый им ветер едва не опрокинул меня. Когда ветер улегся, я увидел стоящую на столе крылатую пони с разноцветной гривой. От этой пестроты глаза заболели едва ли не сильнее, чем от розовости Пинки Пай. Меня почтила присутствием «крутой» пегас – судя по рассказам Флаттершай, крайне неприятная личность, высокомерная самодовольная позерша.

– Привет! Круто ты вчера Спайка утихомирил! Как ты это сделал, а? Колись, Флаттершай научила тебя Взгляду?

Пегас подлетела ко мне и любопытно засверлила вишневыми глазами.

– Рейнбоу Дэш, – констатировал я.

– Она самая, единственная и неповторимая! – гостья сделала кульбит под потолком.

– А что, Флаттершай уже учила кого-то Взгляду? – спросил я не без надежды, что и мне что-то перепадет, если буду хорошо себя вести.

Знал, что это глупо: если мне действительно удастся вернуться в привычный мир, вряд ли там получится применять освоенные в этом мультяшном аду способности, – но все равно не мог выкинуть мысль о таком способе контроля.

– Да нет, вообще-то, я просто так спросила. Она о тебе очень хорошо отзывалась.

– Хм.

– Она сказала, что хочет научить тебя дружбе и попросила помочь. Знаешь, что нужно, чтобы завести друзей? Крутость! Будь крутым – и пони сами к тебе потянутся.

– А ты не боишься, что кто-то из друзей позавидует твоей крутости и устроит какую-нибудь подлость?

– Нет, конечно, ведь друзья не предают!

«Спорное утверждение, – подумал я. – Тебя могут запросто предать, а потом заявить, что ты же в этом и виноват, потому что сам был плохом другом». Но вслух ничего не сказал.

– Вот смотри, – продолжала пегас, – ты вчера был довольно крут, и это можно использовать. Например, я не прочь иметь в друзьях укротителя драконов.

– Значит, ты выбираешь себе только крутых друзей?

– Ну, да.

– А те, кто не соответствуют твоим стандартам?

– Ну…, у них тоже есть свои друзья.

– Отстойные? – поднялся я, нависая над Рейнбоу Дэш. – Значит, ты и твои подруги – элита, а остальные – низшая каста? Просто фон для вашего веселья?

Пегас взлетела на уровень моей головы и возразила:

– Я не говорила ничего плохого про других пони! Если хочешь знать, я спасла десятки жизней – тех пони, чьих имен я даже не знала. Если я могу помочь, я всегда это делаю. Да, мне нравится, что при этом я чувствую себя крутой, да, мне нравится, когда меня хвалят, но я делаю это еще и потому, что не смогу простить себе, если не сделаю.

Я сел, и пегас закружила вокруг меня:

– Ну, что? Я помогла тебе? Ведь помогла же, помогла, а? А? кто самый лучший учитель дружбы? Рейнбоу Дэш!

Очень велико было искушение поблагодарить ее и спровадить, но надо было делать вид, что мне всё это интересно, и я продолжил разговор:

– А если бы у тебя был выбор: спасти своего друга или незнакомого пони, кого бы ты спасла?

Пегас опустилась на пол напротив меня. После нескольких секунд молчания сказала:

– Не знаю. И не хочу узнавать.

– То есть, ты сомневаешься? В чем тогда смысл дружбы, если ты ставишь жизнь друзей вровень с жизнями незнакомцев?

Рэйнбоу Дэш нахмурилась. Возможно, хотела мне нагрубить, но сдерживалась, потому что Флаттершай просила ее быть помягче.

– Знаешь, я ведь тоже однажды спас жизнь человеку.

– Правда? – встрепенулась пегас.

– По крайней мере, мне так сказали.

Ноябрьская ночь. Будто бы слышен скрип, с которым по холодному стеклу водит белым стилосом иней. Комнату освещает только мертвенно-бледный свет монитора. По другую сторону экрана – она, ее страница в социальной сети. Уже давно мы переписываемся каждый вечер, но сегодня она отвечает на мои сообщения с большой задержкой.

Занесенные над клавиатурой руки дрожат, ладони потные, кажется, с кончиков пальцев вот-вот сорвутся соленые капельки: отваживаюсь прислать ей стихотворение, которое сочинил для нее:

Здоровы мы, или же нет,

Мы все зависим

От алкоголя, сигарет,

От чьих-то писем,

И от улыбки, от слезы,

От жалоб, стонов,

От солнца или от грозы,

От разговоров,

От телефонов, СМС

И от природы,

От ада или от небес,

И от свободы.

Зависит кто-то от гримас

Лица чьего-то,

От телевизора подчас

И от работы.

Зависит кто-то от молвы,

От кокаина,

А мой наркотик – это ты,

Моя любимая.

Понимаю, что это глупо и банально, но надеюсь, ей будет приятно. Не зря ведь говорят, что самые важные вещи – самые простые и обычные.

А она всё не отвечает и не отвечает. Вдруг она разочарована?

Звонит мобильник – вызов от нее. Сердце подпрыгивает от мысли, что ей настолько понравилось, что она хочет выразить свои эмоции вслух, может быть, даже скажет, что любит меня, как тогда, в парке…

– Кирилл, прости, мне очень нужна твоя помощь! — раздается панический голос.
Она говорит, что уже два часа переписывается с подругой по имени Галина. У той какие-то проблемы на романтическом фронте, и она пишет, что хочет покончить с собой, и наелась таблеток.

– Я боюсь, Кир! Вдруг всё серьезно? Пожалуйста, сходи к ней, проверь. Она живет в нашей общаге.

Мне действительно идти до университетского общежития ближе, чем ей, к тому же, с ее слов, ее родители, чрезмерно ее опекают, и не отпустят никуда ночью. Совсем не хочу выходить из дома, не хочу бежать и «спасать» какую-то незнакомую идиотку, которая отнимает у меня ее внимание. Но не могу же я отказать ей!

Можно было бы разбудить спящего в соседней комнате отца и попросить подвезти меня, но это – не его дело.

Тихо одеваюсь и выхожу из квартиры. Сбегаю по лестнице, чуть ли не катясь кубарем по пролетам, вырываюсь в черный двор, впускаю в легкие холодный воздух. Бегу, не догадавшись вызвать такси.

Город пуст: не шумят машины, не ходят толпы прохожих, все давно сидят дома со своими близкими и любимыми. А моя любимая послала меня в ночь одного.

В голове стучит мысль: что, если эта Галина по-настоящему умрет? Сочтет ли тогда она, что я виноват в этом, раз не успел к ней прибежать?

Ускоряю ход. В ступни колотит мерзлая земля, в глазах пульсирует рыжий и бледно-голубой свет фонарей. Только бы не нарваться на гопников.

Мне не нравится то, что происходит, и я задумываюсь, помчался бы я так же, если бы меня попросил кто-то другой. Растолковывать одногруппникам разницу между морфологическим и графическим уровнями языка или слать им подсказки на зачетах – это одно, а то, что я делаю сейчас, – совсем другое. Если бы мне позвонил Леха и попросил бежать к нему на помощь, побежал бы я?

Впрочем, думать об этом некогда. Задыхаясь, хватаю ртом стеклянный воздух – жадно, будто хочу проглотить его весь и никому не оставить, – горло горит.

Железная дверь в общежитие, конечно, уже заперта. В иной ситуации я бы просто подергал за ручку и ушел со спокойной совестью, но не теперь. Стучу кулаком, и через время с другой стороны слышится шарканье – открывает ночной охранник – моложавый мужик в серой камуфляжной куртке.

– Что надо? Да шести утра закрыто.

– У вас…, – всё еще задыхаюсь после бега, и говорить трудно, – живет девушка, Галина…, – припоминаю фамилию, – Сидорова.

– И? – лыбится охранник. – Тебе приспичило, что ли?

– Она хочет самоубиться, нажралась каких-то таблеток. Пустите ее проверить.

– Ты парень ее? Что ж ты свою девку…

Слышу пренебрежение в его голосе, безразличие, насмешку. Ему нет дела ни до несчастной студентки, ни до меня. Хочу наброситься на него и душить, чтобы он почувствовал, каково мне, разбить в фарш его издевательскую рожу.

– Это серьезно! – ору я. – Она, может, сейчас умирает! Пустите, если она умрет, ее смерть будет на вашей совести!

Не знаю, откуда вылезла эта дурацкая фраза про совесть. Никогда не сказал бы ничего подобного, но сейчас всё, что мне нужно, – это выполнить ее просьбу — попасть в комнату к Галине, — и ради этого я готов сказать и сделать всё, что угодно.

– Тихо, придурок! Ладно, стой здесь, сейчас проверю.

Охранник скрывается за дверью, но не запирает. Не без облегчения от того, что миссия вроде как выполнена, звоню ей с докладом.

– Кир, проверь лично, пожалуйста! – просит она. – Я волнуюсь.

Она не доверяет охраннику, она доверяет мне. Она хотела бы быть здесь лично, но не может, и я должен стать ее агентом, ее аватаром. Я – Томас Андерсон, а она – Морфеус, указывающий мне по телефону, куда идти, вытаскивающий меня из привычной матрицы.

Вхожу в здание: охранник водит пальцем по раскрытому журналу на конторке.

– Я с вами, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

– А, хрен с тобой…, вот, нашел Сидорову Г.И. Комната 249, пошли.

Он ведет меня на второй этаж и по узкому коридору. Темно и душно, пахнет едой: жареной картошкой, пельменями, чесноком. Из-под некоторых дверей еще пробиваются желтые полоски света. Доходим до нужной двери, и охранник стучит.

Ответа нет. «Только бы не сдохла, только бы не пришлось говорить ей, что я опоздал».

Охранник стучит снова, чертыхается. Дергает ручку.

– Ключ есть? – спрашиваю я.

Он вынимает из кармана большую связку, начинает искать нужный ключ. Свитер впивается мне в пропотевшую спину, руки подрагивают. «Только бы Сидорова была жива».

Входим в комнату – маленькое помещение с двухъярусной кроватью, письменным столом с раскрытым ноутбуком на нем и парой стульев. Посреди комнаты на выщербленном деревянном паркете лежит темноволосая девушка, у ее головы – голубой эмалированный тазик с блевотиной. Густой запах тошноты витает в воздухе, мне мерещится, будто он собирается в небольшие сине-зеленые облака под потолком.

Охранник матерится. Подхожу к Сидоровой и, как в кино, прикладываю руку к шее – под ладонью что-то шевелится, дергается жилка, течет кровь.

– Она живая!

Вместе с охранником поднимаем бледно-зеленую Сидорову с пола, усаживаем на стул. Охранник лупит ее по щекам. Девушка начинает очухиваться, валится со стула и ползет к тазику. Ее снова тошнит.

– Дай ей воды, – командует охранник. – Я вызову скорую, пусть желудок промывают.

– Не надо, – слабо сипит Сидорова. – Не говорите никому. Пожалуйста.

– Ладно, пошли, – кивает мне охранник. – Видишь? Она жива.

– Да-да, я нормально, валите, – поспешно подтверждает Сидорова. – Не бойтесь, больше травиться не буду.

– А вешаться? – настораживаюсь я. – Вены резать?

Сидорова утомлено закатывает глаза и, пошатываясь, выталкивает нас с охранником за дверь.

В молчании следую за ним на первый этаж и выхожу на улицу. За мной защелкивается замок железной двери. Тут же раздается телефонный звонок:

– Кирилл, ты успел! – радостно кричит она. – Поверить не могу, ты успел! Галя мне только что отписалась, что она в порядке. Ты спас ее!

Неужели она не понимает, что я тут совершенно не причем? Я был просто гонцом, вместо меня она могла бы воспользоваться телефоном, если бы знала номер. Не говоря уж о том, что тревога, очевидно, с самого начала была ложной. Да и вряд ли сама Сидорова расценит наши с охранником действия как «спасение», – скорее уж, как вмешательство в личную жизнь.

– Господи, спасибо! – продолжает она с придыханием. – Кирилл, ты настоящий герой, боже, ты успел!

Странно, но мне действительно немного стыдно, что я не влетел к Сидоровой в окно в красном плаще, как, похоже, воображает она. Впрочем, неважно, что я думаю о себе, главное – что она думает.

Вкратце рассказал Рейнбоу Дэш о случае с Галей Сидоровой, и пегас покивала:

– Ага, это не очень похоже на спасение, но ты всё равно сделал хорошее дело.

Разумеется, я умолчал о том, что мне было плевать на ее подругу, но всё же задал вопрос, который приходил мне в голову тогда:

– Что важнее: мотив поступка, или его результат? Предположим (чисто теоретически, не обижайся), что тебе наплевать на других пони, ты просто получаешь эгоистичное удовольствие, когда спасаешь их. Не всё ли равно спасенному, по какой причине его спасли? И вообще: если тебе сделали что-то хорошее, важно ли знать причину, или нужно просто быть довольным тем, что получил?

– Чувак, я потеряла нить еще на слове «теоретически», – махнула Рейнбоу Дэш копытом. – Ты как-то слишком яйцеголово рассуждаешь. Да и о чем тут рассуждать: или ты делаешь, или не делаешь. Ну, если так хочешь, скажу, что важен результат действий. А друзья – это как раз такие пони, которые всегда уверены, что мотивы твоих действий добры, даже если результат получился не очень хорошим. Друзья – те, кто никогда в тебе не разочаруется и не предаст.

– А если разочаровались?

– Тогда они, возможно, не дружили с тобой по-настоящему. Или ты оказался плохим другом.

«Что и требовалось доказать, – скривился я. – Можно легко назвать другом кого угодно, а потом, если что-то не понравится, просто объявить его плохим другом, и остаться в белых одеждах – мол, я так хотел с тобой дружить, а ты неблагодарно не оценил моих стараний».

Рейнбоу Дэш сказала, что ей пора, потому что надо помочь Рэрити наводить порядок в бутике, и направилась к двери. У входа она столкнулась с Флаттершай.

– Ты как раз вовремя! Полетели к Рэрити?

– Ох, я совсем не следила за временем! Мне еще надо покормить Кирилла. Ты иди, а я присоединюсь к вам попозже, если ты не против.

– Заметано! – взмахнула крылом Рейнбоу Дэш и скрылась за дверью.

«Да что я, домашнее животное или ребенок, чтобы кормить меня по расписанию?» – мысленно возмутился я, а вслух сказал:

– Иди, я тут не помру.

– И надо бы еще прибраться тут, – проговорила Флаттершай, пропустив мои слова мимо ушей. – Рэрити обещала прийти завтра на чай, я хочу, чтобы ей всё понравилось.

Испытал облегчение: значит, на сегодня визиты закончены.

Коль уж Рэрити и Флаттершай такие большие давние подруги, вряд ли пегас стала бы беспокоиться о том, чтобы произвести на гостью впечатление, тем более что в коттедже и так всё было довольно чисто и опрятно. Скорее всего Рэрити узнала, что я был причиной буйства Спайка, и Флаттершай боялась, что она не захочет со мной знаться, вот и надеялась ее умаслить.

Пегас прошла на кухню, я последовал за ней.

– Помочь?

– Спасибо, Кирилл, но не беспокойся, я сама.

– Может, я тогда пока уберусь?

– Нет-нет, отдыхай, – заботливо пропела она, открывая холодильник.

«Боится, что я найду под кроватью нечто, не полагающееся персонажам доброго мультфильма?» – мелькнула мысль, и я закрыл рот ладонью, чтобы скрыть усмешку.

– Слушай, – поднял копыто, – я теперь не инвалид. Я бы и сам не дал незнакомцу шариться по своему жилищу, но давай я хотя бы займусь обедом, а ты – уборкой, так ты быстрее сможешь пойти к Рэрити.

Пегас растерянно взглянула на меня.

– Кирилл, ты вовсе не незнакомец, просто я… прости, наверное, я и впрямь перебарщиваю с заботой. Если ты уверен, что в силах, я, конечно, буду рада твоей помощи.

Флаттершай упорхнула в комнату, а я начал готовить салат. Резать помидоры и огурцы левой рукой было трудно: они постоянно выскальзывали из-под копыта и катались по кухонному полу, приходилось подбирать их и споласкивать под краном. Не представляю, как у пегаса получалось готовить вообще без пальцев. С толстыми листьями салата и стеблями сельдерея было легче: я мог как следует прижать их к разделочной доске, не опасаясь раздавить.

Помимо желания казаться добрым и отзывчивым мною двигало и чувство долга: пегас уже не первый день готовила мне еду, и я хотел отплатить ей тем же. Люблю паритет, равенство.

Одной из причин раздора с ней было мое ощущение несправедливости в том, что у нее полно людей, у которых она находит поддержку, от которых черпает энергию, а у меня – никого, кроме нее. Но вместо того, чтобы самому завести таких друзей, я пытался опустить ее до своего уровня.

«Экстрасенс» Ирина утверждала, что все люди делятся на «вампиров» и «доноров», и она – из первых, а я – из вторых. В этом случае даже если бы я обзавелся друзьями, для меня это ничего бы не изменило: я ничего не получал бы от них, а только отдавал бы. Возможно…

Нож в руке скользнул и резанул по копыту.

Возможно, все те, кого я знал, по-настоящему считали меня другом, потому что могли черпать во мне энергию, и были уверены, что я получаю от них то же самое. А я просто не чувствовал этой связи, потому что она была односторонней.

Подобрал нож с пола и стряхнул остатки овощей с доски в большую стеклянную миску. Чуть-чуть посолил и полил маслом, перемешал деревянной лопаткой.

Нарезал хлеба и поставил кипятиться чайник.

Выглянул в комнату: Флаттершай орудовала мокрой тряпкой под диваном, ее пышный легкий хвост стелился по полу.

– А где Энджел? – спросил я, чтобы не чувствовать себя вуайеристом.

– Ай! – пегас вздрогнула и ударилась головой о днище дивана, обернулась ко мне, потирая темечко. – Ты меня напугал. Энджел гуляет со своими лесными друзьями.

– Скоро обед.

– Ох, замечательно. Спасибо, Кирилл. Я как раз закончила убирать наверху, и начала здесь.

– Как поешь, можешь лететь к своим, я тут закончу.

Не без секундного раздумья пегас благодарно кивнула, а я вернулся на кухню наливать чай.

После еды Флатетршай вручила мне половую тряпку и пеструю метелку для пыли и ушла в бутик «Карусель».

Никогда не любил уборку – в первую очередь потому, что, начав ее, часто не мог остановиться: когда всё уже вроде бы закончено, постоянно находил еще один волос на полу, еще один пыльный угол, еще одну песчинку с улицы, еще один грязный развод на линолеуме… «Ну всё, хватит, достаточно, – всегда говорил мне дедушка, когда я наводил у него чистоту, – и так сойдет, грязи не видно». Ее действительно не было видно, ели не присматриваться. Но я присматривался, точнее, всякие мелочи сами лезли мне в глаза, и я всеми силами пытался от них избавиться. Мне требовалось несколько минут, чтобы выйти из «состояния уборщика» и перестать их замечать.

Оттягивающее руку копыто делу не помогало, но к сумеркам кое-как управился. Зашел на кухню попить воды, и взгляд упал на оставшуюся после завтрака и обеда грязную посуду.

В отличие от уборки помещений, мытье посуды я всегда любил. Площадь поверхности намного меньше, и никакая грязь не укроется от глаз, чтобы потом предательски выскочить, когда я уже думаю, что всё чисто. Мытье посуды дает мне столь редко доступное ощущение контроля, завершенности, результативности действий: беру грязную тарелку – и в моих руках она становится чистой – изменяется, и это изменение совершенно понятно, направляемо, подконтрольно.

Есть в этом процессе нечто очень удовлетворяющее: он сочетает в себе три вещи, на которые, говорят, можно смотреть бесконечно: горящий огонь (лепесток пламени в газовой колонке, если она есть), текущая вода и работающий человек.

Намылил тонкое кухонное полотенце, намотал его на копыто и принялся за дело. Успокоение и чувство контроля, как и в былые времена снизошли на меня, даже, несмотря на копыто вместо кисти и на то, что раковина была значительно ниже привычной, и приходилось сгибаться.

– Ох, мамочки, комната просто сияет!

Из-за шума воды я не услышал, как вернулась Флаттершай, и, когда за спиной вдруг раздался голос, дернулся. Тарелка выскользнула из руки и разбилась.

– Ой, прости, Кирилл, я не хотела тебя напугать!

«Конечно, – подумал я, разгибая спину и оборачиваясь к пони, – это вовсе не месть за то, что ты стукнулась об диван из-за меня». Сказал:

– Ничего страшного. Пострадала только тарелка.

Флаттершай принялась выбирать синие фарфоровые осколки из раковины, попутно выговаривая мне, что я переусердствовал, и мне совсем не стоило так себя утруждать:

– Тебе же, наверно, ужасно неудобно… с одной рукой?

– Ну, ты же управляешься вообще без них.

– Для меня это естественно, – пегас зажала последний осколок между передними копытами и бросила в урну, – а ты ведь не привык.

– Привыкну, – без особого энтузиазма пожал я плечами. – Как бутик?

– Как новенький. Эм… происшествие никак не повлияло на расположение Фэнси Пэнтса к Рэрити, так что ее карьера вне опасности.

Я снова склонился над раковиной и продолжил домывать посуду, а Флаттершай встала рядом и протирала мокрую утварь салфеткой. Теплый мягкий бок пегаса нет-нет, да и касался моего бедра.

За балконным окном чернота, в свете дворового фонаря мигают желтые мокрые от дождя глаза последних листьев.
Ее родителей нет дома. Мы сидим у нее на кухне, пьем чай с коньяком, жуем венское печенье. Она ерзает на табуретке, чуть левее у нее за спиной – холодильник с магнитиками в форме пастухов и пастушек.

Молчание затягивается. Она выглядит печальной. Зачем она меня пригласила?

– Кто-нибудь умер?

– Нет, – она неловко улыбается.

Говорят, это пришло с запада – улыбаться всегда и везде: «don’t worry, be happy», «keep smiling». А киношный диалог « – Are you OK? – I’m not OK», по замыслу сценаристов, должен производить эффект более драматический, чем излияния героев Шекспира, Достоевского и Драйзера вместе взятых. Разве это не лицемерно? Хуже всего, что кожа людей уже приросла к этой маске – и не сорвать ее, не убив себя, не вызвав осуждения окружающих: кто же захочет смотреть на изуродованное лицо? Сардоническая улыбка, с которой человек говорит о собственных неприятностях или делает пакости другим, страшнее гримасы ненависти.

Обрываю поток сознания – мои собственные мысли лицемерны: разве сам я сейчас не пытаюсь быть, как все, разве не мечтаю обрести радость жизни?

– Я так обрадовалась, когда познакомилась с тобой. Знаешь, я могла просто быть собой, оставить на время проблемы, и здорово, что ты не…, что мы были как бы не парой, а просто были вместе, понимаешь?

– «Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами»?

– Да, именно! Кир, почему ты так меня понимаешь?

Начинаю собираться с мыслями, подбирать слова, чтобы объяснить, что вообще не понимаю людей, поэтому был с ней так осторожен и сдержан – и эту осмотрительность она по ошибке приняла за деликатность и понимание.

– Ну, я тоже мог быть собой. С тобой. Вот, – отвожу глаза, изучая узор на выцветшем полотенце, которым накрыта раковина: наверняка, под ним гора грязной посуды.

– Короче, поэтому я реально испугалась после того поцелуя. Я не хотела между нами что-то менять, и… А ты что думаешь?

– Ты босс, – пожимаю плечами; сейчас я рад уже тому, что могу разговаривать с ней, и не хочу оттолкнуть излишними притязаниями.

– Я серьезно! – смешно хмурится она.

– У тебя ужасно воняло изо рта, – улыбаюсь я. – Это было отвратительно.

– Хи-хи! – она резко замолкает, оборвав смешок, и долго смотрит на меня; прикладываю большие усилия, чтобы не отвести взгляд.

Вдруг она щурится, в окруженных «гусиными лапками» сине-зеленых глазах загораются искорки.

– Никуда не уходи, я на минутку, – говорит она и спешно скрывается в ванной.

Я видел похожее в кино. Читал об этом. Неужели мне дадут? Меня волнует не удовлетворение похоти – дело в самом факте: настоящий живой человек, чужой разум настолько симпатизирует мне, что готов отдаться. К тому же, если мы переспим, я стану чувствовать себя более полноценным молодым человеком: насколько знаю, в моем возрасте не принято быть девственником.

«А вдруг ошибаюсь? – одергиваю себя. – Нафантазировал тут. У таких, как я, не бывает девушек».

От смеси надежды и разочарования начинаются неприятные ощущения в груди, будто сердце отяжелело и вот-вот отвалится под собственным весом.

Выхожу на балкон, чтобы вдохнуть воздуха. Он застеклен, выложен пропитанным олифой штакетником, через открытое окно веет влажным холодом. В левом углу – облупленный шкаф, в правом – полка, заставленная пустыми литровыми банками, под полкой – совок и веник. Под потолком натянута капроновая веревка, на которой висят прищепки всех цветов радуги.

На подоконнике – импровизированная пепельница из банки шпрот, рядом зажигалка (она не курит, а ее отец – да). Что-то, отличное по форме от бычков, привлекает мое внимание.

Достаю, стряхиваю пепел и обнаруживаю у себя в руке наполовину сожженный обрывок глянцевой фотокарточки: узнаю ее веселое лицо, пусть и обезображенное пламенем, но одна деталь, на самом краю осталась четкой, нетронутой огнем – рука у нее на плече! Судя по широкому запястью и крупной жилистой кисти, мужская. В кино таким пафосным образом – сжигая – обычно избавляются от портретов любимых, с которыми разошлись по тем или иным причинам.

На глаза ложится туманно-красный фильтр ревности. Могло ли быть иначе? Естественно, что у такой девушки, как она, есть парень и, естественно, это не я.

Чувствую себя обманутым, хочу уйти, скрыться, пока она не вышла из ванной, исчезнуть и больше никогда с ней не видеться. Но говорю себе: «Я не знаю наверняка: может, это вообще ее отец. Нужно успокоиться. Воля и разум».

Возвращаюсь на кухню, срываю с залежей посуды полотенце и поворачиваю кран.

На второй тарелке слышу за спиной шаги, оборачиваюсь: она смотрит на меня с таким ужасом, будто застала за расчленением тела. Стою вполоборота, покрытые водянистой пеной руки застыли над железной раковиной. Нахожу в себе силы что-то сказать:

– Это не то, о чем ты подумала: знаю, выглядит так, как будто я мою посуду в твоем доме, но на самом деле я вторгаюсь в твою личную жизнь.

– Ты не должен был этого видеть, – усмехается она. – Плохая из меня хозяйка: посуду мыть терпеть ненавижу.

– А мне нравится. Успокаивает.

Мы уже некоторое время молча стоим рядом: она протирает тряпкой маленький фруктовый ножик, я отскабливаю от дна кастрюли прилипшие макароны. Периодически в такт нашим движениям ее нога, обтянутая потертыми джинсами, касается моей.

– Домоем – пойду домой, – выдавливаю из себя.

– Поздно уже, лучше тут переночуй… Кстати, – лукаво улыбается она, – а пылесосить тебе тоже нравится?

– Меньше, чем мыть посуду, но, если хочешь…

– Да я же шучу, солнце! Что ты? – она кладет мне на щеки влажные ладони. – Наверно, сейчас я опять сделаю глупость, но…

Не договорив, приникает своими губами к моим – во рту появляется привкус мыла. Руки сами ложатся ей на талию. Ее соломенные волосы приятно щекочут мне шею, заставляя мурашки пробегать по всему телу – от кадыка до пяток.

Мы стоим у кухонной раковины в луже теплой воды, что натекла с наших рук на линолеум; не размыкая объятий, смотрим друг на друга. Кажется, я ощущаю, как бежит кровь по ее жилам, сливаясь с шумом воды из крана, как волны пульса расходятся по телу, как бьются в ребра, стремясь друг к другу, наши сердца.

Спустя несколько секунд, показавшихся вечностью, но всё равно слишком коротких, она ослабляет хватку и спрашивает:

– Мы так и будем тут стоять?

– Посуда…, – пытаюсь отнять руки от нее и вернуться к мытью тарелок, но она хватает меня за запястья:

– Потом домоешь.

Именно после этой ночи во мне начинает расти обманчивая вера в то, что ее благосклонность ко мне — не просто счастливая случайность, что она действительно меня выбрала, а значит, я имею на нее право.

Подавленный, я вернулся в комнату. Сел на пол и провел ладонью по густому ворсу ковра, представляя, что касаюсь ее.

– О чем ты задумался? – обеспокоенно спросила Флаттершай. – Ты как-то резко стал молчаливым.

– Ни о чем, просто устал. Ты была права: перенапрягся.

Однако эта отговорка не прокатила – пегас нахмурилась:

– Кирилл, я чувствую, что что-то не так.

– Вспомнил кое-что, – неохотно признал я.

– Про Землю? – навострила уши Флаттершай. – Важное?

– Нет. Ничего, что имело бы важность для кого-то, кроме меня.

Уж точно не для нее. Как потом выяснилось, она рассталась с парнем, и я стал просто удобным способом заполнить пустоту. Можно описывать это в любых терминах, но голая суть такова: она хотела, чтобы ее кто-то любил, и я удачно подвернулся ей под руку. Незаменимых нет.

7. Пасторальные картинки (часть 2)

Когда проснулся, солнце уже в полную силу ломилось в окна. С кухни слышался шум воды. На спинках кресел и дивана появились белые ажурные салфетки.

Энджел сидел в кресле, скрестив лапы на груди, и хмуро пялился на меня черными глазами-бусинами. Когда я шевельнулся, вставая, он соскочил с кресла и устремился за дверь.

– Доброе утро, – приветствовала Флаттершай, когда я, протирая глаза, зашел на кухню. – Эм, точнее, уже почти день: видно, ты вчера очень устал. Не стоило мне разрешать тебе так работать.

– Готовишься к визиту Рэрити?

– Да, она придет к обеду.

– Помочь?

– Ты умеешь делать вишисуаз? – осведомилась пони и, заметив мой непонимающий взгляд, пояснила: – Поньцузский холодный суп-пюре с картофелем, луком и сливочным маслом. Рэрити считает всё поньцузское очень изящным, и я решила ее порадовать: все-таки, она нечасто ко мне заходит, чаще я у нее бываю.

Флаттершай поручила мне нарезать картошку, и я взялся за дело. Орудовать ножом левой рукой было не легче, чем вчера.

– Рэрити знает, что я наговорил Спайку? – спросил я, искромсав пяток картофелин.

– Эм…, – неуверенно проговорила Флаттершай, помешивая лук-порей на сковородке.

– Ты хочешь ее задобрить, чтобы она на меня не злилась?

– Кирилл, – сказала пегас тоном очень спокойной, но очень недовольной учительницы, – мне кажется, твоя проблема в том, что ты везде ищешь какой-то подвох. Пони (и люди, я думаю, тоже) не любят, когда их подозревают в чем-то нехорошем. Да, Рэрити знает, почему разозлился Спайк. Но я просто стараюсь для подруги: не больше, не меньше.

Я нехотя прикусил язык: предстоящая встреча меня беспокоила. Дело было не только в происшествии с драконом: так уж сложилось, что Рэрити стала для меня ассоциироваться со всем, что я ненавидел в ней, и я не был уверен, что не попытаюсь сотворить с живым единорогом того, что сделал с плюшевым.

Флаттершай продолжала готовить: поставила на плиту кастрюлю с водой, набросала туда бульонных кубиков, накидала нарезанной картошки. Чувствуя, что больше не нужен, я вернулся в комнату и механически вытащил с полки «Сено дней», прочел: «Кольтен взял со стеклянной полочки пульверизатор и оросил летучим ароматным маслом свою светлую гриву….»

– На фиг, – буркнул я и поставил книгу обратно.

Вышел во двор и стал наблюдать за хаотично перемещающимися по загону курами. Их брожения напоминали движения органоидов клетки под микроскопом. По крайней мере, именно так я его себе и представлял. Или органоиды не двигаются?

Через какое-то время краем глаза уловил приближающееся к коттеджу белое пятно и поспешно вернулся в дом: еще не хватало встретить Рэрити одному.

Флаттершай сервировала стол.

– Она идет, – уведомил я.

– Ох, мамочки, вишисуаз еще не остыл! Надо было мне встать раньше.

«Все-таки она врет, – подумал я, – даже такое робкое создание не станет так беспокоиться из-за визита подруги. Она явно надеется задобрить Рэрити, чтобы та «подружилась» со мной, не поминая больных тем». И, кажется, мне пришла в голову идея, как ее поддержать.

В дверь постучали, и Флаттершай не без колебаний открыла:

– Здравствуй, Рэрити.

– Здравствуй, моя дорогая!

В комнату вплыла покрытая белоснежной шерстью пони с синеватой гривой и густо-голубыми глазами. Ее взгляд упал на меня, смерил с ног до головы. Глаза на миг задержались на копыте, которое я тут же спрятал за спину.

– Так вот, значит, каков человек, – проговорила единорог и слегка опустила голову, будто бы в исполненном достоинства поклоне: – Что ж, рада нашему знакомству, месье Кирилл. Я – Рэрити.

– Enchanté, – согнулся я пополам. – C’est honneur de vous rencontrer.
("Очарован. Познакомиться с вами — честь")

– Alors, parlez-vous ponçais? – распахнулись глаза единорога.
("Так вы говорите по-поньцузски?")

– Oui, un peu.
("Да, немного")

– Флаттершай, – хрипловато прошептала Рэрити, скосившись на хозяйку, – ты не говорила, что он знает поньцузский.

– Я не знала, – пролепетала пегас.

– Est-ce que vous maîtrisez cette langue-là? – продолжил я.
("Вы хорошо владеете этим языком?")

– Non…, pas parfait, – отвела взгляд Рэрити.
("Нет..., не в совершенстве")

– Je pourrais vous aider avec celà si vous voulez.
("Я мог бы помочь вам с этим, если желаете")

– Vraiment? Je… j’adorais, mais…
("Правда? Я... я бы очень хотела, но...")

Как удачно, что в университете я изучал французский.

Общаться с пони было в чем-то проще, чем с людьми: их морды выражали эмоции гораздо ярче, яснее, чем человеческие лица, и даже я мог относительно легко понять, о чем думает Рэрити, по ее выражению. Не знаю, считались ли в Эквестрии французы (или, как говорили здесь, поньцузы) такими же законодателями моды, как на Земле, но единорог-модельерша, очевидно, обожала всё «поньцузское» (даже слоган ее бутика гласил: «Chique, unique et magnifique»), и ей очень хотелось овладеть их языком. Однако просить помощи в этом у человека, который наговорил ее «дружку» гадостей про нее, было выше ее достоинства, и сейчас она боролась с собой, решая, что для нее важнее: осуществить давнюю мечту или высказать всё, что она обо мне думает.

– Je serais heureuse si… ("Я была бы счастлива, если..."), – проговорила Рэрити и, запнувшись, перешла на нормальный язык: – Право, это так неожиданно. Однако я была бы очень благодарна, если бы вы дали мне несколько уроков. Полагаю, мы можем помочь друг другу, у вас ведь тоже есть некоторые… хм, пробелы в образовании в определенных областях.

Что и требовалось доказать: если человек полезен, с ним будут водиться, закрывая глаза на его недостатки. А как только станет бесполезным, тут же начнут обращать внимание на все его изъяны, и в итоге исключат из списка друзей.

Рэрити оценила меня как полезного.

– Как хорошо, что вы сразу нашли общие темы, – довольно сказала Флаттершай. – Располагайтесь, сейчас будет готов обед.

Пегас ушла на кухню, а единорог аристократично присела в кресло, подложив по себя передние ноги.

Рэрити слегка поводила головой, оглядывая комнату, то и дело ее взгляд останавливался на мне, и тут же продолжал движение. Я молчал.

Она всегда считала, что худой мир лучше доброй ссоры, и всякий раз, когда я поднимал тему ее мнимой (или не мнимой) неверности, говорила: «Кир, ну не начинай снова! Почему мы не можем больше просто спокойно разговаривать, как раньше?» – и переводила тему на что-то нейтральное. Меня возмущала ее способность и, главное, желание общаться так: ведь она знала, что я ею недоволен, и она сама была мной недовольна, но очень долго предпочитала делать вид, что никаких разногласий у нас нет. Пока ее чаша терпения не переполнилась. В тот миг, когда она велела мне убираться и больше не заговаривать с ней, я даже отчасти возликовал: наконец-то она сняла свою улыбчивую лицемерную маску!

Так почему теперь я вдруг стал следовать ее примеру, и вместо того, чтобы выяснять отношения с Рэрити, попытался отвлечь ее левой темой?

Очевидно, потому что Флаттершай не хотела скандала, и в плату за ее заботу я должен был помочь его избежать. Это честно, это справедливо.

– Кхм-кхм, – прокашлялась единорог, – я полагаю, нам следует обсудить график наших занятий, не так ли? Поскольку ваше пребывание здесь – тайна для большинства, я могла бы приходить по вечерам. Впрочем, я еще должна буду свериться с ежедневником.

– Mais vous êtes libre aujourd’hui, – заметил я.
("Но вы свободны сегодня")

– Сегодня я пришла по настоянию Флаттершай, – в голосе пони будто бы против ее воли, но слишком уж хорошо отмерено прорезалась сухая холодность, – чтобы преподать вам урок. Я не была готова, что мне самой представится шанс получить какие-либо уроки от вас.

– Как угодно, – безразлично пожал я плечами.

– Могу ли я спросить, откуда у вас копыто?

– Это дар принцессы Луны, – ответила за меня Флаттершай.

Она вернулась в комнату, катя перед собой тележку с тремя тарелками вишисуаза и столовыми приборами.

– Самой принцессы? – Рэрити окинула меня скептически-удивленным взглядом, будто сомневалась, что я достоин таких даров, и покачала головой, дескать: «Вот же ведь».

Я помог хозяйке переставить всё на столик, и мы принялись за еду.

Рэрити левитировала перед собой ложку и салфетку, периодически промокая рот и отпуская комплименты поварским способностям Флаттершай. Пегас краснела и смущенно улыбалась.

– Право не стоило утруждать себя такими изысками, дорогая, – в пятый раз повторила Рэрити, и пегас ответила:

– Было совсем не сложно. Но я старалась. Рада, что тебе понравилось.

– Что ж, полагаю, пора переходить к цели визита, – сказала единорог. – Вам нужно научиться дружить, я правильно понимаю, Кирилл?

Я послушно кивнул, и она продолжила:

– Ничто так не привлекает пони, как щедрость.

– Халяву все любят, – согласился я. – Скажите лучше, как понять, действительно ли вас ценят за вашу щедрость, или просто видят в вас простака, у которого можно поживиться? Вот вы, например, сшили бы мне за бесплатно куртку?

Рэрити задумчиво подняла глаза к потолку и поджала губы.

– Вряд ли, – продолжил я, – ведь я не ваш друг. Но, если щедрость проявляется только для друзей, как можно продемонстрировать ее тем, кто другом не является?

– Они увидят, как щедры вы к друзьям, и…, – начала единорог.

– И захотят стать вашим другом исключительно ради выгоды, – прервал я.

– Но Рэрити щедра и к незнакомцам, – вставила Флаттершай. – Помнишь, я рассказывала о водяном змее, который потерял ус…

– Она просто убрала его с дороги доступным ей способом, к тому же…, – я обратился к единорогу: – насколько я знаю, вы тогда сказали, что не можете терпеть такого издевательства над стилем, как одноусый змей?

Рэрити сдержанно кивнула, и я добил:

– Получается, вы действовали только в своих интересах и в интересах своей группы. Бескорыстной щедрости не существует. Ничего бескорыстного не существует.

– Но разве это плохо, уважаемый? – приподняла бровь Рэрити. – Я поступаю так, как мне хотелось бы, чтобы поступали со мной. Быть щедрым, добрым, честным, верным, веселым и умным – выгодно, и я не вижу здесь совершенно ничего дурного.

Я прикусил язык и набрал в рот соплеподобного вишисуаза, чтобы притупить боль. Я-то думал, меня хотят научить чему-то чудесному, высокому и непостижимому для моего примитивного разума, но нет: всё в итоге сводится к личной выгоде.

Я был щедрым – помогал Лехе и остальным с учебой, и они в награду пытались вытащить меня из депрессии. Был добрым – побежал «спасать» незнакомую девчонку, и она провозгласила меня героем. Был веселым и умным – и ей и знакомым было интересно меня слушать. Был честен в своих неумелых чувствах и верен ей… Вроде, всё по списку. Так что же я сделал не так?

«Стоп!» – приказал я себе, через силу проглатывая французский суп. С каких пор я пытаюсь что-то понять и чему-то научиться у этих пони? Я ведь собирался только делать вид, что учусь, потому что не хотел, чтобы принцесса сослала меня на луну за дерзость, и не хотел возвращаться в свой мир, где меня ждут больной дед и она, знающая, что я хотел ее уничтожить. «Не думай, – повторил я себе, – не думай слишком старательно, просто существуй здесь, внутри этого ада или подсознания, как существовал когда-то в книгах и играх. Это место не может тебя ничему научить, это просто способ побега от реальности. Стань эскапистом, каким был до встречи с ней, и не помышляй о реальности. Зачем реальность, если можно прекрасно жить в вымышленных мирах?»

– Впрочем, я вижу, у вас несколько иные стандарты? – осведомилась Рэрити, заметив мое замешательство.

Флаттершай настороженно переводила взгляд с единорога на меня и обратно.

– Неважно, – проговорил я. – Главное, какие стандарты у большинства. Буду стараться соответствовать.

– Что ж, мне пора возвращаться к работе, – сказала Рэрити. – Флаттершай, дорогая, спасибо за восхитительный обед.

Едва за гостьей закрылась дверь, у Флаттершай подкосились ноги, и она опустилась на пол:

– Ох, мамочки, как хорошо, что всё обошлось, – пролепетала она, – я так боялась, что вы поссоритесь.

– Мы просто действовали так, как нам выгодно, – пожал я плечами.

– Пожалуйста, не понимай слова Рэрити буквально, – попросила Флаттершай, поднимаясь на дрожащих ногах. – Она занимается бизнесом, поэтому и прибегла к такой… эм, метафоре.

Когда мы убирали со стола остатки обеда, явился кролик и потянул пони за ногу, указывая на дверь.

– Ох, да, конечно, ты прав, Энджел, – пробормотала она, – мне давно пора проведать зверюшек.

Пегас с питомцем ушли, оставив меня на хозяйстве.

Когда с мытьем посуды было покончено, я уселся на пол и несколько минут бездумно рассматривал кружевную салфетку на спинке кресла, где за обедом сидела Флаттершай. Все-таки скучно без компьютера.

Между тем, мышцы в отягощенной железным копытом руке продолжали ныть – не сильно, но если не отвлекаться от этого ощущения, оно становилось в высшей степени раздражающим. Принял упор лежа и несколько раз отжался: мне казалось, что если левую руку тоже напрячь, это поможет. Но не помогло.

Набрал в кладовке зерна из мешка и пошел кормить кур. Белые и рыжие птицы всё так же бессмысленно бродили по загону, вращая головами и клюя землю. Но стоило бросить им первую горсть зерен, их движения обрели вектор – будто обладая коллективным разумом, они разом устремились к еде, сбиваясь в кучу и толкаясь. Одну, белую, товарки отпихнули дальше всех, так что ей было никак не добраться до корма, и я бросил ей щедрую горсть зерна.

Радость ее была недолгой: среагировав на звук, куры кинулись к ней, оставив кучу не склеванных зерен. Тупые твари.

От скуки я стал бросать зерна по одному и пытаться вычислить наиболее приспособленную курицу – ту, которая успеет добраться до большинства зерен, – но вскоре бросил это дело и высыпал сразу всё в загон.

Вскоре от зерен ничего не осталось.

Сытые куры, нахохлившись, уселись на землю и уставились в пустоту невидящими черными глазками. Некоторые ушли в деревянный курятник. О чем они думают?

Мне вдруг показалось, что я и сам рискую стать такой же курицей – бездумным животным, занятым лишь поддержанием собственного существования. Страшно мне стало от того, что я увидел в этом больше плюсов, чем минусов: никакого выбора, никакой ответственности, никаких размышлений о том, что правильно, а что нет.

Стараясь ни о чем не думать, вернулся в дом и начал по очереди брать книги с полки и пролистывать их, не читая.

Вдруг в дверь постучали. Звук вырвал меня из апатии, заставил вздрогнуть. Флаттершай при всей своей стеснительности не стала бы стучаться в дверь собственного дома. И вовсе не обязательно, что пришелец – одна из посвященных в мое существование пони.

Я тихонько приблизился к окну и выглянул за занавеску, но угол зрения не позволял увидеть стоящего у входа.

Стук повторился, и раздался голос:

– Это Твайлайт. Есть кто-нибудь дома?

Я открыл.

– Здравствуй, – сдержанно сказала единорог, и я посторонился, давая ей пройти в дом. – А где Флаттершай?

– Убил и съел, – оскалился я, но тут же осекся: – Извини. Она зверей проверяет. Хочешь есть?

– Пожалуй, – кивнула Твайлайт Спаркл, усаживаясь в кресло у столика. – Я вижу, ты освоился.

Я коротко рассказал ей, как помогал Флаттершай по хозяйству и знакомился с пони. Потом принес с кухни остатки французского супа. Единорог захватила ложку сиреневым колдовским полем и занесла над тарелкой. Зачерпнула, направила в рот – и поперхнулась:

– Оно же холодное!

– Это вишисуаз, – пояснил я с видом шеф-повара в изысканном ресторане. – Его подают холодным.

– Хм, ладно, – развела верхними ногами Твайлайт Спаркл и принялась энергично поглощать кушанье. – Должна признать, что из-за занятий я иногда забываю о еде, и сегодня как раз такой день… А вообще-то, довольно вкусно.

Она пыталась есть и говорить одновременно, и белые, с едва заметной желтизной струйки супа-пюре потекли у нее по подбородку. Я скривился и кивком указал ей на салфетницу.

– Прошу прощения, – смутилась единорог, утирая рот. – Как тебе методика Флатетршай? Разговоры с Хранительницами Элементов Гармонии принесли какую-нибудь пользу?

– Да, я понял, что дружба – это магия.

Твайлайт Спаркл подозрительно прищурилась, и я развил мысль:

– Я не знаю истории языка в Эквестрии, но у нас на Земле слово «магия» этимологически связано со словом «машина», «механизм»: ты жмешь рычаги и получаешь эффект. Моя проблема в том, что я ждал от дружбы… и от любви чего-то, не знаю точно, как это назвать, духовного, возможно, ощущения некоей мистической связи, подлинного единения, и меня приводило во фрустрацию то, что я не мог этого достичь. Однако пони, особенно, Рэрити, дали мне понять, что дружба – это исключительно механический, материальный феномен, не более чем способ сосуществования эгоистичных индивидов, основанный на взаимопомощи в расчете на некую плату. Отличие от обычных рыночных отношений в том, что при дружбе гарантии оплаты нет. Это и называется доверием… или добротой, или щедростью – приносить пользу другим, не имея твердых гарантий, что получишь от них то же взамен.

– Не может быть! – воскликнула Твайлайт Спаркл. – Рэрити не могла такого сказать. Ты, должно быть, неправильно ее понял своим искаженным дисгармонией разумом. Я уже достаточно давно изучаю Магию Дружбы и могу авторитетно заверить тебя, что Дружба – гораздо больше того, что ты сказал. Это очень сложное, комплексное явление… Знаешь, у меня ведь тоже когда-то не было друзей. Именно поэтому принцесса Селестия и поручила мне изучать Магию Дружбы, и, как видишь, я сделала определенные успехи. Сможешь и ты – главное, не замыкайся на одной идее. Вообще-то, Дружба – нет тот предмет, который можно изучать только в теории. Только практика поможет постичь ее суть.

– И как я могу практиковаться в дружбе, если у меня нет друзей?

Это как быть выпускником, которого не берут на работу, потому что у него нет опыта работы. Замкнутый круг.

– Но, Кирилл…, – морда Твайлайт Спаркл выразила обиженное удивление, которое и меня изрядно смутило: что я такого сказал? – Разве ты не… не видишь?

– Что?

– Несмотря не то, что ты сделал, мы все готовы стать твоими друзьями, – сказала единорог. – Мне не ведомо, какова была твоя судьба на Земле, но то, что ты не позволил Спайку… сделать с Рэрити что-то страшное, говорит о том, что ты не так плох, как подозревают принцессы, и как, возможно, считаешь ты сам. Вероятно, я была слишком жестка с тобой, но я хочу тебе помочь. Мы все хотим.

Пони выжидательно смотрела на меня, а я молчал, осмысливая ее слова. Я надеялся скрыться в Эквестрии – в тишине и покое, отринув заботы и беды реального мира, и потому намеревался вести себя так, как хотят местные. Но разве дружба не должна накладывать какие-то обязательства, которые способны нарушить покой? Моя жизнь дома стала невыносима именно после того, как я попытался стать полноправной частью общества, так не приведет ли дружба с пони к такому же результату? С другой стороны, вся моя стратегия строилась на притворстве, так почему бы мне просто не сказать то, что Твайлайт Спракл хочет услышать?

– Не говори за всех, – решил поломаться я. – Рэрити явно от меня не в восторге, да и я от нее. Мы не вцепились друг другу в глотки только из-за Флаттершай. Рейнбоу Дэш и Эпплджек тоже заговорили со мной лишь по ее просьбе. Пинки Пай…

От одного воспоминания о ее розовости начало резать глаза, и я просто махнул рукой.

– Ну, а сама Флаттершай? – спросила единорог. – Она очень расстроится, если узнает, что ты не хочешь быть ее другом после всего, что она для тебя сделала.

– Ты только что подтвердила тезис о том, что дружба покупается, – заметил я.

– Я лишь пытаюсь изъясняться на понятном тебе языке, – строго сказала Твайлайт Спаркл. – Разумеется, дело не в том, что Флаттершай ждет от тебя такой же доброты, какую проявляет сама, но ты ведь сам несколько минут назад говорил, что стараешься отплатить ей за заботу.

– Она добра ко всем, да? И готова дружить со всеми? Такое недорого стоит. Предпочитаю, чтобы меня выбирали в друзья из-за моих личных качеств, а не из-за склада характера.

– Ты очень хочешь быть особенным? – нахмурилась единорог.

– Я хочу быть единственным! – крикнул я и резко замолчал.

Какого черта я вовлекся в диалог? Надо было согласно кивать – и всё. Я ничего не докажу этим пони, да мне это и не нужно, потому что тогда мне, возможно, придется уйти. Неизвестно, куда.

Твайлайт Спаркл вскочила с кресла и напряженно уставилась на меня, будто испугалась, что сейчас наброшусь на нее, а потом перебью и всех прочих пони – чтобы стать единственным обитателем мира. Впрочем, я даже не рассматривал такой вариант: понимал, что магам-единорогам я не соперник. Да и летучие пегасы с силачами-пони легко могли бы со мной справиться.

– Извини, – пробормотал я, глядя в пол, но вдруг нашелся и посмотрел в лицо Спаркл: – Я ценю вашу помощь, просто мне сложно: я как будто слеп, а меня заставляют идти по незнакомой местности. Слово «дружба» для меня слишком громкое, я не хочу им разбрасываться, не будучи уверен, что смогу соответствовать…

Как и во многих «философских» беседах с ее участием, сейчас я не мог понять, говорю ли я искренне или просто выдаю обезличенный поток слов, который, как мне кажется, от меня ожидают.

– Я хочу сделать всё правильно, – подытожил я. – Ты ведь знаешь, как это важно. Но мне недостаточно того, что кто-то скажет: «это правильно, поступай так». Я должен сам быть уверен, сам убедиться.

– Я понимаю тебя, – кивнула Твайлайт Спаркл. – Не буду давить. Ты только держи себя в копы… в рука… в руке и копыте и не натвори чего-нибудь вроде того, что было со Спайком.

Только сейчас сообразил, что единорог не выказала никакого удивления «подарку» Луны, и предположил: «Скорее всего, принцессы держат свою протеже в курсе того, что делают со мной».

Твайлайт Спаркл попрощалась, выразив надежду, что мы еще не раз встретимся и поговорим, и исчезла в сиреневой вспышке.

В окна уже лился душный оранжевый свет клонящегося к закату солнца, в его лучах хаотично плавали пылинки. А ведь только вчера убирался. Грязь всегда найдет способ проникнуть в дом.

Для разнообразия я присел на диван и попытался развалиться, но размеры не позволяли: подлокотник больно впивался в икры. Немного повозившись, я сел по-турецки и, раскинув руки по спинке, запрокинул голову. Правая рука всё ныла. Закрыл глаза, чувствуя, как мною вновь овладевают усталость и апатия. Прошептал:

– «Скончаться, сном забыться. Уснуть и видеть сны…»

Так меня и застали вернувшиеся Флаттершай и Энджел.

Неохотно поднялся с дивана и доложил о том, что покормил куриц и Твайлайт Спаркл.

– Очень хорошо, – мягко улыбнулась пегас.

Мы поужинали остатками вишисуаза и белым хлебом с принесенным Флаттершай медом. Энджел, правда, есть отказывался, и, пока хозяйка уговаривала его покушать, я вымыл большую часть посуды.

Ушел в комнату и улегся на пол, накрывшись пледом.

Пони и кролик оставались на кухне.

Я стал прислушиваться к тому, как Флаттершай воркует с питомцем. Голос пегаса успокаивал, убаюкивал: смысл слов до меня уже не доходил, только приятный звук. Я не то, чтобы заснул… Грезилось, что я – огромное ухо, которое лежит на полу и слушает всё, что происходит в коттедже: поскрипывание половиц, говор пони, чавканье и сопение кролика.

Слышал, как Энджел протопотал по лестнице и хлопнул дверью в хозяйскую спальню. Слышал последовавшее за этим цоканье копыт Флаттершай. Но скрипа двери не услышал: пони застыла у входа.

– Кирилл…, – тихо позвала она.

Глаз не открыл, ничего не ответил.

– Вчера и сегодня ты был молодцом. Надеюсь, мы сможем тебе помочь.

Два цока, легкий скрип и щелчок замка.

Прошла, должно быть, неделя, или чуть больше.

Днем я помогал Флаттершай с хозяйством. Она научила меня отличать полезные для кур травы, растущие вблизи коттеджа, я собирал их, ссыпал в деревянное корытце, измельчал насаженным на палку лезвием, смешивал с зерном и вываливал получившееся зеленое месиво в курятник.

Сделал удочку и ловил в небольшой речке рыбу для хищников: Флаттершай понимала, что некоторым ее животным необходимо мясо, но самой ей всегда было неприятно добывать такой корм, поэтому она с радостью перепоручила это мне. Поначалу улов постоянно срывался: не получалось нормально подсечь левой рукой, – но со временем я приноровился.

По вечерам на часок приходила Рэрити, и я помогал ей заучивать спряжение поньцузских глаголов.

Регулярно заглядывала с проверкой Твайлайт Спаркл.

Иногда вламывалась Пинки Пай с тортом, и я каждый раз боялся, что она в порыве мультяшного веселья запустит им мне в лицо. Но обходилось.

Эпплджек не появлялась: у нее было слишком много дел на ферме и на рынке. Рейнбоу Дэш – тоже: видимо, не считала человека достаточно крутым, чтобы им интересоваться.

Но однажды эта пасторальная идиллия была нарушена.

Как-то после вечернего урока Рэрити сообщила, что уезжает на показ мод в Кантерлоте вместе со Спайком (дракончик вызвался помочь ей с чемоданами платьев), и ей не с кем оставить свою младшую сестру.

– У Пинки хватает забот с младенцами Кейков, – сказала она, просительно глядя на Флаттершай, – Эпплджек очень занята на «Сладком яблочке». Твайлайт с головой погружена в какую-то научную работу, а ты же знаешь: когда дело доходит до исследований, она ничего вокруг не замечает, – и я боюсь, что она не сможет уследить за Свити Бэлль. Рейнбоу Дэш в Клаудсдейле…

Пегас замялась и взглядом указала единорогу на меня:

– Я всегда рада присмотреть за детьми, – неуверенно проговорила она, – но Кирилл…

– Да, прости, – Рэрити опустила голову ровно настолько, чтобы казалось, будто она пытается скрыть расстроенное выражение, но при этом оно было бы заметно, – мне не стоило и просить. Конечно, я понимаю, что человека никто не должен видеть…

У Флаттершай страдальчески искривились губы, и она тихонько пропищала:

– П-прости, я… эм, я не хотела тебя огорчать. Может быть, я как-нибудь смогу, эм…

Рэрити подняла голову, всем своим видом выражая сочувствие бедному пегасу и готовность смириться с любым ее решением. «Подлая манипуляторша даже подруг не жалеет, легко заставляет чувствовать себя виноватыми».

– Я могу спрятаться, – предложил я. – В сарае, например. А ты скажешь Свити Бэлль, чтобы не входила туда.

– Но это же на целый день и на ночь, – возразила пегас.

– Переживу.

– Спасибо, Кирилл, – сказала Рэрити. – Это очень благородно… хм, и щедро с вашей стороны.

– Стараюсь, – улыбнулся я и зло подумал: «Льстивая манипуляторша».

Ранним утром следующего дня я вместе со своими пожитками был эвакуирован в сарай. Флаттершай перетащила туда мои спальные принадлежности: тюфяк, подушку и одеяло, – и снабдила пикниковой корзинкой, куда впихнула столько еды, что я заподозрил, что мне придется сидеть здесь намного дольше суток.

Внутри пахло сырым деревом и чем-то строительным вроде известки. Было почти пусто: в дальнем правом углу к стене прислонены несколько досок и огородный инструмент: пара лопат, грабли, несколько тяпок. Левую стену занимал стеллаж с банками из-под краски и аккуратно сложенными строительными мешками, – видимо, всё это осталось с незапамятных времен возведения коттеджа.

Тонкие доски, составляющие стены, жалобно поскрипывали и постанывали от утреннего ветра. Было зябко. Я забился в угол за стеллажом, застегнул куртку и, откупорив термос, глотнул горячего чая.

Глубоко вздохнул. Предстояло ждать.

В начальной школе по утрам меня будили отец или мать. Обычно я просыпался за пару минут до их прихода, но не вставал – ждал, когда меня толкнут. Придя в школу, ждал, когда закончится урок. На переменах, в то время как одноклассники резвились в коридоре, сидел за партой в пустом классе и ждал, когда прозвенит звонок. Ждал, когда Антон перестанет надо мной издеваться. Ждал выходных, ждал каникул. Потом выпускных экзаменов, потом вступительных, потом снова выходных и каникул.

После знакомства с ней начал ждать встреч, свиданий, прикосновений.

Возможно, я попросту не умел жить – умел только ждать.

День проходил насыщенно: я играл сам с собой в крестики-нолики, чертя копытом на земляном полу, тихонько ступал из угла в угол, прислушиваясь к звукам с улицы, ел, сидел, лежал в полудреме, поднимался и снова начинал ходить.

Судя по доносившимся со двора писклявым воплям, Свити Бэлль явилась не одна, а с подружками – самопровозглашенными членами Ордена Меткоискателей, детей-пони в поисках своего особого таланта. Флаттершай рассказывала, чего она натерпелась, когда они ночевали у нее последний раз.

Выглянул в щель между досками: три маленьких пони в красных накидках носились по двору, по очереди прыгали через забор и что-то кричали. Флаттершай стояла поодаль и, скорее всего, увещевала их поберечься, то и дело оглядываясь в мою сторону.

Я оторвался от щели и вернулся к крестикам-ноликам. После нескольких партий снова посмотрел наружу: пони уже не было, видимо, ушли в дом.

Понемногу вечерело. В сарае становилось всё темнее, пока помещение не наполнилось непроглядной тьмой, лишь в щели между досками изредка проскальзывало мерцание звезд. Я лег в угол и закутался в одеяло, но сон не шел.

Не знаю, сколько прошло времени прежде, чем за дверью послышалось цоканье. Вначале я подумал, что это пегас пришла меня проведать, но голоса разубедили:

– Но, Скуталу, Флаттершай просила не входить в ее сарай.

– В том-то и дело, Эпплблум! Раньше она никогда ничего такого не говорила, значит, в сарае точно что-то интересное. Может быть, мы станем Меткоискателями Раскрывателями Тайн!

«Проклятая обратная психология», – подумал я, вжался в пол и затаил дыхание.

– Это неправильно, девочки, – послышался третий голос, – вдруг Флаттершай держит там какое-нибудь больное животное: вдруг оно заразное?

– Боишься? И кто после этого цыпленок?

Дверь скрипнула. Я съежился под одеялом – авось, сойду за мешок с картошкой.

У пони был фонарь: я будто чувствал, как его луч проползает по укрытой одеялом спине.

– Там кто-то лежит, – сдавленно прошептала Свити Бэлль.

– Да нет, куча какая-то.

– Говорю тебе, лежит. Пошли отсюда.

«Да, – подумал я, – идите. Я мешок-мешок-мешок, а вовсе не человек».

– Я проверю.

– Не надо.

Кто-то из мелких приблизился и ткнул копытом мне в спину.

– Что-то мягкое. Вроде, оно спит.

– Уйдем, Скуталу!

– Я только посмотрю, кто это.

Пони стащила с меня одеяло, и все трое хором выдохнули:

– Ого…

– Это мартышка?

– Больше похоже на безрогого минотавра.

– Давайте станем Меткоискателями Открывателями Новых Зверей!

Разворачивающаяся сцена напомнила мне о первых днях в Эквестрии – не самых приятных. Я решил, что, раз уж всё равно обнаружен, смысла притворяться спящим нет, и повернулся к пони:

– Привет.

Меткоискатели вздрогнули и попятились.

– З-здрасте, – проговорила рыжая с крыльями.

Я встал на ноги, и луч света от фонаря Свити Бэлль упал на меня. Взгляды всех троих мгновенно метнулись к торчащему из рукава копыту.

– А! – завопили они. – Поньборотень!

И кинулись наутек.

Я побежал было за ними, но застыл на пороге сарая. Пони с криками неслись к коттеджу. В окне на втором этаже зажегся свет: Флаттершай проснулась. Через миг ставни распахнулись, и пегас вылетела навстречу детям.

– Флатшай, ты шо, водшься с нечистй силой? – воскликнула желтая пони, от волнения проглатывая половину слогов. – Бабуля Смит рсказывала мне сказки про поньборотней, но я думала, эт прост выдумки.

– Ох, мамочки! – пегас опустилась на землю. – Я же просила вас не входить в сарай, непоседы! Это не нечистая сила, это человек…

Впятером мы собрались в гостиной. Флаттершай объяснила гостьям, кто я такой, и строго-настрого запретила кому-либо рассказывать. Меткоискатели пообещали и даже в знак приятия постукались со мной копытами – это у них вместо рукопожатия.

Однако случай с проникновением в сарай оказался наглядным примером того, как маленькие пони соблюдают строгие запреты Флаттершай: уже через два дня в уединенный коттедж пожаловала сама Мэр в сопровождении «депутатов» и Хранительниц Элементов Гармонии, чтобы лично зарегистрировать нового необычного жителя Понивилля.

Меткоискатели проговорились о человеке во время стычки со своими школьными врагами, чтобы морально их унизить: «Вот, мол, Даймонд Тиара и Сильвер Спун, какие у нас чудесные знакомые, пусть и нет Меток и богатых родителей!» Даймонд Тиара доложила об этом своему отцу Филси Ричу, довольно важной шишке в городке, а тот довел до сведения Мэра.

Меткоискатели, конечно, слезно просили у Флаттершай прощения за несдержанность, и та, конечно, их простила: что взять с детей? – но дела было уже не поправить.

Так я стал достоянием общественности.

Против ожиданий, лишь меньшая часть пони побаивалась и сторонилась меня. Большинству было любопытно. «По улицам человека водили», – и понивилльцы глазели на меня, как на диковину. Меня представили видным гражданам: знатным кондитерам Кейкам, семейству Эппл и лично Филси Ричу.

Его мелкая дочка вилась вокруг меня и поминутно спрашивала, подружились ли мы. Если мотивы Твайлайт Спаркл сотоварищи были для меня туманны, то причина, по которой со мной хотела «подружиться» Даймонд Тиара, была совершенно очевидна: пони мечтала приобщиться к моей внезапно возникшей славе и, таким образом, утереть нос Метокискателям. Мне стоило больших усилий не пнуть эту мерзкую избалованную девчонку. Впрочем, она хотя бы не пыталась (или еще не умела) скрывать свою мерзость и желание доминировать, поэтому выглядела в чем-то честнее той же Рэрити.

Потом меня притащили на урок в местную школу, и учительница Черили даже предложила мне вести факультативные уроки поньцузского. И на Земле дети в школе напоминали сметающее всё на своем пути стадо, а в Эквестрии они были еще и копытными, поэтому я пошел было в отказ, напирая на то, что могу кого-то чему-то научить один на один, но с толпой не совладаю. Однако Твайлайт Спаркл сказала:

– Это отличный шанс, чтобы стать более социальным, Кирилл. Я настаиваю, чтобы ты хотя бы попробовал.

– К тому же, это факультатив, – добавила Черили, – то, что жеребята выбирают сами. Поэтому те, кто придут, будет вести себя хорошо, ведь они придут по своей воле, никто не станет их заставлять.

Я хотел возразить, что дети – неподходящий объект для тренировки коммуникативных навыков такого психа, как я (инцидент со Спайком отлично показал, чему я могу научить), но подумал: «А, черт с ним. Мне-то какая разница? Хотят – получат».

И начал вести уроки.

Однажды в середине января, заметив, что она стала ко мне холоднее, Игорь процитировал мне слова испанского философа Бальтасара Гарсиана-и-Моралеса: «Пока ты новинка, тебя ценят. Новое нравится – новенькую посредственность больше ценят, чем привычную знаменитость», – и заключил:

«Ты ей наскучил, чувак, перестал быть новым. Она изучила тебя досконально и больше не находит в тебе интереса. Ты для нее, как пластилин, — лепит из тебя, что хочет».

«И что делать?» – спросил я.

«Стань опять новым. Покажи, что в тебе еще есть что-то, что способно ее удивить».

«Но у меня ничего нет! Я всё ей отдал!» Я был уверен, что весь свой накопленный за годы одинокой жизни скудный запас любви, ласки и нежности я отдал ей, – и у меня не осталось ничего, кроме пустоты, которую можно было заполнить лишь ее ответной любовью. Но я ее не чувствовал, и это приводило в бешенство, питающее бред ревности.

«Тогда развивайся, – пожал плечами Игорь. – Сам узнавай что-то новое, занимайся непривычными делами – и снова станешь интересным. Или, если лень, найди новую девку, которая тебя еще не знает».

В полном соответствии с изречением Моралеса, моя популярность в Понивилле быстро сошла на нет. Я перестал быть диковинкой для пони и остался просто одним из граждан.

Если поначалу мои уроки поньцузского посещали чуть ли не все жеребята-школьники, то через пару недель остались только Меткоискатели и Даймонд Тиара с прихлебательницей Сильвер Спун, а потом и последние две перестали ходить.

Я снова начал проводить больше времени в доме Флаттершай и, в общем-то, был рад возвращению нарушенного покоя.

Иногда заглядывал к Эпплам: я «изобрел» инновационную для Эквестрии технологию сбора яблок – пригвоздил к длинной палке половину пластиковой бутылки. Обычно пони просто колотили по стволу задними ногами, и яблоки от тряски валились за землю, при этом некоторые разбивались и приобретали нетоварный вид. Людское же приспособление помогало собирать яблоки более бережно, и Эпплы просили меня помогать им в саду: почему-то магия, позволяющая им удерживать в копытах разные предметы, на палки не распространялась. Каким-то образом Эпплджек и Биг Макинтош на глаз определяли яблоки, склонные к помятости, и указывали мне на них, а после того, как я их снимал, сбивали остальные по старинке.

Впрочем, вскоре они приноровились орудовать палками самостоятельно.

Я сделал вывод, что так работает их копытная магия: каждую вещь они научаются держать по отдельности. Видимо, младенцы не могут удержать вообще ничего, потом развивают возможность хватать соски и игрушки, потом – столовые приборы и так далее, пока их копыта не приспособятся к удержанию всего спектра предметов, которыми в жизни оперируют взрослые пони.

В итоге, и на ферме я стал не нужен, и практически перестал отходить от коттеджа Флаттершай. Как прежде, ловил для ее зверей рыбу, занимался курами, прибирался в доме.

Вроде всё было хорошо и спокойно, но железное копыто, казалось, постоянно тяжелело. Всё труднее было держать осанку, и я начал ходить, пригибаясь к земле, с каждым днем ниже и ниже.

Волосы на руках, ногах и груди стали жестче и гуще. Ногти на пальцах темнели и делались толще, каждую ночь они срастались, не давая развести пальцы, и приходилось разрезать их педикюрными ножницами. А копыто продолжало тянуть к низу.

Проснувшись однажды утром, я не смог встать на ноги, и начал ползать по дому на четвереньках.

Рывком поднял корпус, будто восстающий из гроба вампир в старых фильмах. Отшвырнул одеяло и в предрассветной полумгле начал рассматривать, ощупывать свое тело: волосяной покров был редким и мягким, человеческим. Приложил ладонь к груди – сердце билось в ребра.

Всего лишь кошмарный сон.

– Нет, – сипло пробормотал я. – Нет, Луна, слышите? Не смейте!

Меня знобило. Лихорадочно соображал, пытаясь отделить цепкие воспоминания сна от того, что было в реальности. Встреча с Меткоискателями – на самом деле или нет? Знакомство с Мэром, уроки в школе, сбор яблок…

Я чувствовал, что с момента первого разговора с Рэрити прошло много дней, но не мог пока точно сказать, какие события их наполняли.

Трясясь, впихнул сломанные дрожью руки и ноги в рукава и штанины, влез в ботинки и вышел на улицу.

Было серо и тихо. Пошатываясь, побрел прочь – от коттеджа, от пони… Наивно было полагать, что я просто смогу здесь остаться и жить, припеваючи. Меня не оставят в покое. Но разве я не мечтал стать животным, чтобы никогда ни о чем не думать и не переживать? Так почему бы мне не ассимилироваться, не превратиться в одного из этих жизнерадостных пони? Почему я расценил этот сон как кошмар? Что это – наказание или спасение? Я не мог принять ни того, ни другого: наказания боялся, спасения не заслуживал.

Вышел к небольшому пруду под одиноким ясенем, который виднелся из окна коттеджа. По серебристо-зеленой водной глади стелился белесый туман. Из зарослей камыша на дальнем берегу доносились отдельные кваки лягушек.

Сел на мокрую от росы прибрежную траву и запустил в нее руку, будто в волосы. Трава была прохладной, толстой и сочной, живой. Прижал ладонь к мягкой земле, стараясь прочувствовать, впитать в себя ее реальность.

Иногда после пьянок у Лехи я оставался на ночь. Выходил на балкон и, крепко схватившись за цементные перила, дымил сигаретой. Дым скреб язык, горло и легкие, как бы говоря: «Хоть я и выгляжу бесплотным, я есть, я настоящий». Родной городок с высоты девятого этажа был, как на ладони. Вот наш университет, вот улица, где мы с ней впервые поцеловались, вон там дом Игоря… С балкона все события, когда-либо происходившие внизу, казались мелкими и незначительными. И тем страннее было осознавать, что именно они определяют жизнь и настроение.

В такие моменты я ощущал всю огромность мира, а главное – ощущал себя его частью. Дым сигарет напоминал о смерти, и это позволяло осознать, что я жив, что я настоящий.

Наверное, это можно сравнить с приступами «тошноты» сартровского Антуана Рокантена, когда «предметы вдруг начинали существовать в его руках», и он осознавал всю бессмысленность своего бытия, осознавал, что он – лишь один из этих существующих, тварных предметов. Только меня это краткое чувство не повергало в уныние, а воодушевляло. Большую часть времени мой мир был туманным, эфемерным, люди – пустыми внутри наборами полигонов толщиной в пиксель, я – блуждающим между ними бестелесным призраком. И я радовался, когда мог прочувствовать реальность, плотность, огромность всего сущего и себя самого как его части.

Что-то подобное я пытался вызвать в себе теперь, сидя у пруда под деревом. Я до сих пор не был уверен, в бреду ли я или в аду, да и предпочитал не думать об этом слишком много. Но трава, земля и роса были настоящими – я осязал их. Пускай шизофреники тоже не могут отличить галлюцинации от реальности – не важно. Как говаривал Морфеус из «Матрицы», «реально то, что осознаешь».

Наконец, сумел рассортировать воспоминания и понял, что моя известность в Понивилле реальна. Реальными были все события последних дней, кроме превращения в пони. Я остался собой.

И только сейчас, оказавшись, спустя столько дней, в уединении, понял, как же устал от всех этих пони, как давно не был один.

Я всё сидел на берегу, глядя, как рассасывается туман над водой, как начинают на ней появляться красноватые блики выползающего из-за горизонта солнца. Громче и чаще квакали лягушки. Теплело, однако, медленнее, чем раньше: время в Эквестрии все-таки шло, и, по словам пони, близилась осень.

Солнце повисло в небе огромным желтым глазом, от его пристального взгляда бросало в пот – а может, просто, в конце концов, стало жарко. Должно быть, уже пора было кормить кур, но я не хотел уходить.

– Кирилл, – послышался сзади тихий голос, и я обернулся: к пруду, осторожно ступая, приближалась Флаттершай. – Я думала, ты с утра пораньше ушел на «Сладкое яблочко».

– Давно там не был, – пожал я плечами. – Просто решил посидеть в одиночестве.

– Странно, – едва заметно улыбнулась пегас, опускаясь рядом. – Я тоже иногда сюда прихожу, когда устаю от… эм, от остальных.

– М-м-м, – покивал я, – Эрмитаж.

– Что?

– В переводе с французского означает «отшельничество, место уединения». Так назывался дворец одной земной царицы, где она отдыхала от государственных трудов.

Некоторое время мы молча сидели на берегу, смотрели на воду. Флаттершай заметила:

– Знаешь, мне кажется, одиночество – это не так уж плохо: можно подумать, осмыслить всё, что делаешь, и никто не отвлекает.

– Намек понял, – усмехнулся я, поднимаясь, – пойду займусь делами.

– Нет, Кирилл, – остановила меня пони, – тебе не обязательно уходить, если ты не хочешь. Мы можем… эм, побыть в одиночестве… вместе.

8. Панорама ревности

Мне нужно в университет только к третьей паре, но я прихожу раньше, потому что у нее есть первая пара, но нет второй, и я рассчитываю провести с ней лишние полтора часа и большую перемену.

Сидим в пустой светлой столовой. Показываю ей «диплодока»: оттопыриваю средний палец – длинную шею с головой – и «хожу» по серой столешнице остальными четырьмя пальцами – ногами. Она хихикает и повторяет мои движения, комментируя голосом Дроздова:

– А это самка диплодока. Кажется, она заметила самца и теперь осторожно приближается к нему…

Наши «диплодоки» «обнюхивают» друг друга: мы тремся подушечками средних пальцев. Ее холодная рука кажется такой хрупкой, на тонком запястье просматриваются зеленоватые вены. Убираем «диплодоков» и сцепляем наши ладони в замок.

В кармане звонит телефон. С досадой отпускаю ее ладонь, достаю мобильник и вижу на экране имя абонента: Леха.

– Да? – сухо отвечаю, приняв вызов.

– Здорово, Кирюх, ты в универе?

– Ага, – неохотно признаю я, будто предчувствуя, к чему всё идет.

– Ну, я приеду скоро, а то скучно одному дома торчать. Посидим в библиотеке, поготовимся к семинару, лады? Ты ж уходить не собирался?

С горечью понимаю, что моему плану провести время с ней пришел конец, но отказывать одногруппнику нельзя.

Объясняю ей, кто звонил, в надежде, что она расстроится так же, как я, и тогда у меня появится повод отвязаться от Лехи – мол, «дама жаждет моего общества, а дамам нельзя отказывать».

Но она радостно улыбается:

– Отлично, вместе посидим!

Еще хуже: больше, чем быть лишенным ее присутствия, я ненавижу только делить ее общество с кем-то.

– Угу.

– Эй, чего так грустно? Диплодоки не грустят.

Она снова пускает руку пастись по столу, и я улыбаюсь, пытаясь не позволить осознанию краткости нашего с ней уединения помешать радости от него.

Солнце просвечивало сквозь крону ясеня, на гладь пруда падали тени листьев, похожие на пятна леопарда.

Мы с Флаттершай сидели рядом и молча смотрели на воду. Я думал над словами пегаса: «Одиночество – не так уж и плохо».

Допустим, дружба и любовь, простое человеческое общение – это важно, это чуть ли не высшая ценность. Что может быть лучше, чем поболтать за жизнь с единомышленниками или просто симпатичными тебе людьми? Чем верная рука, не давшая свалиться в пропасть? Чем благодарность того, кому не дал свалиться ты?

Но теми, кто мы есть, – теми, с кем дружат, теми, кого любят, мы становимся не на людях, а в одиночестве: наращиваем мышцы, которые пригодятся, чтобы вступиться за друга или понравиться девушке, один на один с тренажером; получаем знания, которыми можно поделиться с нуждающимися, в тишине библиотеки или собственной комнаты; анализируем прочитанное, увиденное и пережитое в уединенных раздумьях.

Раньше я завидовал тем, у кого много друзей, тем, кто всегда в компании, и досадовал на свою неспособность вынести большое общество, но теперь подумал, что те, кто не бывают в одиночестве, и не живут по-настоящему: их несет нескончаемый поток встреч, знакомств, акций и реакций, у них нет времени остановиться и сказать себе: «Да, это я, я существую», – нет возможности осознать себя как индивида.

С другой стороны, не пытаюсь ли я сейчас выдать желаемое за действительное, сделать хорошую мину при плохой игре? Вспомнил, как Игорь пересказывал мне учения Шопенгауэра: тогда мне показалось, что все его рассуждения «о ничтожестве и горестях жизни», о чудовищной мировой воле, о необходимости удаления от людей происходят не из стремления поведать миру высшую истину, а из желания убедить самого себя в правильности своего образа жизни, доказать себе, что быть неуживчивым мнительным параноиком – это норма.

Нет, одиночество – не благословение. Это необходимое зло.

И вдруг я понял – точнее, заподозрил: я рад, что сейчас рядом есть кто-то живой. Мысль промелькнула мгновенно, как бегущий прохожий, бросивший на ходу неразборчивую реплику: я не понял, что он сказал, а догнать, чтобы уточнить слова, не смог. Никогда не был рад никому, кроме нее, поэтому, скорее всего, мне показалось. Видимо, я слишком долго отыгрывал роль благожелательного неравнодушного гражданина, и «маска нормальности» начала пускать корни мне в мозг.

Повернул голову к Флаттершай – та, как оказалось, давно смотрела на меня и, будто только и ждала моего движения, заговорила:

– Кирилл, меня кое-что беспокоит. Энджел, он… странно себя ведет. Сначала я думала, что он тебя боится, и надеялась, что со временем он привыкнет и поймет, что ты его не обидишь, но, кажется, всё становится только хуже: в последнее время он совсем от копыт отбился. Плохо кушает, ведет себя некрасиво, портит вещи…

– Я думал, он всегда такой.

– Ох, нет, он… эм, возможно, выглядит немного строптивым, но раньше мы с ним жили душа в душу.

– Он ревнует, – вздохнул я.

– Ревнует?

– Ну, смотри: раньше ты за ним ухаживала, кормила, развлекала. Энджел чувствовал себя королем мира, центром твоей вселенной, полноправным хозяином. А потом появился я, и ты стала заботиться обо мне – естественно, это вывело его из себя: каждый хочет, чтобы внимание дорогих ему существ было сосредоточенно на нем и только на нем.

– Но я давно не забочусь о тебе, – возразила Флаттершай, – наоборот, ты сам очень помогаешь мне с работой. К тому же, Энджел спокойно воспринял, когда у меня появилось целых пять подруг. А ты всего один. Это странно.

– Может, он видит в твоем отношении ко мне что-то, чего не видел в твоей дружбе с другими пони.

– Что? – недоуменно посмотрела на меня Флаттершай. – О чем ты, Кирилл? Что Энджел видит?

Я поднялся и отошел от пегаса, та тоже встала на ноги и вопросительно уставилась на меня.

– Не знаю, – хмуро повел я головой, – какие-то свои фантазии.

В первый учебный день после новогодних каникул по традиции провожаю ее до дома. На ней длинный бордовый пуховик и темные очки: солнце в по-зимнему высоком бледно-голубом небе отражается от скрипучего снега слепящими лучами. Подмывает снять с нее очки и поцеловать – кажется, будто она отгораживается ими не столько от солнца, сколько от меня.

– В субботу у Игорька днюха, – сообщает она. – Мы приглашены.

Никогда не был на днях рождения у сверстников, поэтому понятия не имею, что им дарить. Да и вообще ненавижу выбирать, дарить и получать подарки, но теперь всё изменилось – я должен их полюбить, чтобы стать нормальным, чтобы соответствовать ей. Спрашиваю:

– Что ему подарить? Ты не знаешь, что ему нужно?

– Это же подарок! – смеется она. – Дари, что хочешь.

– Ну, ты же его давно знаешь. Что ему может понравиться?

– Подарок нравится по определению, Кир, чего ты! Неважно, какой.

Понимаю, что точной информации от нее не получить.

Возможно, такой жизнерадостной девушке действительно всё нравится, но я хочу быть уверен, что мой новый «друг» Игорь не будет разочарован моим подарком.

Поэтому вечером пишу ему в сети: спрашиваю, что он хочет. Он отвечает, что мягкие домашние тапки. Ловлю себя на мысли, что этот человек начинает быть мне по-настоящему приятным: люблю, когда всё ясно и понятно, когда не нужно ничего угадывать, когда есть четкая задача и средства ее исполнения. Удовольствие портит подозрение, что Игорь сказал про тапки из снисхождения, потому что знает о моей неполноценности, а на самом деле они ему вовсе не нужны. «Что ж, тем хуже для него», – кривлюсь я и отправляю ему «окей» и смайлик.

На следующий день ее занятия оканчиваются раньше моих, поэтому она уходит домой одна. А ведь раньше она, бывало, дожидалась меня в столовой, чтобы пойти вместе.

После последней пары иду по магазинам выбирать тапки.

Игорь живет в старом частном доме на окраине города.

Едем туда вчетвером: она, я, Паша и Иван.

В прихожей нас встречают сытный запах жареной курицы и сам хозяин. Рядом, положив руку ему на плечо, стоит высокий стройный парень, ухоженный, с короткой стрижкой.

Игорь с улыбкой принимает наши подарки и говорит:

– Знакомьтесь, гости дорогие, это Вадик.

– Педики, – тихо шипит Иван, но протягивает Вадику руку.

Проходим в комнату: Ирина уже там, раскладывает столовые приборы. На застеленном накрахмаленной скатертью столе стоит большая хрустальная салатница с оливье, бутылки вина и чекушка водки.

Когда Игорь и Вадик удаляются на кухню, я шепотом уточняю у нее:

– Игорь что, нетрадиционный?

– Ну, да, – пожимает она плечами. – А ты разве не знал?

«Откуда мне был знать? – зло думаю я. – Мне никто не сказал». Ничего не имею против меньшинств, но раздражает тот факт, что человек, о котором у меня уже сложилось некое мнение на основе полученных сведений, оказался совсем не тем, кем я считал. Люди постоянно демонстрируют, что их невозможно досконально изучить, постоянно что-то скрывают. Конечно, я никогда никого и не спрашивал об ориентации Игоря, но она-то могла бы мне рассказать – просто для разговора, просто для информации. Знай я это раньше, у меня было бы чуть меньше поводов ревновать ее к этому выглядящему достаточно мужественно «другу».

Во время обеда она сидит между мной и Вадиком, болтает почти только с ним: конечно, остальных-то она знает и воспринимает как само собой разумеющееся, а новый человек вызывает у нее интерес. Сначала расспрашивает, как он познакомился с Игорем, потом переходят на обсуждение гигиенических помад. Вадик очаровательно улыбается.

Иван и Ирина о чем-то шепчутся. Паша с набитым ртом восхваляет поварские таланты хозяина торжества и рассказывает о пользе мяса птицы. Сам Игорь подливает всем вина, бросая реплики то в один разговор, то в другой.

Я ковыряю ножом в зубах. Он очень острый, недавно наточенный. Хочу вскочить и воткнуть его в глотку каждому – каждому, кроме нее.

Неприятное наблюдение: чем крепче ты пытаешься удержать предмет, тем с больше вероятностью его выронишь. Рукоять ножа, будто недовольная тем, как сильно я ее сжимаю, скользит в ладони, и я случайно задеваю лезвием по внутренней стороне щеки, во рту появляется соленый привкус крови, смешивается с послевкусием от прожаренной куриной кожи. Незаметно сплевываю кровь в бокал красного и иду в ванную, чтобы осмотреть рану.

Насколько мне известно, невежливо поступать так, когда ты первый раз в гостях, но никто не делает мне замечание – никто вообще не обращает внимания.

Долго полощу рот водой из-под крана и разглядываю его в зеркало. Кровь, кажется, перестает течь: ничего серьезного, просто кожа немного содрана.

Вернувшись в комнату, обнаруживаю, что Игорь включил музыкальный центр, и все танцуют. Она змеей извивается подле Вадика. Как и говорил Игорь: «Люди бросаются на всё новое, а старое им неинтересно».

Через несколько дней, переписываясь с ней, замечаю в новостной ленте, что Игорь постит у себя на странице скрин списка «Друзей» Вадика и комментирует его надписью: «Что и требовалось доказать». На скрине видны аватары Ирины, троих незнакомых парней и ее.

Понятия не имею, что это значит, да и не особо забочусь. Тем не менее, ощущая, что разговор с ней почему-то не клеится – никак не получается найти увлекательную для нас обоих тему, – спрашиваю ее, как дела у Игоря.

«я прекратила с ним всякое общение, – приходит ответ, – он низкий подлый человек».

Выясняется, что после знакомства на дне рождения она и Вадик продолжили общаться, и Игорь заревновал. Он просил Вадика не писать ей, и ее просил держаться подальше. Те вроде как уверили его, что не видятся, но этого Игорю показалось мало, и он сумел взломать страницу Вадика в соцсети и выяснил, что он с нею активно переписывается. В итоге рассорился и со своим возлюбленным, и с ней.

От этой «Санта-Барбары» у меня немного пухнет голова.

«игорь поступил некрасиво и нечестно, взломав чужую страницу! – пишет она, пока я перечитываю ее предыдущее сообщение, – мне такие друзья не нужны. Думаешь, я не права? Только честно».

«Но ведь Игорь тебе друг уже столько лет, а его парня ты едва знаешь, – честно, как она и просит, отвечаю я. – Он бы ничего не взламывал, если бы ты выполнила его простую просьбу не общаться с почти незнакомым человеком».

«Вадик сам меня в «Друзья» добавил и сам мне писал! – как же я могла его послать?»

Постепенно осознаю, что повод для ревности всё это время был не только у Игоря, но и у меня. Мало ли, что этот Вадик гей, кто его знает…, и кто ее знает. Пишу:

«Вадика, значит, ты не могла послать, а Игоря, которого несколько лет называешь «другом», посылаешь запросто ради нового собеседника? Кстати, о чем таком интересном вы общались?»

«Не твое дело», – огрызается она.

Неспешно шагая, мы с Флаттершай возвращались к коттеджу. Пегас рассказывала о выходках кролика, на которые я давно перестал обращать внимание, считая нормой: думал, Флаттершай привыкла к эскападам своего питомца, а они, оказывается, ее ранили.

– Может быть, ты попробуешь поговорить с Энджелом? – попросила пони. – Я заметила, что обычно ты его игнорируешь. Я не виню тебя в этом, просто…, ты, эм, более строгий, чем я, может быть, тебя он послушает? Скажи ему, что ему не стоит ревновать, и чтобы он вел себя спокойнее.

– А почему ты не применишь Взгляд? – спросил я, раздраженно пнув лежавший на тропинке камешек.

Эта история напоминала пережитое на Земле, только теперь мне, похоже, предстояло оказаться в другой роли.

– Нельзя так, – строго ответила Флаттершай. – Я… я, конечно, думала об этом, но это неправильно. Энджел – не просто питомец, он мой друг, и использовать на нем Взгляд было бы неуважением к нему, к его… эм, свободной воле. Ведь друзья тем и ценны, что добры к тебе по собственному желанию, а не потому что их кто-то заставил. Поговори с ним, пожалуйста, только не делай ему ничего плохого.

Нашел Энджела в роще: кролик сидел под деревом и грыз морковные палочки. Завидев меня, он напрягся и спрятал пакет с палочками за спину, засверлил меня злобными черными глазками.

«Я что, правда, собираюсь говорить с животным?» Сел рядом на корточки и попросил:

– Дай одну.

Кролик долго рылся в пакете и, наконец, неуверенно протянул мне самую кривую. Я сунул ее в зубы и сказал:

– Спасибо.

Поскольку Энджел не уходил, я решил, что коммуникативный канал открыт, и заговорил:

– Флаттершай тобой недовольна. Ты бы помягче с ней, она же только добра тебе желает. Что она тебе сделала?

Кролик без раздумий указал лапой на меня.

– Она постоянно уделяет внимание куче других животных и пони, чем лично я тебе так не угодил?

Белый звереныш нахохлился и отвернулся.

Я вытащил морковную палочку изо рта и машинально постучал по ее краю пальцем, как будто стряхивал пепел.

– Ты любишь Флаттершай?

Кролик снова посмотрел на меня и уверенно кивнул.

– Влюблен в нее?

Энджел озадаченно повел ушами и прищурился. Видимо, хоть местные животные и смышленее земных, их интеллект и эмоции не так сложны, чтобы они могли различать их формы и оттенки. Я сомневался, что Энджел испытывает к Флаттершай что-то, похожее на чувства Спайка к Рэрити, и, уж конечно, не то, что испытывал бы к самке своего вида, но факт оставался фактом: кролику нужна эта пони, и он видит во мне угрозу удовлетворению этой нужды.

– Ну, а я – нет, – попытался я успокоить Энджела. – Не люблю. Мы с ней даже не друзья, просто вынужденно делим одну жилплощадь, и я помогаю ей по хозяйству в качестве платы за проживание.

Энджел насупился еще сильнее: казалось, тот факт, что я не считаю Флаттершай другом, не обрадовал его, как я планировал, а разозлил еще больше. Похоже, у зверька оказалось развитое чувство справедливости: мол, «как этот пришелец смеет не дружить с пони, которая столько для него сделала?»

Энджел вскочил и начал колотить меня в ляжку – маленькие кулачки били на удивление болезненно. Я попытался схватить его за уши, но он вывернулся и полоснул когтистой задней лапой мне по руке. Из длинного пореза мгновенно выступила кровь.

– А, падла! – воскликнул я и всё-таки поймал его за ухо.

Стоял, держа трепыхающегося зверя на вытянутой левой руке, из рассеченного предплечья на траву падали красные капли. Боялся, что если приближу кролика, он вспорет мне живот. Мне захотелось стукнуть маленькую гнусную тварь о дубовый ствол, раздавить, переломать все кости, свернуть шею.

И тут я вспомнил стычку с физкультурником Пашей в «раковой аллее». Он пришел поговорить со мной, а я полез в драку. Я был таким же гнусным затравленным ревностью животным, и на рассудительные речи ответил агрессией.

А сейчас я оказался на месте Паши, а Энджел – на моем. Физкультурник не постеснялся дать мне сдачи, но я не хотел быть, как он. Кто, как не я, должен понимать страдания кролика? Кто, как не я, должен принять его сторону? Тем более, делить мне с ним нечего.

Осторожно опустил Энджела на землю и быстро отступил на пару шагов на случай, если он попытается на меня напрыгнуть. Кролик начал обходить меня, двигаясь боком, как разъяренный кот: видимо, усвоил такой манер от кошки Рэрити, которой Флаттерашй иногда стригла когти.

– Слушай, – поднял я руки, – говоря, что Флатершай мне не друг, я не хотел ее оскорбить. С ней приятно иметь дело, но я совершенно не имею желания завладевать всем ее временем и вниманием или отнимать их у тебя. Понимаешь?

«Нет, – подумал я, – неправильно говорю. Рэрити учила: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой». А когда я был на месте Энджела, мне больше всего хотелось, чтобы все, стоящие между мной и ею, исчезли, и никаких компромиссов я не принимал. Я должен отступить, чтобы не превратиться в одного из тех, кого ненавидел».

– Ладно, – сказал я, – ладно, слушай, Энджел. Я уйду.

Кролик замер и смерил меня недоверчивым взглядом.

– Если уйду, ты перестанешь третировать Флаттершай? Будешь ласковым и покладистым?

Энджел энергично закивал.

– Бывай. Жаль, мне не повезло с соперниками так, как тебе. Когда вечером вернешься домой, меня уже не будет, – проговорил я.

И поплелся собирать вещи.

Только сейчас сообразил, что надо было воспользоваться своей популярностью, пока она была, и выпросить у Мэра какое-нибудь отдельное жилище. Но теперь уже поздно. За школьные уроки поньцузского что-то заплатили, но, поскольку у меня и так были еда и кров, а сигареты в Понивилле не продавались, я просто отдал мешочек с монетами Флаттершай, чтобы распорядилась по своему усмотрению. А просить деньги назад неловко, да и вряд ли их хватило бы на съем жилья.

Интересно, в Эквестрии есть ночлежки для бомжей?

– Ох, мамочки! – воскликнула Флаттершай, увидев мою окровавленную руку, и тут же метнулась за аптечкой.

Усадила меня на пол и принялась протирать порез влажной марлей.

– Что случилось?

– О сук ободрался, – соврал я, чтобы не портить репутацию Энджела еще больше, чем она уже испорчена. – Ничего страшного, вроде, не особо глубоко.

– Кирилл, – голос пегаса сделался строгим, она крепко стиснула мою руку в копытах, – мои зверюшки иногда дерутся, и рану от когтей я всегда узнаю.

– Я не бил Энджела. Честно. Ты знаешь, я иногда случайно грублю, вот и спровоцировал его. Он в порядке. И он не виноват.

Пегас обработала края раны целительной мазью Зекоры и взялась за бинт.

– Ты поговорил с ним?

– Да, проблема решена. Я уйду, и у вас всё станет, как раньше.

– Отлично, я рада, что тебе удало…, – Флаттершай запнулась и удивленно воззрилась на меня: – Что?! К… Кир… К-кирилл, что значит «уйду»? К-куда ты собрался? Почему?

Я пересказал пегасу разговор с Энджелом, и она покачала головой:

– Нет, это нехорошо. Тебе вовсе не обязательно уходить, Энджел скоро успокоится.

– Не успокоится, с ним будет только хуже, – уверенно сказал я.

Флаттершай закончила перевязку и проговорила:

– Я ценю, что ты проявляешь заботу об Энджеле, но я не хочу, чтобы ты… то есть, я так привыкла, что ты помогаешь мне ловить рыбу, мне… эм, трудно будет привыкнуть снова всё делать самой.

– Слушай, когда-то на Земле я был участником похожей ситуации, – признался я. – Вообще-то, я был на месте Энджела, и я точно знаю, что он не отступится: тут или он, или я. Ты ведь не предпочтешь чужеземца-рыболова, которого знаешь меньше двух месяцев, другу-питомцу, который был с тобой много лет?

– Я…, я, эм… я не знаю, – промямлила Флаттершай, прижав уши. – Я просто чувствую, что это неправильно. Я хочу, чтобы все жили в мире и дружбе.

– Это невозможно даже в вашей Эквестрии, – пожал я плечами.

– Но куда ты пойдешь?

– Не знаю, – признал я.

– Тогда оставайся.

– Нет. На самом деле, я давно должен был уйти. Просто мне было тут удобно, и я предпочитал не обращать внимания на твои с Энджелом проблемы. Но теперь, когда меня ткнули в них носом, мой моральный компас указывает прочь от твоего дома, потому что я – их источник. Уже забыла, до чего ревность довела Спайка? А он ведь не по годам рассудительный и разумный. Подумай, чего может наворотить Энджел, если я не съеду.

Несколько минут Флаттершай молчала, потом неуверенно проговорила:

– Наверное, ты прав… Рано или поздно всё должно вернуться на круги своя. Вообще-то, мне уже случалось брать… эм, ну…, животных домой на лечение и оставлять их здесь дольше, чем нужно. Мне всегда очень сложно расставаться с теми, о ком я заботилась… Но ты не животное, Кирилл, ты не можешь просто жить в лесу. Поэтому я помогу тебе найти, где поселиться.

«ты посмотрел 9 серию?» – пишет она.
Она без ума от сериала о молодости Супермена и заставляет меня смотреть избранные, лучшие, по ее мнению, серии. Поначалу мне льстило, что она сравнивает меня с вечно спасающим всех Кларком Кентом (особенно после инцидента с ее суицидальной подругой), но сейчас эта ее одержимость начинает раздражать.

«Ага, поглядел, – печатаю в ответ, – нормально».

«нормально? Это же шедевр! – она пересказывает все сюжетные перипетии и моральные уроки, которые якобы можно извлечь из серии, и добавляет: – Ах, и Кларк под красным криптонитом такой классный…»

Не понимаю, почему, так восхищаясь мною, она продолжает засматриваться на других парней, пусть даже вымышленных и сыгранных живущими за много километров актерами. Вывод напрашивается только один: она врет мне – на самом деле, она не считает меня таким уж крутым. Пишу:

«Не стыдно?»

«нет, можно подумать, тебе не нравятся там актрисы. Лана няшка, да, или Хлоя?»

«Никто мне не нравится».

«Не нравилось бы – не смотрел бы».

«Я смотрю, потому что ты хочешь, чтобы я смотрел».

«то есть ты мне одолжение делаешь?»

Вопрос ставит в тупик: почему ей не нравится, что я выполняю ее просьбу?

«Так ты хочешь, чтобы я смотрел, или нет?»

«как хочешь.. я никого не заставляю ничего делать… и не хочу, чтобы меня кто-то что-то заставлял. Мы же свободные люди, да?»

Больше она ничего не пишет, предоставив мне размышлять над тем, какое значение она вкладывает в слово «свободные». Мы же вроде как официально парочка.

После первой проведенной вместе ночи я предлагаю:

– Давай встречаться?

– Нет, Кир, – неловко улыбается она, похоже, решив пойти на попятный. – Я вообще-то не хотела между нами что-то менять. Нам же было хорошо раньше, правда? И без всяких встречаний. Давай и дальше будем просто друзьями.

– Давай рассуждать логически. В последние недели мы всё свободное время проводим вместе: в реале или в онлайне. Ходим в кино, в заведения общепита, на культурные мероприятия, планируем совместную поездку в Питер. Мы целовались, мы переспали. Я, конечно, еще не дипломированный лингвист, но, кажется, эти действия и обозначает глагол «встречаться». Так что мы уже давно пара, тебе осталось только осознать и признать этот факт.

На несколько мгновений она погружается в раздумья, а потом взрывается смехом:

– Блин, точно! Реально логично. Ну, вместе – так вместе, будь, что будет. Вообще, правильно: нельзя просто на ровном месте начать отношения, они начинаются постепенно.

«А если бы к тебе лично прилетел Кларк Кент и позвал замуж, ты бы пошла?» – прерываю я молчание в эфире.

«ну я бы подумала…, – приходит ответ через пять томительных минут, – он мужчина видный».

Даже то, что она готова «подумать», выводит меня из себя. Неважно, что речь о персонаже комиксов (или об актере, который не знает о ее существовании) – дело в принципе: раз она может «подумать» о нем, то и о других, более реальных и близких парнях тоже. Еще больше бесит, что я не понимаю, говорит ли она серьезно, или насмехается. Хотя оба варианта плохи.

Такова природа ревности: она не делает различий между реальностью и вымыслом, фактом и допущением.

В моем намерении съехать от Флаттершай не было ничего альтруистического: меня не заботила дальнейшая судьба пегаса и кролика, я хотел только успокоить собственную совесть поступком, который считал правильным.

В моем решении съехать от Флаттершай не оказалось и ничего самоотверженного: ни на миг я не лишился домашнего комфорта, ни дня мне не пришлось скитаться. В общем-то, помощь Флаттершай в поиске жилья заключалась в том, что она повела меня прямиком к Твайлайт Спаркл и попросила у нее совета как у самой умной.

Ученый-единорог, недолго думая, заявила, что я могу временно обосноваться у нее: совершенно случайно она только что закончила конструирование энцефалографа, и хотела испытать его на мне, чтобы сравнить биоэлектрическую активность мозга человека и пони.

Спайк вторил хозяйке, преувеличенно расписывая, как тяжела шапка ассистента номер один, как он с лап сбился от домашних дел, и как ему самому не помешал бы помощник.

Вначале я удивился такой реакции дракона, припомнив трагикомическую историю о том, как он приревновал Твайлайт Спаркл к филину Совелию, но быстро нашел целых два объяснения.

Первое: ревность происходит из комплекса неполноценности, из осознания, что кругом полно людей, которые во многом превосходят тебя, и что тот человек, которого выбрал ты, в любой момент может найти кого-нибудь получше, а Спайку, видимо, удалось перебороть этот комплекс – поверить в слова Твайлайт Спаркл, что он для нее всегда ассистент номер один, – и теперь он не боится конкуренции.

Второе: Спайк знал, что Рэрити берет у меня уроки поньцузского, и рассчитывал, что теперь она будет приходить на занятия сюда, а следовательно, он сможет видеть свою «богиню» чаще.

Как бы то ни было, на несколько дней я задержался в городской библиотеке. Помогал Спайку с уборкой, развлекал его пересказами сюжетов книг, фильмов и компьютерных игр. Продолжал учить заходящую Рэрити поньцузскому.

Твайлайт Спаркл большую часть дня возилась с энцефалограммами и записывала что-то в толстой тетради, а по вечерам выкраивала время, чтобы почитать мне нотации:

– Исследования и эмпирические наблюдения показывают, что ты интроверт, – говорила она. – Но «интроверт» не значит «плохой друг». Видишь ли, экстраверты, которым ты склонен завидовать и которых ты считаешь, как ты выражаешься, «полноценными» людьми, рассматривают всех окружающих как равноценные объекты. Яркий пример – Пинки Пай: она готова назвать другом каждого встречного. Едва завидев объект, экстраверт вступает с ним в отношения, но, как только объект исчезает из поля досягаемости экстраверта, отношения перестают существовать. С интровертами наоборот: для них первично не наличие объекта как таковое, а наличие отношения с ним: можно сказать, для интроверта не существует других личностей, пока с ними не установлены отношения, тогда как для экстраверта не существует отношений с личностями, которых нет рядом.

– То есть, интроверты хорошие? – уточнил я. – Если уж они дружат или любят кого-то, они никогда не забудут, не предадут и не изменят, потому что остальных для них не существует. А экстраверты – плохие: бросаются к каждому новому человеку, забывая о тех, кто был рядом раньше, а когда этот новый человек куда-то исчезает, ни капли по нему не грустят, потому что «с глаз долой – из сердца вон». Потому что этим весельчакам и душам компании на самом деле все безразличны?

– Нет, Кирилл, вовсе нет! – возразила Твайлайт Спаркл. – Интроверсия и экстраверсия – это просто два способа делать одно и то же – заводить друзей. Кто-то привлекает их собственной веселостью и открытостью, кто-то – серьезностью и надежностью.

«Вроде всё сходится, – осмысливал я слова единорога. – Она, как истинный экстраверт, запросто сходилась с людьми – и так же легко расходилась, когда те переставали соответствовать ее требованиям, как Игорь, разочаровавший ее взломом чужой страницы, или как я, бесящийся от ее экстравертности и портящий ей веселье своей кислой интровертной миной. Я же цеплялся за наши «отношения» до последнего и пытался заставить ее соответствовать ее идеализированному образу, сложившемуся в моем воображении: интроверты ведь не видят людей объективно, они видят их субъективные представления. А потом я из одной крайности бросился в другую: усвоив, что она не идеальна, я ее демонизировал».

Однажды Твайлайт Спракл послала нас со Спайком на рынок.

Понивилль был застроен в основном двух-трехэтажными домами с соломенными крышами. У некоторых жилищ хозяева разбили небольшие огороды или фруктовые садики.

Землю покрывал сплошной зеленый газон, лишь кое-где имелись выложенные булыжником дорожки – они вели к значимым городским местам вроде мэрии, больницы, библиотеки или рынка.

Мы шли по одной из таких. День стоял солнечный, но порывы уже не по-летнему бодрящего ветра делали его совсем не жарким. Осень требовательно напоминала о себе, заключая густо-малахитовые листья деревьев в золотые ободки – но это всё, что она могла: пони удалось обуздать погоду и времена года, и осень не наступит, пока они не захотят. А они пока не хотели.

– Сидр – три бочонка, – зачитывал Спайк составленный единорогом список покупок, – торт шоколадный – одна штука, пирожные клубничные – шестнадцать штук, кексы сердоликовые… о, это для меня! – пять штук… эй, почему так мало? Сено для сенбургеров…

– У Твайлайт какой-то праздник? – спросил я, настороженный этим списком: раньше единорог предпочитала более нормальную еду и в куда меньших количествах: – День рождения?

– М? – переспросил дракон и затараторил: – Нет-нет, никакого праздника. Да, совсем никакого. Твайлайт сказала, что ей просто захотелось разнообразия в рационе.

Я пожал плечами: не хочет – пусть не говорит, не мое дело.

Мы прошлялись по рынку намного дольше, чем бывало прежде, почти до закрытия. Я накинул на шею набитые едой седельные сумки, нес в левой руке пакет с тортом и катил перед собой, подталкивая ногами бочонок сидра. Спайк шагал впереди, катя два бочонка поменьше.

Когда мы добрались до библиотеки, в кроне дома-дерева уже играли красные закатные блики.

Спайк толкнул дверь и пропустил меня вперед. Едва я вошел, дракон скользнул следом и захлопнул дверь.

Внутри было темно: окна плотно зашторены, свечи не горели.

– Извини, что соврал,– шепнул сзади Спайк. – Мы решили, что это должен быть сюрприз.

Вспыхнул свет, с грохотом и дымом взорвались хлопушки.

Я стоял, обсыпанный круглыми конфетти, сгорбившись под тяжестью сумок, а на меня смотрели шесть улыбчивых разноцветных морд. Под потолком был растянут транспарант: «Добро пожаловать в дружбу!» Какой-то миг я тешил себя надеждой, что происходящие не имеет ко мне отношения, но отрицать очевидное было глупо.

– Какого хрена? – спросил я.

– Прости, – усмехнулась Пинки Пай, – это была моя идея. Я помню, что ты не любишь вечеринки, но решила, что обретение друзей – из тех событий, которые стоит хорошенько отметить… Примерно такое же, как день рождения, или Ночь Кошмаров, или новоселье, или конец рабочей недели, или начало выходных, или первый день на работе, или День Согревающего Очага, или окончание лета, или… – розовя пони, наконец, заткнулась, но тут же подпрыгнула и заорала громче прежнего: – Я поняла: любое событие в жизни заслуживает праздника!!!

– Видишь ли, Кирилл, – выступила вперед Твайлайт Спаркл, – я отправила принцессе Селестии письмо с результатами исследований твоего мозга и описанием твоей деятельности с момента появления в Эквестрии. Принцессы обсудили всё и пришли к выводу, что ты успешно борешься с дисгармонией в своей душе и, более того, стал нам настоящим другом.

– Принцессы ошибаются, – возразил я, – я никогда не чувствовал никакой дружбы. Я просто вёл себя так, чтобы не нажить неприятностей.

– Неважно, как ты это называешь, – сказала Твайлайт Спаркл. – Я, конечно, еще не познала все тонкости Магии Дружбы, но могу точно сказать: слово «дружба» подразумевает все те действия, которые ты совершал.

– Ты делился своими знаниями, – сказала Рэрити.

– Ты не бросал тех, кому нужна была твоя помощь, – добавила Рейнбоу Дэш.

– Ты проявил доброту к Энджелу, хотя он совсем ни капельки тебя не любил, – проговорила Флаттершай.

– Короче говоря, – подытожила Эпплджек, – ты давно уж стал нашим другом, тебе осталось только осознать и признать это.

«А какая разница? Пусть думают, что хотят. Вечеринку как-нибудь перетерплю», – решил я и, сбросив сумки с плеч на пол, кивнул:

– Ладно.

– Он согласен! – завопила Пинки Пай. – Зажигаем!

Вечеринка пони являла собой нечто среднее между чинно-благородным школьным чаепитием и корпоратитвом, который ведет тамада с детсадовского утренника.

Сидр ничуть не пьянил, а из развлечений имелись странные танцы, ловля яблок в кадке с водой, игра «приколи пони хвост» и не интересующая никого, кроме Пинки Пай, пиньята: розовая пони обхватила подвешенный на веревке пестрый мешок конфет и кружилась с ним, будто в вальсе.

И, тем не менее, было в происходящем нечто, чего я никогда не испытывал на пьянках у Лехи… Я смотрел на Спайка, который неуклюже пытался танцевать с Рэрити что-то вроде танго, и вспоминал, как впервые увидел маленького дракона, как он украл мои сигареты и превратился в монстра, вспоминал, как омерзительна мне была Рэрити, и как во время уроков французского я так увлекался тем, что рассказывал ей, что совсем забывал о неприязни. Смотрел на отплясывающих Рейнбоу Дэш и Эпплджек и вспоминал, как помогал околачивать яблони на ферме и таскать для полива воду, которую Рейнбоу Дэш выжимала из облака. Смотрел, как Твайлайт Спаркл с Совелием ловят яблоки в кадке, и вспоминал, как при первой встрече боялся, что единорог препарирует меня заживо. Смотрел на Флаттершай, играющую в ладушки с миниатюрным крокодилом Гамми, и вспоминал, как она обо мне заботилась, и как я пытался не остаться в долгу.

Я очень многого не знал об этих пони, но отчего-то и не хотел узнавать: воспоминаний мне было достаточно.

С каждым из присутствующих я чувствовал связь, единение, подобное тому, которое испытывал рядом с ней, но более изящное, и в то же время сильное. Я не растворялся в этом единстве, не переставал существовать сам по себе; казалось, что я вижу мерцающие нити, соединяющие каждого из присутствующих в библиотеке друг с другом и со мной, и по этим нитям двигалось от одного к другому живительное тепло. И я, должно быть, впервые, ощущал себя не противопоставленным толпе изгоем, а равноправной ее частью, включенным в процесс этого теплообмена одним из узлов «паутины дружбы».

Это странное ощущение вызывало недоумение, и я был бы рад не испытывать его, но оно было похоже на резкий запах: невозможно от него скрыться, пока дышишь.

Флаттершай поймала мой блуждающий взгляд и приглашающе мотнула головой:

– Давай к нам, Кирилл.

Я включился в ее с крокодилом игру: мы сели в круг и начали легонько стукаться копытами, лапами и одной ладонью. Вскоре, однако, Пинки Пай позвала Гамми кататься на пиньяте, и мы с пегасом остались вдвоем.

– Я… эм, я скучала по…, – тихо проговорила Флатетршай, но я расслышал ее сквозь гремящую музыку. – Всё ждала, что ты зайдешь хотя бы в гости.

– Не хотел лишний раз бесить Энджела.

– Я так рада, что мы снова увиделись, и что мы теперь настоящие друзья, – сказала пегас и неожиданно прильнула ко мне, обхватив передними копытами плечи.

Ее мягкая грива пахла желтыми одуванчиками, один волосок защекотал мне ноздрю, но чихать не захотелось.

– Ууу, – раздался голос Пинки Пай, – как это мило!

В следующий момент меня облепили еще пятеро пони и примкнувший к ним дракон. Я почувствовал себя погребенным под грудой мягких плюшевых игрушек, но игрушки были живыми, теплыми, источающими запахи, сливающиеся в единый сладковатый, но не приторный аромат.

Ощущение общности, ощущение… дружбы усиливалось. Стало казаться, что эти пони и вправду что-то для меня значат, в горле встал ничем не объяснимый комок – не слез, а почти религиозного восторга, который испытывает человек, столкнувшись с чем-то поистине огромным и непознаваемым. Не с магией, но с чудом: разница в том, что магию можно объяснить, изучить и вызывать по желанию, а чудо – нет.

Любительница паранормальщины Ирина рассказывала, что худшее наказание для вампира – получить обратно свою душу: мол, тогда он обретает утраченную человечность и раскаивается во всех своих зверствах, чувствует боль всех, кого убил. И мне вдруг показалось, что нечто похожее происходит сейчас со мной: я обретаю отсутствовавший у меня ранее орган чувств, который отвечает за подлинные любовь и дружбу, – но только лишь для того, чтобы еще полнее осознать, что я их не достоин.

Я зажмурился и перестал дышать – а может, одна из пони случайно меня придушила. В голове зашумело, и привиделось, что я тону – проваливаюсь в черную водяную могилу, даже почудился привкус воды на губах…

«Нет, не тону – подумал я, – это хлещет по лицу свинцовый дождь реального мира. Я всё еще там, на переходе у университета, рядом с ней». Видимо, принцессы решили вернуть меня домой прямо сейчас.

Что ж, случилось то, чего я боялся с самого начала: Эквестрия соблазнила меня яркими радостями дружбы, усыпила мою бдительность – и теперь выкидывает назад, чтобы я ответил перед теми, кому причинил боль. Я как будто психически больной маньяк, которого профессионально и заботливо вылечили, чтобы он мог ответить перед законом по всей строгости как дееспособный гражданин. Как будто смертельно раненый при аресте убийца, которого залатали, чтобы смог прийти на казнь на своих ногах.

Но это больше не вызывало у меня неприятия. Я был готов. Смирился. Знал, что заслужил, знал, что там мне место.

Открыл глаза, боясь увидеть ее обезображенное лицо: вдруг дедов пистолет всё-таки сработал?

Но увидел лишь цветные бока пони, твердые ребра, вздымающиеся в такт размеренным ударам мощных сердец.

– Почему? – прошипел я сквозь зубы.

– Ты шо-то сказал, приятель? – бодро спросила Эпплджек.

– Да отцепитесь от меня! – крикнул я, совсем сбитый с толку происходящим.

Поднялся в полный рост, стряхивая с себя пони. Пинки Пай я грубо отпихнул копытом, Эпплджек двинул локтем в глаз. Замешкавшуюся Флаттершай пнул, как прохожий – жмущуюся к ногам мелкую дворнягу.

– Какого сена ты творишь? – возмутилась Рейнбоу Дэш, взмыв под потолок.

– З-зачем ты так? – всхлипнула прижавшаяся к стене Флаттершай.

– Что случилось, Кирилл? – строго спросила Твайлайт Спаркл.

– Хватит! – заорал я. – Я не ваш друг, и вы мне не друзья! У меня нет друзей, я не заслуживаю друзей! Я не могу любить! Я вижу только зло! Я дикий зверь, я монстр!

– Что на тебя нашло, дорогой? – удивилась Рэрити.

– Заткнись, лицемерная мразь! Я тебе не дорогой! Я убил тебя, ясно? Разорвал!

– К-кирилл, – снова замямлила Флаттершай, – п-пожалуйста, не говори так… Ты п-пугаешь…

– Оставьте меня одного! – выкрикнул я и выбежал за дверь.

Истерика не прошла, только из громкой стала тихой. Я не бежал – быстро шел, куда глаза глядят.

Уже стемнело, и было холодно. Куртка осталась в библиотеке, поэтому я шагал, обхватив плечи руками и прижав подбородок к груди, чтобы защититься от стылого ветра.

Ноги сами вынесли меня к пруду с ясенем неподалеку от коттеджа Флаттершай. Видно, этот маршрут стал мне привычным, пока я ходил на уроки в Понивилльскую школу, и теперь я выбрал его на автомате.

Остановился под деревом. В водной глади отражалось ясное небо с круглой луной. Я поднял взгляд к ночному светилу и спросил:

– Чего вы хотите?

Полная луна глядела незрячим бельмом.

– Чего вы хотите? – повторил я. – Что вам нужно? Что я делаю не так?

На каждое слово я стукал копытом о ствол ясеня, постепенно удары становились сильнее, и вот я уже колотил в несчастное дерево так, что полетели ошметки коры, и в лунном свете показалась влажная зеленовато-белая древесная плоть.

Поглощенный процессом, я ничего кругом не видел и не слышал.

Вдруг на плечо мне легло тяжелое копыто:

– Не надо, – послышался просительный голос Флаттершай, – дереву тоже больно. Если хочешь, вместо него… м-можешь снова ударить… меня.

Я замер, не в силах повернуться к пегасу. Тихий шелест крыльев подсказывал, что она парит у меня за спиной.

На другое плечо легло второе копыто, и я выдавил:

– Отпусти.

– Нет. Только, если ты пообещаешь, что поговоришь со мной.

Я покивал, и Флаттершай опустилась на траву. Повернулся к ней и тоже сел.

– Прости, что ударил.

– Ты не хочешь со мной дружить? – спросила пегас: она говорила необычайно четко, но в глазах у нее стояли слезы.

– Я не достоин дружбы – ни твоей, ни твоих подруг.

– Позволь мне решать, с кем дружить. Я вижу, что ты достоин…, очень достоин, Кирилл.

– Это потому, что ты не знаешь ничего обо мне.

– Так расскажи!

И я заговорил. Рассказал ей всё: о детстве, о том, как покалечил одноклассника, о том, как жил в изоляции, о встрече с ней, о попытке любить, о ревности и о том, как хотел уничтожить ее выстрелом в лицо.

– … и деда я подвел, – закончил я. – У него слабое сердце, он может умереть, если узнает, что я украл его пистолет, и его смерть будет на моей совести. Я никогда не думал ни о ком, кроме себя.

Флаттершай долго смотрела на меня и молчала. Когда я уже думал, что она встанет и уйдет, она заметила:

– У тебя слезы.

Недоверчиво нахмурился и потрогал левый глаз пальцем – мокро.

Пегас приблизилась, протягивая мне платок. Я подался вперед – и притянул ее к себе, вжавшись носом ей в шею. Из меня будто выдернули пробку: я обмяк и, вцепившись пальцами в ее шелковистые волосы, завыл, зарыдал в голос.

– Прости, – повторял я сквозь слезы, сам не понимая, к кому обращаюсь: к Флаттершай, к остальным оскорбленным мною пони, к ней, к деду, к родителям? – Прости меня.

– Конечно, – шептала Флаттершай, гладя меня копытом по голове, – конечно, прощаю. Ты не можешь знать, что стало с твоей особенной подругой и дедушкой, но скорее всего они в порядке…, я верю в это. Не кори себя за то, что не произошло. Но, с другой стороны, то, что ты раскаиваешься, значит, что ты хороший человек.

– Прости, – в последний раз сказал я, шмыгая носом и отлипая от пегаса. – Не по-мужски себя повел. Там остальные сильно злятся?

– Они немного шокированы, – потупилась Флаттершай. – Пишут вместе письмо принцессе.

– Заяву катают, – хмыкнул я, вытирая глаза платком.

– Пойдем домой, – сказала пегас, – надо поспать. Утро вечера мудренее.

– А Энджел?

– Его даже из вечериночной пушки не разбудишь, – слегка улыбнулась Флаттершай. – А утром я как-нибудь сумею его угомонить, если он будет слишком возмущаться.

Мы побрели к коттеджу. Ветер стих, и древесные кроны уже не гудели, а тихо шептались.

– Это они послали тебя меня искать? – спросил я, невольно понижая голос.

– Нет, я сама решила. Они так увлеклись письмом, что, думаю, даже не заметили, как я ушла.

На цыпочках прошли в темный дом. Из спальни наверху слышался прерывистый храп кролика. Флаттершай, осторожно ступая, поднялась к нему, а я, как всегда, бросил на пол диванную подушку и накрылся пледом.

Сон не шел – ничего удивительно после того, что я пережил и учинил. Но дело было не только в этом: чего-то не хватало, какой-то привычной мелочи, которая ассоциировалась у меня со сном в этом доме.

«Замок не щелкнул, – сообразил я. – Флаттершай не заперлась. Видно, боялась, что звук разбудит Энджела».

9. Мизанабим любви и дружбы (часть 1)

«Mise en abyme» (франц. «помещенный в бездну») – рекурсивная художественная техника, известная как «картина в картине», «рассказ в рассказе», «сон во сне» и т.д.

В конце января провожаю ее до дома. Недавно в выстроившихся вдоль тротуара фонарях заменили лампочки, и теперь скрипучий снег на земле переливается не теплым рыжим светом, а холодным голубым.

В остальном, на вид, всё, как обычно, но мы оба знаем, что это не так. Она не держится за мой локоть, молчит. Вдруг останавливается, и я вздрагиваю от тихого звука ее голоса:

– Кирилл. Я больше так не могу.

– Что?

– Нам надо расстаться.

– Почему?

– Почему? – взрывается она криком и, поймав взгляды пары прохожих, переходит на глухое шипение: – Ты достал меня уже, вот почему. Неужели сам не видишь? Преследуешь меня постоянно, какие-то допросы устраиваешь.

– Не постоянно, – отвечаю ей в тон, – в кино ты с Пашей без меня ходила.

– Потому что с ним хоть поговорить можно нормально! Он меня никогда не осуждает, принимает такой, какая есть. А ты, такое ощущение, только и ищешь повода придраться: этому не то сказала, на того не так посмотрела, третий смешной анекдот рассказал, а я имела неосторожность рассмеяться. Меня твоя ревность задоблала уже!

– Я люблю тебя. Если бы не ревновал, значит, не любил бы.

– Твоя любовь пострашней вражды.

– А ты-то меня любишь? Или врала всё время?

– Я… уже не знаю, Кирилл, – злость и досада исчезают из ее голоса, уступая место виноватой горечи. – Я не врала, просто я думала, ты другой.

– Думала, я тряпка мягкотелая? Думала, буду видеть, как ты флиртуешь с каждым встречным-поперечным, и слова не скажу? Думала, я буду терпеть только потому, что ты первая и единственная, кто когда-либо на меня посмотрел?

– Не ори.

– Не блядствуй!

На несколько секунд она замолкает, пораженная оскорблением. У нее начинают дрожать губы, на льдистых сине-зеленых глазах выступают слезы.

Падаю на колени и хватаю ее за ноги:

– Прости! Прости, пожалуйста! Умоляю! Я не хотел, я не со зла! Не бросай меня!
Она лупит меня ладонью по и так истерзанной морозом щеке и высвобождается.

– Прекрати истерику. Убирайся.

В ее голосе больше нет ни упрека, ни сожаления. Только безразличие.

Разбитый, возвращаюсь домой и долго стою в прихожей, не раздеваясь и не включая свет. Меня трясет, и мнится, что при свете я увижу ужасный лик этого холода. Включить свет – это окончательно вернуться домой, признать, что сцена на улице завершилась, и ее уже нельзя исправить или дополнить какими-то словами, могущими спасти положение.

Жаль, что в реальной жизни нельзя сохраняться и загружаться.

И я проиграл.

Когда открыл глаза, в комнате было еще тихо, но между штор уже пробивался серый утренний свет. Я облегченно вздохнул, выгоняя из сознания остатки муторного сна: «Всё в порядке, я в старом добром коттедже Флаттершай, и всё…» И тут я вспомнил, что учинил накануне вечером.

– Нет, – просипел я, с трудом разлепив губы, и натянул одеяло на голову, отгораживаясь от наступающего нового дня.

«Этого не может быть, это тоже часть сна. Надо просто подождать – и придет настоящее утро – утро мира, в котором я не колотил пони и не говорил им гадостей». С этими мыслями я вновь погрузился в беспамятство.

Когда проснулся во второй раз, дом уже ожил: с кухни доносился шум закипающей воды, в раскрытые окна вливались птичьи трели и легкий свист ветра.

Болела голова – так бывает, если залёживаешься слишком долго. Я замычал, перевернув смятую подушку «прохладной стороной», уперся в нее лбом. Не помогло.

Услышал приближающееся цоканье и нежный голос:

– А кто у нас сегодня такой соня?

Не открывая глаз, сел и схватился за голову рукой. Боль пульсировала в черепе – казалось, я ощущаю ее вибрацию подушечками пальцев.

– Флаттершай, прости…

– Всё хорошо, Кирилл, – пегас погладила меня по плечу, – мы ведь вчера уже говорили об этом.

– Угу. Энджел меня видел? Сильно разозлился?

– Ну…, – замялась пони, – он ушел в лес.

– Ты же сказала ему, что я только на один раз, что вечером меня снова не будет?

– Но, Кирилл, – удивилась Флаттершай, – куда ты пойдешь?

«Действительно, – сообразил я, – назад в библиотеку меня теперь вряд ли примут с распростертыми объятиями». Нельзя рассчитывать, что люди (или пони – не важно), которым ты сделал пакость, будут относиться к тебе так же, как раньше, пусть даже они клялись тебе в любви и дружбе.

Отношения разумных созданий – такой хрупкий предмет, что самым логичным кажется вообще их не заводить, чтобы потом не резаться осколками, на которые они с готовностью рассыпаются от любого неверного движения.

Мы сели завтракать. Вяло ковырялись вилками в салате и рассеянно дули на горячий черный чай. Мое-то отсутствие аппетита было понятно, но что тяготило Флаттершай? Наверное, Энджел: из-за меня с ним теперь снова начнутся проблемы.

– Кирилл, я боюсь, – прошептала пегас. – Вдруг принцессы тебя накажут? Вдруг посадят в тюрьму?

– Может, так мне и надо.

– Не говори так.

– Почему я не могу осуждать себя? Это что, исключительно привилегия окружающих?

– Я тебя не осуждаю, – обиженно сказала Флаттершай. – После прошлой ночи я куда лучше понимаю, что творится у тебя на душе. И я тебя простила.

Вспомнил свои досужие рассуждения о том, что «понять» не значит «простить». Возможно, пегас вышла на некий новый, «божественный» уровень понимания, а может, просто была слишком мягкосердечной.

– Надо извиниться перед остальными, – решительно сказал я и отхлебнул чая.

– М-может быть, дождаться…, эм, решения принцесс? – неуверенно спросила Флаттершай.

Я тоже об этом думал. Думал, что мои извинения перед пони могут выглядеть попыткой труса смягчить грядущее наказание. Но сейчас мне было плевать, чем это покажется: я чувствовал, что должен попросить прощения. В ссорах с ней я жалел о грубостях лишь потому, что они отвращали ее от меня, и считал, что правда на моей стороне, но этих пони я обидел совершенно незаслуженно.

Примут они мои извинения или нет, я должен их принести.

Голова прошла, и я ощутил прилив сил. Поднялся из-за стола и ободряюще улыбнулся Флаттершай:

– Пойду. Если не вернусь, считай меня… ай, кем хочешь.

«А кем она может меня считать?» – размышлял я, шагая к Понивиллю.

Земляная дорога затвердела от ежедневных ударов десятков копыт. Вдоль зеленых обочин высились деревья, из которых я узнавал только дубы. В кронах ветер перешептывался с солнечными бликами, в голубом небе висели тонкие перистые облака. Еще один чудесный денек в Эквестрии.

«Так кем меня считать? Кто я?» Будь я персонажем книги, меня бы неодобрительно называли «попаданцем»: попал в волшебный мир и стал в нем обживаться, как ни в чём не бывало, будто и не жил до этого, будто до момента «попадания» меня и не существовало. Впрочем, литературные герои действительно не существуют, пока о них не начнут писать. А поскольку история должна содержать какие-то приключения, конфликты и драму, персонажи, едва родившись, сразу оказываются в гуще событий: у них не бывает обычной повседневной жизни, потому что о таком читать неинтересно – этого хватает и в реальности.

С другой стороны, иногда именно романтизация, осознание себя как драматического персонажа помогает людям пережить различные реальные неприятности. Быть неудачником по жизни – стыдно, а вот быть греческим героем, Куллерво или Турином Турамбаром, проигрывающим неравную схватку с Роком, – совсем другое дело. Быть гопником – зазорно, быть реальным пацаном вроде Саши Белого – почетно. Никто не хочет быть дрожащим при виде людей и не способным связать пары слов в разговоре трусом – все хотят быть модными хикикомори и социопатами. К тому же, персонаж – тот, за кем следят, и это пристальное внимание невидимых зрителей не дает расслабиться, заставляет развиваться, ведь даже самые отъявленные отшельники стараются выглядеть в глазах людей лучше, чем они есть.

Поток сознания прервал тяжелый удар в затылок: я полетел вперед и еле успел выставить руки, чтобы не впечататься носом в твердую землю.

– Получил? – раздался знакомый голос. – Нравится? Я тебя научу, как моих друзей бить!

Поднял голову: Рейнбоу Дэш висела над дорогой и угрожающе покачивала копытом, прицеливаясь для нового удара.

– Прости, – опустил я голову, борясь с инстинктивным желанием закрыться руками. – Не знаю, что на меня вчера нашло. Я как раз искал… тебя и всех остальных, чтобы повиниться.

– Да я-то что! – фыркнула пони. – Ты лапы-то зачем распустил? Ладно, Эпплджек крепкая, а Пинки Пай отходчивая, они переживут. Но как ты посмел Флаттершай ударить? Да я тебе за нее…

– Она меня простила.

– Ты вконец обнаглел так врать? – возмутилась Рейнбоу Дэш, изготовившись двинуть копытом мне в челюсть.

– Я сейчас от нее. Ночевал там. Можешь слетать и сама ее спросить.

– И слетаю! А ты сиди здесь, жди. Вернусь через десять секунд ровно.

Пегас вдруг смазалась, превратившись в пеструю кляксу, и исчезла за поворотом дороги.

Я послушно сел на обочину и стал ждать.

Давно уже перестал задумываться о природе окружающего мира: загробный ли он или порожденный моим собственным мозгом (хотя одно другому не мешает), или же настоящий – параллельный или инопланетный? Но теперь вдруг посетила мысль: «А сам-то я настоящий?» Что, если я – просто один из персонажей этого мультсериала, которого чрезмерно креативные создатели добавили в сценарий? Или – хуже того! – герой фанфика? И ни моей жизни на Земле, ни встречи, ни расставания с ней никогда не было? Просто некий автор сочинил для меня такое прошлое.

От мысли о собственной нереальности стало легче – она означала, что я не несу ответственности за свои слова и поступки, потому что мною управляет кто-то другой, а мне ничего не остается, как плыть по течению и надеяться, что наблюдения за моими злоключениями развлекут аудиторию.

Вспомнился старый киберпанковский фильм, где персонаж компьютерной игры вдруг осознал себя как личность и обратился к человеку по ту сторону монитора.

Я огляделся в поисках «четвертой стены», которую можно было бы сломать…

… и увидел радужное пятно на горизонте. Рейнбоу Дэш вернулась, конечно, не через десять секунд, но, к счастью, достаточно быстро, чтобы я не успел окончательно промыть себе мозг новой теорией.

– Ушам своим не верю, – заявила пегас. – Но раз Флаттершай не держит на тебя зла, наверно, ты заслуживаешь второго шанса. Но я тебя не прощу, пока все остальные не простят. Пошли, я прослежу, чтобы ты извинился, как следует.

Я шел по солнечному городку мимо спешащих по делам или весело болтающих друг с другом разноцветных пони, а надо мной висела черная туча, из которой хлестал ливень. На туче восседала Рейнбоу Дэш и сверлила меня строгим взором неподкупного и беспристрастного судии.

Капли с вымокших волос стекали по щекам, носу и подбородку и падали за ворот. Отяжелевшие от воды рубашка и джинсы мерзко липли к телу, сковывая движения. В ботинках хлюпало.

Я украдкой заглядывал в лица прохожих пони и пытался увидеть в их глазах, взглядах, мимических морщинах то самое важное нечто, что позволяет им – и людям – каждое утро выходить из дома навстречу себе подобным и не воспринимать это как подвиг. Нечто, что толкает их друг к другу, заставляя дружить, любить, заводить семьи и рожать детей. Нечто, что помогает им понимать друг друга – и не презирать, прощать – и верить, что прощенный раскаялся, делиться – и не ждать, что с ними поделятся в ответ, веселиться – и не омрачать момент мыслью о том, что веселье закончится.

Казалось, вчера у меня был шанс обрести это «нечто», я почти сумел прикоснуться к нему, но мне не позволил страх – страх перемен, неизвестности, наказания, утраты, ошибки. Не пони мне нужно было пинать, а себе по голове настучать.

Первой остановкой стал «Сахарный уголок».

– Тут подожди, – распорядилась Рейнбоу Дэш. – Я приведу Пинки, а то с тебя внутри лужа натечет.

Пегас зашла в здание и через минуту вывела на крыльцо розовую пони.

– Привет! – улыбнулась та.

– Привет. Прости, что ударил.

– Да пустяки, совсем не больно было.

– Ну, тогда прости, что испортил твою вечеринку.

– Это была твоя вечеринка, глупенький! Так что тебе можно было делать с ней всё, что хочешь.

Я покосился на Рейнбоу Дэш, и она отрицательно покачала головой: мол, плохо извиняешься.

– И прости, что… не стал твоим другом, – снова обратился я к Пинки Пай.

Некоторое время пони молчала, что было для нее нехарактерно, и я понял, что попал в точку.

– Так ты всё-таки не хочешь? – понурилась пони.

– Нет, я…, – я осекся.

Пинки Пай раздражала меня с дня знакомства. Мне было совершенно ничего от нее не нужно. Виделся я с ней реже, чем с другими: нас не объединяли ни общая работа, ни общие интересы, ни общие печали. Я не желал тусоваться с ней, устраивать совместные розыгрыши, объедаться сладостями или еще как-либо «дружить». И сейчас мне было всё равно, держит она на меня зло или нет — я просто хотел, чтобы она не грустила.

– Я готов дружить с тобой, Пинки, – сказал я, глубоко вдохнув, – и надеюсь, что ты тоже после вчерашнего.

– Да? – радостно протянула она, подняв голову и вперившись в меня взглядом. – Клянешься?

– Я клянусь, а если вру, кексик в глаз себе воткну, – отчеканил я.

– Ура!!! – пони накинулась на меня с объятиями, и я сдавленно забормотал:

– Осторожно, намокнешь.

Когда Рейнбоу Дэш удалось отцепить от меня Пинки Пай и утащить ее назад в «Сахарный уголок», пегас распорядилась:

– Теперь – к Эпплджек. Сейчас она должна быть на рынке.

Пони-фермер и ее старший брат нашлись во фруктовых рядах. Эпплджек за прилавком обслуживала покупателей и зазывала прохожих; ее шляпа была сильно надвинута на глаза: похоже, скрывала фингал. Биг Макинтош набирал из тележки требуемое количество яблок и подавал сестре.

Мы приблизились, но оба Эппла нас игнорировали. Воцарилось тягостное молчание.

– Давай, – шикнула с тучи Рейнбоу Дэш.

– Добрый день, – выдавил я. – Сильно заняты?

– Агась, – ответил Биг Макинтош.

– Можно с Эпплджек поговорить?

– Неа.

– А просто послушать можете? – спросил я и, не дожидаясь ответа, начал: – Я очень сожалею о том, что сделал вчера. Вы старались для меня, а я всё испортил и оскорбил вас действием. Мне нет оправдания, но, если хочешь, назову причину: я испугался. Был неправ и приношу извинения.

Эпплджек отошла от прилавка и обратилась к пегасу надо мной:

– Рейнбоу, шо, во имя сена, ты делаешь с Кириллом?

– Наказываю. Раз уж Твайлайт решила не отсылать письмо принцессе, пусть он хоть это потерпит.

«Они не отправили письмо? – встрепенулся я. – Пронесло. Не хочу даже знать, что они там такого понаписали, что Рейнбоу Дэш уверена, что принцессы меня наказали бы».

– Кирилл, – повернулась ко мне Эпплджек: что ж, прогресс, – ты знал о письме?

– Флаттершай говорила.

– А знал, шо его не отправили?

– Нет.

– Значит, есть шанс, шо ты извиняешься не искренне, а потому шо хошь заработать смягчающие обстоятельства?

– Думай, как угодно, – развел я руками. – С учетом того, что я рассказывал о себе и о своих взглядах на взаимоотношения, ты подозреваешь меня в корысти совершенно обоснованно. Я не могу доказать, что твои подозрения ложны. Я только хотел принести извинения – и принес их. А заставить тебя их принять у меня не получится. Если хочешь, ударь меня в глаз: око за око.

Биг Макинтош издал боевитое ржание и приблизился на шаг: похоже, горел желанием стукнуть меня за сестру.

– Спокойно, Биг Мак, – остановила его Эпплджек и обратилась ко мне: – Ладно уж, я тебе верю. Тем более, шо ты переоценил свои силы: не так уж я и пострадала.

Пони сдвинула шляпу на затылок: на ее морде не оказалось никаких следов удара.

Смилостивившись, Рейнбоу Дэш выключила ливень, но продолжала с видом Немезиды восседать надо мной на туче.

«Неплохо, – оценил я свои успехи, – с тремя из шести помирился, осталось еще три, точнее две, потому что, когда принесу извинения Твайлайт Спаркл и Рэрити, Рейнбоу Дэш простит меня автоматически… Черт, рассуждаю, будто делаю квест в компьютерной игре. Но ведь похоже!»

Видимо, от мысли о нереальности себя и мира так просто не отделаться: всё начинает казаться каким-то условным, схематичным. А возможно, это предчувствие скорого конца. Ведь обычно человеку во сне всё кажется естественным и логичным, но чем ближе к пробуждению, тем больше странностей он замечает и в итоге, за мгновения до того, как очнется, понимает, что спит. Может, таков цикл работы мозга во сне: сначала выстроить иллюзорный мир, а потом в течение ночи постепенно его разрушать. А может, всё зависит от человека – и, если он не осознает, что грезит, то и не проснется.

Мы остановились у бутика «Карусель», и Рейнбоу Дэш распорядилась:

– Звони.

Я подергал колокольчик, но никто не открыл. Постучал в фиолетовую дверь костяшками пальцев, но ответа не последовало. Поколотил копытом – снова без результата. Пегас облетела похожее на помпезный шатер здание, заглядывая в окна, и заключила:

– Скорей всего, Рэрити пошла снимать стресс после вчерашнего.

Обычно единорог-модельер снимала стресс в спа-салоне Лотус и Алоэ – туда мы и направились. От переохлаждения я начал чихать и сморкаться, утирая нос мокрым рукавом, и Рейнбоу Дэш, сжалившись окончательно, рассеяла тучу и полетела рядом. Под дневным солнцем волосы и одежда стремительно высыхали, и к моменту, когда мы добрались до салона, я уже чувствовал себя человеком, а не раскисающим под дождем карандашным наброском.

Рейнбоу Дэш дернула за ручку – заперто.

– Может, в библиотеку? – спросил я.

– Погоди. Хозяйки иногда уходят на обед, пока клиенты парятся.

– И запирают их?

– Не знаю. Может, в этот раз случайно закрыли. Ну, знаешь, машинально.

Мы двинулись вокруг дома и увидели, что одно из окон едва приоткрыто, а из щели между профилем и рамой пробивается пар.

– Глянем, они ли это, – сказала пегас и прильнула к стеклу.

Я последовал ее примеру и сумел разглядеть в клубах пара два силуэта: пони о чем-то разговаривали, и я узнал голоса Рэрити и Твайлайт Спаркл.

Сделал шаг в сторону, но Рейнбоу Дэш запустила копыто мне за ворот и грозно спросила:

– Куда?

– Ну, подождать, пока они выйдут, – пожал я плечами.

Конечно, пони и так большую часть времени не носили одежды, да и были… ну, пони. Но подсматривать за девками в бане всё равно было неловко.

Однако Рейнбоу Дэш, похоже, ничего зазорного тут не видела, и мы остались под окном. Пегас продолжала всматриваться в пар за стеклом, а я сел наземь, прислонившись спиной к стене, и стал прислушиваться к голосам.

– … так ошиблась в нем? – разобрал я горестное восклицание Твайлайт. – Неужели все наши попытки перевоспитать Кирилла с самого начала были обречены на неудачу?

– Не отчаивайся, дорогая, – возразила Рэрити. – Конечно, стиль Кирилла немного мрачноват, и я сама долго на него злилась за то, что он наговорил обо мне Спайки-Вайки, и за то, что нам из-за этого пришлось пережить. Но потом поняла, что Кирилл просто хотел помочь Спайку, защитить его… пусть даже от меня, но тогда мы еще не были лично знакомы, вот он и сделал неправильные выводы обо мне. Уверена, сейчас всё по-другому.

«Странно, – подумал я. – Вот уж не ожидал от Рэрити таких рассуждений. Если, конечно, она сейчас не лицемерит… Отлично: пришел просить прощения и вместо извинений начал обвинять! Понятно, что Рэрити не разделяет чувств своего воздыхателя, но почему бы не допустить, что она действительно о нем печется?» Стало стыдно: меня тут считают защитником Спайка, а я только теперь сообразил, что надо бы попросить прощения и у него, а не только у пони. Бедный дракон вечно на вторых ролях.

– Пошли, – встал я.

– Куда это? – оторвалась от окна Рейнбоу Дэш.

– К Спайку. Он тоже был на вечеринке, значит, я и перед ним виноват.

Пегас на миг задумалась и согласно кивнула.

Мы постучались в библиотеку, но никто опять не отозвался. Рейнбоу Дэш недовольно фыркнула, и мы уже собирались уходить, когда за стеной послышалось шарканье, и дверь открыл позевывающий Спайк.

– О, Рейнбоу, Кирилл, – пробормотал он, протирая глаза, – а я тут после уборки решил немного вздремнуть.

– Извини, что разбудили, – сказал я. – И извини за то, что я вчера натворил.

– Да нет проблем, – пожал он плечами, впуская нас внутрь. – Только вот Твайлайт очень расстроилась.

– Да, у нее я тоже хотел попросить прощения.

– А ее нет – пошла в спа с Рэрити. Хотите – подождите ее здесь.

Мы воспользовались приглашением и уселись за низенький столик в читальном зале, а Спайк, потягиваясь, пошел наверх досыпать.

Долго мы не просидели: Рейнбоу Дэш принялась раскачиваться на табуретке, а я начал бродить вдоль стеллажей, читая названия книг на корешках.

Пусть даже Рэрити не влюблена в Спайка, он всё равно ей дорог. Она разлюбила меня, но всё равно беспокоилась обо мне после всего, что я ей наговорил: переживала, что я начал спиваться, подарила плюшевую пони, предлагала дружбу… Жаль, я не смотрел этот мультик тогда: может, и вправду чему-нибудь научился бы, и сделал бы всё по-другому…

В замке заскребся ключ, и в зал вошла пара единорогов.

– Твайлайт! – подскочил я к ним. – Ты не ошибалась, вам действительно удалось меня изменить. Потому что, если бы не удалось, я не стоял бы сейчас здесь и не просил бы у тебя прощения – искренне. А я прошу. Рэрити, я презирал тебя с самого начала из-за того, как ты, как мне казалось, относишься к Спайку. Но теперь я верю, что ты действительно о нем заботишься. Прости.

Единороги удивленно переглянулись.

– Кирилл, – подозрительно прищурилась Твайлайт, – а откуда ты знаешь, что я думала, что ошибалась?

Я втянул голову в плечи и посмотрел на Рейнбоу Дэш, ища у нее поддержки. Пегас весело подмигнула:

– Да я рассказала ему, о чем мы вчера говорили. Он сегодня целый день просит у всех прощения – по ходу, реально раскаивается. У Флаттершай, Пинки Пай и Эпплджек уже выпросил. А вы что скажете?

Единороги задумались. Первой кивнула Рэрити:

– D’accord. ("Согласна") Мы все бываем порой несносными и вызываем недовольство друг друга: я не могу осуждать тебя, потому что и сама несовершенна. К тому уже, хотела бы получить еще пару уроков поньцузского.

– Ты ночевал у Флаттершай? – спросила Твайлайт Спаркл.

– Да.

– Я так и думала, – сказала единорог. – Вчера она больше всех оправдывала тебя, а потом ушла. Что ж, я доверяю своим подругам, поэтому ты прощен.

– Спасибо, – неловко улыбнулся я и глянул на Рейнбоу Дэш.

– Без обид, – сказала та и протянула мне копыто.

Я стукнул по нему своим, и впервые мне почудилось, что его сталь способна ощущать прикосновение.

До вечера мы гоняли чаи, поедая остатки вчерашнего торта. Эквестрийки пустились в обсуждение каких-то своих пони-девчачьих тем и, казалось, перестали меня замечать. А я сидел в уголке, смотрел на них, и мне было так спокойно, как не бывало, наверное, с далекого детства. Никаких рассуждений, никакого анализа себя и окружающих: я просто находился там, где хорошо, и ничто не могло нарушить этой гармонии. Из спальни спустился Спайк и, поев, засел со мной за комиксы. Мы вполголоса читали их по роялям: он – за героев, я – за злодеев.

Когда льющийся в окна свет из желтого стал красноватым, дверь библиотеки распахнулась, и в помещение влетела Флаттершай:

– Кирилл! – воскликнула она, тяжело дыша. – Слава Селестии, ты здесь, я так… волновалась! Они тебя не наказали?

– Всё в порядке, – сказал я. – Помирился со всеми, как и планировал.

– Чайку? – гостеприимно спросила Твайлайт. – Знаю, Флаттершай, иногда кажется, что мы тебя не слушаем, но, как видишь, мы согласились с твоим мнением и простили Кирилла.

– Х-хорошо, – смутилась пегас, так и стоя у двери. – К-кирилл…, эм, уже поздно. Пойдем домой?

Еще утром я не рассчитывал, что снова смогу осесть в библиотеке, но теперь, похоже, это само собой разумелось.

– А как же Энджел? – спросил я. – Он не обрадуется.

– А, он…, – замямлила Флаттершай, – Энджел, он…, эм… ну, думаю, мы с ним нашли общий язык.

– Ты уверена? – спросил я: не хотелось снова выяснять отношения с кроликом.

– Д-да.

– Тогда…

Всё-таки в библиотеке я был лишь гостем, а коттедж Флаттершай стал мне почти домом за эти два месяца, поэтому раз хозяйка говорит, что Энджел больше не будет бесноваться из-за меня, правильнее всего вернуться. С другой стороны, звучит Флаттершай как-то неуверенно. Впрочем, она почти всегда звучит неуверенно.

– Тогда…, – повторил я, поднявшись.

Комната перед глазами вдруг покачнулась, тело задрожало, как от озноба. Видно, Рейнбоу Дэш переусердствовала с утренним ливнем, и я таки переохладился. А потом так уютно устроился, что не заметил, как организм захватывает простуда, как поднимается температура…

– Кирилл, ты чего? – вскочила Твайлайт Спаркл, заметив, как меня шатает.

– Что-то мне…

Не успел договорить, как подкосились ноги, и я начал падать на пол. Но столкновения с поверхностью не почувствовал: лишился чувств еще в полете.

После очередной пьянки у Лехи часть гостей остается спать в его квартире: девчонки – в одной комнате, мы – в другой, на одной кровати.

Она, как хлипкий плот, качается на ворсистых волнах пыльного ковра, и я крепко вцепляюсь в подушку, чтобы не свалиться за борт.

В хмельном полусне чувствую, что мне на ухо давит что-то тяжелое. Приоткрываю глаза и вижу светловолосую Лехину голову. Но в моем пьяном сознании возникает целая альтернативная картина прошедшего вечера – в этой картине я пришел к Лехе вместе с ней, и теперь лежу с ней рядом…

Мое плечо обхватывает сильная шершавая ладонь, раздается мужской голос:

– Кирюх, Кирюх, проснись!

– Што?

– Ты пытаешься меня трахнуть!

– Чччёрт...

Всё становится на свои места: вспоминаю, где я, почему и с кем. Скатываюсь с кровати и, издавая стоны зомби, ползу к туалету.

Склоняюсь над бело-фарфоровой пропастью и извергаю из себя смесь водки, пива, салата оливье и жареных пельменей с желудочным соком. Голова раскалывается и кружится, желудок, пищевод и горло горят.

На какое-то время совсем перестаю думать о ней и сосредотачиваюсь на этой физической боли – той, от которой можно избавиться. Возможно, ради таких моментов я и бухаю.

– Кирилл, – вырвал меня из забытья дрожащий голос, – к-как ты?

Приоткрыл глаза и увидел склонившуюся надо мной Флаттершай. Я распростерся на полу у нее в коттедже, она укладывала мне на лоб холодный компресс.

– Норм, – выдавил я; меня по-прежнему колотило, картинка перед глазами плыла.

– Ох, я так боялась! Это всё Рейнбоу Дэш! Она призналась, что устроила ливень…

– Не вини ее: ей бы не пришлось меня обливать, если бы я вел себя прилично, если бы не ударил тебя.

– Тихо, тихо, – пегас погладила меня копытом, – тебе надо отдыхать.

Я закрыл глаза и услышал знакомый дробный топот и недовольное ворчание кролика.

– Ты не видишь, Энджел? – сердито спросила Флаттершай. – У него сильный жар, я должна о нем позаботиться… Да, он…, эм, обещал, что не вернется. Но я тебе ничего такого не обещала, поэтому помоги мне или не мешай.

Судя по издаваемым кроликом звукам, он был не согласен. «Да, с ним договоришься, как же», – подумал я.

– Пошел прочь! – раздался вдруг голос Флаттершай – тот самый, стальной и не терпящий возражений, который так завладел моим вниманием когда-то, казалось, уже очень давно.

Флаттершай говорила, что ни за что не стала бы применять Взгляд к Энджелу, потому что уважает его свободную волю, но вообще-то, использовала его на кролике, по меньшей мере, однажды – посылая его за Твайлайт Спаркл в день, когда притащила меня из Вечнодикого Леса. А сейчас вот – во второй раз. Видно, для экстренных случаев – когда кому-то требовалась медицинская помощь – пегас делала исключения.

– Сурово ты с ним, – пробормотал я, попытавшись поднять голову, отчего компресс сполз на глаза.

– Т-с-с, спи, он больше не помешает.

Я почувствовал, как Флаттершай наклонилась надо мной, чтобы поправить компресс, и, прежде чем вернуть его на место, коснулась лба губами. «Наверное, пони так проверяют температуру», — подумал я и вернулся в беспамятство.

10. Мизанабим любви и дружбы (часть 2)

«Mise en abyme» (франц. «помещенный в бездну») – рекурсивная художественная техника, известная как «картина в картине», «рассказ в рассказе», «сон во сне» и т.д.

Холодный и сухой ноябрьский день в Петербурге. После Эрмитажа у нас остается еще достаточно времени до отъезда, и она предлагает заглянуть в Летний сад.

Держась за руки, мы бредем по утоптанной пыльной дорожке между рядами античных статуй и голых деревьев. Их переплетенные ветви на фоне белесой пелены в небе кажутся иероглифами с туманным смыслом.

– Чего примолк? – она по-детски тянет меня за рукав. – Скажи что-нибудь.

– Здесь Пушкин некогда скучал…, и Лермонтов свой рыл подвал.

– Что? Ахаха, – хохочет она, привлекая внимание других гуляющих, – какой подвал?

– Не знаю, – пожимаю плечами. – Просто сказал что-нибудь.

Она продолжает веселиться и увлекает меня дальше по аллее.

– Кир! Улыбнись, тебя снимают скрытой камерой!

Поворачиваюсь и замечаю у нее в руке серебристый фотоаппарат, не успеваю ничего сообразить – щелчок!

– Хи-хи! Хочу запомнить тебя таким.

Не понимаю: «Каким – таким? Я что, сегодня какой-то необычный? Или, наоборот, она боится, что я стану другим?» Но повинуюсь и встаю, картинно облокотившись о ствол ближайшего дерева.

– Хорошо, – она вглядывается в экранчик цифровой камеры, смотря, что получилось. – А теперь…, – задумывается, что бы заставить меня сделать, и, наконец, решает: – посмотри на меня так, будто я самая желанная женщина в твоей жизни.

– Разве я не всегда так на тебя смотрю?

– Давай, не упрямься!

Снова слушаюсь и изо всех сил стараюсь изобразить на лице вожделение.

– Ну, нет! – она обиженно упирает руки в боки. – Не так, как будто хочешь меня убить, а как будто просто хочешь.

– Это одно и то же, – вырывается у меня.

– То есть, как это? – удивляется она, присаживаясь на зеленую скамейку, и я в который раз начинаю витийствовать:

– Нет разницы между «желать овладеть» и «желать убить». Власть считается насилием над личностью, убийство – тоже насилие. В «Дюне» звучит мысль: «владеть чем-то значит быть способным это что-то уничтожить». Как в Уроборосе, который сам себя пожирает и порождает в бесконечном цикле, заключается суть жизни, так и в половом акте, способе порождения жизни, не может не быть элемента ее уничтожения. Белое платье невесты символизирует смерть для ее прежней семьи. Карандышев в «Жестоком романсе» кричит: «Так не доставайся же ты никому!» Отелло душит Дездемону. Черная вдова поедает оплодотворившего ее самца. Люди говорят: «От любви до ненависти один шаг». Так почему, по аналогии, нельзя сказать, что от порождения жизни как проявления любви, один шаг до уничтожения жизни как проявления ненависти? Тут вопрос не в морали – сама природа подсказывает нам это единство жизни и смерти.

Резко затыкаюсь. Она смотрит на меня, не мигая, чуть приоткрыв рот. Облака в небе слегка прореживаются, и на ее соломенные волосы падает золотистый луч. Запутавшись в прямых прядях, свет как будто окружает ее голову нимбом.

– Извини, – отвожу взгляд.

– Хочешь меня убить? – улыбается она, лукаво сощурившись.

– Нет. Ты… Как же я без тебя? Я тебя люблю.

– Я тоже, – она клонится ко мне.

– Погоди, – не без внутренней борьбы отстраняюсь я, – дай фотик. Я должен снять тебя, пока солнце не ушло: ты сейчас, как ангел. Хочу запомнить тебя такой.

В этот миг я еще не знаю, что не смогу запомнить ее ангелом, что на долгие месяцы она станет для меня демоном, причиняющим боль одним своим существованием, одним своим счастьем.

В детстве я болел часто, и мне это нравилось: можно было не ходить в школу, – но стоило окончить одиннадцатый класс, я вдруг оказался здоров, как бык. За два с лишним года не испытал ни одного серьезного недомогания. Видимо, университет был для меня менее мучителен, чем школа, и подсознательное желание не ходить в него не принуждало организм к болезням.

Однако сейчас мое тело решило, что пора платить по счетам, и я провалялся в коттедже не один день. Температура держалась долго: не помогали ни компрессы, ни лекарства. Ночами скребло горло, и я зажимал себе рот, чтобы не разбудить кашлем Флаттершай – она и так дни напролет без отдыха кружила у моего «одра», готовя припарки, целебные отвары и питательные бульоны. Казалось, даже забросила своих животных – во всяком случае, всякий раз, когда приходил в сознание, она была рядом.

Если же кашель сдержать не удавалось, я заходился надсадным лаем, а когда вдыхал, воздух набирался в легкие с таким жутким сипением, что я начал боязливо прикидывать, мог ли за восемь месяцев курения заработать рак.

Помню, в первый день явилась Рейнбоу Дэш и просила у меня прощения за устроенный ливень, но не успел я рта раскрыть, Флаттершай выставила гостью за дверь.

Потом приходили и другие пони: интересовались моим здоровьем, предлагали «доктору Флаттершай» помощь, приносили продукты.

– Всё в п-порядке, – твердила им пегас, – мы с Ки… я…, мы справляемся, не беспокойтесь, пожалуйста.

И пони перестали приходить – или я не был в сознании, когда они появлялись.

В бреду мне слышались голоса земных знакомых: Лехи, Игоря, Ирины, деда, отца, ее… Они что-то втолковывали, о чем-то спорили, задавали вопросы, но я был не в силах ни понять их, ни ответить.

Понемногу жар спадал, и однажды настало утро, когда я, лежа и глядя в потолок, вдруг осознал, что могу встать.

Для начала перевернулся на живот, потом сел на корточки и огляделся. Комната ничуть не изменилась: те же диванчик и креслица с зеленой обивкой, тот же скворечник над лестницей, те же звуки готовки с кухни. А вот деревья за окнами стали совершенно осенними: их кроны напоминали груды золота с вкраплениями меди, янтаря, рубинов и редких изумрудов. В льющемся в окно водянистом свете лениво плавали пылинки. Я подул на них – и они, на миг завихрившись, вернулись к своим прежним неспешным движениям.

Глубоко вдохнул и поднялся на ноги. По телу тут же растеклась слабость, меня закачало, будто я сам был пылинкой. С отвращением посмотрел на скомканный тюфяк и простыни, на которых провел последние дни, и сделал несколько шагов в сторону кухни. Каждое движение давалось легче предыдущего.

Тут Флаттерашай, услышав скрип половиц, выглянула в комнату. Пегас имела такой вид, словно сама провела несколько дней в горячке. Грива была растрепанной, шерсть – свалявшейся, под покрасневшими глазами – зеленоватые мешки.

– К-куда ты встал? – всполошилась она. – Скорее ложись обратно!

– Думаю, постельный режим можно отменить, – неуклюже улыбнулся я. – Мне лучше.

– Л-лучше? – переспросила Флаттершай и попятилась, как будто я сказал что-то плохое.

– Да, твоими стараниями. Спасибо за заботу.

– Ох…, – пегас прислонилась к дверному косяку и опустила тяжелые веки.

– Ты сама-то не болеешь? – обеспокоенно спросил я, сев рядом на корточки.

– Нет, вовсе нет, – улыбнулась пони, не открывая глаз, – просто немного устала.

Завтрак – горячие булочки с малиновым джемом и терпкий чай – проходил в тишине. Наверное, Флаттершай чувствовала опустошение, подобное тому, что испытывают люди, внезапно достигшие цели: сдавшие сессию, прошедшие сложную игру или дописавшие повесть. Она столько сил приложила, чтобы меня вылечить – и вот я здоров, и непонятно, что делать дальше, ведь цели больше нет.

– Ты точно хорошо себя чувствуешь? – спросила пегас, допив чай.

– Точно, – уверенно кивнул я.

– Тогда я чуть-чуть…

Флаттершай начала валиться с табуретки, и я еле удержал ее: пони, пусть даже волшебные, довольно тяжелы, да и руки после болезни заметно ослабели. Пегас медленно моргала и не пыталась сама встать на ноги. Ну, зачем же она так надрывалась?

– «Немного устала», да? – прокряхтел я, подняв ее и потащив к дивану; от натуги и непривычки закружилась голова, ноги плохо слушались, меня заносило то в одну сторону, то в другую, и я боялся, что уроню свою ношу. – Ты совсем себя не щадила?

Уложил пегаса на диван, сунул под голову подушку и накрыл пледом. В моем организме происходило что-то странное, как будто внутренним органам стало неуютно в грудной клетке. Перенапрягся? Нахмурился, сосредоточившись на ощущениях, и будто бы услышал голос изнутри: «Я – дрогнувшее сердце Кирилла».

Задался вопросом, почему мне так жалко Флаттершай: потому что она довела себя до такого состояния из-за меня, или потому, что она милая маленькая пони, которой плохо? Никогда особо не любил животных, так что, скорее всего, причина в чувстве ответственности.

– От лихорадки ты вылечила, а от комплекса вины кто меня теперь лечить будет? – кисло усмехнулся я, покачав головой.

– Кирилл, – улыбнулась Флаттершай и закрыла глаза, – расскажи что-нибудь.

– «Смеялся Кузнецкий, – пробормотал я, припоминая Маяковского, – Лишь я один голос не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные…» Как там дальше? «И какая-то общая звериная тоска, плеща, вылилась из меня и расплылась в шелесте: “Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте…”»

Флаттершай не слушала. Она крепко спала.

– Загнанная лошадь, – вздохнул я и на цыпочках отошел от дивана.

Первым делом направился в ванную, где долго плескал в лицо холодной водой, чтобы смыть остатки болезни. Потом принялся готовить обед: сделал картофельное пюре и нарезал помидорный салат. За проведенные в Эквестрии недели я наловчился действовать левой рукой, и дело шло быстро.

Когда закончил, Флаттершай еще спала. Ей что-то снилось: левая задняя нога подергивалась под одеялом, губы шевелились:

– К-рил…, не б…, не б…, – разобрал я, прислушавшись.

Склонился над ней и шепнул:

– Не болею, не болею. Пойду пройдусь.

Надел куртку и открыл дверь. Яркий осенний день тут же набросился на меня, стоящего на пороге, я чуть не ослеп от солнца и не оглох от ветра. Шагнул на улицу и, прежде чем дверь захлопнулась за мной, снова расслышал бормотание Флаттершай:

– Не б-бросай меня…

Воздух был холоден, но солнечные лучи еще грели. Желтые листья звенели под ветром, точно золотые монеты. Во всём теле ощущались обманчивые легкость и бодрость, как иногда бывает после затяжной болезни.

На полпути к Понивиллю дорогу мне преградила низвергнувшаяся с небес Рейнбоу Дэш.

– Кирилл! – выпалила она. – Ты здоров!

– Угу.

– А я, знаешь, высоко лечу, далеко гляжу, вдруг вижу: ты идешь, ну и решила поздороваться…, – пегас потупилась и продолжила: – Слушай, ты прости, что я того, переусердствовала тогда с ливнем. Ты злишься?

Забавны отношения разумных существ: в один момент ты просишь у них прощения, а в следующий – уже они у тебя.

– Да не, забей, – махнул я рукой, – но…

Я нахмурился, вспоминая что-то неприятное, и договорил:

– Но вроде Флаттешай злилась. Кажется. Ты приходила? Кстати, когда это было? Сколько я валялся?

– Да, Флаттершай, – вздохнула Рейнбоу Дэш, – она… очень за тебя переживала, вот.

– Вы в ссоре? – насторожился я.

– Ну, – поджала губы пегас, – не знаю. Вообще-то, мы с ней не виделись с того дня, как ты слёг. Но тогда она была вне себя, да. Ее такой редко можно увидеть, но когда она злится, лучше держаться подальше.

– Так когда я слёг-то? – переспросил я, возобновив движение к городу.

– Недели две назад.

По дороге она рассказала, как поживали в это время остальные пони: Твайлайт Спаркл изучала какую-то волшебную книгу, которую ей прислала принцесса Селестия, Меткоискатели помогали Пинки Пай нянчить младенцев Кейков, Рэрити готовила осеннюю коллекцию для показа в Мэйнхеттене, а сама Рейнбоу Дэш и Эпплджек усиленно тренировались для грядущего Забега Осенних Листьев, чтобы в этом году уж точно выяснить, кто из них сильнейшая. В общем, жизнь шла своим чередом.

Когда мы добрались до библиотеки, Рейнбоу Дэш полетела дальше по своим делам, а я постучал в дверь.

Твайлайт Спаркл по обыкновению вытаптывала круг на полу, погрузившись в раздумья. Спайк дразнил Энджела, стоя на лестнице и свешивая ему морковку на веревочке. Кролик подпрыгивал, маша лапами, и сердито сипел сквозь зубы. Он был достаточно умен, чтобы подняться на пару ступенек, но оставался на месте, из чего я сделал вывод, что ему нравится игра.

Все трое обернулись на скрип открывшейся двери.

– Кирилл, – кивнула единорог, – рада, что ты поправился.

– Ага, – подтвердил Спайк.

Энджел смерил меня злобным взглядом.

– Здравствуй, – сказал я ему. – Какими судьбами?

Кролик сложил лапы на груди и гордо отвернулся.

– Он теперь с нами живет, – объяснил дракон.

– Спайк! – воскликнула Твайлайт.

– Что?

– Идите с Энджелом наверх поиграйте.

Дракон недовольно вздохнул и, махнув Энджелу, поплелся вверх по лестнице.

– Что случилось? – спросил я, когда они с кроликом скрылись из виду.

– Флаттершай выгнала Энджела из дома, – сказала единорог.

Спрашивать «почему» я не стал: и так понятно.

– Давно?

– Неделю назад.

Значит, кролик не хотел мириться с моим присутствием. Поначалу Флаттершай терпела его (или утихомиривала Взглядом?), а потом ей надоело. Или она не могла больше применять Взгляд из-за усталости.

Нет, мне здесь не место. Даже притом, что я вроде как перевоспитался, от меня всё равно одни беды. И они чуть ли не хуже, чем до перевоспитания! В конце концов, к гигантским драконам, похищающим Рэрити, им тут не привыкать, а вот к разрушенным семьям… Флаттершай с Энджелом ведь были настоящей семьей, пока я не припёрся и всё не испортил.

– Твайлайт, – проговорил я, – мне надо вернуться на Землю. Лучше прямо сейчас. Ты или принцессы могут меня отправить?

Единорог наморщила лоб и, помолчав, сказала:

– Да.

– И?

– Понимаешь…, та вечеринка должна была стать прощальной. Но всё пошло не так.

– Я напортачил, – склонил я голову. – Но теперь я готов.

– Дело не только в этом, – казалось, слова давались Твайлайт Спаркл с трудом, – не только в тебе. Я не совсем уверена, но… не все пони были согласны отпустить тебя, и кое-кто обрадовался, когда ты сбежал. Мы думали, что всё образуется, но ты заболел, и Флаттершай…

– Ты ее подразумеваешь под «кое-кем»? – тревожно спросил я.

– Да. Мы надеялись, что она найдет в себе силы, но из-за твоей болезни ей стало еще сложнее расстаться с тобой. Поговори с ней. Мы придем вечером, чтобы узнать о решении. Я желаю Флаттершай добра, но не знаю, что будет лучше для нее.

Сегодня Твайлайт не сыпала научными терминами, но понять ее от этого было не проще. Усвоил лишь, что Флаттершай не хочет, чтобы я возвращался на Землю. Но, по размышлении, ничего необычного в этом не увидел: она и из коттеджа не хотела меня отпускать, объясняя это тем, что очень привязывается к «питомцам». Однако Твайлайт Спаркл выглядела странно смятенной.

Решив не заморачиваться лишний раз, я списал поведение единорога на то, что ее голова забита исследованием для принцесс, поэтому она и говорит невпопад. Попрощался и двинулся назад.

Солнце перевалило зенит, земляную дорожку иссекли тонкие черные тени деревьев.

Я шагал по ним с твердым намерением попрощаться с Флаттершай и поблагодарить за всё. Как ни крути, именно она была рядом с первого дня в Эквестрии, именно она верила в меня, именно она взялась доказать мне ценность дружбы. И у нее получилось. Потому что, если бы не получилось, разве я вызвался бы с такой готовностью вернуться домой, где меня не ждет ничего хорошего, чтобы ее жизнь нормализовалась? Нет, я думал бы только о собственном спокойствии, о том, как бы подольше продержаться в этом волшебном убежище. Но Флаттершай научила меня заботиться о других, и пришло время показать, чему я научился. Уйти – это всё, что я могу сделать для нее и остальных.

Из-за поворота показался коттедж. Хотя до заката было еще далеко, в окнах горел свет.

– Где ты пропадал так долго? – набросилась на меня хозяйка, едва я переступил порог. – Я волновалась! А вдруг тебе стало плохо, и рядом не было никого, кто смог бы помочь?

– Ну, я был с Рейнбоу и Твайлайт. Так что беспокоиться не о чем.

– А…, ясно, – Флаттершай отвела взгляд и по-прежнему выглядела недовольной.

– Как поспала? – спросил я, снимая куртку и вешая ее на крючок. – Я там тебе покушать приготовил, ты поела?

Пегас ответила, что хотела дождаться меня. Я развел руками, и мы направились накрывать стол к позднему обеду – или раннему ужину.

Я на разные лады повторял ей благодарности за заботу (пони смущенно отнекивалась, утверждая, что ей было совсем не трудно), но всё никак не мог перейти к главной теме. Наконец, решился:

– Мне пора домой.

– Ты же дома, – удивилась Флаттершай.

– Ты знаешь, о чем я. Помнишь, с чего всё началось? Ты захотела доказать мне, что дружба важна, научить меня дружить и стать моими другом. Так вот, тебе удалось: я признаю поражение в нашем споре. Мы подружились.

– В этом-то и проблема, – тихо проговорила пегас. – Вначале с тобой всё было просто, как со зверьком: я должна была вылечить тебя, а потом отпустить. Только в твоем случае было лечение не тела, а души. Но… дружба, она ведь…, эм…, двусторонняя. Ты научился дружить, и я стала твоим другом, а ты – моим. А я…, я не хочу расставаться с друзьями.

– Мда, дилемма, – медленно кивнул я. – Но я должен исчезнуть отсюда не только потому, что ты выполнила свою задачу, а потому, что твое благополучие мне теперь небезразлично. Я видел Энджела у Твайлайт, знаю, что ты выгнала его из-за меня. Да и с Рейнбоу Дэш поссорилась тоже. И я не вижу иного способа вернуть твою жизнь в привычное мирное русло, кроме как уйти.

– А я…, – пегас отвернулась, – а я не хочу в привычное русло.

– О чем ты?

Не сама ли она рассказывала, как любит своих пятерых подруг, Энджела и зверюшек? Не пела ли оды узам судьбы, которые связали их еще до того, как они встретились?

Может ли быть, что я с самого начала был прав, и их дружба – просто лживый фасад, скрывающий неприглядную правду? От нее я наслушался достаточно историй о грызне в женских коллективах, так почему бы не предположить, что Флаттершай как была изгоем в школе, так и осталась, и эти так называемые подруги в тайне ее третируют?

Если бы существовала шкала, показывающая мой прогресс на пути постижения Магии Дружбы, сейчас я откатился бы по ней на кучу пунктов назад.

Флаттершай сосредоточенно жевала помидор, будто бы пропустив вопрос мимо ушей.

– Тебя до сих пор обижают? – спросил я.

– Н-нет.

– Тогда… они собирались прийти вечером, чтобы…

– Чтобы отнять тебя у меня! – выпалила Флаттершай, и я вздрогнул от неожиданности. – Они приходили и раньше, пока ты болел, и пытались забрать тебя, но я им не позволила! И, если мне придется отказаться от подруг, чтобы ты остался, я готова. Я хочу всю жизнь заботиться о тебе.

– Тихо, тихо, – я встал из-за стола и попятился, зайдя за стул. – Что ты несешь?

– За это время… я полюбила тебя, Кирилл, – к глазам Флаттершай как будто прилепились две прозрачные дрожащие медузы: они были полны слез. – Я хочу быть твоей особенной…

«Так, приехали, – с досадой подумал я. – Это уж ни в какие ворота». И главное – речи ее знакомы до боли: не говорил ли я то же самое ей: «никто не нужен, только ты…»? Разве после нашего расставания не давал себе зарок, что если вдруг какая-то девушка полюбит меня, я ни за что не оттолкну ее, и буду ей верен, даже, если не полюблю, – чтобы она не чувствовала себя со мной так, как я с ней? Разве не мечтал, чтобы кто-то полюбил меня так же, как я – ее, чтобы отверг всех своих друзей ради меня? И вот теперь мечта исполнилась самым диким образом. И я совсем не рад.

А был бы я рад, если бы Флаттершай была человеком?

Нет, Флаттершай – это Флаттершай. И я не могу позволить ей погубить свою жизнь так же, как погубил свою.

– К-кирилл…, – робко позвала она, – что ты скажешь? Я не такая, как та твоя…, – пони покривилась, – земная. Я никогда тебя не брошу. А ты меня?

Пегас слезла со стула и двинулась вокруг кухонного стола, приближаясь ко мне. Я снова попятился и уперся в раковину.

– Я твой друг, – проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал успокаивающе, – и желаю тебе добра…

«Так вот, о чем говорила Твалайт, – сообразил я. – Она видела, что жизнь Флаттершай пошла наперекосяк из-за заботы обо мне, но при этом допускала мысль, что Флаттершай может быть счастлива со мной, поэтому предоставила выбор ей – и мне, нам двоим». Да какой тут выбор? Очевидно же, что я должен уйти. Это, в конце концов, детский мультик, тут не место любовным историям!

– … добра, – повторил я. – А я…, да я изменился благодаря тебе, но всё равно не тот человек, с которым… Да, кстати, я человек. Помнишь, мы как-то на прогулке встретили такого мускулистого пегаса? Вот он бы тебе лучше подошел. Прости. Я не изменю своего решения.

– После… п-после всего, что я для тебя сделала, – обиженно воскликнула Флаттершай, – ты отворачиваешься от меня? Я прошу тебя только быть со мной – больше ничего! Неужели тебе сложно? Неблагодарный! Ты… ты просто воспользовался мной и не хочешь платить!

Наверное, я никогда в жизни не испытывал такого стыда. Всё это время я купался в лучах ее доброты, терпения и заботы, и теперь ее обвинения заставили меня усомниться в правильности решения: действительно ли ей будет лучше, если я уйду, или будет лучше только моей совести? А если останусь… я всё-таки половозрелый парень: мне не нужна пони, мне нужна девушка! Ну вот, опять я о себе.

– Кирилл! – крикнула Флаттершай с таким отчаянием, будто висела над пропастью, и только я мог не дать ей свалиться.

Опустился на колени и обнял ее, в ответ она обхватила меня передними ногами и, уткнувшись носом в ключицу, заплакала. Я бездумно гладил волосы пегаса, понятия не имея, что делать дальше. Что выбрать, на что решиться?

С одной стороны – Земля, где я эгоистичный пещерный недочеловек, где у меня нет друзей, где я стрелял в нее. С другой – Эквестрия, где я обрел друзей и – я не мог подобрать лучшего слова – извратил жизнь Флаттершай.

Что лучше для меня? Что лучше для нее? Когда я не беспокоился о других, было куда проще.

Тем временем пегас прекратила рыдать, но объятий не размыкала.

Я осторожно отстранил ее и поднялся с пола.

– Так что? – умоляюще спросила она, страдальчески изогнув брови.

– Нет, – неожиданно для самого себя твердо сказал я. – Ты знаешь, я был на твоем месте, поэтому понимаю, каково тебе. И знаю, что такая любовь губительна: ты поддаешься одержимости, перестаешь быть собой, и, даже если любимый рядом, не будешь счастлива. Ты только в начале пути, который я прошел до конца, в тебе еще не проснулась ревность. Но она проснется – и превратит тебя в чудовище. А ты… ты Флаттершай, понимаешь? Элемент Доброты, пегас, который заботится обо всех живых созданиях, а не сосредотачивает свое внимание на ком-то одном в ущерб другим. Ты нужна всем – такой, какой ты была, когда мы впервые встретились. И мне нужна – такой, какой была, пока я не влез своими грязными ногами в Эквестрию.

– Не разбивай мне сердце, – сказала Флаттершай, вскинув голову и заглянув мне в глаза.

В ее голосе прорезались знакомые дребезжащие железом нотки, и я отвернулся.

– Смотри на меня! – пронзительно завизжала пони. – Ты! Меня! Полюбишь!

Попытался закрыть глаза руками, но она взлетела и развела их в стороны передними ногами. Засверлила Взглядом:

– Люби меня!

Я не успел зажмуриться. Цвет ее радужки менялся: из бирюзового становился сине-зеленым, как у нее, и снова делался привычным. Чудилось, что я уменьшаюсь, и меня затягивает в черную бездну зрачка.

А может, это всё-таки наказание? Око за око, зуб за зуб: я мучил ее своей эгоистичной жаждой обладания, которую называл любовью, и теперь должен испытать то же самое на себе – встать на ее место, почувствовать, каково ей было. Она ведь любила меня, заботилась обо мне, но не так, как, казалось мне, должна была. И я люблю Флаттершай, но не так, как она того хочет. «Любовь – это активная заинтересованность в благополучии другого», – сказал как-то отец, и сейчас я, наконец, понял смысл этих слов. Но слишком поздно.

Лицо пони плыло, мне мерещилось, что на нем проступают человеческие черты – ее черты. Не в силах больше сопротивляться гипнозу, я опустился на пол, потянулся к ней…

– Нет! – Флаттершай отшатнулась и, закрыв лицо копытами, отлетела в противоположный угол кухни, залепетала своим обычным, таким милым голосом: – Ох, мамочки, что я наделала! П-п-прости, прости, пожалуйста, я… я не должна была, я не хотела…, только нет так! Я чудовище! О, Селестия, и Энджел – как же подло я с ним обошлась!

– Уверен, вы помиритесь, – прохрипел я, массируя себе виски и часто моргая, вытряхивая из головы следы наваждения.

Сейчас мне по-настоящему захотелось обнять пегаса и, возможно, даже расцеловать, но я решил не будить лихо, пока оно тихо, и так и остался сидеть под раковиной.

В дверь постучали, но Флаттершай не отреагировала. Я поднялся – ноги еще дрожали – и пошел открывать.

На пороге стояли пятеро пони, маленький дракон и хмурый кролик. Перед Твалайт Спаркл парила окутанная сиреневым сиянием толстая книга в тёмной обложке с узором из серебристых звезд.

Гости вопросительно посмотрели на меня, и я кивнул. Впустил их в гостиную и сказал:

– Флаттершай сейчас выйдет.

С кухни донесся шум воды, и вскоре перед нами предстала вытирающая глаза и робко улыбающаяся хозяйка коттеджа.

– Простите меня, друзья, – сказала она, едва слышно хлюпнув носом, – прости, Энджел.

– Ты готова отпустить Кирилла? – спросила Твайлайт Спаркл.

Флаттершай поспешно затрясла головой, будто боялась передумать.

– Кирилл, а ты? – единорог посмотрела на меня.

Я обвел взглядом присутствующих и ссутулился: будто кто-то вырвал у меня сердце и заменил его тяжелым камнем, давящим на легкие и диафрагму. В одном Флаттершай была права: расставаться с друзьями очень сложно. Я так стремился убраться и перестать причинять им неудобства, что только теперь осознал, что и мне будет их недоставать.

Но так надо. Если есть шанс жить настоящей жизнью, нельзя прятаться в грезах. А у меня такой шанс появился благодаря пони, и неуважением будет им не воспользоваться.

У меня ведь есть друзья и на Земле, просто раньше я об этом не знал, и с ними я не пропаду. А если из-за того, что я пытался сделать с ней, они от меня отвернуться – что ж, значит, такая судьба. Лишь бы дед был здоров.

Я склонил голову, и Твайлайт Спаркл сказала:

– У меня в руках журнал Старсвирла Бородатого – великого волшебника прошлого. В нём есть заклинания на все случаи жизни, и только одно, последнее, не закончено… но это уже моя забота. Сегодня нас интересует то, что позволяет путешествовать между мирами.

Единорог открыла книгу на нужной странице и уже открыла было рот, как Пинки Пай вдруг расстроено пропищала:

– А что, прощальных объятий не будет?

– Прошлый раз они закончились не очень хорошо, – заметил я. – Лучше не стоит.

Флаттершай взлетела на высоту моего роста, быстро обняла за плечи, потерлась своей покрытой мягкой шерсткой щекой о мою – и сразу вернулась на место. Остальные пони протянули копыта, и я поцокался с ними своим. Крепко пожал Спайку левую лапу. Погладил по голове Энджела (его в это время держали Рейнбоу Дэш и Эпплджек).

Твайлайт Спаркл глубоко вдохнула и начала читать:

На старых скрижалях, потертых страницах

Они обитают в десятках вселенных –

Герои историй ломают границы,

Стремятся в миры сквозь четвертые стены.

Вырвутся к нам тысячи масок –

Каждому сыщется что-то по вкусу:

Они – это мы, лишь чуть больше красок,

Чуть больше веры, чуть больше искуса.

Всё стало так просто, что сложно представить,

Зачем нам теперь в зазеркалье молитвы,

Ведь «бог из машины» всё может исправить,

Пока не пошли финальные…

«…Титры? – возмутился я. – И это всё? Они сделали Твайлайт аликорном – и пустили титры, как будто так и надо?»

Я сидел в своей темной комнате, освещенной лишь мерцанием монитора. В системном блоке тихо гудел кулер. На экране белыми буквами на черном фоне мелькали имена создателей мультсериала «My Little Pony» – только что завершилась тринадцатая серия третьего сезона. Справа от монитора стояла плюшевая Рэрити с пришитым черными нитками рогом. Ее подарок…

Стоп!

Я же разорвал ее! Я же стрелял в нее! Почему я просто сижу и смотрю мультики?

Вцепился в волосы руками… руками. Никак не мог понять, почему меня это так смутило.

«Да потому что у меня должна быть одна рука!» – вдруг вспомнил я и недоверчиво осмотрел все десять пальцев.

Свернул видеофайл и глянул на часы на панели «Пуск»: полпервого ночи двенадцатого мая – прошла всего неделя с тех пор, как она подарила мне куклу и сказала, что хочет дружить, не смотря ни на что.

Распахнул шторы: за окном тяжелые капли дождя барабанили по мясистым густо-зеленым листьям.

Конец второго курса… Но я же перешел на третий! Прошло лето, настала осень, я украл у деда пистолет и выстрелил ей в лицо… А потом очнулся в Эквестрии!

Ничего этого не было. Я просто смотрел сериал – и в процессе переосмысливал свою жизнь: что буду делать, если ничего не изменится, и к чему это приведет. Любительница экстрасенсорики Ирина как-то рассказывала о природе пророков: в предсказаниях нет ничего сверхъестественного, просто некоторые люди способны делать далеко идущие выводы на основе анализа текущей ситуации, но этот анализ происходит глубоко в подсознании, а до сознания доходит только готовый результат, вот и кажется, что это магия или ниспосланное свыше откровение. А под конец я так погрузился в происходящее на экране, что забыл, где нахожусь на самом деле, и мысленно оказался по ту его сторону.

«С дедушкой всё в порядке, – расплылся я в улыбке. – Я не крал у него пистолет, а может, у него и не было никакого пистолета».

Ничего этого не было. Но отменяет ли это всё то, что я смог осознать за прошедшую неделю, растянувшуюся на пару месяцев?

Конечно, нет.

Ощущение катарсиса портила лишь мысль о том, что теперь придется заново сдавать летнюю сессию.

Я закрыл все окна и хотел уже выключить компьютер, но заметил на рабочем столе незнакомый текстовый файл под названием «Эрмитаж». Открыл и прочел: «До заката еще часа два, но город уже погружен в дождливый октябрьский сумрак, низкое небо – свинцовый молот, занесенный над асфальтовой наковальней…»

«Это еще что? Это я успел настрочить?» Занес палец над кнопкой «Delete», но поколебался и пробормотал:

– Завтра.

Взял телефон, чтобы выставить будильник, и обнаружил два пропущенных звонка – оба от нее: один – девятого числа, другой – всего сорок минут назад.

«Может, еще не спит?» – подумал я и нажал «Вызов», хотя и не знал точно, что ей сказать.

– Кирилл! – раздался из динамика ее взволнованный голос. – Ты почему в универе не появлялся? Заболел?

– Да, немножко, но вроде уже поправился. Завтра буду.

– Хорошо, – сказала она и замолчала.

– Извини, что на звонки не отвечал, не слышал.

– Нашел, за что извиняться, – усмехнулась она.

– И прости, что был таким мудаком. Я рад, что мы можем снова поговорить, рад, что мы стали друзьями. Кстати, спасибо за Рэрити: я тут решил заценить мультик, откуда она есть пошла, – и он нереально крутой.

– Кирилл, – серьезно сказала она, – я хочу прояснить, чтобы ты не обманывался: мы именно друзья. У меня есть парень, и там всё… в общем, не так, как с тобой.

– Понимаю, – ответил я ей в тон, – и не рассчитываю ни на что. Я благодарен тебе за то, что ты подарила мне нечто большее, чем любовь. Ты подарила мне саму жизнь, Зоя.

– Ну, ты выдал, как обычно! – захихикала она и вдруг смолкла, а потом облегченно выдохнула: – Господи, ты вернулся! Я уж думала, что мы никогда больше так вот не поговорим.

– Ну, хорошего понемножку, – важным голосом ответил я. – Спокойной ночи.

– Сладких снов.

С легким сердцем сбросил вызов и пошел умываться. Прокрался на цыпочках мимо храпящего отца в ванную. Включил свет, закатал рукава, подставил ладони под чуть теплую струю из крана…

И увидел, что запястье на правой руке обвивает широкий белесый шрам.

Как будто кисть была пришита.

От автора. Второй отчет о магии фанфиков.

Дорогие читатели и авторы Сториса,

Благодарю за внимание к этому рассказу. В процессе работы над ним я узнал, что писать регулярно гораздо сложнее, чем писать, когда хочется. На самом деле, я сочиняю истории (не фанфики) уже не первый год, но их читало полтора человека, поэтому раньше я мог не заморачиваться с скоростью письма, но теперь ощущаю нечто вроде ответственности перед вами. Поэтому прошу прощения за долгий перерыв зимой.

О его причине я расскажу в конце отчета, а пока, если вам интересно, поведаю о природе «Эрмитажа».

Его идея родилась за много месяцев до того, как я взялся за свой первый фанфик. Однажды друг, который подсадил меня на «МЛП», настойчиво посоветовал прочитать небезызвестный рассказ «Не брони» за авторством Sapka. Если вы читали мой предыдущий отчет, то знаете, что раньше я был очень низкого мнения о фанфиках. Но рассказ оказался лучше, чем я предполагал. К тому же, тогда я был совсем не искушен в штампах и общих местах пони-фиков (до этого читал только «Мою маленькую Дэши» и «Кексики»), поэтому воспринял его незамутненным взглядом, и идея того, что человек с мрачным прошлым попадает в Эквестрию и пересматривает свои взгляды на жизнь, показалась мне очень оригинальной (сейчас я знаю, что это не так). Увы, я не получил от «Не брони» того, чего ожидал, – мне не хватило подробного показа того, как герой жил до Эквестрии, почему был злым, и что творилось у него в голове, как происходила ломка сознания под влиянием пони.

И тогда я решил написать собственного «Не брони» с психологизмом и рефлексией. С ней я, возможно, даже переборщил, а получилось у меня убедительно показать духовное перерождение человека, или нет – это виднее вам. Тут я не берусь судить, ибо глаз замылен.

В общем, выражаю признательность Sapka как вдохновителю.

Теперь о причине долгого зимнего перерыва – чувствую, что должен оправдаться. Дело в том, что во время написания я так перевоплотился в Кирилла, что его механистическое, товарно-денежное восприятие людских отношений на время завладело мной, и из-за этого я крупно поссорился с одним важным для меня человеком. Я опасался, что, если продолжу писать сразу после этого, мои реальные жизненные коллизии прорвутся в рассказ, и он скатится в махровый селф-инсёрт, а этого я не хотел, поэтому и нужен был перерыв – чтобы охладить эмоции и вернулся в нормальную колею.

Я пишу это не чтобы пожаловаться, а чтобы продемонстрировать, как фанфики, порождения нашей фантазии, могут влиять на реальный мир. Прямо как магия. Которой они и являются. Магией.

Еще раз спасибо за внимание.

Искренне ваш,

Эриол.

Зачем Эпплам свинки?

Дорога мести

Семейная идиллия

Побег королевы

У меня под крышей живёт птица

Понедельник — день тяжёлый

После веселья

Бросившие вызов тьме

Клопфик, названия к которому мы не придумали

Жучашка-обнимашка

"Эрмитаж"

1. Раскадровка прошлого

2. Схема человека в разрезе

3. Дружеский шарж

4. Портрет дракона

5. Икона ночной богини

6. Пасторальные картинки (часть 1)

7. Пасторальные картинки (часть 2)

8. Панорама ревности

9. Мизанабим любви и дружбы (часть 1)

10. Мизанабим любви и дружбы (часть 2)