Fallout Equestria: Gardener
Всему есть причина
Прошли годы с того момента, когда я нашел своё призвание. Моей кьютимаркой была кувалда, так что я всегда знал, что моя жизнь будет наполнена тяжелым физическим трудом. Однако тяжкий труд во имя великого блага – это наибольшее, о чем пони вроде меня мог мечтать. Несмотря на то, что населению пустоши была не по душе моя работа, она по-прежнему нравилась мне. А занимался я довольно простым делом.
Я хоронил мертвых.
Я подкатил свою телегу к одному из фургонов, коих было полно в руинах Мэйнхеттена. Укутанный в плащ и остатки брони, я рыскал по Пустоши и разгребал мусорные завалы не в поисках ценного хабара, но тел мертвецов. Мне никогда не приходилось подолгу бродить в поисках, мёртвые всегда сами находили меня. Но вокруг фургона, на пространстве почти в полмили, не было ни единого тела. Ни костей. Ни скелетов. Не было даже вечной скверны рейдеров ‒ освежеванных трупов с содранной кожей. Каждый пони, неважно, погиб ли он сегодня, либо двести лет назад, сможет найти место в моей тележке, и в конечном итоге – в земле.
Некоторые считали меня гулем, ставя мои мотивы под сомнение. Некоторые хватались за оружие, только завидев меня, собирающего мёртвых, опасаясь того, что я мог быть одним из растущего числа тех гулей-каннибалов, планомерно уничтожавших расу пони. Но каждый, кто знал истинные причины, побудившие меня к действию, понимал, что это не так. Большинство было счастливо тому, что телам их близких оказываются заслуженные почести. Остальные были рады видеть, что гниющие останки пропадают с улиц, освобождая место для новой жизни. И каждый день я шел вглубь города не затем, чтобы найти новую жизнь, а напротив – найти останки жизни прошлой. И каждый день я находил всё больше пони.
Сегодня моя телега была переполнена. Я наткнулся на самодельное убежище, запечатанное двести лет тому назад и открытое только сейчас, благодаря разрушительному воздействию Пустоши. Старые скелеты многих семей, жавшиеся друг к другу в тщетной молитве, стали наградой за мои старания. Их истлевшие кости пополнили мою повозку, как и все припасы, что они так хотели сохранить нетронутыми. В то время как я выполнял миссию, возложенную на меня богинями, я оставался обычным смертным земнопони. Это не было мародёрством. Это было их платой за данное мной обещание – оказать их останкам дань уважения, которое они заслужили. В этом случае они платили тем, что у них было, даже если у них совсем ничего не было.
Забрав всё необходимое и наполнив повозку, я направился обратно к своему дому, где вскоре появятся новые могилы, и семьи воссоединятся вновь, навсегда, даруя новую жизнь Пустоши. Каждый раз лицезря бренные останки пони, застывших в последней мольбе, я вновь обретал веру в то, что даже если и древние богини, смертные, как и все остальные, покинули нас, молитвы, прозвучавшие столетия назад, будут услышаны тем, кому они не безразличны.
Небольшой камень тихо скатился с массивной горы щебня, как уже бывало сотни раз. Не нужно много времени на то, чтобы понять, что это отребье – рейдеры – опять пробрались на уже очищенные мною земли. Они никогда не смогли бы постичь значимость моей цели. Они могли лишь разрушать и убивать. У одного из них был нож. За потоком грязной брани он пригрозил мне страшными вещами, если я не отдам ему свою тележку. Другой, осторожно ступая, пытался обогнуть тележку, в любой миг готовый выпрыгнуть из теней и в мгновение ока перерезать мне глотку. Послышался глухой щелчок взведённого курка пистолета. Любой бы подумал, что от пони с тележкой, полной иссохших костей, лучшим решением будет держаться подальше. Я стоял неподвижно лишь мгновение.
За считанные доли секунды небольшой топорик возник из-под складок моего потрёпанного плаща и, проделав смертоносную дугу, настиг держащего пистолет рейдера. С хлюпающим звуком он вонзился тому промеж глаз, разрубив его голову пополам. Ещё мгновение – и я перекатился ближе к тележке, выхватывая оттуда кувалду. Спустя доли секунды я, быстро вскочив, уже стоял на ногах, и матово-стальная головка кувалды, угрожающе качнувшись и описав широкую дугу, полетела прямо в грудь рейдера с ножом. Многие годы перемалывания бетона сделали своё дело: мышцы моей шеи были подобны стальным тросам. Становящийся сокрушительным после смертоносного замаха, такой удар часто был смертельным приговором для пони, одетых в хоть что-нибудь хуже силовой брони. А на этом рейдере были лишь крепко намотанные на тело обрывки резиновых шин и кожаных ремней. Рёбра рейдера глухо затрещали, когда массивный молот проломил его грудную клетку, обдав всё вокруг брызгами багрово-красной крови. Он пал так же, как и его товарищ, повалившись на холодный, алого цвета бетон, и сейчас издавал булькающие звуки, захлёбываясь в собственной крови. Третий, который пытался незаметно подкрасться ко мне сзади, был встречен ударом задних копыт по морде. Его голова вместе с гривой от мощнейшего пинка взмыла ввысь над копытами, выпустив из захвата грубый, плохо обработанный нож, звонко упавший на землю. Сокрушительный удар расколол челюсть рейдера, быстро заполнив его рот кровавой жижей, уже начинающей капать и стекать на бетон. Сбитый с ног, он попытался отползти как можно дальше, когда я начал медленно приближаться к нему, крепко зажав кувалду во рту.
Сейчас произойдёт одна из двух вещей, что обычно случаются после таких событий. Либо он будет у моих ног умолять сохранить ему жизнь, а потом всадит нож мне в спину, когда я милосердно прощу его, либо просто смоется подальше от моего грозно покачивающегося молота и тихо испустит дух от начинающего развиваться заражения где-нибудь неподалёку в руинах. Так или иначе, этот несчастный пони вскоре станет частью земли Эквестрии. Ему оставалось лишь решить, когда это произойдёт. Он решил сбежать. Не пройдёт и недели до того, как я вернусь за его истлевшими останками.
Начинающим остывать телам рейдеров также нашлось место в моей уже переполненной телеге. Не было необходимости совершать каких-либо прощальных обрядов или молитв за упокой. Эти пони, если конечно у кого-нибудь повернётся язык их так назвать, сами избрали путь разрушения и заплатили за это. Этой платой была бесславная кончина в виде удобрения для новой жизни на Пустоши, а я был тем, кто должен был, взимая плату, восстановить равновесие в мире. Неспешно шагая, я продолжил свой путь через запустелые руины Мэйнхеттена, с каждым шагом восходя всё выше и выше по бетонной дороге.
Долгое время я находил утешение в моих неспешных и размеренных прогулках до дома. Большинство пони, что частенько хаживали по этой дороге, хорошо знали и меня, и то, чем я занимаюсь, и, проходя мимо, вежливо кивали мне в знак приветствия. Многие из них сами отдавали на погребение тела покинувших мир родственников, принимая мои взгляды и убеждения как практичное и мудрое избавление от мертвецов. Для тех же, кто жертвовал ради меня своим временем или помогал доставать необходимое, я сажал отдельные деревья и прекрасные сады. Зачастую неимоверные усилия, уходящие на захоронение одного пони, были несоразмерно больше того, чего стоили все те вещи, получаемые в качестве платы, однако это придавало пони спокойствие, знание того, что жизни их любимых начнутся вновь. Умиротворение сердец и душ – единственное, что я мог им предложить, наслаждаясь каждым моментом своего самоотверженного труда.
Грубо сколоченное ограждение из колёс, снятых со старых вагонов, направляло меня по единственному безопасному пути, ведущего в мои владения. Размеренным шагом миновав высокие ворота, я выпрягся из собственной тележки и привязал её к ближайшему куску отломленного бетона. Я бросил случайный взгляд на то, что когда-то давно было частями небесных повозок и фургонов. Покатая кровля, старательно собранная из различных осколков разбитого стекла и прочно скреплённая металлическими и деревянными заклёпками, слабо поблёскивала и мерцала под тусклыми солнечными лучами. Эти самодельные крыши были сооружены на вершине стен, сделанных из прочных листов стали и пластика. Окна же были сделаны из фрагментов разбитых стёкол. Все эти конструкции были расположены многими и многими рядами, образовывая просторные теплицы. Каждая из них была полна последней памятью о погибших – живыми деревьями. Когда-то один пони глубоко усомнился в надобности моих оранжерей. Я показал ему одну изнутри. И он понял.
Мне нравился дождь. Нравилось ощущать, как капли холодной воды омывают мою василькового цвета шкуру, и как они быстрыми струйками стекают по моей черной гриве. Но польза его всегда была под вопросом. Возможно когда-то давно, в дни, когда ещё не вспыхнул ужасающий огонь Великой Войны, когда пегасы следили за небом и очищали его от туч, ливни не шли так часто. Я не знал, так ли это. Но сейчас ледяной холод дождя казался скорее проклятием, нежели благословением. Теплицы же, круглый год держащие деревья в тепле и сохраняющие их от холода, помимо всего этого защищали нежные саженцы от суровых, пропитанных радиацией дождей и сохраняли драгоценную чистую почву, залегающую глубоко под бетоном. После того, как вода проходила процедуру очистки, она использовалась для орошения почвы и поливки деревьев. Теплицы сохраняли чистую воду от испарения, поддерживая жизнеспособность деревьев до следующего урожая.
Я надеялся, что мой способ выращивания деревьев со временем укоренится в Пустоши, как бы странно это ни звучало. Действительно, многие увидели в этом здравый смысл и поняли, что в подобных оранжереях урожай был богаче. Но также они уяснили и то, что без тел мёртвых жизнь не возникнет вновь.
Я припал губами к резервуару перегонного куба – одного из немногих источников чистой воды на мили вокруг – и сделал большой глоток. Однажды мой доверенный работник и помощник Гаучо раскопал его где-то на бескрайних просторах Пустошей и привёз с собой, а сейчас использовал его для перегонки ликера из наших фруктов. Его жена продавала алкоголь пони, мечтающим забыть о боли мира хоть на несколько часов. Гаучо всегда говорил на иностранном языке, одном из таких, которые я считаю крайне сложными для понимания. Другие же не могли понять ни единого слова, и принимали его за дурачка, которого я держу при себе в качестве дешёвой рабсилы.
По правде говоря, когда дело касалось каких-либо механизмов, то Гаучо был просто волшебником. Он мог бы стать прекрасным спутником в моих странствиях по Пустошам, если бы он не был прикован к инвалидной коляске. Где-то на бесплодных равнинах Пустоши он потерял свои обе задние ноги. Всегда страстно желавший помочь каждому и устранить любую несправедливость, он попытался восполнить свой недостаток, сконструировав для себя питаемую кристаллами самоходную коляску, обогнать которую способен был не каждый. К сожалению, энергомагические кристаллы были редки и дороги, так что ему редко выпадала возможность "побегать".
Гаучо помахал мне копытом из небольшого гаража, видимо, подзывая меня, дабы удивить меня плодом своих последних изобретательских изысканий. Улыбаясь, я побежал лёгкой рысью, заинтересованный тем, что на этот раз смогло придумать его воспалённое сознание. Жена его стояла рядом. Каса была просто до боли прекрасной желтовато-коричневой кобылкой с кьютимаркой, изображающей дом. С ее миловидной внешностью и аккуратной речью, она казалась пони из высшего общества. То, как она и её странноватый муж встретились, а тем более и влюбились, до сих пор оставалось для меня загадкой, а ведь я так и не удосужился об этом спросить. Но их любовь цвела, заставляя постоянно осыпать друг друга вниманием и заботой. Это прекрасное чувство поднимало мне настроение каждый раз, когда эта парочка приходила мне на ум. И если уж даже они смогли найти любовь в этом аду, то, возможно, и остальные пони тоже способны на это. Однако, их необузданная страсть создавала много просто фантастически неловких моментов. Я часто заходил к ним в самый неподходящий момент. Но всё же, позже я заметил один важный признак – дверь их гаража. Если она закрыта, то пока что лучше туда не входить.
Жестом Гаучо указал на странного вида коробку, аккуратно подвешенную на стене поверх новой дыры, появившейся в стене моего гаража. Когда я попытался поподробнее расспросить его по поводу устройства, он невнятно пробормотал что-то об этом отверстии и том, что проделано оно по крайне веской причине. Или, возможно, о курином супе с помидорами. Пока он был в столь возбужденном состоянии, понимать его речь становилось особенно затруднительно, в то время как сам он старался продемонстрировать мне, на какие чудеса способны его механизмы в этот раз. Дверь гаража захлопнулась за моей спиной. Я уже было хотел поинтересоваться, не случиться ли чего-нибудь подобного, как в прошлый раз, когда мы чуть не погибли из-за его внезапно бабахнувшей машины, но он остановил меня жестом, попросив отложить все объяснения на потом. Устало вздохнув, я наблюдал, как Гаучо негромко щёлкнул переключателем на корпусе устройства.
На мгновение мне показалось, что ничего не произошло. Но затем нежный и ласковый ветерок поплыл по всему гаражу, словно бы принося с собой прохладу зимы. Медленно, но верно воздух начинал остывать, приятно гармонируя с обычной жарой Пустоши. Небольшая капелька воды, незаметно образовавшаяся на устройстве, с еле слышным капом упала в ведро, подставленное под висящий на стене аппарат. С восхищением в голосе я приветствовал творение Гаучо как величайшую изобретенную им вещь, что случилась со времен посадки первого дерева. Правда, он выразил сомнение по поводу того, хватит ли ему воды для обеспечения нормальной работы устройства. Но, как и далеко не в первый раз, возможности применения механизмов Гаучо в стократ перевешивали его изначальные задумки.
Когда Каса уже начала осыпать своего мужа десятками поцелуев, я стремительно покинул пределы гаража, не забыв прикрыть за собой двери, и неспешным шагом направился обратно к участку. Они выйдут, когда закончат наслаждаться друг другом. Вернувшись к своей переполненной останками тележке, я начал отделять истлевшие скелеты от более свежих тел. Останки рейдеров и нескольких других, менее везучих пони, я бережно разложил на бетоне, отмечая место их последнего пристанища в этом мире. Скелеты же и некоторые иссохшие кости, коих на проверку оказалось куда больше нескольких дюжин, я стал планомерно переносить к дробилке.
Не так давно я узнал, что скелеты пони, а в особенности сохранившиеся с довоенных времен, никогда не смогут обеспечить столько новой жизни, сколько тела совсем недавно погибших. Один доктор на Пустоши однажды сообщил мне, что структура костей не способна поддержать рост растений так же эффективно, как это делает гниющая плоть, но если растолочь их, и полученную костяную муку смешать с землей, то можно получить хорошее удобрение. Я принял его совет себе на вооружение. Позже до меня дошли новости о том, что он был каннибалом, но эта мудрость осталась вместе со мной. В своём перерождении погибшие семьи оставались неразлучны. Их старые, ломкие кости дробились на мелкие кусочки и перемалывались в беловатый порошок, из которого затем взойдут ростки новой жизни. Процесс был мрачным, что тут говорить, но, как и многие вещи на этой жестокой Пустоши, он возник как странное слияние веры и практичности. Кости дадут начало новой жизни, так же, как и каждый пони, нашедший здесь своё последнее пристанище.
Как и всегда, жернова машины грохотали с ужасающим звуком. Однажды Гаучо сказал, что в ней обитает злой дух. На самом деле, эта дробилка была разработана для переработки ветвей в удобрения, и, используя её для таких целей, я навлек на себя страшный гнев духа машины. На то, чтобы верить в разъярённое привидение, у меня была парочка хороших причин. Эта проклятая штуковина громыхала так, словно и впрямь была одержима. Я разместил скелеты первого семейства на платформе, вознося молитвы уважения и благодарности и окропляя их останки елеем. Когда молитвы были окончены, кости отправились навстречу вращающимся лопастям, треща и измельчаясь под тошнотворный аккомпанемент из щелчков и хлопков, издаваемых машиной. Когда-то давно звуки дробилки заставили бы меня извергнуть из себя всю недавно съеденную пищу. Теперь же я огораживался от них бесконечной мантрой. Пусть Селестия осудит меня за мои поступки, но я делаю это, чтобы дать другим возможность жить. Холодное одиночество сквозило в этой мантре. Но пока я оставался полностью сосредоточенным на возвращении того, чем когда-то была Эквестрия, я обретал умиротворение. И умиротворение было величайшим даром в эти суровые времена.
Вернувшись обратно к разложенным и более-менее целым телам и останкам, я начал собирать оставшиеся кости в полотняные мешки. На каждом из них была фамилия, принадлежащая тем семьям, найденным мною в том бомбоубежище. Эти пыльные мешки быстро наполнились бренными остатками тех, когда-то давно были Кармелами, Кловерами и Шугарами. Эти пони, если бы их жизни не были бы немилосердно оборваны бессердечным пламенем Войны, продолжали бы жить долго и счастливо в той старой, навсегда покинувшей мир солнечной Эквестрии. Возможно, они могли стать врачами, пекарями или же чиновниками. Бесконечная паутина их неисчислимых решений, составляющих всю их жизнь, сгинула в пламени жар-бомб. И теперь только один вариант выбора стоял перед их ранее бесконечными возможностями. Они будут поддерживать жизнь в Эквестрии, спокойно спя в толще земли.
Я поднял свою кувалду с земли, наслаждаясь привычной тяжестью стали. Однажды Гаучо выдолбил в ее бойке небольшую полость и заполнил её жидким металлом, который он отыскал где-то на пыльных равнинах Пустоши. Она весила как обычно, но теперь к обычному удару добавлялась сила приливной волны, разбивая бетон намного быстрее, чем мне удавалось делать это самому. Я всегда старался раздобыть больше этой серебристой жидкости; Селестия мне в помощь, если эта кувалда когда-нибудь сломается. Замахнувшись, я опрокинул всю массу молота на бетонный блок, одним ударом расколов камень и дойдя до земли. Мне потребовалось несколько ударов на то, чтобы расколоть бетон на куски необходимого размера, а еще парой ударов я мог бы с легкостью превратить камни в порошок.
Из-за недавнего нападения рейдеров были повреждены несколько тонких стен. Они будут отремонтированы кусками бетона, выбитыми мной из тротуара. Как и многое другое в Пустоши, старое разрушалось, чтобы дать жизнь новому. Так же как Гаучо разбирал свои старые машины, чтобы создавать новые устройства, я пробивался сквозь каменный каркас цивилизации, дабы возродить жизнь. Наши жизни и судьбы были прочно скреплены. Ему было крайне необходимо такое место, где он мог бы спокойно трудиться и работать, мне же нужен был механик, способный защитить новую жизнь, взраставшую на Пустошах. Подняв лопату, я начал закидывать куски бетона в свою телегу.
Неспешно работая под полуденным солнцем, я частенько останавливался, чтобы немного отхлебнуть от перегонного куба. Я буквально ощущал неподатливость чистой Эквестрийской почвы черенком лопаты. Скоро она треснет от перенапряжения, оставив меня без незаменимого инструмента. Гаучо должен был чинить мои инструменты, но сейчас он был отвлечен своим новым изобретением и любвеобильной женой. Не то чтобы я винил его. Но, тем не менее, я останусь без лопаты еще до окончания дня, и это означает, что мне придется ехать в город за новой.
Многие пони будут рады увидеть мою телегу, неспешно приближающуюся к городу. Они знали меня не как гуля, но как гробовщика. Некоторые, возможно, побаивались моей цели, но многие их них понимали, ради чего я это делаю. Тем, кто уже отчаялся найти утешение в своей, кажущейся им бессмысленной жизни, я часто привозил ветвь растущего на могиле их родственника дерева, принёсшего свои первые плоды. Молва о моей миссии распространилась, и я получил признание на Пустоши как Садовник новой жизни.
Слепящее солнце всё так же лениво тащилось к горизонту по блекло-голубому небу, и в эти часы, низко вися над просторами Пустоши, заливало оранжереи своим тёплым, ласковым светом. Некоторые из деревьев уже были готовы к сбору урожая. Я собирался закончить с ними прямо под этот же вечер и привезти в город крупный урожай свежайших плодов. Мой взгляд упал на дерево, растущее в дальнем конце участка и готовое для снятие первого урожая. Семья Пиков расплатилась со мной осколками стекла за то, чтобы похоронить их новорожденного жеребенка. Крохотный жеребёнок, единорог, смог прожить всего лишь несколько дней. Дерево, выросшее на его могиле, прожило намного дольше, чем несчастное дитя, и сейчас заплодоносило прекраснейшими фруктовыми плодами. Я принесу им одну из веток этого дерева в честь ознаменования новой, перерождённой жизни их сына, и, надеюсь, что это дарует им умиротворение.
Вскоре вокруг меня образовалась яма, достаточно глубокая, чтобы в нее поместились тела двоих рейдеров, пытавшихся убить меня сегодня на рассвете. Медленно я перетащил безжизненные тела в яму, после чего обрушил на них град скомкавшейся почвы. Я не чувствовал раскаяния, как и не чувствовал его к дюжинам других рейдеров, захороненных на этом участке. Да и должен ли был? Выбор, ими совершённый, был крив и вёл вниз. Преданность пути разрушения губительна, и отныне они будут лежать здесь, в безымянной могиле, вырытой Садовником. Взяв заранее приготовленный саженец яблони, я посадил его в пока ещё свежую могилу рейдеров. В этом же дереве обрела путь и семья Шугаров. Кинув последний взгляд на захоронения, я сделал себе пометку о том, что не помешало бы заказать новые надгробные плиты для последних погребённых останков.