Робинзонада Данте
Вечеринка императивов
В дверях я столкнулся с Пинки. Она улыбнулась и протарахтела:
— О, Робинзон, привет ещё раз! Вот она я, не забыл, я обещала прийти! У меня тут помощники выискались.
На улице стояли, переминаясь с ноги на ногу, три жеребца с растерянными мордочками. Они выглядели так, будто неведомая сила в мгновение ока перенесла их сюда, не дав времени опомниться. Я заподозрил, что эта сила сейчас говорила со мной.
— С ними я управлюсь куда быстрее, и никаких рухнувших полок больше не будет. Твайлайт останется довольна. Ой, а ты куда-то собираешься? Разве ты не помнишь, что сегодня ночью приветочная вечеринка? — Она прищурилась.
— Помню, конечно. Я просто решил прогуляться. Голова что-то разболелась.
— Вот оно что… — протянула пони и добавила: — Не опаздывай. Как только Селестия закатит солнце за горизонт, вечеринка начнётся! А какая же вечеринка без того, ради кого всё затевается? Я провела огромное количество вечеринок, и знаешь, что я узнала?
Её голос упал до заговорщицкого шёпота.
— Что? — заинтересовался я.
— Без виновника торжества вечеринка выходит плохой.
Я пожал плечами и спросил:
— Что значит «Селестия закатит солнце за горизонт»?
— Как что? Принцессы Эквестрии управляют солнцем и луной. Ну, возносят их на небо и спускают обратно, чтобы день и ночь менялись, — ответила Пинки так, словно я спрашивал очевидные вещи.
— И как к этому относятся… другие страны? Ну, королевства?
— Без понятия. Я не задумывалась над этим. Наверное, посылают открытки и пирожные — принцессы же стараются для нас всех!
С одной стороны, это объясняло, почему солнце и луна никогда не присутствовали на небосклоне одновременно. Сначала закатывалось одно светило, затем поднималось другое — своеобразное разделение обязанностей. Но если немного подумать, то вся система начинала выглядеть попросту дико. Я скорее поверил бы во всеобщий обман: действительно, почему бы сёстрам не говорить, что они управляют небом? Легковерные лошадки проглотили бы ложь, и божественная сущность принцесс получила бы нужное подтверждение.
— А что было до того, как появились они?
— До аликорнов этим занимались единороги. Все единороги. Тяжёлая, должно быть, работка! Но это было так давно… несколько тысяч лет назад, никто уж не помнит точно, что там было, а что нет, — наморщила лобик Пинки и вдруг скомандовала: — А вы чего стоите? Где пушка для вечеринок? Тащите её сюда! Куда вы её дели?
Жеребцы опешили. У одного, зелёного с желтой гривой, задёргалась щека, когда он, запинаясь, пробормотал:
— Ка-кая пушка? Т-ты подошла к нам и веле… — он запнулся, — попросила помочь, но у тебя ничего не было.
Сказать по правде, я не был удивлён их волнением. Розовая пони наводила сущую неразбериху в мыслях тех, с кем она хоть немного общалась, а растерявшихся существ намного легче заставить работать на себя. Главное — иметь уверенный вид и не давать никому опомниться. Будь Пинки менее легкомысленной и забывчивой, она стала бы отличным инспектором. Впрочем, она выглядела вполне довольной тем, что руководила устройством вечеринок. Сложно сказать, потеряла ли Эквестрия в её мордочке хорошего чиновника или нет, но Понивилль определённо имел инициативного организатора веселья, пусть и рассеянного.
Пинки нахмурилась, почесала копытом подбородок и ойкнула:
— Конечно! Я же оставила её в «Сахарном Уголке»! Почему мне не напомнили? А, какая разница! Ты, да, ты, — сказала она, указав жеребца с нервным тиком, — ты поможешь мне притащить пушку из «Уголка». А вы останетесь здесь и уберёте книги.
— Э-э-э, куда убрать? — озадачился другой пони, с серой шерсткой, самый низкий из троицы.
— В подвал! — Пинки выскочила из дома-дерева и запрыгала на всех четырёх ногах одновременно к одному из выходов с площади, оставив незадачливых помощников недоумевать.
— Эй, ты идёшь?! — донесся уже издалека её голос.
— Да-да, — пролепетал желтогривый пони и затрусил за ней, изредка потряхивая головой, точно пытаясь проснуться.
Я почесал бородку, успевшую вырасти за время, проведённое в мире пони. Пожалуй, надо было раздобыть где-нибудь бритву.
Я вышёл на улицу. День клонился к концу, тени удлинялись, расползались размытыми грязными пятнами. Уличные фонари ещё не зажглись, и фигурки сновавших вдалеке пони казались призрачными, нереальными. Я миновал площадь и свернул на узкую — меж рядами домов было около шести футов — боковую улицу, пустынную в столь поздний час. Там было тихо, спокойно и прохладно — пожалуй, излишне прохладно. Солнечные лучи с трудом находили путь туда даже в полуденный зной, не говоря уже о подкрадывающихся сумерках. Я брёл вперёд, вдыхая запахи неистребимой сырости и влажной земли. Это место не пользовалось среди местных жителей популярностью, и я мог рассчитывать на то, что меня не побеспокоят, пока не уймётся головная боль.
Судя по тому, что сказала Пинки, Селестии и Луне по меньшей мере тысяча лет, а скорее всего, куда больше. Интересно, владели ли лжебожества силами, достаточными, чтобы отправить меня домой? Если да, нужно было убедить их помочь. Теперь, когда я понимал язык пони, сделать это было проще. Но что я предложу им взамен? И вообще, нуждались ли они в знаниях Земли? У них иное общество. Их ценности и обычаи могли отличаться от земных. Был ли смысл в моих играх в прятки? Может, стоило честно признаться, что их мир убивал меня? А если они заявят, что я минотавр с ложными воспоминаниями, и засунут в психушку? Без возможности выбраться, без надежд и с пустыми мечтами, я в конце концов соглашусь с ними. Кто знает, наверное, меня выпишут, но то буду уже не я. Это будет тот, кем меня хотят видеть. Тот, кто не поймёт, что он болен, даже когда будет заблёвывать по утрам умывальник кровью.
А если не могут? Если они не способны перемещаться за пределы планеты с помощью магии? От таких мыслей бросило в жар. Тогда я заперт здесь навеки. Я не возражал против пони, если они не использовали рядом со мной магию и не лезли в мозги; лошадки отнеслись ко мне доброжелательно, как к гостю. Я бы не завидовал инопланетянину, попавшему в гости к моим соплеменникам.
Радовало одно. После ритуала в Вечнодиком лесу фобия к магии значительно ослабела, и припадки из-за увиденной случайно левитации более не грозили.
Я добрался до конца улицы. Боль практически исчезла, осталась лишь слабая пульсация, на которую не стоило обращать внимания. Я задрал голову.
Солнце спускалось. Нет, оно не двигалось степенно, как положено приличным светилам, — оно мчалось вниз, к горизонту, буквально на глазах преодолевая оставшиеся дюймы, и скрылось под землёй, напоследок сверкнув пламенным всполохом. Зажглись фонари, крохотные мечущиеся светлячки, щедро разбрасывающие вокруг себя гало. На всё про всё ушли считанные минуты. Краем уха я услышал ворчание старого жеребца, проходящего мимо.
—… позднилась принцесса. Давно уж закат дол… — Остаток фразы утонул в воздухе. Для своих лет дедуля ковылял бодро.
Выглянула луна — застенчивая, робкая красавица, накинула на мир серебристую шаль. Шаль имела терпкий букет пробудившегося воображения. Предметы обрели расплывчатые очертания и утратили объём, говор пони стал приглушенным, и таинственное явилось на место обыкновенных вещей. Дома, воспринимавшиеся доселе как забава архитектора-недоучки, в обновлённом пространстве выступали гармоничной частью целого, а шелест редких деревьев, ласкаемых едва ощутимым ветерком, нашёптывал сказку без начала и конца.
Сражённый переменами, я застыл. До этого мига я не видел таких резких переходов от взбудораженности дня к интимной полутьме ночи. Человек — существо привычек. Его могут вывести из равновесия даже незначительные вещи — вроде захода солнца за несколько минут. Мир пони продолжал подкидывать сюрпризы один за другим. Однако такое поведение небесных тел говорило в пользу гипотезы о всемогущих аликорнах; или же об отсутствии устойчивых физических законов, что вполне могло оказаться одинаковыми вещами.
За всеми размышлениями я совсем забыл про вечеринку и вспомнил про неё только тогда, когда подходил к дереву. Оно приветствовало меня шорохом листьев, но в окнах не горел свет. Неужели… Нет, это было бы чересчур предсказуемо и избито…
Я открыл дверь, протиснулся внутрь, и вокруг вспыхнули слепящие огни, сотни, тысячи огней. И сотни, тысячи голосов взревели в унисон:
— СЮ-Ю-Ю-ЮРПРИЗ!
Видимо, человеческие представления о предсказуемости отличались от таковых у лошадок.
Я моргал, пытаясь избавиться от плавающих кругов перед глазами, но передышки никто давать не собирался. Подскочила Пинки, крикнула:
— Добро пожаловать на приветочную вечеринку имени тебя, Робинзон! Гип-гип!
— Пли! — воскликнули пони, и совсем рядом прозвучал выстрел, от которого заложило уши. Я беспомощно открывал и закрывал рот, а рядом уже звучало:
— А теперь время знакомиться со своим новыми друзьями как надо! — воскликнула Пинки, и ко мне подошла знакомая жёлтая пегаска.
— Это Флаттершай, она нашла тебя на краю Вечнодикого леса. Она перевязала тебя и дала знать Твайлайт о твоём появлении. Она занимается животными.
— Здравствуй, — сказала Флаттершай, разглядывая пол. Я едва слышал её в общем гомоне, производимом собравшимися лошадками.
— И тебе не хворать, — отозвался я. У следующей пони, однако, проблем с уверенностью не было.
— Да уж, хворать с ней трудно. Меня, кстать, Эпплджек кличут, — представилась подошедшая ближе Фермерша. — Я вот больше по яблокам. К земле поближе — оно всяк надёжней будет.
— Земля? Какой в ней прок?! Целыми днями ковыряться в ней, скукотища неимоверная! — То была Спортсменка. — Я Рэйнбоу Дэш, та самая Рэйнбоу, не сомневайся. Крута и притом скромна, хотя подумываю отказаться от скромности.
— Куда уж больше… — хмыкнула Эпплджек. — Не забывай, сахарок, сидр не на облаках растёт. Ради него попотеть приходится, не скрою, но уж лучше так, чем целыми днями дрыхнуть наверху.
— Это кто дрыхнет? Это я дрыхну?! Да я только и делаю, что кручусь-верчусь, самые сочные облачка тебе подгоняю, а ты — дрыхнуть! — взвилась Рэйнбоу и прибавила тоном ниже: — Но насчёт сидра ты права.
— Ну-ну, девочки, — урезонила их Твайлайт. — Не время ссориться; что о нас подумает Робинзон?
Голубая и оранжевая пони переглянулись и захохотали.
— А мы и не ссоримся, — проговорила пегаска сквозь смех.
Очевидно, последняя участница собрания поняла, что такими темпами очередь до неё не дойдёт никогда, и обратилась ко мне сама:
— Моё имя — Рэрити. Счастлива нашему окончательному знакомству, Робинзон. Манеры моих подруг могут порой фраппировать, но они хорошие пони.
К тому времени я пришёл в себя и решил блеснуть теми невеликими запасами вежливости, которые наскрёб в запасниках разума.
— Очарован вами, миледи. Ваш талант модельера поразил меня до глубины души. Я и мечтать не мог о такой одежде, — я склонил голову в коротком поклоне. Белоснежная единорожка зарделась.
— О, право же, не стоит. Щедрость — моё второе имя. Возможно, у вас имеются пожелания по улучшению качества моих трудов?
— Едва ли я в силах усомниться в качестве создаваемых вами шедевров, — сказал я и услышал, как Эпплджек громко шепнула голубой пегаске: «Во заливает». — Но ваша прозорливость не знает границ. Действительно, я был бы очень признателен, если бы вы нашили на мою тогу пару карманов. Разумеется, я попытался бы сам, не разрушь сие действо ваше великолепное творение.
— С удовольствием выполню вашу просьбу, Робинзон. Буде вы свободны завтра к обеду, я полагаю, вы могли бы прийти в моё ателье и обсудить со мной детали в более подходящей обстановке.
— Несомненно. — Я мысленно потёр руки. Ночь начиналась с успеха.
Подруги лавандовой пони собрались около меня, но о себе напомнила Пинки Пай:
— Эй, вы здесь не одни! Другие тоже хотят подружиться с Робинзоном, так что выпейте пока пунша или поиграйте в «Приколи-ослику-хвост».
Только сейчас я осознал, насколько изменился дом-библиотека. Из прихожей вытащили вещи, неделями валявшиеся без дела, а в читальном зале осталось несколько книжных полок, которые были чересчур массивны, чтобы сдвигать их с места. Примерно треть пространства занимали столы с закусками. Откуда-то доносилась музыка, навязчивый, прилипчивый мотивчик, который сложно было выбросить из головы, повсюду валялись разноцветные шарики и конфетти. Рядом лежала целая груда конфетти, потому что пузатая пушка для вечеринок Пинки стреляла именно ими. Похоже, пони считала, что я не прочувствовал бы момент, не пальни она неподалёку. Она была права, тогда сердце ушло в пятки.
— Так и поступим, Пинки. Позволим другим поговорить с Робинзоном, — согласилась Твайлайт и отправилась с подругами к миниатюрной танцевальной площадке, где помещалось не более десятка пони сразу.
Я позвал её:
— Твайлайт!
Она оглянулась:
— Что?
— Что значат рисунки на ваших боках? — Рано или поздно мне всё равно пришлось бы это узнать, но вспомнилось почему-то сейчас. Похоже, я всего лишь оттягивал неизбежное. Лавандовая единорожка развернулась ко мне и произнесла:
— А ты не знал? Они называются кьютимарки. Когда мы находим своё призвание в жизни, они возникают на наших боках, символизируя то, что мы лучше всего умеем, и то, чем мы больше всего любим заниматься.
Как нашивки в концлагерях, показывающие род деятельности и расу заключённого, подумал я. Разве что предписывает не надменный сухопарый офицер с рыбьими глазами, а таинственная магия.
Я поблагодарил пони за разъяснение, и она вернулась к подругам.
Розовая лошадка ухмыльнулась:
— Ну, кто ещё хочет познакомиться с новым жителем Понивилля?!
Я сглотнул, когда на меня уставились десятки пар глаз. Желающих отказаться видно не было. Предстояло нелегкоё испытание.
Наивно предполагать, что подыскивать ответные слова вежливости, спрашиваться о самочувствии и зачастую жать копыта — лёгкая работа. Напротив, как и всякое общественное действие, множественный ритуал приветствия до предела выматывает душу и высасывает все силы. Когда я закончил с казавшейся бесконечной вереницей гостей, единственным желанием было лечь на тёплую мягкую постель и никогда не вставать. Я вспотел так, словно на протяжении многих часов замещал Сизифа. Мордочки пони слились в памяти в одно мутное пятно, и если бы моя жизнь зависела от того, скольких лошадок я назову по именам, то я бы собственноручно вручил жертвенный нож спрашивающему.
Избавившись от последнего мучителя, я направился в сторону ближайшего стола с едой, но и тогда меня то и дело останавливали с глупейшими вопросами наподобие: «А вы правда пришелец с другой планеты?», и под конец я отбрасывался короткими, ничего не значащими фразами, наплевав на то, что это могли принять за невоспитанность. Я добрался до заветной чаши с пуншей и налил полный бокал, в один присест уговорив. Не сказать, что это было сложно, учитывая размеры ёмкости и то, что пунш оказался безалкогольным. Такого разочарования я не испытывал давно. Тем не менее я снова наполнил фужер и замер, оглядывая свои временные владения взором измотанного, но довольного проделанной работой хозяина. Постепенно я успокоился настолько, что стал в состоянии более-менее здраво воспринимать реальность. Твайлайт сотоварищи я не обнаружил, что ни капли меня не расстроило. А вот аквамариновая единорожка в простой чёрной толстовке, приткнувшаяся к стенке и выглядевшая потерянной, чем-то — быть может, аурой непричастности к торжеству — раздразнила моё любопытство. Я допил пунш и направился к ней, лавируя между собравшимися лошадками. Когда я приблизился, пони подняла взгляд, и я сказал:
— Не чувствуете себя одинокой на этом празднике жизни?
Её карие глаза блеснули, и я почувствовал, как отдаляется от нас вечеринка и гаснет внешний шум, словно мы переместились в параллельное измерение.
— Музыкант не одинок, пока вместе с ним есть его музыка.
— Я не помню, чтобы вы подходили ко мне.
— Вы избавили меня от необходимости делать это. Лира Хартстрингс.
— Робинзон, — представился я и улыбнулся несколько шире, чем следовало. Пунш был безалкогольный, но некий подвох в нём присутствовал. Я посмотрел на кьютимарку пони. Та была в виде лиры.
— С раннего детства и до сих пор я посвящаю жизнь музыке, — сказала она, перехватив мой взгляда.
— Так вы её служитель?
Грустная улыбка мелькнула на губах Лиры.
— Музыкант не служит музыке. Он живёт ею. Своего рода мутуализм, если угодно. Подумайте, что станет с музыкой, если лишить её музыканта. Она превратится в это. — Она кивнула в сторону грохочущего патефона, намекая на гремевшую мелодию. — Искусственная, дутая поделка, лишённая искры жизни. Штампованные, мёртвые звуки. Но куда хуже метаморфозы, которые происходят с музыкантом, утратившим свою внутреннюю музыку.
— Правда?
— Музыка — второе сердце, второе дыхание музыканта. Она поддерживает в трудные моменты, когда весь мир, кажется, настроен против тебя, заставляет вставать снова и снова после неудач и согревает в периоды равнодушия окружающего мира, подчас весьма затяжные. О, не трудитесь, — произнесла она, когда увидела, что я открываю рот. — Музыка не направляет. Она лишь не даёт сбиться с выбранного пути, с судьбы, уготованной каждому. Бывает так, что разумные забывают, зачем они живут, с какой целью они пришли в этот мир. Музыкант не служит музыке. Он служит заплутавшим, потерявшим ориентиры несчастным созданиям, дарит им частичку своей музыки — и частичку себя. Музыкант служит пони и не-пони. Это неблагодарная служба, можете не сомневаться.
— Почему же?
— Музыка лечит душевные травмы. Вернее, помогает лечить. Пропускает через себя ту боль, что источают мучимые тревогами, возвращает им присутствие духа. Но едва они исцеляются, как забывают того, кто помог им, забывают то, что помогло им. Оставляют одну. А музыка становится жестока, ибо лишь через боль, переживания и ненависть других и своего музыканта — ярких эмоций, что творят характер, — она может стать пленительнее, насыщеннее, живее…
— Ужасная судьба… — Я покачал пустым бокалом. — Вас обижает такое пренебрежение?
Она моргнула и неловко, бледно улыбнулась. Посмотрела в сторону, туда, где веселилась толпа, и в её взгляде сквозила тоска.
— Добрые дела не нуждаются в том, чтобы их помнили. Они самодостаточны. Многие пытаются оставить свой след в истории, наивно полагая, что этого достаточно для мнимого бессмертия — но вечно существует только то, что выжжено в душах, а не записано в книгах. Во всяком случае, я верю в это. Я хочу верить в это. Отсутствие благодарности не повод сдаваться. Кое-кто считает, что мимолётные приступы счастья и искренних слёз преходящи и не оставляют в нас отпечатка. Кое-кто идёт дальше и предполагает, что существуют только те вещи, о которых помнят. Но это не так. В наше время до смешного мало действительно бескорыстных поступков, совершенных без задней мысли. А меж тем только такие поступки, на первый взгляд ничего не значащие и даже в чём-то наивные, позволяют менять мир, делая его лучше.
— Вы улучшаете мир? — Разговор нравился мне всё меньше. Смиренная печаль, исходящая от пони, не сочеталась с тем образом Эквестрии, какой я успел составить.
— Нет, — ответила Лира, — одной пони не под силу улучшить мир. Она может лишь уповать на то, чтобы он не менялся в худшую сторону. Чтобы добрые забытые дела продолжали совершаться, невзирая на презрение, которое испытывают ко всему, что мимолётно с точки зрения обывателя. Настоящая музыка, основанная на даре или проклятии музыканта — называйте как угодно, — помогает тем, кто нуждается в ней. Этого мне достаточно.
— Проклятие? — повторил я.
— В служении мало радости. Куда проще предать забвению всё, чем занимался до этого, и потерять талант, обретя спокойную жизнь. Выступать на сцене, проходить мимо страждущих утешения и не играть им, впитывая едкое горе, чтобы потом просыпаться из-за звучащих в голове кантилен…
Она оборвала себя.
— Простите меня. Я увлеклась. Поговорим о чём-нибудь… о чём-нибудь другом. В конце концов, вы хозяин здесь.
Остатки весёлости выветрились из груди. Я безмолвно глядел на аквамариновую пони. Кивнул, сбрасывая чары откровенного разговора.
— Да, вы правы. Вы совершенно правы.
— Могу я взглянуть на ваши ладони? — попросила она. Я приподнял брови, но присел, поставил бокальчик на пол и протянул ей руки.
Она коснулась правой ладони передними копытами, слегка сжала и наклонилась так сильно, что я почувствовал дыхание пони на коже. Пони прошлась взглядом по тому месту, где должен был находиться мизинец, съеденный цветком, но не спросила, как я получил увечье.
— У вас тонкие и длинные фаланги, — сказала она. — У минотавров пальцы намного короче. И на них нет шерсти.
— Это хорошо? — спросил я.
— Безусловно. Среди минотавров не встретишь музыкантов, равно как и среди драконов — у последних мешают когти. Вы никогда не задумывались о том, чтобы исполнять музыку?
— Боюсь, нет, — ответил я.
— Очень жаль. С вашими физическими данными у вас могло бы неплохо выйти. — Лира отстранилась.
— Разве это так важно? Я думал, вам помогает, ну, магия…
— Видите ли, Робинзон, сообщество музыкантов издавна было разделено на две категории: традиционалистов, признающих только музыку, извлечённую непосредственным взаимодействием музыканта и инструмента, и реформистов, утверждающих, что магия — естественная и неотъемлемая часть некоторых рас. К примеру, единорогов. Я, естественно, отношу себя к реформистам.
Она снова взглянула на руки.
— Вы понимаете, что традиционалистам — по большей части земнопони, ибо пегасы… редко становятся музыкантами, — трудно играть на хордофонах.
Я глубокомысленно кивнул. Иного мне не оставалось. Пони застыла, собираясь с мыслями. Грива ниспадала на мордочку непослушными прядями, и Лира сдувала её, но волосы упрямо лезли в глаза.
— Традиционалисты утверждают, что контакт магии и инструмента меняет звук, делает его нечистым, как бы заглушённым колебаниями магического поля музыканта. Истинная роль музыкантов — проводить рождённую душой музыку в наш мир, а не трансформировать её под влиянием внешних факторов. И я… — она остановилась. — Я реформист, но реформист поневоле. Единорогов не учат играть копытами. Древние обычаи держатся крепко. Меня всегда интересовали иные способы сотворения музыки. Пальцы кажутся мне куда более логичным инструментом, нежели копыта. Когда ты обволакиваешь лиру магией, ты становишься с ней единым целым, но не растворяешься в ней. Тактильные ощущения необходимы, необходимо чувствовать, как колеблется струна, как дрожит новорождённая музыка, ещё не покинувшая лиру, но уже ставшая самостоятельной. Это… это трудно объяснить.
— Понимаю.
— Да? Вы понимаете всю иронию ситуации? Традиционалистам никогда не достичь звучания реформистов, а реформистам никогда не суждено познать трепет инструмента в своих копытах. Два лагеря калек… Вы правда понимаете это?! Отвечайте! — потребовала Лира.
— Я… я… нет.
— Спасибо. Я не люблю бессмысленных слов. В них очень просто искать ложное спасение. — Пони склонила голову. — Жаль, что вы никогда не пробовали играть… Хотите, я исполню вам что-нибудь подходящее вечеру? Скажем, из ранней эквестрийской классики. Когда пони объединились в единое государство, для мажорной музыки настал самый настоящий расцвет. Тогда мы с радостью глядели в будущее.
— Я… а где ваша лира?
— О, не волнуйтесь. Она всегда при мне. Я… — она осеклась. — Вас ищут.
Лира указала мне за спину. Я обернулся. Между группками лошадок металась розовая молния.
— Откуда вы знаете?
— Она задирает голову вверх, чтобы было легче разыскать вас. Вы высокий. — Лира выдавила подобие улыбки. — Как занятно, что она не может вас найти.
— Да, я бы сказал странно, а не занятно.
— Идите к ней. Наверное, у неё есть что-то важное для вас.
— А ваше обещание? — спросил я.
— Вы всегда можете вернуться ко мне. — Её улыбка стала ещё более вымученной.
— Да, могу, — кивнул я, глядя в её карие глаза.
— Не забудьте бокал, — сказала она.
Увлечённый беседой, я и впрямь позабыл о фужере и, переступив с ноги на ногу, едва не опрокинул его. Я вздрогнул и поднял бокал.
— Спасибо.
— И вам, Робинзон. И вам.
Я отошёл от Лиры всего на пару шагов, и мир обрушился калейдоскопом звуков и красок, которые до этого были притушены диалогом с пони. Пинки Пай крикнула:
— Эй, Робинзон! Где ты был?
Розовый вихрь миновал половину зала в секунду. Мне почудилось, что Пинки скользнула сквозь мешавшие ей препятствия, не заметив их, так быстро она очутилась рядом.
— Да так, неподалёку. — Я обвёл взглядом зал. Аквамариновая единорожка как сквозь землю провалилась. Я заметил Твайлайт и Спайка, жующих цветочные бутерброды, и Эпллджек, танцующую с красным здоровяком, которого я видел на ферме, но Лира исчезла. Она могла скрыться за одной из немногих стоявших книжных полок, но в это отчего-то не верилось.
— Ты нам очень нужен! Конкурс на вылавливание яблок без помощи копыт и рук из бассейна просто жаждет твоего участия! — Пинки светилась от радости.
— И поэтому ты искала меня? — поинтересовался я, по-прежнему стараясь отыскать аквамариновую единорожку, но усилия были тщетны.
— Конечно!
— Ты случаем не знаешь Лиру Хартстингс?
— А? Лиру… Харт-Хартстрингс? Ну, она, э-э-э… она… — запнулась Пинки Пай.
— Неважно. Забудь.
— Эй, Робинзон, ты чего? Робинзон? Ты пойдёшь на конкурс?
— Мне нужно проветриться. Схожу на балкон.
— Но… но как же так? Как же яблоки… — недоумевала она.
Я вздохнул и направился к столику с пуншем. Наполнив там бокал, поднялся на второй этаж, не тронутый вечеринкой, и вышёл на балкон. Снизу доносился отдалённый гомон, а здесь правил покой. Я уставился на чистое иссиня-чёрное небо, где невыразительными белыми точками замерли далёкие звёзды. Я попытался найти Большую или Малую Медведицу, и в очередной раз ничего не вышло — небосвод Эквестрии и близко не напоминал земной. Глупо, наверное, надеяться на изменения. Я сомневался, что среди этих плазменных снежинок найдётся моё Солнце. В доме было душно, и глоток освежающего воздуха пришёлся как нельзя кстати. Я опёрся о низкие перила и прислушался к звукам ночи: затянувшееся торжество распугало окрестных сверчков. Я зажмурился и одним глотком прикончил пунш.
Что случается с музыкантом, когда он теряет свою внутреннюю музыку? А что случается с человеком, когда он сознательно отказывается от своей нравственности в угоду единственной цели, сводит многообразие жизни к одному стремлению? Что теряет он?
Конец ненависти наступает тогда, когда появляется понимание. Легко ненавидеть абстрактный образ, но стоит ему обрести плоть, как невольно возникает тонкая связь, которой можно воспользоваться, чтобы заглянуть вглубь образа и увидеть там черты себя. Мир не делится на чёрное и белое. Мир вообще никак не делится. Он неоднороден, попытки рассмотреть его части в отрыве от целого заранее обречены на неудачу, но находятся смельчаки, возводящие надуманные классификации, и поэтому словами так легко играть.
Что делать мне? Я выяснил, что Эквестрия не так проста, как казалось сперва. И чем больше я запутывался в ней, тем сложнее становилось не находить в ней родственные черты, присущие Земле. Они были незаметны на первый взгляд, скрыты под глянцевым налётом, но, если присмотреться, обнаружить их не составляло труда.
Цветные лошадки причинили мне много вреда. Цветные лошадки были со мной добры. Они не были людьми, хотя имели с ними общие черты. Пожалуй, они были как дети — наивные, миролюбивые и не знающие границ своих сил.
Я никогда не спрашивал себя, зачем я здесь. Всё, о чём я думал, — это как отсюда выбраться. Что за прихоть судьбы закинула меня сюда? И сейчас я понял, что если задам вопрос, куда прокрадётся противное «зачем», то накрепко свяжусь с этим миром и приму его условия.
Способен ли я пойти на что угодно ради дома, поступившись внутренней музыкой? Живые существа обитают в песчаной крепости собственных иллюзий, построенной из комнат метафизических соображений. Когда очередное помещение обрушивается под весом нелогичности и излишнего любопытства, они сбегают в комнату покрепче и пошире. Меняет ли это суть? Пока они не выйдут из крепости, нет. Мы никогда не прекратим цепляться за песок, потому что не знаем, как это сделать. И желаем ли узнавать?
— О чём думаешь? — послышался голос за спиной. Я подскочил.
На меня смотрела Твайлайт. Взгляд её огромных глаз был требовательным и вместе с тем отстранённым, усталым.
— Да так, ни о чём полезном. — Я постучал бокалом о перила.
— Мечтал о Земле? — Она подошла ближе и взглянула на звёзды. — Гадал, где находится родная планета?
— В некотором роде. Скажи, принцессы могут вернуть меня домой?
Лавандовая единорожка вздохнула:
— Сёстры могущественны, Робинзон, но не всесильны. Даже если ты действительно прибыл откуда-то из космоса, у нас нет координат Земли. Боюсь, в нашем мире нет силы, что могла бы помочь тебе.
Я ожидал чего-то подобного, но всё равно не справился с нахлынувшим разочарованием. Мы замолчали.
— Что такое Элемент Честности? — спросил я через пару минут.
— Один из Элементов Гармонии, могущественных артефактов, которые связаны непосредственно с нашим миром. Нет, — добавила пони, покачав головой, — они тоже не подойдут тебе.
— Зачем они тогда вообще нужны? — бросил я и ойкнул, когда чересчур сильно ударил фужером о перила. Фужер издал высокий хрустальный звук.
— Элементы стабилизируют наш мир. С их помощью была повержена Найтмер Мун и обращён в камень Дискорд.
— А это ещё кто?
— Дискорд — дух хаоса, хитрый и вероломный драконикус. Он был способен менять физические законы в локальных точках, но оказался бессилен перед Гармонией. Его превратили в статую, которая находится в столице Эквестрии, Кантерлоте. А Найтмер Мун… — она заколебалась. — Это долгая история. Если вкратце, когда-то давно принцесса Луна преисполнилась зависти к сестре за то, что все пони ценили день, но никто не ценил ночь и не славил Луну. Злоба обратила её в демона. Принцессе Селестии пришлось изгнать её на Луну на тысячу лет. Но теперь она вернулась, исцелённая Элементами.
Я вспомнил тину на дне озера её души. Ту тину, которой заразился в Вечнодиком лесу. Могли ли Элементы вылечить меня? И если да, не уничтожат ли они в процессе часть моей индивидуальности, кусочек моей души? То, что считали правильным пони, могло не подойти мне.
— А до этого Луну нельзя было вылечить? — хмыкнул я. Твайлайт поджала губы:
— Элементы Гармонии обретают полную силу, когда принадлежат тем, кто символизирует их собой. Принцесса Селестия воспользовалась ими, но она не владела и десятой долей их мощи. Я, например, Элемент Магии, а Пинки — Элемент Смеха. Поэтому я так удивилась, когда узнала, что ваша раса никогда не лжёт. Это так… странно.
— Сам поражаюсь. А Дискорд теоретически способен вернуть меня на Землю?
У единорожки отвисла челюсть.
— Что?! То есть, — добавила она, борясь с изумлением, — никто точно не знает, что он может, но связываться с воплощением дисгармонии и предательства — натуральное безумство!
— Пожалуй, ты права, — сказал я. Твайлайт знала только то, что творилось в Эквестрии. За её пределами могли находиться и более мощные артефакты, нежели Элементы, однако Дискорд казался самым близким вариантом. Он нарушал законы физики, но тем же самым занимались аликорны, как и вообще все единороги и, вероятно, пегасы: уж больно маленький размах крыльев. Дух хаоса мог обмануть; более того, он непременно обманет. А если он решит, что гораздо забавнее разрушить ожидания, и пошлёт меня домой без жульничества? Бледный призрак надежды — вот то, чем я жил.
— Не волнуйся, — успокоил я пони. — Дискорд превращён в камень. Я даже поговорить с ним не смогу. Да и стал бы? Я ведь не дурак.
Повисла тишина. Наконец Твайлайт произнесла:
— Я рада, что ты всё понял. Я возвращаюсь к гостям. Не желаешь присоединиться?
— Нет, я пока не готов. Постою здесь, подышу свежим воздухом.
— Помни, мы ждём тебя, — сказала пони, перед тем как уйти. Я остался один.
Глядя в густую тьму, я услышал, как захлопнулась дверь. Балкон озаряла луна, чей болезненный свет не столько разгонял темноту, сколько подчёркивал её. Вдалеке надрывались фонари, воюя с ночью. Ночь побеждала. Гомон внизу ослабел, практически исчез, и сразу же, точно того дожидаясь, заиграл на миниатюрной скрипке кузнечик. Как он попал на дерево? Я закрыл глаза и задержал дыхание. Секунды утекали в никуда. Наконец, я уловил то, что хотел, и выдохнул.
— Выходи, — произнёс я, не оборачиваясь.
Молчание.
— Бессмысленно прятаться. Я услышал, как ты дышал. — Я вертел в руках бокал.
— Забавный способ. Очень забавный, — прохрипели у меня за спиной.
— Кто ты?
Молчание.
— Что тебе нужно?
Молчание.
— Сколько ангелов помещается на кончике иглы?
Мой собеседник надрывно засмеялся. Если бы я не знал, что это был смех, то подумал бы, что на балконе умирало мучительной смертью крупное животное.
— Куда лучше. По крайней мере, не так избито.
— Ответишь мне? — Я развернулся и увидел человекоподобную фигуру примерно моего роста. Называть визави человеком я бы не осмелился. Не после его трюков.
— Бесчисленное множество.
— А остальное?
— Лёгкие ответы не ценятся так, как добытые трудом.
Я сделал шаг к нему.
— Ты засунул меня сюда?
Рваный смех прокатился по балкону.
Я остановился, не решаясь подходить ближе. Это позабавило его. Он поднял руки вверх, шутливо сдаваясь в плен.
— Не хочешь идти ко мне, я приду к тебе.
Фигура подступила, и я увидел её лицо. Я смотрел на самого себя. В разлитом молоке луны его-моё лицо было бледным, как у мертвеца. Кадавр был одутловатый, покрытый язвами, с ухмылкой, обнажавшей сгнившие зубы, и бельмом на левом глазу. Он был одет в костюм, в котором я попал в зачарованный лес. На левой руке знакомо поблёскивали часы. Я сглотнул и отвёл от них взгляд.
— Я сошёл с ума, — прошептал я, и от звука своего голоса полегчало. Хуже быть не могло. — Ты моя галлюцинация. Ты гонялся за мной всё это время, но решил показаться только сегодня?
— Возможно, я галлюцинация, которая смогла вырваться из куска твоего подсознания, куда ты закинул все болезненные воспоминания… начиная с момента, когда Твайлайт Спаркл пыталась с помощью магии научить тебя своему языку. Тогда стоит поблагодарить ритуал в лесу за мою свободу.
Я покачал головой.
— Ты плод моего воображения. Ты мусор. Ты ничто. Ты показался мне и этим раскрыл все свои карты.
Но мёртвец продолжал:
— А возможно, я следующая стадия твоей чумы, подхваченной всё в том же лесу. И знаешь что? Эта версия мне нравится куда больше.
Тик-так, тик-так, поддакнули часы.
Я коснулся лба, едва осознавая это, и обнаружил, что он влажный от выступившего пота.
— Это ничего не меняет. Ты бессилен в реальном мире.
И тогда он схватил мою руку. Прикосновение было липкое и ледяное, как у прокаженного. Он вырвал из моей ладони бокал и толкнул в грудь. Я покачнулся, едва сдержав крик.
— Ты боишься. Это естественно. Кто, как не я, должен поддержать тебя в трудную минуту? — оскалился Фантом. Он бросил на пол фужер, и уши резануло его прощальным жалобным причитанием. По телу пробежала судорога.
— В каком-то смысле надежды напоминают посуду. Их так же легко разбивать, если знать как. — Он прикоснулся к своей правой щеке и посмотрел на палец. — Надо же, осколок задел.
Я мельком подумал, что придётся сочинять правдоподобную версию пропажи бокала. Но сперва нужно собрать кусочки стекла. Конечно. Этим я и займусь. Забыть про всё. Главное — бокал. Галлюцинация исчезнет сама. Не думать про неё, не звать её, не питать её. Я осел на пол, ноги почему-то отказывались держать, раскинул руки и зашарил в темноте, шипя от боли, когда напарывался на острые грани. Когда я сгрёб в кучку найденные осколки, я огляделся. Фантом исчез. Я был один. Но отныне я знал цену одиночеству.
Странное чувство заставило коснуться щеки. Я взглянул на ладонь. На указательном пальце застыла капелька крови. Я откинулся назад и ударился о перила, истерично захохотав. Я смеялся, пока не зашёлся острым кашлем. Казалось, я вот-вот выплюну лёгкие. Когда я отнял руку от рта, она была вся в крови и слизи. Я судорожно вздохнул, утихомиривая заходящееся сердце.
Не имело значения, кем являлся Фантом — бунтующей частью разума, перехватившей контроль, слугой леса или кем-то ещё. В чём я был твёрдо уверен, так это в том, что на Землю он за мной не последует. Иначе какой смысл?
Я затрясся от смеха. Воистину, какой смысл верить безумцу?