Заполярье

Заполярье

В общинном доме Понивилля тепло и спокойно, несмотря на завывающую под его окнами вьюгу, тщетно пытающуюся отыскать какую-либо щелочку в дверях или оконных рамах. Когда-то это был просто амбар, по какому-то недоразумению выстроенный в самом центре города – об этом напоминали земляной пол, высокие стропила и чуть ощутимо щекочущий ноздри сухой запах лежалого сена, который всё никак не выветривался, несмотря на то, что это строение уже давным-давно не использовалось по своему первоначальному назначению. Удобно расположенное пустующее просторное здание сначала привлекло юных понивильцев, и они стали устраивать здесь танцы под скрипку, непременно заканчивающиеся поцелуйчиками и вознёй в окружающем амбар сумраке с последующим пополнением населения городка, ну а потом сюда начали приходить взрослые для посиделок и неспешных бесед. Так старое строение и превратилось в общинный дом – место где собираются по выходным или после трудового дня для отдыха и общения. И ещё тут бесплатно ночевали путники, посещающие Понивилль во время своих бесконечных скитаний.

Зимой не слишком много работы на фермах, да и у горожан — плотников и портных — появляется свободное время. Вечера в праздности кажутся бесконечными, потому множество копыт устремляются к общинному дому. Кто-то приносит с собой дрова, кто-то воду, кто-то котел, а кто-то налепленные днём вареники, и вот уже посредине огромного амбара разгорается очаг, стреляя искрами во мрак недоступного, высокого потолка, на огне начинает самодовольно ворчать котёл, ну а сами пони собираются в кружок, очерченный светом и жаром пламени. Озябших жеребят пропускают поближе к огню, где они довольно укладываются на оставленные здесь кем-то очень давно циновки и начинают, пригревшись, вести свои детские разговоры. Ну а взрослые в это время мечтательно дремлют, ощущая рядом с собой надёжные, натруженные плечи друзей, и только изредка кто-то из них встает проверить, как кипит вода в котле с ужином, или же поворошить в очаге трескучие головешки. И сегодня был один из таких уютных вечеров в общинном доме.

Среди жеребят неожиданно возникает спор, и уже один тонкий голосок обиженно выкрикивает:

— Да ты всё равно будешь делать то, что тебе скажет твоя мама!

— Нет у неё никакой мамы, — ехидно возражает другой голосок, — они с Ольхой неродные друг другу, бродяжки. Верно, Рябинка? Все это знают.

Рыженькая тонконогая кобылка-жеребенок подскакивает с циновки, и у остальной детворы останавливаются на кончиках язычков уже готовые было выскочить сквозь губы дразнилки.

— Ну и что? – Восклицает она, глядя в глаза несостоявшимся обидчикам. – Я знаю, что у меня нет ни папы, ни мамы, но мне хорошо вместе с Ольхой.

Не смотря на воинственный задор, заметно, что Рябинка обижена ехидным замечанием, потому она тут же сбивается на скороговорку:

— И вообще, мы побывали там, где вы и ваши родители только мечтают очутиться, и приключений у нас было столько, что вам остается только лопнуть от зависти!

— Тебя родили под забором и бросили! – Злой голос откуда-то с другой стороны очага перебивает Рябинку.

От такой грубости все жеребята замолкают и съеживаются. На глазах у Рябинки появляются слёзы, её губы начинают дрожать, и вот-вот она, ещё секунду назад готовая броситься в драку, расплачется и со всех копыт бросится прочь из согретого огнем очага, но вдруг ставшего таким по зимнему неприветливым, общинного дома.

— Сильвер Спун! Это что такое? – Раздается голос одного из взрослых пони. – Ну ка, марш домой! А утром мы ещё поговорим о твоём поведении и твоём глупом языке.

Копытца обиженно процокивают модными зимними подковками, и возмущенно хлопает дверь на улицу. Напряжение, начинавшее было сгущаться в зимнем доме, развеивается, и жеребята опять уютно располагаются у очага. Ольха, крупная соловая кобыла с сильными, натруженными мускулами и гривой, обесцвеченной и солнцем, и ненастьями долгих скитаний, с гордостью поглядывает на Рябинку – пусть хоть как-то, но жеребёнок смогла постоять за себя, а это в их с ней жизни очень пригодится.

— А где ты родилась? – Неожиданно спрашивает маленький жеребенок с приветливым и наивным взглядом.

Все понимают, что на этот раз вопрос был задан из детского любопытства, а не ради продолжения ехидных издёвок.

— В Заполярье! – Отвечает Рябинка, радостная, что теперь можно говорить беззаботно, не опасаясь насмешек.

— Мы не слышали о такой стране. – У жеребят от интереса и недоверия блестят глазки. – Врёшь!

— А вот и не вру! – Рябинка снова вскакивает с места, но теперь уже от того возбуждения, что содержится в сокровенных глубинах воспоминаний. — Это далеко на севере.

— На севере – Кристальная Империя, а дальше – Полярный Круг, за ним – полярная ночь, и такая стужа, что там легко замерзнуть насмерть, даже в тёплых носках, валенках и тулупе. – Недоверчиво заявляет всё тот же кроха-жеребёнок.

— Да, это за Полярным Кругом, потому так и называется. – Улыбается в ответ малышу Рябинка. – Там действительно бывает очень холодно, там ночь зимой длится полгода, но в Заполярье тоже приходят пони и там обживаются.

— Но зачем жить в такой дали, темноте и при таких морозах? – раздаются сразу несколько удивленных голосов.

— Потому что там золото и алмазы – много-много! Везде-везде!

— Прямо на снегу?

— Нет, в земле. Всё это надо выкапывать, как картошку.

— А ты сама выкапывала золото или алмазы?

— Нет, вы что, я тогда была ещё совсем маленькой. А потом мы с Ольхой оттуда уехали.

— Но почему? – Снова спрашивает малыш жеребенок. – Я бы ни за что не уехал из такого богатого сокровищами края. А, догадываюсь: ты мерзлячка и боишься холода, и потому-то ты у нас всегда придвигаешься поближе к очагу.

— Вот и не мерзлячка! – Рябинка обиженно кривит губки, а потом говорит многозначительно и таинственно:

— Были обстоятельства.

И добавляет:

— Взрослые обстоятельства.

Над котлом приподнимается крышка, и аромат вареников наполняет рты жеребят слюной, прекращая разговор на самом интересном месте. Малыши заглядывают в свои миски, и кто-то сразу же нетерпеливо набрасывается на еду, а кто-то старается есть аккуратно, но всё равно, уже через минуту все детские носы лоснятся от растопленного сливочного масла, и все глазки слезятся от того, что невольно приходится обжигаться. Взрослые пони берут себе совсем немного вареников, чисто символически, чтоб создать обстановку дружного общего ужина, и с улыбками посматривают на довольно жующих жеребят. Так уж повелось в небогатых провинциальных городках – в первую очередь накормить детвору, а самим поесть уж то, что останется. И неважно, что в глянцевых журналах постоянно описывают банкеты для одних только взрослых в Кантерлоте или Кристальной империи – эти места кажутся настолько далёкими, что воспринимаются понивилльцами такими же нереальными, как инопланетные королевства из фантастических комиксов.

Ольха украдкой перекладывает все свои вареники в тарелку Рябинке и с пустой миской отсаживается ко взрослым. Она любуется непоседливым жеребёнком, весело уплетающим за обе щеки, и что-то давно умолкнувшее, но всё равно присутствующее в её памяти, ожило и неприятно заворочалось, обеспокоив её сердце. Это было то самое Заполярье.

Полярный Круг очерчивает пусть невидимую, но ощутимую границу между природной помпезностью Кристальной Империи, испуганно прилегшей у его обмораживающей кромки, и раскинувшегося далеко на север, до самой макушки планеты края из выстуженных земель, хаотических льдин, полярных сияний и крупиц золота, изредка проблескивающих в подтаявшей наготе фригидной тундры. Рассказы об этом золоте, регулярно наполняющие тиражи копеечных книжек и крикливых журналов, заставляют, хотя бы на несколько минут, учащенно забиться любое сердце, овевают разум крыльями мечты, пусть эти крылья и не похожи на аликорновые, и если у тебя уже нет дома, если от твоей семьи остались только одни воспоминания, а твоё будущее, несмотря на твой уже далеко не младенческий возраст, так и продолжает зиять белым пятном на карте жизни, то однажды твои копыта сами принесут тебя на железнодорожную станцию, и ты, пересаживаясь с товарняка на товарняк и бегая на перегонки с железнодорожной охраной, наконец, пересечёшь Полярный Круг.

Но, оказавшись в Заполярье, ты обнаружишь, что издатели дешёвой макулатуры всё преувеличили – золота тут не так уж и много, чтоб хватало на всех, кто сумел сюда добраться, да и вся романтика сводится к тому, чтобы не обморозить свой круп. И тогда тебе остаётся либо отправляться восвояси, либо всё-таки обустраиваться тут, придумывая способ заработать себе на пропитание, а таких способов здесь немного – старательство и остальные, которыми не принято хвастаться в приличном обществе. Тебе возвращаться некуда, и ты, конечно же, начнешь с долбления кайлом вечной мерзлоты, да промывания песка, но через некоторое время, так и не дождавшись результата этого изнуряющего ежедневного труда, начинаешь задумываться о менее тяжелом заработке. И вскоре ты или мёртв или, хоть и стал богаче на несколько монет, но постоянно настороже, в ожидании удара исподтишка. Вот такая на самом деле жизнь за Полярным Кругом.

В одном из многих безымянных, закопченных, обледенелых заполярных посёлков Ольха кормилась отнюдь не старательством, и потому её круп уже привык к постоянным проблемам. Она знала, что сейчас её уже ищут и эти розыски предприняты отнюдь не для того, чтоб пригласить на дружеское чаепитие. И поэтому сейчас Ольха осторожно пробиралась пустынными проулками, прячась в чернильной тени полярного сумрака, к железнодорожной станции, откуда были слышны перестуки вагонных сцепок и поросячьи повизгивания маневровых локомотивов. Ещё чуть-чуть, и она уберётся отсюда навсегда – ищите ветра в поле!

Копыта, аккуратно ступавшие среди острых кусков металлолома, навсегда вмёрзшего в каждый незастроенный сантиметр поселковой земли, вдруг замерли – Ольха самыми кончиками подков почувствовала вибрацию чьих-то шагов на поверхности стылого тротуара и остановилась, навострив кончики ушей над светлой гривой.

— Она должна быть где-то здесь. – Послышался свистящий шёпот из темноты впереди – как раз оттуда, куда направлялась пони.

— Так пройди вдоль улицы и посмотри! – В ответ шёпоту прозвучало нетерпеливое ворчание.

Хоть и крадущаяся, но всё равно кажущаяся грохочущей, поступь тяжелых копыт начала приближаться к тому месту, где Ольха съёжилась в черноте подзаборной тени. Больше ждать было нельзя. Пони пулей бросилась из переулка, скача по разбросанным везде железякам в сторону единственного освещенного сейчас крыльца.

— Держи её! – заорали два уже не шепчущих и не приглушенно ворчащих голоса, что заставило Ольху припустить во всю прыть.

Наконец, она вскочила на крыльцо, забежала внутрь и захлопнула за собой грубую, гремящую гофрированным металлом, дверь. Жгучий свет ламп, не прикрытых абажурами, на миг ослепил её.

— Да-а-ар-р-рагуша! Сюда низ-з-зя! К-к-карантин! Диф-ф-фтерия! – раздался над её ухом пьяный голос, и от спиртового амбре, окутавшего Ольху, к её горлу на мгновение подкатила тошнота.

Отморгавшиеся глаза, наконец, вернули себе зоркость. Кобылка поняла, что оказалась в поселковом медицинском пункте. Это место меньше всего походило на знакомые жителям остальной Эквестрии лечебные учреждения: сколоченное из чего попало здание пропускало в себя все северные сквозняки, и потому здесь всегда было зябко, несмотря на жарко пылающий в печи уголь. Закутанный с головой в одеяло больной лежал на матрасе, постеленном прямо на полу среди неописуемой грязи, ведь никто не удосуживался убирать за натоптавшими посетителями. Единственным сотрудником медпункта был потрёпанный единорог-фельдшер, которого никто никогда не видел трезвым, однако ему ещё пока удавалось искусно заштопывать раны, полученные старателями в поножовщинах, да ловко ампутировать обмороженные конечности.

— К-к-карантин! – Снова с важностью изрёк пьяно покачивающийся фельдшер. – Не входи-и-ить!

Ольха уже намеревалась отступить обратно к входной двери, как тут, на том самом, брошенном на полу среди плевков и окурков матрасе, всхлипнул болезненный выдох, и из-под одеяла выскользнула конопатенькая головка жеребёнка, с рыжей, слипшейся от пота гривкой, болезненно заострившимися скулами. Ещё мгновение, и тонкие, горячие от лихорадки копытца обняли переднюю ногу Ольхи, а потрескавшиеся от лихорадки детские губки что-то быстро забормотали в бреду.

— Глянь-ка! – Захохотал единорог. – Она в тебе ма-амку признала!

А потом, торжественно подняв копыто, с пьяной напыщенностью изрёк:

— Нет у неё ма-амки! Видно, приблудная она. На днях прибрела к нам в посёлок, да и свалилась сразу с диф-ф-фтерией, а мне теперь возиться с ней, будто друг-г-гих дел у меня нет. Вот сейчас я ей ещё антитоксинчика вколю, авось к утру придёт в себя.

И фельдшер трясущимися копытами достал из таза шприц. Жеребёнок словно почувствовала, что ей сейчас будут делать больно, она ещё сильнее обняла ногу Ольхи, прижалась к ней и торопливо и тревожно забормотала, не открывая глаз. Она взвизгнула, когда игла, вонзилась в её тело, задрожала, когда поршень шприца вдавил в её мышцу аптекарскую жидкость, и, наконец, расслабилась, когда фельдшер убрал шприц, и хлопнув её по худенькому крупу, заявил:

— От диф-ф-фтерии теперь не сдохнет!

И с сожалением добавил, пьяно всхлипнув:

— Толку-то… Всё равно в посёлке рано или поздно её кто-нибудь попользует и пристукнет.

Видимо почуяв интонацию сказанных слов, жеребёнок снова испуганно прижалась к ноге Ольхи, и у взрослой пони как будто что-то сломалось внутри. Ольха, всегда смелая и задиристая, сейчас впервые ощутила страх, и страх не за себя, а за эту, бредящую в горячке, рыженькую малышку. У неё даже возникло желание взять эту кроху с собой, защитить её, заботиться о ней, но здравый смысл тут же взял верх над сентиментальностью: при том образе жизни, который вела Ольха, вряд ли можно позволить себе такое – тут хотя бы свой собственный круп успевай вытаскивать из неприятностей. Она вздохнула и хотела уже было высвободить ногу, но тонкие горячие копытца всё крепче и крепче обнимали её голень, орошали потом её шерсть, и Ольха так и замерла, не в силах ни высвободиться, ни даже вздохнуть – её сердце не находило причины, чтоб успокоиться и оставить всё так, как есть.

— Ты прямо с-с-сиделка здесь у меня! – Захохотал фельдшер. – Знаешь, что? Ночь на дворе, и, как я понял, тебе некуда идти. Оставайся-ка тут до утра. Не бойся, я приставать не стану, мне ещё пятьдесят грамм, и на боковую. Кстати, тебе накапать? Нет? Ну как знаешь, тут не юга, замерзнешь, коли не примешь для согрева. Всё-равно нет? Ну тогда я сам глотну за наше знакомство, и спокойной ночи!

Единорог, не снимая заляпанного медицинского халата, повалился на гору тряпья возле печки и тут же захрапел, а Ольха так и просидела, не смыкая глаз и не высвобождая ногу до того времени, когда на других широтах, не знающих, что такое полярная ночь, приходит долгожданное утро. Жеребёнок успокоилась и уснула, казалось, что жар спал, и в дыхание спящей малышки сейчас уже не различались тягучие хриплым.

Резкий скрежет распахиваемой двери заставил Ольху вздрогнуть. Две коренастые фигуры протиснулись с уличной темноты под ослепляющие лампы медпункта. Это были именно те, от кого ей удалось сбежать вечером. Ольха, не задумываясь, высвободила своё копыто из объятий спящей малышки, и пока зрение преследователей не успело привыкнуть к яркому свету, бросилась, растолкав их по сторонам, к двери.

— Сейчас мы тебя! – Истошно заорали ей вслед, но она уже мчалась стремительным галопом к железнодорожной станции.

Ольха никогда раньше не бегала так быстро. Её подковы высекали из разбросанного под ногами металлолома искры, отлетающие к стенам перекошенных, гремящих на ветру плохо закреплёнными листами кровли, лачуг старателей. За спиной стрекотал топот и порхало пыхтение тех, кто сейчас больше всего на свете хотел настигнуть её и учинить над ней свою собственную расправу. И тут уши Ольхи уловили самоуверенную ноту, одаривающую призрачной, но всё равно ободряющей надеждой – она услышала гудок локомотива, приближающегося к станции.

Пони выскочила на шаткую вокзальную платформу как раз в тот момент, когда по двум струнам бесцветных рельсов уже побежал отблеск прожектора в голове товарняка, сбавляющего ход, чтоб без остановки проследовать мимо этой, мало кому известной даже среди железнодорожников, станции. Ольха сжалась, как пружина, готовясь на ходу запрыгнуть на подножку вагона, как тут…

— Не бросай меня! – раздался за её спиной детский голосок.

Ольха обернулась. Рядом с ней стояла та самая рыжегривая девчонка-жеребёнок из медпункта. И заполярная круговерть уже протягивала к детскому тельцу свои безжалостные лапы: студёный ветер развевал белёсую, застиранную больничную сорочку – единственное, что было надето на малышке в такой пронизывающий мороз, ещё слабые после болезни копытца зябко подрагивали, а в её глазах, с проблёскивающими в тусклом свете привокзальных фонарей слезами-предвестницами плача, читался самый горький из риторических вопросов: ну неужели я снова останусь одна?

Голова поезда поравнялась с краем платформы, обдав пони и жеребенка горячим угольным дыханием, а на другом конце перрона уже появились преследователи. Заметив Ольху, они с гиканьем кинулись к ней. И Ольха решилась:

— Хватайся за меня покрепче! – крикнула она жеребенку.

И когда маленькие копытца обвили её плечи, Ольха прыгнула.

Копыта задних ног коснулись вагонной подножки, запястья передних прижались к ледяному металлу поручней.

— Держись! – закричала Ольха малышке, в грохоте теперь уже снова набирающего ход состава. И в этом её крике было торжество победы – победы над обстоятельствами, холодом и одиночеством. Победы над Заполярьем. А в ответ с платформы им вслед раздался вопль бессилия – перрон с двумя стоящими на его краю фигурами отдалялся в холодной мгле.

— И как тебя зовут, чудо ты моё? – Обернулась Ольха к своей спутнице.

— Рябинка. – Ответила та и сильнее прижалась к широкой спине новой подруги.

Поезд приближался к Полярному Кругу, навсегда унося их из Заполярья.

В очаге оглушительно лопается головня, поднимая фонтанчик весёлых искр. Ольха отвлекается от воспоминаний и смотрит на ребятню. Она замечает, что жеребята собрались вокруг Рябинки, и та рассказывает им ту же историю о Заполярье, промелькнувшую сейчас в воспоминаниях её взрослой подруги. Только история эта теперь пересказывается по-особому: Ольха в ней – супергероиня, одним левым передним копытом справившаяся с теми двумя преследователям и остановившая своим криком поезд, а сама Рябинка в этом рассказе проявляет чудеса ловкости, перепрыгивая с перрона в вагон и помогая замешкавшейся подруге вскочить на отходящий товарняк. И Заполярье, описываемое жеребёнком, куда более неприветливое место, чем в воспоминаниях взрослой пони. Малыши слушают рассказчицу, приоткрыв от удивления рты: им, знавшим только родительскую заботу и весёлые игры с друзьями, кажется невероятным такой холодный мир, где каждый сам за себя, и все против всех.

А Рябинка продолжает свою историю, и жеребята узнают, как они с Ольхой приехали на том поезде в Кристальную Империю, как потом странствовали по всей Эквестрии, и как пришли, наконец, сюда, в гостеприимный Понивилль. Видно, что она довольна, ведь столько восторженного внимания дарят ей благодарные юные слушатели. Наконец, рассказ подходит к концу, и общинный дом наполняется тёплым, уютным молчанием. Такие спокойные минуты могут отогнать любые страхи и сомнения, излечить любую сердечную рану, подарить пусть и робкую, но успокаивающую надежду. Как жаль, что эти тихие мгновения скоротечны – вот кто-то из взрослых вспоминает, что уже очень поздно, и родители начинают хлопотать, помогая жеребятам собираться домой. Ну а детвора в начавшейся всеобщей суете умудряется договориться о завтрашнем катании на ледянках и игре в снежки. Взрослые чинно прощаются друг с другом, и вот уже двери старого амбара приоткрываются, выпуская на лёгкий морозец расходящихся по домам пони. Дорога к аккуратному родному крыльцу коротка и легка, ведь никто в Понивилле не разбрасывает себе под ноги металлический хлам, и на каждой улочке подмигивают мягкими живыми всполохами приветливые фонари. Ну а в чисто подметенных домиках жеребят уже ожидают тёплое молоко, согретая постель и добрая сказка на ночь.

Ольха и Рябинка остаются одни в общинном доме. Пока взрослая пони готовит постель, жеребёнок присаживается у уже погасшего очага.

— Устала? – Спрашивает Ольха.

— Не-е-ет! – Рябинка не может подавить зевок, и Ольха от души смеётся:

— Я вижу, как кто-то не устал. Сейчас уже будем ложиться.

Рябинка суёт нос в остывшую золу:

— Огонь потух, а здесь всё равно тепло…

А потом с серьёзным видом добавляет:

— И я знаю, почему.

— И почему же? – Улыбается Ольха.

— Потому что в этом доме собираются хорошие пони, и здесь остаётся теплота их доброты.

Растроганная Ольха обнимает Рябинку, и они отправляются спать, защищённые от холода и зла радушным гостеприимством понвилльцев.

А в это время где-то очень далеко отсюда очередное потерянное сердце держит путь к Полярному Кругу в выстывшем, продуваемом всеми ветрами товарном вагоне.