Окно в Эквестрию
Глава V. Скачу на вы!
...В которой Булата Кремлина будут терзать смутные сомнения, а Шайнинга — песня «Трактористы, три весёлых друга». Ни то ни другое, как водится, до добра не доведёт, так что за дело возьмутся профессионалы.
— ...победили! — песня в том порука, дефицит в облаве трудовой: трактористы, три весёлых друга — экипаж машины паровой! Трактористы, три весёлых друга — экипаж машины паровой!..
Пышным цветом в Шайнинге цвёл редкий вид аллергии — непереносимость звука гармошки. Ох, как он сейчас ненавидел трёх молодцов, что наяривали на гармони и пели на три голоса, и эту их громадную уродливую машину, стоявшую под окнами пониссарской избы. И кто их сюда звал?.. В Эквестрии он бы тут же попросил буянов убраться и не нарушать общественный порядок.
Шайнинг вздрогнул. Нет. В Эквестрии всепони имеют полное право на свободу перемещения, свободу голоса, свободу музыкального вкуса и свободу шоу-пони-бизнеса. Это здесь, в этой глухомани, есть усатый деспот, который когда-то запретил всё, до чего дотянулся, а теперь всякие крупогрызы живут по его прогнившим насквозь законам.
Гармошка. Гармошка. Ему ведь никогда не нравилось, как эти грифляндцы пиликают на своих клювмониках. Спишь вот себе во дворце, а они соберутся, и как начнут злостно пиликать, и пиликают, пиликают до самого утра…
И, всё-таки, чья воля сильнее? Немая — эквестрийского королевства и гвардейской чести, что зовёт о помощи, или приказ Принцессы? Дискордак, да и только...
— Ну, Шаня, мы с тобой понята служивые. Хватит с нас экивоков, будет нам меряться рогами, погонами и валять параспрайта. Выкладывай. — Нетерпеливая пауза. — Шаня? Ау?
Шайнинг заморгал. Только теперь он заметил Булата. Пониссар — статный, суровый, губы поджаты — стоял в дверях.
— Дуэль, — сказал Шайнинг. — Я согласен на дуэль.
Эта старая добрая гвардейская традиция пришла Шайнингу на ум неслучайно. Говорят, во времена славной старины оскорблённый рыцарь мог бросить накопытник в чистопородного по крови обидчика, вызвав его на честный благородный бой. Запускать накопытниками Шайнинг не собирался, и с чистопородием крови тоже не срослось, но затея пришлась Шайнингу по душе.
Булат вскинул бровь. Шайнинг объяснил. Булат сказал: «ладно» — и замолчал.
— Встречаемся здесь же через три часа, — сказал Шайнинг, чувствуя, как колотится в груди сердце. — Обойдёмся без секундантов. Чтобы избежать тяжёлых ранений, каждый наденет доспех. Пользоваться магией запрещено.
— Уговор, — Булат с недоверием взглянул на Шайнинга. Ага, он вспомнил про случай на турнире и готов о нём напомнить.
Но у Шайнинга хватило гордости, чтобы разозлиться ещё больше, а не стыдиться недостойного поступка: всё. Занятия богатыристикой кончились. Он — не странствующий рыцарь, у него есть обязанности. Сталлионград слишком тесен для них двоих, и миролюбием тут уже ничего не решишь. Пора сводить счёты. А что делать? После такого, и голову в землю? Нет. Гордость или есть, или её нет совсем. Их всё время обрывали, и довели тем самым до белого каления.
Реванш — и только реванш. Хватит ходить вокруг да около, как пегас по потолку. Сила на силу, рог к рогу, и никак иначе.
Сила на силу, рог к рогу, — Селестия и Волга встретились вновь. Как и в прошлый раз, совещание началось с молчания. Но не осторожного, не изучающе-выжидательного, как тогда; с терпеливого и тщательного обдумывания всех событий дня.
— За этими двоими, — сказа Волга, — нужен глаз да глаз.
Селестия усмехнулась про себя. Вот она, разница доктрин. Пускай Сталлионград, похоже, и очень переменился за тысячу лет, Волга предпочитает действовать «по старинке». А зачем следить за кем-то лично, когда можно натолкнуть на размышления, мягко указать путь, или, что ещё лучше — поручить эту задачу надёжному поверенному?
— Ничего, дорогая Волга, — Принцесса подмигнула, — на Шайнинг Армора нацелен пристальный сержантский прищур. Он в надёжных копытах.
Во взгляде Волги читалось отчётливое сомнение. И её можно было понять: Перкинс не предотвратил казуса на станции? Нет. Будь Селестия каким-нибудь стрелецким сотником, Волга, конечно, не позволила себе откровенности, не показала бы колебаний: но «у нас, аликорнов...»
— Хорошо, — сказала, фыркнув, Селестия. — Сержант Перкинс — это такой эквестрийский пониссар без портфеля, но с табачными листями и солдатскими присказками. Ни один порядочный офицер Солнечной Гвардии в этом не признается, но ничего, повторяю, ничего не происходит без его ведома, — Селестия воровато оглянулась. — Только тс-с-с!
Волга ответила слабой улыбкой.
— Что ж. Свободолюбивый эквестрийский табунчик имеет своих пастырей, как я погляжу?
Селестия пожала плечами.
— А куда же без них, дорогая моя Волга? Свобода без границ, что река без берегов — превращается в болото.
Волга не разделяла благодушного настроения Селестии. Она пошагала туда-сюда, остановилась, и сказала:
— Всё это меня очень тревожит, — она отстучала копытом первую строчку «Дружины, в путь». — Вы знаете… в трудную годину я всегда прихожу в комнату отца. Я думаю: как бы поступил на моём месте он?.. — Волга вздохнула. — Думаю-думаю, и понимаю, что не могу сделать так же.
Селестия внутренне сжалась. Она вспомнила, как после изгнания Луны, когда первое время всё шло наперекосяк, она попыталась подражать Луне, разгадать её подход — но дело кончилось очень скверно, и Селестия оставила бесполезное занятие. Только после этого она могла взять ситуацию в свои копыта.
— Это естественно. Властителю, наделённому абсолютной властью, тяжело кому-то подражать. Простому что кто-то другой — это не он. Но... — Селестия усмехнулась. — Я тебя понимаю. Мне никто ничего завещал. Мы с Луной пришли и свергли тех, кто правил, по нашему мнению, бесчестно, и водворились на престол сами. Пускай я не была вольна делать всё, что вздумается, но в конечном счёте я шла к собственной утопии. У тебя такого права нет.
В глазах Волги полыхнуло пламя. Она закивала.
— Именно! Увидь отец плоды моих трудов — что бы он сказал? Что? Неправильной я дорогой гарцую, Принцесса, вот что. Но что ещё делать? Опять закрыться на все засовы и тихо сгинуть здесь, в снежной пустыне?.. ух. Направо пойдёшь-налево пойдёшь… — она покачала головой. — Извините, накопилось. Не это главное. Главное — ну, хорошо. Остальные эквестрияки, похоже, расположены водить со Сталлионградом дружбу. Но, сдаётся мне, одного Шайнинга и одного Булата Кремлина на девятнадцать эквестрияков вполне достаточно. Ну а вы сами знаете, что Шайнинг с Булатом ещё будут, всякие, и что на, скажем, сорок настроенных нейтрально пони таких типов хватит с лихвой.
Селестия цокнула языком.
— Воспитательная работа — наше всё, разве нет? Шайнинг Армор — славный малый с добрым сердцем, но он загнал себя самого в жёсткие рамки, и… и очень стереотипично мыслит. Поскольку он — один из моих личных преемников, надо насильно раздвигать пределы его сознания, иначе это всё кончится очень плохо. Вот увидишь, вскоре он поймёт все премудрости. А насчёт Булата…
— Булат умён, и он всем сердцем предан делу Сталлиона, — проговорила Волга. — Но при этом он всем существом верен курсу Партии. Однако теперь, кажется, для него одна цель обрела два враждебных полюса. Я не знаю, сможет ли он выпутаться из этих сетей.
Сердце Селестии ёкнуло. Всплыло ещё одно — не столь значительное — воспоминание, никак не связанное со Сталлионом. Сансет Шиммер. Первая попытка воспитать наследницу. Принцесса до сих пор не могла понять, что пошло не так...
— Вендиго, дорогая Волга. Вендиго.
За долгие-предолгие годы своего правления Селестии не раз приходилось сплачивать эквестрийских пони. Борьба против внутренних врагов, неприязнь к внешним — время от времени подогревая всё это, но никогда не доводя до градуса кипения и войны, Селестии удалось с течением веков отказаться от подобных приёмов вовсе. Но назревает новая, реальная угроза — и смогут ли отвыкшие от единения эквестрийцы подняться все, как один?...
— Хорошо, вендиго. Ну, нагрянут они через месяц-два. И что дальше?
— А дальше… — Селестия хмыкнула. — Дальше ещё вендиго. Много вендиго. Думаю, в боях с ними, в борьбе с холодом Булат забудет свою кручину.
Волга поморщилась. Возможно, ей нашёптывал обратное личный опыт: годы напряжённой работы так и не стёрли из её память печаль по названому отцу, которая могла явиться на свет в самую неподходящую минуту.
— Я не уверена. Ладно. Перейдёмте тогда к нашим вендягам. Когда их ожидать по прогнозам эквестрийских учёных?
Легенду противопоставляют истории, но ложно и то, и другое. Канун Согревающего Очага — это полуправда, сказка. Даже сама Селестия не знала, как всё обстояло на самом деле; ведь она не очевидица, и потому предпочитала не делать поспешных выводов. Одно известно наверняка. В смутные времена «Великого переселения рас» альянс трёх племён общими усилиями прогнал вендиго за прочный магический барьер и запечатал там, как в бочке.
Однако в годы войны малая доля вендиго, с Сомбриной помощью, пробралась за барьер, чтобы напиться ненавистью. Продлись война ещё года четыре, вендиго непременно вылетели бы оттуда все, как из опрокинутого улья; но война кончилась, и вендиго, поняв, что для них настали голодные времена, впали в спячку незадолго после Кристальной Империи.
Но вендиго не могут спать вечно. И если они вернутся, то вернутся со свежими силами. Голодные. Для мироздания это будет невиданной мощи перелом.
— Наступления второго ледникового периода стоит ожидать лет через двадцать-тридцать. До этого вендиго точно снарядят и налёты поменьше.
Волга кивнула.
— Они просыпаются, это точно. За тысячу лет происходило сорок два мелких налёта, которые с каждым разом становились мощнее. Возможно, они чувствуют пробуждение Кристальной Империи.
Селестия вздрогнула. Неужели в расчёты закралась ошибка? Кристальная Империя должна позднее вырываться из объятий сна!
Страх, что она что-то не рассчитала, страх, который родился во времена борьбы с Советом Архимагов, потом утих, а с недавних пор не покидал её вовсе, вспыхнул в ней с новой силой.
— То есть?..
— Следопыты находили в окрестностях ожившие экзоскелеты, — нахмурилась Волга. — Это о чём-то говорит. Для простых сталлионградцев такие случаи — всего лишь обыкновенное «Сомбра гадит», но мы-то с вами знаем.
«Тысяча лет, — подумала Селестия. — Наверное, в мироздание просто заложена эта цифра. Всё, что ни происходит, происходит через тысячу лет. И беда никогда не приходит одна...»
«Моя дорогая Твайлайт».
Вот тебе и раз. Шайнинг, который хотел отыскать спокойствие и твёрдость духа в книжке Кэйденс, заметил незавершённое письмо и мигом всё, всё вспомнил. Подобрав его с пола, он вперил взгляд в такую незаконченную, такую сиротливую, такую заброшенную, как он сам, фразу...
«Надо, Шайни, надо. Может быть, ты не вернёшься из боя».
Он поднял телекинезом листок. Расправил. Вынул из-под кровати писчие принадлежности. Вздохнул. Занёс перо. Высунул кончик языка.
И тут Шайнинга понесло.
«Моя дорогая Твайлайт. Дела идут хуже некуда. Я в отчаянии. Мне страшно становиться принцем, я запутался в отношениях с Кэйденс, а ещё я скоро пойду драться, чтобы защитить престиж Эквестрии. Даже не спрашивай меня, Твайли, как одно связано с другим. Скоро прольётся кровь, сестрёнка, и только одно в моих силах — сделать так, чтобы эта кровь была не моя, а чужая».
Шайнинг писал ещё много и долго, чувствуя, как брыкается сознание, обиженное тем, что в него так грубо и по-свински лезут. Но он писал, преодолевая себя, и на полчаса весь мир исчез.
Только потом, окинув письмо взглядом, Шайнинг вздрогнул. Даже Шерлок Хувс на пару с доктором Поньсоном не сумели бы разобрать ни строчки. Каракули теснились и толкались, как пони в очереди за сидром, налезали друг на друга, и расплывались в кляксы.
«Неважно. Всё равно этим делу не поможешь.»
Сглотнув без слюны, Шайнинг порвал письмо в клочки. И сжёг магией остатки. Нет. Сестра тут ни при чём. Только один пони во всей Эквестрии способен сейчас помочь, и этот пони совсем рядом, под боком. К чему мудрствовать?..
Шайнинг наколдовал новый лист.
«Моя возлюбленная Ми Аморе Каденза. У меня всё в исправности, но возникли некоторые осложнения...»
Шайнинг прорычал: «у, святые яблочки...», зачеркнул всё и наколдовал ещё бумаги.
«Моя возлюбленная Ми Аморе Каденза. Всё хорошо, прекрасная кобыледи. Целую, твой навеки, Арморе Брилянте».
Письмо даме сердца Шайнинг отправил, не глядя. А что ещё было делать? Выложить всё начистоту? Увольте. Лучше уж отделаться и не пудрить мозги себе и ей. Он-то сам толком не может разобраться, так зачем ещё и Кэйденс приплетать?
И Шайнинг пошёл искать сержанта Перкинса. Он — глас народа, соль земли. Он рассудит по справедливости. Помнится, в Верблюжьем Халифате устроили эквестрийским послам прогулку на ковре-самолёте... даже тогда Шайнинг чувствовал больше силы в копытах. Даже тогда почва не так уплывала из-под ног.
Есть время хорониться, а есть время наступать. С таким девизом шли дружинники окружать захватчиков и гнать их из родимого края...
Ну, закавыка. Просто животики надорвёшь. Оказывается, эквестрияки там не только на турнирах дерутся. У них для законного, уже нешуточного мордобития и особое слово есть — «дуель». Вишь ты, дуель. С жиру бесятся на своих золотых полатях, недотёпы, никчёмыши. Вот не понравился тебе кто, а ты его на дуель сразу, да? И что с такими, которые всех вокруг тузят, делать? Да как они там друг друга всё ещё не излупцевали! За пояс заткнуть решил? Как бы поясок не лопнул.
То ли дело — перевоспитание, пониссарский разговор да партийная совесть...
Булат шёл к себе, опустив уши. Мысль о том, что и дома не найдёт он покоя, грызла его, словно Король Сомбра. Такого накала противоречий их семья ещё не видывала. Не знал Булат и таких исполинских сомнений. Проводить разъяснительную беседу теперь невозможно.
Ну в чём, в чём он неправ? Эквестрияк ведь обманщик? Обманщик. Ненасытный? Ненасытный. Надутый? Надутый, надутый, страх как надутый.
Да вот только поможешь ли этим делу? Ну, надерёт он Шане хвост, и что? Эквестрияки за свои побоятся и дадут стрекача? Нет, конечно. Только ему, пониссару Кремлину, задаст трёпку Партия. Может, разжалуют ко всем вендягам, и будет он куковать себе где-нибудь на дальних заставах. Впрочем, какая разница? За державу, за державу обидно, за учение Товарища Сталлиона!
Одного хотел Булат: уснуть, и чтобы во сне снова пришёл Товарищ Сталлион, и всё дочиста растолковал. Ведь даже в трудах Вождя и Учителя — многое Булат помнил наизусть — на такой заковыристый случай был один наказ: гнать, гнать эквестрияков в три шеи.
Булат распахнул дверь, поднял глаза, и шарахнулся назад.
Щорсы-ёрсы.
Харитоша — щёки густо перемазаны пёстрой отравой — сидел за столом и ел это проклятущее разноцветное повидло. Он даже не услыхал, как вошёл отец! Вот с какой страстью отдался пирушке маленький предатель. Одолели животные потребности партийную совесть. Или не предатель? Или его Копейка науськала?!
Мама… мамочка… мама. Что за злая шутка?..
Булат, стянув с головы фуражку, сел. К горлу подступил огромный горький ком. Хотелось плакать, задав дрожака, в третий раз за жизнь — впервые он рыдал над окоченелым телом старшины Квасмана, а после — когда прочитал учение Сталлиона. Детскими слезами. Не теми непрошеными, скупыми, что глотали над трупами павших товарищей былинные богатыри.
Харитоша вздрогнул всем телом и резко обернулся. Миг спустя ложка выпала из копыта и воткнулась ручкой в густую жижу. И откуда они только взяли ещё этой гнуси?
— Дядя Булат… — шмыгнув носом, Харитоша спрыгнул со стула. — Дя...—
— Брат. — Копейка, эта потворщица, загородила Харитошу. Только теперь Булат заметил, что всё это время она, сидючи на кровати, залатывала пионерский галстук. — Мы не стали скрывать от тебя банку, потому что знаем: пора во всём объясниться.
Ну, спой, мой светик, не стыдись.
И Копейка начала рассказ. Когда она увела и утихомирила Харитошу, она сказала ему следующее: нет никакой разницы, эквестрийская это снедь или сталлионградская. Главное, что еда вкусна. Неча говорить, что солнце неправильное только потому, что оно встаёт на эквестрийской стороне. И Копейка пододвинула к Харитоше банку вольт-яблочного джема.
Сестра разглагольствовала ещё долго — о курсе Партии, о том, что эквестрияк опять повёл себя наперекосяк, но это ни о чём не говорит, о том, кто тут иноходец, о том, что Булат плохо влияет на Харитошу. Одно лишь отрадно было Булату: чем больше она говорила, тем живее становился голос. Мало-помалу сходила маска сухой рассудительности. На смену приходила живая, настоящая Копейка — с которой Булат, всё равно, уже чувствовал мало общего.
Харитоша стоял, понурившись, и Булат знал: он принял сторону матери. Сознательно ли, несознательно — как знать? Переметнулся он потому, что она одолела красноречием, или потому, что она ему, в конце концов, мать?..
Копейка замолкла. Она смотрела без наглого эквестрийского торжества — а с надеждой. Она хотела мира. Что ж. Если она с чего-то считает, что служивому пониссару важнее семейственность, чем идея, она заблуждается.
— Вы не меня, изменники, предали, — Булат помолчал. — Вы Товарища Сталлиона предали. Клуб потешных и находчивых, тоже мне.
И он посмотрел Копейке в глаза. Враги народа боятся честного, прямого пониссарского взгляда — она ещё не противник. У неё есть время передумать.
Копейка, прикрыв глаза, вздохнула.
— Что же ты дальше делать собираешься, Булат? В чём же твоя великая сермяжная правда, кислая шерсть?
Харитоша молчал. Булат чувствовал в нём пробуждение трубного гласа партийной совести; осталось только сделать так, чтобы голос внутренний стал громовым, звенящим, истинным.
Что, Харитон? Помогли тебе твои эквестрияки?..
— Только Товарищ Сталлион спасёт родину, — сказал Булат. — Объясняю. Мы все должны сплотиться против эквестрийского вмешательства. Враг будет разбит, победа будет за нами.
Булат выдохнул, поднялся на негнущихся копытах, миновал Харитошу и взял телекинезом банку. С истовым презрением он разглядел её со всех сторон.
Харитоша и Копейка не спускали с него глаз.
«Так-то, брат Кремлин. Бывает же, вот так, ни за ни про что».
И он швырнул вражью приманку о стену. Лопнуло стекло, осколки брызнули, как картечь. Огромная, липкая радужная клякса осталась красоваться клеймом позора.
Смотрите же. Глядите. Вот она, эквестрийская скверна безо всяких прикрас. Скривившись, Булат смахнул копытом разноцветную каплю, что попала на нос, и повернулся к ним.
— Ты уже не в люльке, Харитон. Выбор нелёгкий, но его делать надо. Если уж мать воспитывает тебя так, чтобы ты сам выбирал свою судьбу.
«Кто не с нами, тот против нас, — хотелось сказать Булату. — Решай, если тебе дороги его заветы». Но сказать так немилосердно. Харитоша — не Сомбрин сын. Он отпрыск старшины Квасмана, и точка.
Харитоша долго смотрел то на Копейку, то на Булата — беспомощно, потерянно, разиня рот. Потом издал сдавленный стон и заплакал.
— Мама... — только и сказал Харитоша, прижавшись к Копейке. Он отчаянно старался не глядеть на дядю.
Булат слушал тихие рыдания с отчуждением, как совершенно посторонний звук. Они не рвали ему душу. Копейка тоже смотрела на него, поглаживая по гриве Харитошу, как на инородца.
— Если передумаешь, — вымолвила Копейка, — я буду дома у Бурки.
Булат уже не слушал, как хлопнула дверь. Поглядев на радужную кляксу, он подумал: «подзабыл я хитрость и учение солдатского ремесла. На службице каждая кроха была нужна до зарезу. А теперь что?..»
Сложные тогда были года. Провизии недоставало не только служивым, но и их семьям. Перед глазами у Булата плыли старые, помятые солдатские письма, в которых, как на подбор, кривым мальчишеским почерком было выведено: «матушка, не шлите нам больше овса! Вы же там сами с сестрёнкой недоедаете! А мы тут как-нибудь справимся, настоящий дружинник и себя, и товарищей прокормит!»
Но за подобными словами редко стояла правда. Иначе не сводило бы животы у всей роты, когда солдатики подымались в штыковую на ледяных тварей, которым любой голод и холод был чужд.
Булат обессиленно свалился на табуретку и прикрыл глаза копытом. Отправил бы лучше эту злосчастную банку хлопчикам на дальнюю заставу! Сейчас, конечно ситуация не такая плачевная, как в те годы, но солдатикам — праздник. Умяли бы они джем, как голодные медведи, его, Булата, добрым словом помянули... и никто бы не подумал: «фу, дескать, мерзость эквестрийская».
А уж чтобы старшина Квасман сказал, не приведи Сталлион, увидев, как себя Булат ведёт! Да он бы дал зазнайке добротный подзатыльник, отчитал бы в хвост и в гриву. Квасман был тот ещё промысловик. Бывало, уйдёт из лагеря тайком, а вернётся уже с охапкой корешков промёрзлых. Их отваришь в нехитром солдатском котелке и такой тёплый аромат по палатке разливается… Даже есть жалко.
Булат тряхнул головой и поднялся с табурета. Политика политикой, но солдатскую жизнь, он, как ни крути, позабыл. Теперь он и сам превратился в сытого штабного щёголя. Таких солдаты уважали, но тихо, про себя, недолюбливали.
Как никогда раньше захотелось нацепить простую солдатскую гимнастёрку без карманов, схватить пищаль верную и, оседлав Бурёнку, помчаться к старым боевым товарищам. Но, вот незадача — поздняк метаться. Пониссариат не на кого оставить, да и за Харитоном кто следить будет? Копейка с её проэквестрийскими настроениями? Нет уж.
Ну и кто же зазнавшегося ворога, Шаню, бить-то будет, если все нынче готовы перед Эквестрияками ковры бордовые стелить?..
Вздрогнув, Булат помотал головой. Нет. Не перевелись богатыри на нашей земле. Мужеством цепи рвутся.
— Тьфуй, — проговорил Булат и смерил пёструю кляксу взглядом. — Теперь ввек не отмоешь.
С глаз долой, из сердца вон.
«О, Нелли. Даже когда я в молодости пел кантри, и то вёл себя поумнее, не будь я Перкинс».
Ну, притча, ну, новелла. Да, немного погодя из Шайнинга получится очень толковый командир с военной косточкой, а не фанфарон, который будет вызывать к себе и морочить голову на манер «слушай сюда, Перкинс! Приказываю не выполнять моих приказов!» или «молчать! Я заставлю тебя говорить!». Но пока что Шайнинг — фендрик, желторотик. Молодо-зелено, не будь я Перкинс. С ложечки такого кормить надо. Сейчас ему можно поручить букварь, но не Гвардию.
Сир Джеронимо Грааль, отец-основатель и родоначальник Гвардии, которая при нём звалась паладинерией, как-то сказал: «сержантам закон не писан» — и был прав, туда его в качель.
Да вы взгляните на этого салагу. Его всего передискордило!
— Сэр, — сказал Перкинс, — не вижу здесь диллемы, сэр. Вы поступаете согласно законам благородного поединка.
Перкинс мысленно досчитал до трёх и, вуаля. Он попал копытцем в небо: уши Шайнинга взвились вверх, во взгляде забрезжила надежда, и сам он будто бы отрастил крылья. Так-то, миляга. Сколько ты из себя сурового команданте не строй, а своего сержанта не обманешь.
— Сэр, всё честь по чести, сэр, по договору. Не вижу здесь никакой подлости, сэр.
Перкинс выдержал короткую паузу. А что прикажете делать, если такая вожжа под хвост попала? По голове газетой бить? Эти два лопуха друг другу под стать: лучше им сейчас первостатейно покусаться, чем смотреть друг на друга тимбервульфами до скончания века.
— Однако, сэр, подобное может повредить вашему доброму имени, сэр. Поэтому, сэр, предлагаю вам с оппонентом выйти на глухую окраину, там сразиться, а победитель дотащит проигравшего на себе, сэр, и скажет, что в знак примирения вы пошли охотиться, а на вас из леса выбежала какая-нибудь тварь, не будь я Перкинс, сэр.
Бинго! И вот уже Шайнинг смотрит на Перкинса, словно копытца у него из зефира, а грива из сахарной ваты. Опытца бы ему понабраться, миляге… в такой чехарде и старик Шерпон, позапрошлый капитан-командор, не сразу бы разобрался. Они вообще туго соображают, офицеры первого порядка. Чем выше чин, тем туже соображает офицер — и баста. Таково первое правило, которое заучивает всякий мало-мальски уважающий себя сержант.
— Перкинс… от этого же всем польза! Да ты просто... гений!
«Никак нет, сэр. Я — штабс-сержант первого ранга, но моё жалование от этого больше не становится, не будь я Перкинс».
Так Перкинс подумал, но сказал только:
— Сэр, рад служить, сэр!
Минуту спустя Перкинс по приказу «разойдись» уже был в сенях. Дёрнув усами, старый сержант улыбнулся. О, Нелли. Ситуёвина первостатейная, кому скажешь — не поверит. Но раз в год, как водится, и осла в Гвардию берут.
Конечно, финт ушами в таком виде, в каком надоумил Перкинс, едва ли сработает. Цапались, цапались, а тут вышли и помирились ни за мешок овсяного печенья? Ха! Не смешите мои копытца. Надо постараться, чтобы принять это за чистый бит.
Удар тяжёлой медведьлерии — вот на что стоит делать ставку. Во времена его молодости была такая присказка, прямиком с плакатов: «тётя Селли на тебя рассчитывает», и, не будь я Перкинс, так оно и есть.
Перкинс воровато оглянулся. Никого. Тогда он засопел, пошарил под нагрудником, выудил заветную бутылочку с травяным сиропом, вытащил зубами пробку, приложился — и убрал обратно. Ох, устроила бы кобыленция взбучку за эту маленькую слабость, очутись она здесь!..
И Перкинс, ещё раз оглядевшись исподлобья, зашёл в дом прежним служакой: левой-правой, правой-левой, ать-два...
Вы всё ещё не верите в сержантский заговор? Тогда мы идём к вам, не будь я Перкинс.
Пустяки. Дело житейское. Пустяки. Дело житейское. Такую политбеседу Булат повторял, лёжа на постели и заложив за голову копыта. Но — тяжко во всё это верилось. Булат был один-одинёшенек. Не шёл к нему даже сон, а вместе с ним — спасение, наставление, и мудрый совет Товарища Сталлиона.
Хоть караул кричи. Он и раньше здорово отклонялся от курса Партии, а теперь это что-то вообще уму непостижимое. Все семьи как семьи — нарожают ораву детишек и живут себе припеваючи. Как же так получилось, что он, единственный, кто знает, как должна быть устроена настоящая сталлионская семья, остался у разбитого корыта?
Булат открыл глаза. Будь старшина Квасман жив, как бы он взрастил Харитошу? Хочется верить, что в том же духе. Старшина был верным слугой отчизны.
Эх… столько лет под одной кровлей...
Так, как воспитывал Харитошу Булат, растили жеребят, пока помнили учение Товарища Сталлиона. И ведь жили! Бедно жили, но с достоинством и смыслом!
Разве не учил Товарищ Сталлион любви, о которой так распинался Шаня, когда поощрял крепких семейственников? А когда писал «нам промеж собой, товарищи, ругаться ни к чему»? А когда, в конце концов, подобрал на улице маленькую, чумазую пегасочку Волгу, а потом сделал приёмной дочерью и поверенной преемницей?!
Это ли не настоящая любовь во имя великой цели, а не потакание слабостям, прихоть, которая после медового месяца скажет: «пшик»?
И Харитоша. Эх, Харитоша. Он уже может принимать решения самостоятельно: сам Булат уже в десять лет был знаменосцем пионерского отряда.
Жеребёнок запутался в тенетах кривды и обмана, как запуталась в них Копейка. Вот только Харитошу вызволить ещё можно, а Копейке уже не выкарабкаться. Нет ей возврата.
«Вырвет старый Грив седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына…» — вспомнилась вдруг Булату строчка из одной старинной былины.
Кто же виноват во всех невзгодах? Партия, Булат. Партия. Или Волгу подменили, или она выжила из ума. Она пустила эквестрияков на порог. Она предала наследство Товарища Сталлиона. Нет ей прощения.
Булат застонал и перевернулся на другой бок. Даже поплакать он не мог. Глаза, горло, сердце — всё пересохло.
Остаётся одно. Это их благородия эквестрияки виноваты, и его семья — первая жертва. Это они воду мутят. Их сеном не корми, но дай полукавить. Их надо гнать грязной метлой, гнать до самого Кантерлота, а там придушить, как душили когда-то смельчаки-богатыри прихвостней Короля Сомбры. Нет им пощады, нет поблажек, и не будет. Не дрожи, колено! Товарищ Сталлион был прав от первого до последнего слова: тот час, когда иноходцев в Сталлионграде стало больше, чем гарцующих верной дорогой, пробил. Сказали бы, что приключится такая горькая небывальщина, старшине Квасману, а он бы только фыркнул: «врёшь! Да скорее крыло воронье побелеет!..»
Не отдадим врагу ни пяди родной земли. Если завтра война, если завтра в поход.
Что же. Полно вам, снежочки, на талой земле лежать; полно вам, дружины, горе горевать. Думушку о Сталлионграде-батюшке можно думать до скончания века.
Булат спрыгнул на пол, подошёл к столику и взял чистый листок из красной пониссарской папки с надписью «для бумаг».
Он ещё всех подымет. Да здравствует сталлионградский бунт, сознательный, но беспощадный. Будет ворогам хозяйничать, пора и честь знать. Ешь анансы и жуй свой вкусняк — пришёл день последний, эквестрияк. На дальних заставах предостаточно дружинников, с которыми когда служил Булат; они ему доверятся. Уж кому-кому, а им эквестрияки не понравятся. Придётся, конечно, политбеседу провести, но это дело наживное...
Пора идти на подмогу к оскорблённому отечеству. Богатыри прошлого решились бы на такое без колебаний. Старшина Квасман помчался бы в первых рядах.
«Тварь я дрожащая аль нет?»
Булат нацарапал огрызком карандаша весточку к Берендею Секире, другу детства, хорунжему на одной из недальних застав — поню бывалому, умелому, отважному. Друже Берендейка, конечно, засомневается по первости, но это ничего, ведь всякий бы засомневался.
Но разве не сказано: на все вопросы один, один, ответ и никакого другого нет?
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Бердыш мозолистой ногой
И все должны мы
Неудержимо
Вести последний смертный бой!
Когда Булат влепил последнюю точку, зазвучали колокола. Булат любовно поглядел на письмецо, сложил вчетверо и сунул в карман гимнастёрки. Потом он выглянул в окошко. Щербатый месяц глядел с небосклона, а значит ночь выдалось лунная, ясная.
Краем глаза Булат взглянул сначала на гармонь в углу, а потом на чёрно-белую фотокарточку в деревянной рамке, что ютилась на столе. На ней были запечатлены вытянувшиеся, неуверенно прильнувшие друг к другу старшина Квасман и Копейка. Спереди, расправив крохотные крылья, таращился на диковину — фотоаппарат — и жался к копыту отца Харитоша. Жеребёнку повелели «стоять смирно» и «сохранять лицо», но четырёхлетний с такой задачей справился с переменным успехом.
Булат поправил фотокарточку. Спи спокойно, старшина Квасман. Тебя сразили вендиго, но ты дрался до последнего, чтобы спасти от смерти потерявшуюся экспедицию. Твой птенец, забодай его параспрайт, не отдаст Сталлионград на поругание и бесславную погибель.
Пора, мой друг, пора. Мы — сталлионградичи, а сталлионградичи, щорсы-ёрсы, не сдаются.
— Значит, и вендиго… — проговорила Селестия.
— Значит, и вендиго, — кивнула Волга.
Селестия наморщила лоб.
— Что ж. У нас ещё меньше времени, чем я думала. Но мне легко говорить: ведь нападут они в первую очередь не на Эквестрию… — Принцесса вздохнула. — Ну, к делу. Какая вам нужна помощь? О затруднениях Сталлионграда-батюшки мы в прошлый раз так и не поговорили.
— Живём мы будь здоровчик... аж сама себе завидую, — уголки губ Волги опустились. — Зря я так долго тянула со Снежным Занавесом. Теперь, когда не приходится поддерживать ещё и его, освободился большой магический резерв. Но, всё равно, этого не хватит, чтобы совладать со всеми невзгодами.
Тогда Волга повела рассказ. Первой и главной загвоздкой была невозможность что-либо поделать с чудовищами. Чёрная магия Сомбры называется так не за красивые глаза: кристаллы, что остались после его отступления, распространяли порчу. Многие беды Сталлионграда росли отсюда; но и его единство, часть духовного стержня, тоже. «Сомбра гадит» — не пустые слова. Эти кристаллы ничем нельзя было побороть — не раз по ним ударяли, как выразилась Волга, «различными матрёными бомбами», но от этого становилось только хуже. Кристаллы эти походили на осиное гнездо: лучше их было не тормошить.
«Вот как, — подумала Волга. — Значит, Сомбра не хотел идти на полумеры. Если они не смогли их исследовать, значит, скорее всего, мы имеем дело с проявлениями знаний вендиго».
Но, что ещё хуже, кончался кристальный уран. «Красный декабрь», который грел весь город, грозил вот-вот встать порожняком на веки вечные, а альтернативных источников энергии было не найти. Из-за совещания по этому поводу Волга как раз и не встретила посольство сама: дело не терпело отлагательств.
Или вот, скажем, лето в этом году. Его пришлось сократить. Всё, как всегда, назвали происками Сомбры, но сути это не меняло: ресурсов на отдых становится всё меньше и меньше. И никаким поднятием целины делу не поможешь.
Простые сталлионградцы, от мала до велика, ни о чём не подозревали. Лозунги «верной дорогой гарцуете, товарищи», «жить стало лучше, жить стало веселее» и «вперёд — к светлому будущему» уже давно вошли в кровь и стали аксиомами. Только товарищам, неколебимым в своей идейности, вроде Булата Кремлина, можно было доверить настоящее положение дел.
— Вот так вот, — Волга вздохнула. — Сводим концы с концами.
Селестия задумалась. Если от чего-нибудь и могло погибнуть её королевство, так это от лени и полного, просто всеобъемлющего разброда и вольнодумства. При жизни Принцесс, конечно, такого не случится, но теоретически…
В Эквестрии личная свобода почиталась, как святыня. Любой балбес мог выскочить перед королевским дворцом и выкрикивать в адрес царствующих особ всякие гадости — лишь бы газоны не портил и деревца не ломал. Вот только желания заниматься подобной чепухой не было ни у кого. На том стоит и стояла Эквестрия — пока кругом рассыпались и затухали великие державы. Так королевство пони стало мировым гегемоном.
«Гармония среди всех пони» — это просто клише. Оно, впрочем, имело за собой и реальную подоплёку: если сталлионградское общество гармонично в едином стремлении, то эквестрийское гармонично в неимении всякой цели. Другой вопрос — что станется, когда два общества столкнутся по-настоящему, без шуток? Ведь в масштабах государства полумеры к хорошему не приводят. «Среднего нет: принципы побеждают, а не примиряются» — так сказал как-то Сталлион, и Селестия не знала, верить этому, или нет. Сталлионград так разительно отличался от остальных государств, что сравнить ей было не с чем.
Неизвестно ещё, смогут ли Волга и Селестия посеять семена здорового сотрудничества. Селестии подумалось даже, что чем скорее нагрянут вендиго, тем лучше это будет для всех.
— Но это ещё не самое страшное… — Волга взглянула на портрет Сталлиона. — Последние два века я медленно, но верно смягчаю и переиначиваю учение отца. Прилетите вы семьдесят лет назад, вас бы отсюда погнали в три шеи… только представьте себе — город, полный Булатов. Не самая гостеприимная картина. Но вы, наверное, сами знаете, что старые ростки могут неожиданно пробиться и заглушить все новые. — Волга усмехнулась. — Ох, непросто же было создать литературу, которая описывает что-то кроме подвигов Сталлиона, борьбы с сомбрятской нечистью и жизни героев труда. Отряды суровых опричников сменились отрядами пониссаров, которые ведут с неправыми задушевные беседы, а не… кхм. Сами понимаете.. Я учу своих товарищей мыслить заново. И, надеюсь, заграница нам в этом поможет.
— Помочь-то поможет, — вздохнула Селестия. — Но я такими успехами похвастать не могу. Подданных эквестрийского королевства переучивать сложнее. На своём веку, видно, мне их уже не перевоспитать, хотя к диалогу с другой идеологией они готовы заранее… по крайней мере, к мнимому. А выживать и перенимать чужой опыт их научат вендиго. И у них, кстати, — Селестия подмигнула, — будет наглядный пример тех, кто выжил, товарищ Волга. Но это ещё не главное. Угадай, какой козырь есть у нас под седлом, а?
Волга, переняв бодрость Селестии, тоже улыбнулась.
— Неужели Кристальная Империя?
— Да. Кристальная Империя. Думаю, секреты Сомбры сталлионградские и эквестрийские магики будут постигать вместе. Уверена, им не составит труда найти там что-нибудь… этакое. И кто, в конце концов, знает, какими предстанут кристальные пони?..
Волга надолго задумалась.
— Но кто объединит воедино нашу «большую тройку»?..
Селестия показала глазами на потолок. Волга посмотрела. Опустила взгляд. Вопросительно уставилась на Селестию.
— Луна, Принцесса Ночи.
Как ладью вы назовёте, так она и поплывёт. Так говаривал, сколько себя помнил, Варяг Бронеус, перед домом которого стоял Булат.
«Удивительное дело, — Булат переступил с ноги на ногу. — Когда я в последний раз ходил к брату так, просто, покалякать за жизнь? Подскочу к нему нежданно, негаданно...»
Булат крепко призадумался. Даже хлёсткие, раскалённые докрасна мысли о скорой расправе над ворогом, не дававшие покоя, отошли в сторонку на несколько мгновений. Булат воображал себе, как войдёт в «кают-компанию» брата, жахнет копытом по столу и выскажет всё об эквестрияках, как на духу, и Варяг, старый вояка, конечно же, не сможет устоять и во всём его послушает.
Так, по малой мере, рассудил Булат, когда только-только решил пойти к Варягу. Но что-то иное, невыразимое, подняло его с места и погнало прочь из дома, а оттуда — к брату; такому чувству Булат названия дать не умел.
И теперь, разглядывая звёзды, похожие на кусочки льда, Булат не мог просто так войти, как задумывал. Морща лоб, он вспоминал. Как Варяг высказывался об эквестрияках? О нынешнем курсе Партии? Об учении Товарища Сталлиона?
Вздохнув, Булат понял, что супротив эквестрияков Варяг ничего не имеет, супротив нынешнего курса Партии не идёт, и к учению Товарища Сталлиона относится с почтением, но без должной преданности.
Одним словом, не получится из Варяга идейного борца. И что это он сразу, балда, не подумал?..
Но уйти Булат так и не смог. Пониссар на полпути дела не бросает...
— Доброго вечерочка, брат!
Варяг с заботой отложил в сторону форму для литья, поставил очередного оловянного солдатика в строй таких же неуклюжих собратьев, и — мягко улыбнулся.
— Привет, Булат. С чем пожаловал на борт нашей ладьи?
Булат знал о слабости Варяга к оловянному воинству, и относился к ней со спокойствием. В неурочное время каждый может заниматься, чем ему вздумается. Старшина Квасман, к примеру, стругал всякие полезные вещицы.
Сев за стол, Булат снял фуражку, положил перед собой, а потом сложил копыта пирамидой. Он остро чувствовал нужду переговорить с братом — понять хотя бы, с нами он, или против нас. Но что ему можно сказать, а чего нельзя?
Варяг, приподняв бровь, взглянул на брата, а после покрутил ус.
— Чего это ты? — он улыбнулся. — Пришвартовался и политбеседу вдруг решил провести?
Вздрогнув, Булат убрал под стол копыта, постарался расслабиться и кашлянул. Что-то он в самом деле задумался.
— Нет, — сказал он. — Я с Копейкой повздорил.
Варяг сразу изменился в лице. Великолепные усы его поникли, извечный, задорный огонёк во взгляде потух, а морщинки в уголках глаз, признак весёлого нрава, разгладились. С тяжёлым вздохом Варяг отодвинул солдатиков, запустил копыто под стол и вытащил непочатую бутыль душистой, отменной — ярко-красной, как звёзды на здании Боярской Думы — наливки из развесистой клюквы.
— Из-за эквестрияков, разрази меня гром? — Варяг нахмурился.
— Так точно, — повесил нос Булат.
«Вот тебе и раз, — подобрался он, — думал, что скажу рассудительно, толково, по-пониссарски, а получилось… что это на меня, опять ко мне тоска зелёная подкралась? Ох, тошно. Не время. Не время. Всё уже сделано».
Но чем хлеще старался Булат прогнать кручину, тем больше щемило ему сердце.
Глядя на братца, Варяг подвигал челюстью, достал откуда-то пару железных кружек и поставил одну перед Булатом. Могло показаться, будто усы Варяга подёргивались: капитан размышлял.
— Только слепая каракатица, — Варяг плеснул Булату, — не углядела бы между вами разногласий. Но, крюйс-бом-брамсель мне в ухо, я надеялся, что до такого никогда не дойдёт.
Булат взглянул в кружку. Наливка рдела, словно кумач, и напоминала о старых добрых армейских деньках, о «нарпоновских 100 грамм», которых вечно недоставало. Боевые сто грамм грели дружинничков, давали приют, напоминали о доме; невероятной кислятиной и колючим огнём разливались по всему телу. Выпьешь, и готов не то что горы, солнце хорошим тумаком готов сдвинуть. Старшина Квасман говаривал: «сто грамм не стопкран: дёрнешь — не остановишься!».
Тогда Булат писал Копейке письма, как родной матери.
— А Харитоша что? — сощурился Варяг. — Мальцу-то каково, а?
— Харитона увела мать, — Булат скривил рот. — Он не отважился ей перечить. Но сердцем он, я уверен, со мною.
Варяг медленно пригладил усы.
— Хряпни наливочки из моего трюма, — сказал он. — Утешься. Капитан, капитан, подтянитесь.
Булат опрокинул в себя кружку и вздрогнул в знакомом, старозаветном чувстве того, как тебе сперва опаляет язык, потом раздирает нутро, глотку, и, наконец, колет в желудке. Сморщившись, Булат помотал головой: да уж, эта наливка всем наливкам наливка. Не чета плохонькой, мутной, которой перебивались армейцы в голодные годы. Да и отвык он уже.
— Ух-х… — Булат смахнул слезу. — Сердитая, что надо!
Зато мысли просветлели. Тоска, негодование, обида, горечь — всё притупилось. Остались только волны спокойствия и холодного разума. Да, он готов идти до конца. Если надо, он готов пожертвовать семейным благополучием ради великой цели.
Надо только понять, кто с нами, а кто против нас.
Варяг, поморгав и оправившись, охнул. Думы его, усыплённые благодушным сидением на одном месте, занятиями тихим, мирным и приятным делом — они мало-помалу возвращались к жизни.
— Вот скажи, — Булат подался вперёд. — Если завтра попрут на нас эквестрияки, что ты делать будешь?
Варяг подкрутил ус. Налил ещё понемногу им обоим.
— Вот ежели попрут, — кивнул Варяг, — так и всыплю им гостинцев. Сначала ввяжемся в бой, а там видно будет.
— Объясняю, — вздохнул Булат. — Ввязаться в бой-то всякий горазд… а вот ежели твоя родная сестра переметнётся к ворогам, а?
Замерев, Варяг уставился на Булата. Так-так. Да. Братец хоть и провёл на воде полжизни, хоть для него ладья — жена, а команда — детки, семейные тонкости он чувствует распрекрасно.
— Ты чего это, ну-ка? — Варяг нахмурился.
— А что? — Булат пожал плечами. — Всякое бывает, верно?
Варяг тяжело призадумался.
— Ну… ежели так… — Варяг моргнул усом. — Тогда чего сделаешь, лопни моя селезёнка?.. Придётся. По приказу и медведь полетит. Но! — Варяг вскинул копыто. — Ты мне это брось! Не каркай!
— Так выпьем же за то, — Булат поднял кружку, — чтобы такого никогда не случилось на нашей разродимой сторонке.
Видимо, о подобном Варяг, старый морской волк, и помыслить не мог — так что он просиял и выпил. С большой охоткой и великим облегчением. Что ж. При случае на него рассчитывать можно, но покамест лучше повременить с рассказом всего и вся. А то ещё засомневается. Только когда вспыхнет пекло сталлионградского бунта, и он поймёт, с кем правда — тогда он сумеет сделать верный выбор.
Третью чарку, как водится, пили молча за погибших товарищей — и обоим, конечно, пришёл в голову старшина Квасман. По правде говоря, Булат не предался всецело горьким воспоминаниям, как обычно — ему уж было не до этого. Всё теперь стало ясно. Тревожиться не о чем. Можно смело идти и лупить эквестрияка на чём свет стоит.
После недолгого молчания Варяг затянул старинную, тоскливую песню. Булат уважал её всем сердцем, как излюбленную песню старшины Квасмана, и потому не стал держать на привязи язык. Можно и отдохнуть душой.
На реку Медведицу, на высокий берег,
Нечисти Сомбрятской три орды стянул злодей.
И покрылась тундра, и покрылся берег
Сотнями порубаных, пострелянных поней!..
Любо, пони, любо,
Любо, пони, жить!
С нашим пониссаром не приходится тужить!
А первым кристаллом, а первым кристаллом
А первым кристаллом зацепило медведя —
А вторым кристаллом, а вторым кристаллом,
А вторым кристаллом насмерть ранило меня.
Любо, пони, любо,
Любо, пони, жить!
С нашим пониссаром не приходится тужить!
А жена узнает — выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волюшку во широком полюшке,
Жалко мать-старушку, моя милая родня!
Любо, пони, любо,
Любо, пони, жить!
С нашим пониссаром не приходится тужить.
Кудри мои русые, очи мои светлые,
Травами, бурьяном, да полынью зарастут.
Кости мои белые, сердце моё смелое,
Чудища да вороны по тундре разнесут.
Любо, пони, любо,
Любо, пони, жить.
С нашим пониссаром любо голову сложить…
Да. Старый медведь старшины Квасмана, Днипро, помер в преклонных годах. О, это был топтыгин, каких поискать! Шкура — как обсаженная мехом листовая броня, зубищи — с копыто, а нрав — тише воды, ниже травы. Пока неприятеля рядом не учует. Старшина погоревал-погоревал, да обзавёлся годовалой, бойкой, расторопной медведицей по кличке Буря. Правда, поездить вволю ему так и не удалось. Несколько времени спустя он погиб, и Бурёнка безмолвно, но решительно дала присягу Булату.
И с горечью потери наравне Булат думал: «так-то оно так. Старшина Квасман уж бы не усомнился. Ужо бы он эквестриякам… эх. Да что я? Нет его. О живых заботиться надобно. К Сомбре все думки».
— Вот что, — сказал Булат. — Пойду я. Проследишь за Копейкой, если чего не так?
— Да, — вздохнул Варяг. Он целиком погрузился в невесёлые размышления. — Уж прослежу, не беспокойсь.
Булат бросил на стол последний взгляд. Среди оловянных болванчиков он разглядел одного, в фуражечке и пониссарском плаще; и что-то у него ёкнуло сердце. Сейчас он уйдёт, будет бой, и жизнь никогда уже не станет прежней. Надо сохранить что-то на память о мирных, беспечных временах.
— Я возьму этого? — спросил Булат.
Варяг обратил на брата затуманенный взгляд.
— Ага, конечно, — махнул он копытом. — Бери на здоровье. Счастливого плавания.
Встретились. Каждый прихватил доспех и оружие своей нации: Шаня откопал церемониальный меч, которым единороги дрались на этих их турнирах, а Булат вынул из закромов добрую, звонкую шашку.
Приведя клинки в порядок, и подточив их — всё-таки, до первого ранения — неприятили отправились в путь-дорогу.
Гуляла в Сталлионграде легенда о крестьянине Сысое, изложенная в опере «Жизнь за Товарища Сталлиона». Сысой пообещался провести прихвостней Сомбры через болота, а сам заманил ворогов в самую топкую топь, где и сгинул со всеми кристалюками вместе. Вот она, богатырская решимость, настоящая — живота не пощадим, а поганить не дадим. Все бы сейчас такими были.
Булат уже всерьёз подумывал куда-нибудь Шаню затащить, но оборвал себя. Пускай знает он округу, как свои четыре копыта, лукавить и хитрить — удел и почётное право эквестрияков. Они народ жиденький. Только особого склада бестия смогла бы додуматься до того, что предложил Шаня — выдать это всё за дружескую охоту. Ха. Попрыгай, воробушек, попрыгай. Лучше уж тебе, милый мой, постараться как следует. Тебя никто вытаскивать не собирается.
О, а вот они. Дозорные, Свеклуша и дедусь Варлам сидели возле входа.
И пока спокоен враг
Вся станица на ушах
Мы зебряночку танцуем
Всем смертям назло!..
Свеклуша заметил Булата и убрал от гуслей копыта. Дедусь Варлам хрюкнул во сне, очнулся, и оторвал от винтовки щёку.
— Здорово, служивый! Здорово, старче!
Свеклуша козырнул.
— Здорово…
— Ну, здорово, — буркнул Варлам.
— Мы, товарищи, с эквестрияком пойдём зверя бить, — Булат приосанился. — Так что прошу за нас не тревожиться. Ну а покамест у меня к тебе, Свеклуша, важное партийное задание. Вот письмо — передай хорунжему Берендею Секире, что в Гопакиной заставе.
Отложив в сторону гусли, Свеклуша отдал честь, сунул бумажку в карман гимнастёрки и без лишних разговоров полетел.
«Лети, Свеклуша. А я пока кончу своё дело. Один в поле воин, если по-сталлионградски скроен».
— Сержант! В самоволку! Без нас!
Чаффи бегал кругами по комнате, где спали гвардейцы, и всё вскрикивал, и вскрикивал, и вскрикивал.
— Чаффи, лягать, какого сена?..
— Вставайте, свинороги! Хватит яблочки пинать! — гавкал Чаффи. — Сержант подался в самоволку! Без нас!
Мало-помалу гвардейцы, одетые в белые майки, зевая, ругаясь и поминая под нос то ли чью-то маму, то ли Дискорда, садились на кроватях. Пахло жидкостью для полировки доспехов, и как ни странно, нестиранными носками — хотя никто из гвардейцев не мог похвастать тем, что носит эту, весьма эксцентричную, часть одежды.
— Видите окно? Видите?! А сержанта видите, а?! Энфилд? Харрикейн? Смит и Вессон? Из вас кто-нибудь видит? — Чаффи сел и в порыве праведного гнева почесал задним копытом ухо.
Ни Энфилд, ни Харрикейн, ни Смит с Вессоном не видели.
Чаффи был пегас, крепыш, и просто дерзкий малый. Под его сбруей билось благородное сердце — а тот, кто пытался в этом усомниться, получал от Чаффи «чистку физии». Причём начищались физии всегда в бреющем полете, ведь никак иначе Чаффи до чьей-нибудь морды дотянуться не мог.
Веко Чаффи дрожало, вислые уши поднялись, хохолок дыбился, словно иголки ежа, а бурое пятно вокруг глаза — природная отметина — казалось иссиня-чёрным.
— Это недопустимо! — взвыл Чаффи и ударил копытами об пол. — Бригада-а, догнать! Пронто! Задержать, именем Принцесс! Гр-р-р!! Один за всех, и все за одного!
Гвардейцам, по правде говоря, было не в охотку кого-то догонять и задерживать, а особенно — именем Принцесс, но делать нечего. Чаффи лучше не злить, хоть он и не мог блеснуть высоким званием: капрал-лейтенант третьего ранга. Как на беду, единственный, кто может натянуть на Чаффи невидимый намордник — это Перкинс. Что ж, его стоит догнать уже ради этого.
И псы вышли из псарни. Через окно.
В жилах Бурёнки текла кровь первых богатырских ездовых медведей, которые ещё тысячу лет назад наводили ужас на экзоскелетов Сомбры. Кровь, дело ясное, не простая; кровь настоящего сталлионградского медведя, густо заквашенная борщом и беззаветной преданностью хозяину.
Буря считала Булата прямым потомком старшины Квасмана.
Как только Шайнинг и Булат миновали улицу Товарища Сталлиона (третью по счёту), Буря разбушевалась и задёргалась на привязи, тревожно повывая и копая когтями пол. Остальные медведи поддержали её рыком и рёвом — но кольцо, к которому была прикована привязь, было сработано на совесть. Оно так и не оторвалось.
Дверь хлева скрипнула.
— Булат? — раздался тревожный голос Копейки. — Булат?..
На мгновение-другое Бурёнка притихла.
— Брат?..
Буря разгулялась с новой силой. Грохотала цепь, выли медведи и стена стонала под напором косматого, почти в полутонну весом, тела.
Миг спустя перед собой, над дверцей денника, Буря разглядела лицо Копейки. Присмирела. Несколько раз беспокойно хрюкнула, потопталась на месте.
— Б-буря?.. Ты знаешь, куда он пошёл?
Вместо ответа Бурёнка заскулила и принялась царапать когтями пол.
Минуту спустя Буря, в полной боевой сбруе, вымахнула из дверей хлева и помчала по улицам громадными скачками. На ней верхом, крепко ухватившись за поводья, тряслась Копейка: и взгляд её говорил, что были бы медведи, а горящие избы найдутся.
Голову Копейки украшала фуражка Булата, которую он оставил дома.
Бурёнка, как уже было сказано, была непростая медведица; она тоже по-своему усвоила принципы Товарища Сталлиона. Например, она знала, что сила в коллективе, и потому уже составила в зверином уме план спасения — план, конечно, нехитрый, но и не в духе «и попрём, как всегда, напролом».
Камаринская улица. Это название почему-то запечатлелось в голове Шайнинга. Ему даже представился заголовок в какой-нибудь туземной газете: «Камаринский Кризис! Наших бьют! Эквестрийская гадина калечит сталлионградского пониссара!»
«Нет, — подумал Шайнинг. — Это во мне говорит вражда к журналистскому племени. Тоже мне, газета юных жеребят».
И он вспомнил, как когда-то стеной гвардейцев отгораживался от непоседливых газетчиков. Тогда это казалось проблемой мирового масштаба, а теперь… теперь Шайнинг выполнял свой, ему самому непонятный дружбоплан, и чувствовал себя хуже некуда.
Шайнинг пощупал копытом нагрудник. Под сбрую он подложил книжку Кэйденс. До сих пор он не понимал точно, зачем это сделал: какая-то суеверная мысль в духе «книга спасла от удара в сердце», «моя культура — мой щит», «подарок любимой дамы» заставила его это сделать.
— Ну что? — глаза Кремлина блестели в тени шлема. — Или тебе Селестия не позволяет?
Шайнинг выдержал паузу. Частил снег, робко повевал ветер, и в полуночной тишине так восхитительно, так роскошно молчалось.
«Ничего, — Шайнинг ухмыльнулся, — сейчас так отгуслярю, только матрёшки посыплются».
— Отходим каждый, — сказал Шайнинг, — на десять шагов.
Сказано — сделано.
Телекинезом Булат выхватил тонкую, причудливо изогнутую шашку. Он выровнял её по пике своего шлема и подогнул передние копыта, готовый тотчас же ринуться в бой.
Шайнинг Армор медленно вытянул из ножен рыцарский меч. Ему уже доводилось драться в клинковой схватке, и не раз; но глядя на клинок, Шайнинг чувствовал, как меч из красивой железки становится Оружием. Он ощущал на себе око отцов-основателей Гвардии, которые говорили: не подведи, капитан-командор. Оправдай доверие. Да будет крепок твой телекинез.
«Мы любим нашу Гвардию, кобыледи?!» — спросил бы старина Шрапнелл, и Шайнинг бы ответил: да!
Клинок ударил о клинок. Звонкий лязг, скрежет — брызнул в снежной пелене сноп искр — рог к рогу, сила на силу, исчез мир раздумий и сомнений: это в бою — удел проигравшего.
Шайнинг, сжав зубы, напирал. Меч гудел, рубя воздух, шаг за шагом теснил ловкую шашку; Булат отпрянул, рванул во фланг, замахнулся — но встретил неколебимый клинок. Удар, удар, ещё удар, Булат отскочил назад, и острие свистнуло у него перед глазами.
— Давай, золотосбруйник! Давай! — Булат, как из рогатки пущенный, помчал напролом. Шашка полоснула седло с командорскими нашивками, взвилось облачко позолоты, и Шайнинг попятился, взревел, могучим взмахом отшвырнул неприятельский клинок. Выпад. Булат увернулся, снова хлестнул панцирь врага. Завизжало лезвие.
Сейчас стражник Её Величества сражался не за себя. Он дрался за попранную честь Эквестрии, за Твайлайт, за Кэйденс, за саму Селестию, за отца с матерью и за родимый дом, и все противоречия сплавились в одно.
Противники разминулись, покружили, схлестнулись снова. Булат играючи метался из стороны в сторону, лупцуя врага, как вздумается, и Шайнинг едва успевал отбиваться.
Колесница, запряжённая медведем. Бытие наполнялось смыслом. Смысл хлестал через край.
Выла и бесновалась метель. Порывы ледяного ветра били хлеще бердыша, крепчали и набирали силу, ноги вязли в сугробах, как в болоте. Подковник Мороз спешил на подмогу к своему служилому поньку.
Выдирая из снега копыта, Шайнинг попытался атаковать, но Булат упредил все удары, будто со злорадством. Опять в оборону, крупогрыз, да соберись же ты, поднажми!
Шайнинг Армор чувствовал себя неповоротливой скалой — медлительной, но незыблемой. Тело будто налили свинцом, и голове гремели «Правь Эквестрией, Принцесса!», гвардейский полонез, симфонии Хуффальди, «Слава Рэдкоуту-герою», полька параспрайтов, и всё перемешалось. Они звали мстить. Хмельная радость захлестнула без остатка.
Удар, удар, ещё удар. Меткий взмах лезвия. Булат взвился на дыбы, накинулся, чуть не опрокинул Шайнинга, и был отброшен — но тут завертела и закружила метель, и Шайнинг остался с Подковником Морозом один на один.
Прядая ушами, раздувая ноздри, Шайнинг искал взглядом Булата сквозь багровую дымку. Трус! Свинорог! Он, видно, думал, что с ним в подковки играют — ан нет! Отведал, крупогрыз, эквестрийской зуботычины, испугался!
Правь, Принцесса! Принцесса, правь ты нами! И пони вовек не будут рабами! — Шайнинг дрожал от упоения.
В буране мелькнул Булат. Всё, была не была. Последний раз, решающий удар, подковы брошены! Видит пречистая Селестия, туземцу конец!
Метель взвыла громче, когда клинки схлестнулись. Пело, беснуясь, железо, Шайнинга зацепило острием, запахло кровью, но это всё равно — дерись до победного конца. Меч саданул по сталлионградскому шлему, зазвенела кольчужная сетка, и, не успел Булат опомниться, как клинок пырнул его в сочленение доспеха.
Шашка глухо брякнулась в снег. Копыта Булата вздрогнули, расползлись. Глаза закатились. Захрипев, ловя ртом воздух, он завалился набок.
Пожар боли на шее первым дал о себе знать. Потом заговорили прочие ссадины и кровоподтёки. Но совесть Шайнинга заговорила только тогда, когда белизна снега окрасилась алым.
Ты сорвал джекпот, Шайнинг Армор. Поздравляем, ты своего добился.
— Темно, лягать, как в навозной куче!
— Чаффи, а почём ты знаешь, куда мы идём?
— Я, лягать, напал на след! Магический нюхач! Да меня вытурили из магической академии за плохое поведение!
— Шило у тебя в одном месте, а не нюх, Чаффи...
Перкинс оглянулся. Метель и впрямь разыгралась нешуточная, не будь я Перкинс, а выводок гвардейцев, как и стоило ожидать, клюнули на приманку. Хай-хо, хай-хо, а вот и мы идём...
И, как только Перкинс развернулся, из мглы выскочил Чаффи.
— Ага! — рявкнул он, перекрикивая буран. — Вот ты где, пресвятая сержантская репка!
— ДЫА! — поддакнул Кластер Бицепс так, что у Перкинса заложило уши. Перкинс знавал брата-близнеца этого фрукта, Балка «Сноуфлейка» Бицепса. Он жил в Понивилле, и, о, Нелли, эти минотаврищи, эти глыбы друг друг стоили.
— А ну-ка, — Перкинс приосанился, — кобыледи, отставить!
Чаффи что-то протявкал, но на него шикнули, и он ограничился тихим утробным рычанием.
— Вы что думали, своего сержанта вокруг копытца обвести, да? Я так не играю, знаете ли.
Гвардейцы сморгнули и переглянулись.
— Итак, — Перкинс прочистил горло. — Слушайте сюда, обормоты! Ра-авняйсь! Равняйсь, кому сказано! Завели, понимаешь, моду! Будут они мне марафет наводить!
Бравые солдаты подчинились.
— Итак, неженки! Перед нами стоит боевая задача, ясно вам? Мы будем играть в приколи-пони-хвост с самой смертью! Молчать, Чаффи! Тысяча параспрайтов! Разговорчики в строю, сахарок! Забудьте про все причиндалы в своём звании, про всяких «юнкер-» «ротмистр-» «фельдфебель-» «егерь-», и даже про «коннетабль-» забудьте — ясно тебе, Першинг?! Глаза, глаза оловяннее, кобыледи, так вас и растак! В первый раз с луны свалились, что ли? И про классы, ранги, прочу чепуху — тоже забудьте! Следующие несколько часов для вас будет один-единственный авторитет: ваш сержант! Понятно вам? Я не слышу вас, кобыледи!
— ДЫА! — заревел Кластер Бицепс.
— Так точно! — неохотно грянули гвардейцы.
— Р-ргав! — воскликнул Чаффи.
— Тогда — за мной, джентльпони! Шага-а-ам, марш!
Мимо деда Варлама пронеслись: сначала медведь с кобылкой верхом, потом генерал-подковник Чапай Будёнич, пара тачанок, и наконец, десятка два вооружённых до зубов стрельцов, грохочущих, словно в барабаны бьют, подсумками.
Ходют, ходют тут всякие.
Дедусь Варлам, бывалый старожил, проводил ребятушек взглядом и вздохнул. Когда-то и он мог так прытко скакать. Знал бы дед Варлам Наганович (который в молодые годы любил, как говорят, «поиноходить») что весь переполох подняла кобылка, которая ворвалась в дом к спящему генерал-подковнику верхом на косолапой, он бы, может, и задумался — зачем из-за медведя куда-то бегать? — но он, увы, не знал.
— Всё, дедусь. Сделал дело — гуляй смело, — Свеклуша, сложив крылья, приземлился рядом. — Где там там мои гусли-самогуды?
Дед Варлам, тряхнув седой бородою, в которой могла спрятаться гидра, дал гусли. Свеклуша прочистил горло.
— О чём бишь я?.. ах, да.
Но если вендиго-урод
Нападёт на наш народ
Прапоньщик, беги вперёд
Винтовка — на врага!