Окно в Эквестрию
Эпилог. Шаги командора
...В котором Принцесса Селестия начертит треугольник, а Шайнинг Армор, посмотрев, как уходит в закат Перкинс, завалится набок. При этом он помянет элементы высокой культуры сталлионградского быта.
Из спичек и желудей не что могучую империю — захудалое государство не соберёшь. Нельзя вскрикнуть «абрапонябра!» и построить такое общество, где все бы были довольны, не будь я Перкинс. В собственной стране правитель должен исполнять обязанности главной рабочей лошадки, иначе получится ерунда. И пускай подданные будут скакать за ним, как параспрайты за оркестром: главное — гарцевать верной дорогой, как говорил Сталлион. Вернее, Товарищ Сталлион. Он заслуживает такого титула.
Перкинс окинул взглядом окрестности, наводнённые сталлионградцами; провожать эквестрияков собрался весь город. Потрясённые ораторы, смахивая непрошеные слёзы, держали речь наперебой, и везде только и слышно было: «Булат… Пониссар… Товарищ Сталлион… Эквестрияки… Вендяги...».
Хоронили Булата все. И не было на его похоронах пышных цветов, портретов и прочей помпы, к которой питали слабость богатые вельможи; обряд обставили без затей. Но звончее любой шелухи говорила жизнь и судьба Булата Кремлина, первого и последнего народного пониссара города Сталлионград. И, о, Нелли — музыка, с которой положили гроб в мать сыру землю, была пронзительно прекрасна. Сталлионградский композитор, Поньский-Рысаков, примчался на Сенную Площадь буквально в последние мгновения, не снимая каски, в которой он бился с супостатами: и, когда всё уж было кончено, он долго ещё стоял, как вкопанный.
Произведение своё он назвал «Плач по Булату».
Чья же идеология более понилюбива? Кто, наконец, прав? Сталлионградцы, готовые лечь костьми за общее дело, или эквестрийцы, для которых личная свобода — величайшее сокровище?..
«Рано или поздно всем пора на пенсию, — подвигал челюстью Перкинс. — Служакой ты был исправным, первостатейным, Перкинс, но пробил твой час. Понь тебе в ребро и седина в бороду. Тебя ждёт родимый дом, верная кобыленция и отара детишек. Ты их будешь пестовать, играть с ними в войнушку, уплетать сено за обе щёки и выходить по утрам на долгие пробежки вокруг Понивилльской Колокольни. Ну и тёща, конечно — всё-таки, этот мир несовершенен, не будь я Перкинс. — он вздохнул. — Пора на пенсию, увы, и моей любимой Гвардии. Её Величество мудро поступила, что сохраняла её до последнего мгновения такой, какой она оставалась целое тысячелетие: народ любит золотые, марширующие, каменномордые штуки. И пускай мои жеребчики не просто не ударили мордой в грязь, но и проделали всё просто первостатейно; всё равно скоро Гвардия встанет, как феникс из пепла, и заживёт новой жизнью. — Перкинс на мгновение затормозил ход мыслей. — Пора на пенсию и старушке Эквестрии. Жилось нам хорошо, беспечно, не будь я Перкинс, но жить так до скончания века?.. Наблюдать приключения в одних лишь рыцарских романах? О, Нелли. Нет уж, увольте. Другим будет Нью-Кантерлот. Если старику Перкинсу пора на покой, то старушке Эквестрии надо бы стряхнуть с себя пыль и чепчик, чтобы все увидели: она и не старушка вовсе, а юная, бойкая, норовистая кобылка. Ну и, конечно, Сталлионград. Тысячу лет они здесь варились, как в бочке сидр — вернее, как в плошке борщ — и, не будь я Перкинс, каково им переживать визит таких гостей, видели мы все. Главное, чтобы бедолага Булат стал в своём роде первым и последним.
И будут престарелые сталлионградцы, нынешние жеребята, хвастаться: «а я-то при генсеке Волге о-о-о… а я-то при генсеке Волге у-у-у...»
Тут Перкинс, стоявший перед гвардейцами навытяжку, увидел неподалёку прильнувших друг к другу сестру Булата — Копейку, племянника — Харитона, а с ними вместе не то брата, не то близкого родственника. Особенная стать и природная выправка, курчавая шерсть, ясный, смелый взгляд, и хохолок, ниспадающий на лоб у него были точно такие же, как у Булата.
Что ж. Во имя укрепления сталлионградско-эквестрийской дружбы…
Перкинс двинулся с места.
— Будете у нас в Кантерлоте — милости просим.
Семейство Кремлиных, до того будто бы не замечавшее Перкинса, обернуло к нему головы. Перкинс догадывался, что у них у каждого на уме: «эй… да ты же тот самый жеребец, который сыпал моряцкими словечками» — Харитон, «я тебя помню» — Копейка, и «а ты ещё кто?» — усач.
Кашлянув, Перкинс снял шлем и сунул в сгиб локтя.
— О, Нелли. Видишь ли, в чём дело, Харитон. Для тебя мои слова, конечно, вес имеют небольшой, но прислушайся. Могу себе представить твоё горе, когда ты узнал о гибели Булата. Ты можешь подумать даже, будто он сделал это потому, что запутался и решил свести с жизнью счёты. Попросту говоря, испугался. Но я уверен: такое было лишь отчасти, не будь я Перкинс. Не верю этому ни на пинту.
Харитон смотрел на Перкинса болезненно сухими глазами. Такой взгляд бывает только тогда, когда слёз слишком много, и пони хочет поплакать, облегчить душу; но влага отхлынула в небытие со всеми чувствами заодно. В глазах Копейки теплилось доверие. А брат — брат глядел на Перкинса пристально.
Семейство вспомнило те страшные мгновения, когда отгремел выстрел и всё смешалось, завертелось перепуталось; когда бросилась Копейка к трупу, когда сталлионградцы чуть не набросились на эквестрийцев; и только благодаря Селестии и Волге, которые сами едва держались на ногах, кровопролития удалось избежать. Мало-помалу утихомирили перепуганную вусмерть толпу, и тогда оба правителя сказали всё, что думают. Их печальные, сбивчивые слова привели толпу в чувство.
А потом Шайнинг дрожащими копытами стянул с головы шлем, а Селестия сняла диадему.
— Мужество Булата первоста… кхм. Оно не поддаётся моей мерке. У нас, в Эквестрии, такого почти не бывало. Задумайся, Харитон: большой бы вес придали его словам без того, последнего выстрела? Он принёс себя в жертву, и баста. Я плохо знал покойного, но в этом уверен. Ещё я уверен в том, что для тебя он всегда был примером: пускай же подобные поступки будут для тебя образчиком и впоследствии, не будь я Перкинс. Вот где тут параспрайт зарыт.
Перкинс посмотрел вбок. Там, крепко-накрепко обнявшись, стояли Сюрпрайз с Добрыней Эвриковым. Крылышки Сюрпрайз трепетали. Она плакала.
— Так что оправься, Харитон. — Перкинс приосанился. Ну же, крюйс-бом-брамсель тебе в печень! Дружба — дело наживное. Заживём ещё. Все мы братья по копыту… — Перкинс отдал честь. — Не забывайте Булата.
Харитон откозырял негнущимся копытом.
— Т-так точно…
К мальцу возвращались чувства. Перкинс видел, как он пытался проглотить рыдания, остановить потоки слёз — и вовремя отвернулся, чтобы Харитону не пришлось краснеть. Он видел внутренним взором, как пегасик уткнулся матери в шёрстку, как он даёт волю безграничной печали, и знал — когда ему станет полегче, он задумается над словами старого золотосбруйника. Обязательно задумается. Не знать мне гвардейского седла, если это не так.
И не ведал ещё Перкинс, что спустя пару месяцев после того, как он вернётся в родимый Понивилль, где займётся продажей перьев, диванов, и будет нянчить жеребят, случится нечто. Что хитроумные перевёртыши, согласно продуманной до мелочей операции,чуть не разорят Кантерлот — и что Гвардия не сумеет с ними справиться. Что перевёртыши примут облик высших офицеров и будут давать противоречащие друг другу приказы, что всё смешается и перепутается. Конечно, только один пони в целой Вселенной смог бы отличить, жуя табачный лист, поддельного офицера от настоящего: сержант Перкинс. Вот только к этому времени он уже будет в далёком Грифлянде, в гостях у тёщи, а на личное приглашение ответит:
«О, Нелли. Простите меня великодушно, сэр, во имя пречистой Селестии. Приехать не могу, быть мне старой чернильницей: должен залатать крышу своей возлюбленной тёще. Желаю вам большого, как сама Эквестрия, счастья, и помните: Сталлионград не сразу строился. Будьте терпеливы со своей кобыленцией так же, как я был со своей, сэр.
Ещё увидимся. Честь имею.
Теодор Перкинс. Штабс-сержант первого ранга в отставке».
А, впрочем… сказка — ложь, да в ней намёк, желторотикам урок. Это уже совсем другая история, не будь я Перкинс.
И дым родного королевства нам сладок и приятен. Так сказал великий эквестрийский поэт Оскар Уайлдфлэнк, и был прав.
Колесницы шли на снижение, и лёгкие, пока ещё по-летнему тёплые капли нашёптывали приветливую песенку, стуча по колесницам, одежде и головам пони. Под зонт никто не прятался. Что эквестрийцам ласковая изморось после вьюги, в которой скалятся дюжины вендиго, после ветров, грозящих содрать шкуру, после ядовитого, хоть и животворящего дыхания миссис Сталлионец, после её тяжёлого, хриплого кашля?..
В небе, подёрнутом сизыми тучками, показалась, поприветствовав путников, молния. Зарокотал незлобивый гром, и огни большого города внизу показались Шайнингу похожими на жемчужные россыпи звёзд. Хлопали крылья, моросил дождик, поскрипывали золочёные остовы колесниц, и не осталось в целом мире ни единого звука. Незачем приказывать гвардейцам — они и так знали дорогу; незачем судачить о произошедшем — обсуждать нечто по-настоящему важное для эквестрийцев в новинку. Незачем даже делиться на прогрессионеров, консерваторов или по сословному призанку. Всепони летели, как придётся, и каждый размышлял о своём.
Половину пути Шайнинг проспал так, как не спал уже со времён училища: стоя, без сновидений, крепким — богатырским — сном. Подумать только, за последнюю неделю он почти не смыкал глаз. А потрясений-то сколько накопилось…
Оставшуюся часть путешествия он думал. Вот он, благородный рыцарь, возвращается в замок на скале к своей кобыледи. Подковы его стоптаны, доспех помят, а разум полнится противоречивыми мыслями. Снова и снова возвращается образ Булата, но Шайнингу кажется, что кощунственно размышлять о подобном на сонную голову. Лучше и правильней будет спустя сутки-другие запереться в покоях — но не для покраски солдатиков, а для тяжёлых, трудных и горьких раздумий.
Покраска солдатиков… как же жалко, что он потерял болванчика, которого нашёл у Булата. Он бы поставил его, на память, возле собственной фигурки.
Страшный миг, когда грохнула с хладнокровным треском винтовка, и глаза Булата стали мутны и пусты, до сих пор не давал Шайнингу покоя. Он пытался примерить участь пониссара на себя: вот он стоит, капитан-командор Шайнинг Армор, на Табунской площади Кантерлота, и он должен убить Селестию. Подобное никак не хотело укладываться в голове, всё существо Шайнинга вопило против — но он не жалел себя и пришёл к выводу, что немедля бы покончил с собой, позабыв про Кэйденс, Твайли, и всех-всех-всех.
«Такое можно назвать и трусостью — бегством от мира — и колоссальным мужеством. — Шайнинг вздрогнул. — Ведь это было ещё и самопожертвование. Бьюсь об заклад, именно благодаря последнему выстрелу над его словами задумались все».
Любой может разводить дутую геройщину и бить себя копытом в грудь, излучая бездумный патриотизм. Любой может стать новым бароном Грифхаузеном и рассказывать про то, как вытащил себя из болота за хвост, про то, как запряг в телегу тимбервульфа, про шестиногих пони с фиолетовой в горошек гривой, которые стреляют из глаз звёздами и прячут волшебные искрящиеся яйца.
Но, забодай меня параспрайт…
Не пьедестал делает великим. Всякому подвигу нужен правдивый летописец. Теперь он, Шайнинг Армор, в силах это понять. Возможно, таков был «Селестиев промысел» — сначала назначить его на пост, которого он не заслуживает, а потом устроить испытание. А, впрочем, не всё так просто. Он же сам видел терзания Её Величества. Он же сам видел, как ей и Генсеку Волге было тяжело отпускать Сталлиона. Он же сам видел, как после последнего выстрела колени Её Величества подкосились, и она со стоном рухнула на снег...
На лице Шайнинга скользнула тусклая улыбка. Отныне титул «Её Величество» не отзывается в голове пресловутым «державным восторгом», который так хотелось видеть в глазах сограждан; не отзывается он и хрипом сержанта Шрапнелла, который не позволял всуе поминать «имя Её» и загадочно угрожал: «я научу вас Селестию любить!» Теперь звук громкого титула не щекочет, не щиплет сладостно сердце, как тогда, на Празднике Летнего Солнцестояния. Ведь прошло детство, прошла и курсантская пора — в которой он жил до самой поездки в Сталлионград, и наступило что-то совсем, совсем новое… двуединое. Вот только выросло оно на старом фундаменте.
Именно так, кажется, и работает прогресс?
Так что теперь «Её Величество» — это осмысленная дань уважения, а не пустая, хоть и востороженно бренчащая, банка. Да, может статься, пони её колоссального опыта было по плечу провести в Сталлионграде более разумную и удачную политику; может статься. Но — и Шайнинг, в конце концов, это почувствовал — события последних дней затронули в душе всеведущей самодержицы такие струны, о которых она сама успела позабыть. И подобное сложно переоценить. Даже сильнейшие мира сего умеют чувствовать.
Всё ясно. Пропустив через себя каждое до последнего событие, он закопается в исторические трактаты так, что только хвост торчать будет. Он разузнает всё о Сталлионе, разузнает всё о Селестии, и, возможно, решится на невозможное: потребует у Её Величества всей правды о прошлом.
Остаётся надеяться, что путём долгой и упорной работы над собой, над подчинёнными, над соотечественниками, удастся сделать так, чтобы никто, чувствуя себя осколком прошлого, не стрелялся.
«Верной дорогой гарцуете, товарищи. — Шайнинг оправился. — И джентльпони».
Он, Шайнинг Армор, готов вступить в новую эпоху, в которой Эквестрия столкнётся с настоящими противоречиями. Так уж они устроены, настоящие противоречия, что зачастую идут бок о бок. Взять хотя бы его самого. Норовистый принц — исполнительный стражник. Один из самых сановных пони Кантерлота — отпрыск захудалого дворянского рода. Глупо думать, что подобные расхождения незначительны, но их, всё-таки, можно счесть легковесными. Главнейшее и величайшее: он — верный сын своего королевства, который разглядел в иноземной культуре, чуждом мировоззрении и пони-неприятеле частичку себя. Наверное, именно так видят друг в друге собственное отражение два брата, которых разлучили ещё до рождения.
В конце концов, как говорил Аристроттль, отчизной для благородной души служит целая Вселенная.
Колесницы, кружа над самыми крышами, «топтались на месте», словно медведь перед сном. В путанице узких улочек легко было сбиться с толку, а великолепные золочёные шпили веками внушали, с одной стороны, восхищение, а с другой — и опаску всему летучему транспорту.
Шайнинг вздрогнул и вскинул голову. Отошли в сторонку дымчатые тучи, и, шепнув тихое, ненавязчивое «прощай», последний летний дождичек смолк. Зато из чистой, бездонной вышины — словно отделились от неба сами звёзды — вывел протяжную трель журавлиный, по-гвардейски стройный клин. Величаво взмахивая крыльями, белые птицы плыли на зимовку в тропики Эль Ламы, и переливы их голосов показались Шайнингу последним аккордом «Плача по Булату».
Возможно, спустя долгие десятилетия, когда с вендиго будет покончено, когда зима отодвинется на самый полюс, журавли впервые совьют гнёзда на крышах поднятых из развалин сталлионградских изб. Тогда северные пони, услыхав песню птичьей стаи, смолкнут, поминая невольную жертву новой эпохи. Вздохнув, они опрокинут в себя стаканчик-другой доброй наливки из развесистой клюквы, чтобы прогнать тоску и встряхнуться. Ведь впереди их будет ждать день тяжёлого, но — мирного строительства. А Поньский-Рысаков, если будет жив, замрёт, как громом поражённый, и, отбросив в сторону молоток, помчится выводить финальные ноты…
Надо же. Неделю назад разум Шайнинга дал бы мыслям подобного калибра от ворот поворот.
Шайнинга тряхнуло. Колёса стукнулись о мостовую и прокатились вперёд, поднимая тихий салют водяных брызг. Выжатые без остатка, от холки до хвоста гвардейцы приземлились плохо — но кто их осудит?..
С полминуты всепони молчали. Лишь сопение гвардейцев, снявших шлемы и утирающих пот, да торопливый перестук копыт (зеваки уже на подходе) тревожили безмолвие. Немного погодя сюда слетится вся журналистская братия, и лягали они, что на дворе три часа ночи.
— Благодарю вас, друзья, — Селестия окинула колесницы взглядом. Слова Её Величества стали едва ли не первыми за путешествие домой. — Я не вправе вас ограничивать. Рассказывайте всё, что сочтёте нужным; но прислушивайтесь не только к голосу совести и чувству меры, но и друг к другу. Ведь все мы — очевидцы трагических событий, а потому вполне равны. До свидания, — она кивнула. — Ваши поступки не оценить официальными наградами, экипаж миссис Сталлионец. Я знаю, вы это понимаете сами.
Появись в этот миг какой-нибудь папарацци побойчее, он бы получил бесценные снимки, — если только фотография способна такое выразить — на которых Принцесса Селестия приоткрыла форточку в изнанку тысячелетней души. Но репортёры запоздали. Буквально на минуту. Вскоре Её Величество уже была наготове, со своей чудесной улыбкой, способной обнадёжить, вдохновить, а подчас и осчастливить.
— За мной, бравые вы мои и родные, не будь я Перинкс, крупогрызы, — негромко сказал Перкинс. — Иначе нам придётся наглядно показывать жёлтой прессе, что мы все тут не пинали яблочки, отрабатывая в училище каменную морду лица.
— Гм, дыа... — выдохнул Кластер Бицепс и с опаской оглянулся. Подобно тому, как воробьи сперва наваливаются чирикающим ворохом перьев на самую лакомую подачку, журналисты обступили Принцессу.
— Так точно, вендиго меня раздери, — донёсся снизу бормочущий шёпот Чаффи.
Выйдя вперёд, Шайнинг окинул доверенную ему опору престола. Северные вьюги начисто выветрили из гвардейцев душок благодушия, который нет-нет да проступал сквозь напускную суровость, отточенную на занятиях; теперь в глазах птенцов Солнечной Гвардии горела ровным пламенем невозмутимость. Утомлённая. Неколебимая. И у каждого — своя.
Может статься, теперь эквестрийские гвардейцы отдалённо походят на старинных богатырей Господина Великого Хуфгорода. Но только отдалённо.
И Шайнинг улыбнулся. Забавно получилось. Либо его какой-то правильный Дискорд дёрнул, либо и впрямь у него есть командирское чутьё. Он ведь почти не задумывался, кого брать, а показали себя орлами каждый до последнего гвардеец.
Обнадёживает, как ни посмотри.
— Пошли, — сказал Шайнинг.
И они пошли. Несколько репортёрш, больше похожих на квохчущих куропаток, первыми учуяли ретировку ударных частей, и, сломя голову, бросились вослед — однако положение, как всегда, спас Перкинс. Тихим, безмятежным посвистом. Слова сами заструились в мозгу:
Слава Рэдкоуту-герою
Победитель был врагам!
Слава Рэдкоуту-герою
Победитель был врагам!
Победитель был врагам —
Слава Гвардии сынам!
И решительно — но по-заговорщицки робко, подобно тому, как Шайнинг крался на кончиках копыт к двери избы, намереваясь, да покрепче, вдарить по ожидаемому неприятелю — насвистывали теперь гвардейцы старинную маршевую песнь. Куропатки трижды ходили на приступ шагающей крепости, их численность росла и росла; однако неизменно они наталкивались на выдержку, стойкость, хладнокровие и глухую оборону. Наконец, в четвёртый раз Чаффи слегка клацнул зубами на главную репортёршу, и эти рыбы-прилипалы, поняв, что ловить здесь нечего, покатились назад. Шайнинг мысленно пожелал успеха Принцессе и экипажу миссис Сталлионец. Только бы они уже оттуда ушли.
Уже во дворце, перед входом в свой кабинет, Шайнинг обернулся к Перкинсу:
— Послушай, Перкинс, — сказал он.
Ответом Шайнингу был лукавый сержантский прищур, в котором, как и всегда, читалось всё многообразие чувств, только доступных смертному существу.
— Как ты тогда открыл дверь? Я отлично помню, что запирался крепко-накрепко.
«О, Нелли» — прочитал на лице Перкинса Шайнинг и улыбнулся.
— Был у меня один случай, — подмигнул Перкинс. — Позвали меня как-то в училище, тренировать гвардейскую братию (правда, если хотите знать, я оттуда ушёл два дня спустя. Не понравилось). Я тогда был всего-то навсего сержант-бригадиром третьего класса, не будь я Перекинс. В первую же ночь обхожу я, стало быть, дозорные пункты, и вижу, как какой-то желторотик, назначенный караульным, бессовестно храпит, прислонившись к стенке. Подошёл я к нему, оглядел со всех сторон — по всему видно, новенький, свеженький. Ну, думаю, Дискорд с тобой. Пожалею мальца. Завернул за угол, стукнул первостатейно по стене копытами, и тихонько убрался восвояси. Конечно, не будь я Пекринс, желторотик проснулся, не на шутку испугался — поискал, откуда звук шёл, но не тут-то было. А ведь я его, может, от старины Шрапнелла спас! Вот как, сир. Уверен, тот желторотик до последнего мгновения был уверен, что не спит, а стоит, как заправский сторожевой пёс, и отчаянно бдит. — Перкинс ухмыльнулся. — Обманчиво это всё, сами понимаете.
Шайнинг сморгнул и открыл рот. Перкинс посерьёзнел.
— А что до всего этого… — он долго и тяжело вздохнул. — До Булата, до остального... Нам что, поням служивым? Сенца щипок, да сидра глоток. Такова уж наша гвардейская доля. Да, как известно, по приказу и земной пони полетит, не будь я Перкинс; однако нам всем надо постараться, чтобы во главе никогда не встал тот, кто посчитает земных пони летучими, а пегасов — колдучими, — Перкинс откозырял, брякнув накопытниками. — Всего хорошего, сир.
И Перекинс (бесшумно!) чеканя шаг, направился прочь. Спустя несколько секунд он прошёл мимо окна, и, напоследок подставив сержантское седло свету, растаял не то в лунном сиянии, не то во мгле коридора. Он, серый пони в золотой сбруе.
Шайнинг тряхнул головой, и тут же тряхнул головой вновь. Только теперь он вспомнил, как уснул на своём первом дежурстве, как услышал громкий стук и проснулся, точно огорошенный ведром холодного пота; как, не помня себя от ужаса, рыскал кругом — но в конце концов успокоился и решил, что померещилось. Буквально через пять минут заявился сержант-майор Шрапнелл, глянул на курсанта Шайнинг Армора и, фыркнув, удалился: уже тогда Шайнинг сумел различить в нём отдалённую нотку того, что сам Шрапнелл называл «уважением»…
В ту ночь — такую же лунную осеннюю ночь, как эта — Шайнинг Армор поверил в свои силы.
Чтобы шагнуть вперёд, надо крепко стоять на остальных копытах.
Принцесса Селестия смотрела в окно покоев. В Кантерлотском Саду опадала золотая яблоня, а с ней вместе убегали в небытие часы изобилия, расцвета и благоденствия Эквестрии. Золотой Век. Скорее всего, так будут называть эпоху правления Селестии грядущие поколения. Она имеет право на это надеяться. В прежние столетия кругом разваливались и трещали по швам империи, а Эквестрия стояла...
Грядёт великая депрессия. Нашествие вендиго. Сражения. Ледниковый период, который продлится ещё неизвестно сколько.
От размышлений Принцессу оторвал мелодичный покрик. Феломина уже переродилась из пепла, и теперь, казалось, стала краше прежнего: хотя Селестия прекрасно знала, что Феломина, «умерев», останется прежней. А Эквестрия — нет.
Государство — это я. Такой принцип Селестия исповедовала всю жизнь, и всегда, когда она его нарушала, случалось нечто вроде предательства Сансет Шиммер. Да. Скоро, — подумать только! — Селестии не станет, а государство жило, живо и будет жить. И пойдёт в прекрасное далёко вопреки всему.
Сердце Селестии сжалось. Там, на Сенной Площади, она впервые за долгие века поступилась очевидной пользой во имя собственных симпатий: то, от чего её в своё время предостерегал Сталлион, она сделала в отношении его самого. А, казалось бы, кто, как не тысячелетняя сущность, имеет право решать, что правильно, а что нет?..
Селестия и Волга до последнего, в отчаянии, пытались удержать Сталлиона. Эксперимент оказался на редкость удачен: сыграло не только то, что Сталлионград и Сталлион — вещи неразделимые, но и то, что и Генсек и Принцесса имели со Сталлионом старинную, но всё ещё крепкую эмоциональную связь. И хотя они приходили в ужас от его слов, им было слишком тяжело с ним расставаться навсегда. Они столького не успели обсудить.
И это, наверное, правильно. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Не только Товарищ Сталлион отжил свой век: отпрыгались и Селестия, и Волга. Они все — прошлогодний снег.
Может быть, оно к лучшему, что призрак Сталлионизма, как бы грозно это ни звучало, покоится с миром. Всему своё время, но это не значит, что сталлионградцы забудут его заслуги.
Принцесса вздрогнула. В двери покоев стучали. Тем самым, деловитым, стуком, которого Селестия за десять столетий наслушалась от тысяч пони, с которым сжилась, который стал привычен, как цокот собственных копыт.
— Прошу, Стелс, входите.
Нортроп Стелс вошёл — такой же, как всегда. И Селестия знала, что пока она жива, разведчик не сменит привычек.
Стелс окинул взглядом покои и увидел на стене винтовочную пищаль конструкции Калашина со штыком-бердышом, которую Принцесса повесила по прибытии. Уголки его губ мягко дёрнулись вверх.
— Какая любопытная вещица, Ваше Величество. Можно изучить?
Селестия не отказала ему в этом удовольствии. Когда Нортроп, покрутил в копытах винтовку и, слегка присвистнув, повесил её обратно, Принцесса сказала:
— У меня для вас новое поручение, Стелс.
Нортроп приосанился и склонил голову.
— Удвой наблюдение за Кристальной Империей. Похоже, она вернётся раньше, чем мы предполагали.
— Будут ещё распоряжения, Ваше Величество?
Селестия улыбнулась.
— Пока что — нет.
Стелс, кивнув, вышел. Он предпочитал не задавать лишних вопросов: и пускай ему было страшно интересно услышать от Её Величества хоть что-то об этой поездке, он держал себя в копытах. Принцесса сама расскажет всё, что сочтёт нужным для дела.
Когда закрылась дверь, Селестия взглянула на карту мира, что висела на стене. Что ж. Скоро будет исправлена и официальная карта.
Взяв карандаш, она поставила выше Кристальных Гор звёздочку, и написала: Сталлионград. Ниже и правее она изобразила шестерёнку и озаглавила: Кристальная Империя. Потом она соединила их линией и, начертив треугольник, сделала его вершиной Кантерлот.
«Так-то, — вздохнула она. — Только сплав всех трёх идеологий спасёт мир. Свобода. Идея. Прогресс. Как жалко, что я уже слишком стара, чтобы понять, как подобное сочетание может работать».
Держи пёрышки по ветру, Селестия. Всё будет хорошо.
Она ухмыльнулась про себя. И ведь забавное дело — какую, всё-таки, важную роль играет в этом треугольнике Шайнинг Армор, опора престола. Уже потом, после всех тех событий, Будёнич рассказал ей про дуэль; и Принцесса не удивилась. Она знала, что была слишком поглощена собственными мыслями, чтобы проследить за Шайнингом до конца, увы. Хотя… в конце концов, всё могло бы обернуться вполне благополучно. Могло бы.
Зато теперь, пережив всё это, он станет безупречным наместником, который сможет и захочет наладить со Сталлионградом более тесный контакт. Его главные испытания ещё впереди.
Селестии представились Эквестрийские Игры в Сталлионграде. С медвежонком в виде символа. Да…
— Ну что, сестра? В гостях хорошо, а дома лучше?
Принцесса обернулась. Луна, тёмная лошадка, одна на всём свете могла по-настоящему застать Селестию врасплох, и частенько этим пользовалась.
Селестия вспомнила прежнюю Луну, что жила тысячу с лишком лет назад, которая осталась в Замке Сестёр. Прекрасная, чернявая, с гривой великолепной, как сам звездопад. И она — Селестия. Просто миловидная, молоденькая кобылка с амбицией. И их метки, которые предвещали им будущее в Палате Архимагов и работу с небесными телами...
Сёстры обнялись, прикрыв друг дружку крыльями.
— Ну что? Солнце вставало по расписанию?
— Да, — ответила не без гордости Луна. — Точно в срок.
Селестия гордилась своей сестрой. Пробыв десять столетий в небытии, она быстро сумела прийти в себя и теперь неутомимо постигала науку дел государственных. Всё-таки, может статься, это было правильно — что пришла Найтмер Мун. Луна, будучи за пределами земли, нисколько не постарела, и теперь будет править ещё тысячу лет. И это прекрасно. А уж с её даром приходить в сновидения простых пони...
Неужели Элементы Гармонии и породили Найтмер Мун?.. С такой целью?
— Присаживайся, сестра, и слушай.
Луна устроилась на пуфике. Селестия притулилась рядом.
— Ты ведь помнишь Сталлиона, Луна? Да. Так вот, милая сестра… Сталлионград —
Она рассказывала долго, в подробностях, а сама думала, делая пометки на полях. А что если развернуть кампанию по религизации? Возрождение старых традиций? Чтобы все снова целовали Всеблагой и Мудрейшей Принцессе копыта? Вернуться во времена Палаты Архимагов и кардиналов-властолюбцев?..
Это ведь так просто — в трудное время объединить всех под знаменем солнца или чего-нибудь в этом духе. Просто и, воистину, эффективно. Что-то подобное и сделал Сталлион: только если религия, основанная кардиналами, заключалась, по сути, в поклонении ей, Селестии, то идеология Сталлиона — это уклад жизни, товарищество и верность отчизне. Да. Эквестрийцам будет чему поучиться у сталлионградцев в голодные времена Ледникового Периода.
Селестия договорила. Луна, попрядывая ушами, подумала. И только минуту спустя обратила на Селестию беспокойный взгляд:
— Что ж… если так… получается, что и Сомбра должен уйти? Придётся ударить по нему Элементами?
Вздохнув, Селестия кивнула. Другого выхода у них не было. Их «Большая Четвёрка», СССЛ — Сталлион, Селестия, Сомбра, Луна, не соберётся уже никогда.
Луна ещё не знала о той сложной судьбе, которую ей уготовила сестра. Пусть сначала пообвыкнет. Для неё в новом мире и так слишком много потрясений.
Принцесса Ночи всегда будет слегка не от мира сего. Такова её участь, и — благословение. Хороший правитель обычно шагает в ногу со своими подданными, он чувствует их настроения, он на земле; Луна же летит высоко-высоко, и потому видит гораздо дальше любого существа на планете.
Сквозь тернии к звёздам. Уже очень скоро над Кристальной Империей загорится великолепное северное сияние.
Над ухом Селестии раздался знакомый мягкий звук — письмо от Спайка. Она взяла телекинезом лист, подмигнула сестре и прочитала вслух.
«Дорогая Принцесса Селестия. Я хочу поделиться с Вами своими мыслями.
Я ничему не научилась! Ха! Я была права сплошь и рядом!
Если не жалеть времени на то, чтобы делать свою работу на совесть, твои труды всё скажут за себя. Конечно, я могла бы рассказать что-нибудь про друзей, которые всегда поддержат в трудную минуту, на которых можно рассчитывать, что бы там ни было, но вообще-то… я и так это знала!
Ваша Верноподданная, Эпплджек».
Луна слушала внимательно, положив голову на копыта, и каждое слово отзывалось в её душе музыкой бесконечности. Она уже знала, что погожие деньки Эквестрии кончились.
«Осёл и мул застряли на необитаемом острове!..»
Именно так начинались тысячи и тысячи затёртых до дыр анекдотов; именно так, в очередной раз насмехаясь над прогрессионерами и консерваторами, однажды завёл своё выступление язвительный и эксцентричный сатирик Джордж Хорзлин.
Теперь Шайнинг, стоя перед дверьми покоев Кэйденс, не мог выбросить глупую фразу из головы. Нет, конечно, теперь это не про них, хоть было и про них. И жался и мялся, как тогда, слушая звуки клавесина, не потому же.
Теперь он был и ослом, и мулом.
Шайнинг чувствовал, как просыпается всё — страстишка к дешёвым эффектам, напыщенный гвардейский пафос, жеребячество, и даже желание покрасить солдатиков — и он дрожал от негодования, от изумления, словно от перьевого гриппа. Что это? Как это? Откуда это? Неужели Кантерлотский дворец — это рассадник пошлости? Или тут как-то замешана Кэйденс?
Подобное просто оскорбляет память Булата Кремлина. Оба они, кружа на месте, столкнувшись лбами, копили злобу; потом схлестнулись; и оба они, оправившись от боевого азарта, пережили хорошую нравственную взбучку. Что же стало итогом? Один покончил с собой, а другой, лягать, возвращается к прежним границам?!
Это не просто жестокая издёвка над беззаветной жертвой. Это ещё и жуткая, толстокожая, леденящая душу ленца заплывшей жиром души.
Булат погиб, и Шайнинг обязан за двоих работать, за двоих дарить любовь, за двоих исследовать и познавать. Нельзя расслабляться ни на минуту. Прежний сон наяву поджидает за углом, лишь бы, улучив момент, подмять жертву тёплой, прожорливой, дурманящей массой.
И — Селестия свидетель! — чтобы унять негодные мысли, Шайнинг, как и тогда, боднул лбом стенку, будто бы позабыв, что там Кэйденс. Отпрянув, Шайнинг прислушался: но в покоях царила тишина. Значит, снова обошлось.
Шайнинг выдохнул и потёр копытом лоб. Негодование, грозившее перерасти в бешенство, смолкло. Низкопробные желания тоже затаились.
Что ж. «Делай что должно, и будь что будет» — девиз, негодный для мыслящего существа, и тем паче негодный для облечённого ответственностью. Но иногда стоит делать исключения.
Шайнинг мягко постучал в двери.
Как ни крути, всё это — часть его самого, а часть себя может оказаться как опухолью, так и головой. Надо как следует приглядеться, прежде чем рубить сплеча.
Створки заскрипели прежде, чем Шайнинг успел стряхнуть остатки прежнего оцепенения. Блеснул в проёме, словно звёзды из-за туч, светлый пурпур глаз, пара копыт крепко-накрепко обвила шею, и к пока ещё холодным, обветренным губам приложились другие — свежие, взволнованные, жаркие, и показались Шайнингу обжигающими. Ещё никогда богатство и тонкое очарование вишнёвых духов так не ударяло ему в голову.
В перерывах между поцелуями он пытался вымолвить что-нибудь, но всякий раз терпел неудачу. И только когда Кэйденс, по-прежнему трясущаяся, уткнулась носом ему в грудь, у Шайнинга появилось время поразмыслить.
«Её Величество не отправляла никаких писем, что мы вернёмся сейчас же, — Шайнинг покрепче прижал свою кобыледи. — Значит, Ми Аморе всю ночь не спала, чувствуя приближение любимого, которому спасла жизнь».
И подобная манера мыслей не казалась Шайнингу бестолковой или небрежной. Не хотелось дать себе крепкую затрещину. А всё потому, что каждый имеет право на безобидную игру с возлюбленной, будь ты хоть стражник, хоть король, хоть пониссар.
Сердце Шайнинга съёжилось и заныло. Он вспомнил грохот выстрела, Копейку на Сенной Площади, её плотно сжатые губы и взгляд: «за что, Булат? За что?..»
Такого не должно повториться, не будь я Шайнинг. И к гидрам формальности — кто был и не был чьим мужем, кто кому приходился сыном, а кому нет.
— О, Шайни...
И Шайнинг не заметил, что уже Кэйденс держит его, что копыта под ним расползаются, что примерзают, тяжелея, веки. Перед глазами пронеслись: колесница, запряжённая медведем, частушка, за ним, как за Снежным Занавесом, силовое поле, Твайли… Три года скачи, никуда не доскачешь...
— Кэ… Кэйденс… — простонал Шайнинг, уже валясь на невесту. — Мы ведь так ни разу и не написали Твайлайт…
Да уж, красота. Романтика. Что ни слово, то Уайлдфлэнк с языка слетел.
Кэйденс не ответила. Пытаясь сохранить хотя бы каплю гвардейского достоинства — впрочем, безуспешно — Шайнинг мало-помалу обмяк, а потом, словно медведь, завалился набок. И впал в спячку; в долгую и сладкую спячку, после которой, впрочем, наступят трудовые будни, и будут новые силы, и будут новые победы.
С горем пополам Кэйденс освоилась с устройством седла и осторожно, стараясь не разбудить и ничего не испортить, разоблачила Шайнинга. После, чередуя телекинез и хрупкую силу кобыледи, она дотащила благородного рыцаря до кровати и, охнув от усилия, взвалила его наверх.
Отдышалась.
И сама легла рядом.
Она ещё долгое время — и сердце билось часто-часто — разглядывала ссадины и кровоподтёки, которые Шайнинг заработал на «дуэли». Попыталась коснуться их — Шайнинг сморщился. Вздохнула. Придвинулась поближе. Обняла. Прижалась.
Шайнинг больше не морщился.
— Мы обязательно ей напишем, — шепнула она на ухо. — Она получит извещение о нашей свадьбе. Это будет сюрприз, благородный сир Арморе Брилянте.
Шайнинг заворочался, а потом, издав горлом тихий стон, сказал:
— Редисочка моя… тельняшечка… — и ватными, сонными копытами обнял Кэйденс.
— Ты мне всё-превсё ещё успеешь рассказать, — сказала Кэйденс. — А теперь отдыхай. Прости, звезда, пора мне спать.
Она выдержала паузу. Закрыла глаза. Улыбнулась, когда Шайнинг дёрнул задним копытом. Теперь для него эта строчка — не пустой звук. Больше не будет никаких «с тобою я привык лягать ». Никогда-никогда.
Как же долго она предвкушала эту встречу.
Потёршись носом о его шерсть, Кэйденс вдохнула. И тихонько, с удовольствием, кашлянула.
Шайнинг Армор пах медведем.