Вдохновение

Вдохновение

Когда я появилась на свет, повитуха от удивления аж присела:

— Батюшки! Она родилась с кьютимаркой!

— Какой-такой ещё кьютимаркой? – мой пожилой отец бесцеремонно повернул меня на бок. – Палитра, карандаш, резец. Жена! Что это значит?

— Наверно, у неё особый дар… — слабым голосом ответила мама, лежащая в кровати после родов, и повитуха поспешила закивать головой, надеясь, что мой папа, чьё копыто в гневе ой как тяжело, переведёт дух и успокоится.

— Вот ещё! Якобы дар мазилы-бездельника! – взревел отец, заставив тем самым повитуху шмыгнуть за дверь, а меня разреветься в первый раз в моей ещё только начавшейся жизни. – Художниками бывают только единороги, нам же, земнопони, положено быть батраками или подмастерье. А ну-ка, признавайся, это мой жеребёнок? Или у ты крутишься с кеи-то ещё? С каким-нибудь изнеженным единорожешкой?

Любая городская кобыла тут же бы разрыдалась, но моя мама, с рождения трудившаяся на картофельных полях, грязными пятнами распластавшихся в окрестностях нашего посёлка, смело взглянула в налившиеся краснотой ярости глаза своего мужа:

— Дурак! Пока ты по вечерам наливаешься сидром в харчевне, я тут у плиты варю-пеку, ещё и обстирывать тебя успеваю, а потом приплетаешься ты, назюзюкавшийся, и валишь меня в постель. Какие уж тут единороги!

— И то верно! – отец почему-то решил, что таким образом его похвалили. – В постели я — ух! Только таких крепеньких жеребят делаю. Глянь, какая пухленькая! А грива-то, грива – как у меня, соломенного цвета. Ничего. С возрастом кьютимарка изменится на более подходящую земнопони. Вместо палитры будет картошка, например.

Он осторожно приподнял меня сильными копытами и вдруг ласково улыбнулся, от чего я перестала лить слёзы и даже агукнула ему.

— Жена! – видимо, для порядка ещё раз проворчал папа. – Однако, и имечко вы с повитухой подобрали для моей малышки. Т-а-д-е-м-а! Это на каком языке-то?

— В именинном календаре на сегодня было только это имя.

— Календари-шмалендари! Ладно, Тадема, так Тадема. Всё-равно, как вырастет, замуж отдавать, и пусть тогда её супруг мучается над тем, как выговаривать такое диковинное имечко.

Так проявилось моё предназначение. Правда, поначалу в него не верил не только мой отец, сомневалась и вся моя родня, и даже мама порой поговаривала:

— Художники, они в Кантерлоте, а у нас в посёлке что? Один картофель.

Но потом была наша начальная школа, где на уроках рисования карандаш, оказавшийся в моих зубах, вдруг вдохновенно заскользил по неприглядной белизне бумаги. Затем была выставка детских рисунков в соседнем Понивилле, далее – в Кантерлоте. Мои детские работы так выделялись среди всех остальных, висящих тут же в выставочном зале, что однажды привлекли внимание одного из кантерлотских мэтров. Этот господин попытался сделать две вещи: устроить меня в Кантерлотскую Школу Искусств и затащить к себе в койку. По поводу койки он сразу же узнал, как тяжело копыто даже у юной кобылки, выросшей в наших краях, по поводу же школы – там моё появление сразу же вызвало нешуточный скандал. В те времена считалось, что для занятий живописью нужна магия, потому-то в художники и шли одни единороги. Со стороны, конечно, это выглядело замечательно: единорог, задумчиво жонглирующий с помощью телекинеза кистями и красками перед мольбертом, но у меня, держащей кисть в зубах и выдавливающей краски из тюбиков копытами, конечный результат получался отнюдь не хуже, вот только в это никто не поверил. На вступительных экзаменах меня обвинили в краже чужих работ. Не помогло и то, что я в запале, на глазах у членов приёмной комиссии, быстренько набросала их групповой портрет. Земнопони не может быть художницей, и точка. Но на моё счастье, в этот день школу искусств почтила своим посещением сама Принцесса Селестия. Вот представьте себе: торжественно проходит коронованная особа со свитой мимо дверей кабинета приёмной комиссии. А оттуда слышаться крики: «Только единорогам можно!» Вот Принцесса туда и заглянула, и тут же было принято решение: Тадему зачислить. Со стипендией. С предоставлением общежития. И точка. Да, и мэтра того изгнать из Кантерлота. Подумать только, я когда-то была бунтаркой. Сейчас, по прошествии десятилетий, когда в искусство приходят новые поколения художников, когда Пабло Ротко сделал новаторство модным, многие считают работы Тадемы консервативными, бессодержательными, напыщенными, скучными, да и саму меня постоянно объявляют ретроградкой. Видели бы они меня в юности.

Вот так начался мой путь к успеху. Мы, потомственные копатели картофеля, трудолюбивые и упрямые. Во время своего ученичества я работала по двадцать четыре часа в сутки без выходных. То, что студентам-единорогам легко давалось с помощью магии, я достигала усидчивостью. Как говорил мой отец, любая работа должна быть сделана от души, и я буквально вылизывала каждую деталь на холсте. Если на картине где-то в сторонке должна была быть изображена, допустим, гитара, то я одалживала в общежитии настоящую гитару, и изображала её с точностью до последней царапинки на грифе, если нам задавали написать что-то на исторический сюжет, то я шла в музей и скрупулёзно зарисовывала предметы быта той эпохи, ну а если у меня на картине шёл дождь, то можно было взять лупу и рассмотреть в каждой капельке отражения окружающих объектов. Сейчас меня за это критикуют, обвиняют в том, что в моих работах из-за излишнего внимания к деталям «нет души», пеняют мне формализмом и дурновкусием, даже заявляют, что, на самом деле, мнения о моём таланте необъективны и преувеличены, но тогда всё это вызывало восторги у преподавателей и зависть у однокурсников. И моя золотая медаль по окончании школы была всё же заслужена, пусть и не способностями, но трудом.

Ну а дальше было первое участие в Кантерлотском Салоне, где моё монументальное полотно «Преображение Найтмер Мун» вызвало фурор. Обо мне написали в газетах, тут же появились первые покупатели и заказчики. Воодушевлённая первым успехом, я погрузилась в напряженную работу без передышки, словно я не рисую, а спешу вскопать гектары полей засветло, и такая изнуряющая работа принесла свои плоды: я стала успешной ещё в том возрасте, в котором многие только делают первые робкие шаги в творческих профессиях. До сих пор я считаюсь самой молодой художницей, удостоенной мантии Эквестрийской Академии Изящных Искусств, да и само имя Тадема в мире торговцев произведениями искусства стало ассоциироваться с большими деньгами. Мои картины на аукционах раскупались влёт, и вскоре я стала очень богатой. Ну а заказы от Принцессы Селестии позволили мне оказаться и при дворе. Те самые витражи в тронном зале, изображающие значительнейшие события эквестрийской истории: победу над Найтмер Мун, спасение страны от Дискорда, избавление Кристальной Империи от гнёта Сомбры – это всё работа молоточка, зажатого в моих зубах.

Сейчас я думаю, что если бы я в своей бесконечной работе взяла паузу, посмотрела бы на то, что я делаю, со стороны, обдумала бы всё на свежую голову, то, может быть, я и не попала бы в ту ситуацию, в которой оказалась сейчас, однако, я считала тогда, что у меня нет времени на отдых, я создавала малоотличающиеся друг от друга произведения, разнящиеся лишь в сюжетах да мелких деталях, и наивно верила в то, что раз они пользуются спросом у публики, то, значит, они достаточно совершенны, и не нужно ничего менять в моём творчестве. И пусть победу в конкурсе на эскиз новой диадемы для Принцессы Твайлайт Спаркл внезапно для себя я уступила Пабло Ротко — вы же все видели эту конструктивистски-зубчатую, корону? – но зато по моим эскизам возвели статую Спайка в Кристальной Империи, так что я считала, мне не о чем волноваться, нужно только работать и работать.

Когда Эквестрия оказалась под властью Лорда Тирека, и новоявленный правитель страны расположился в Кантерлотском Замке, он не мог не обратить внимания на те самые витражи, через которые солнце разноцветием заливало тронный зал. Все знают, что тогда и появился ещё один витраж, изображающий триумф Тирека и Дискорда. Вы думаете, эти двое создали его своей магией? Ага, ага. Они попытались что-то сделать, но результат оказался настолько убогим, что Тирек в гневе швырнул раму с витражом в незастеклённое окно:

— Пригнать сюда единорогов-художников!

— Но ведь ты отобрал у них всю магию, а без неё единорог не годится даже в упряжь. – ехидно ответил ему Дискорд.

— А мне нужен этот витраж! Тут должна остаться память не только о Селестии и Луне, но и обо мне! – заревел лорд-кентавр.

— Успокойся, есть одна художница, которая работает безо всякой магии, Тадемой зовут. Прикажи привести.

— Делать витражи без магии? Невозможно! – возразил Тирек, но за мной всё-таки послал.

И когда меня привели в тронный зал, кентавр рявкнул:

— Сделаешь нам витраж или сама вылетишь в это самое окно!

И вот тогда-то я испытала особенное чувство, замешанное на моём собственном страхе, и подогретое на огне чужого нетерпения. Теперь я понимаю, что испытанное мной в тот момент впервые в жизни щемяще-болезненное желание немедленно начать творить, не умещающееся внутри тебя, и потому требующее немедленного выплеска наружу, оказалось истинным, отнимающим покой, вдохновением. Это может показаться странным: знаменитая художница, и никогда не испытывавшая ранее вдохновения, но со мной это так и было. Мои копыта сами поскакали к витражной раме, зубы ловко ухватили молоточек, и работа пошла. Пошла не так, как обычно для меня: напряженно и размеренно, она пошла быстро, лихорадочно, захватывающе. Я даже не расслышала изумленного возгласа Тирека: «Она творит! Без магии!» — так захватил меня этот труд. И буквально через час всё было готово: вот Тирек грозно поднимающий меч, а за его спиной Дискорд ехидно повторяющий это его движение со свежевыпеченным багетом. И всё это в медово-триумфальных стекольных переливах. Я отошла чуть назад и поразилась: это было самое лучшее, из всего, что создавали мои копыта. Превосходный витраж, с искренне живыми персонажами, вместе с тем, наполненный истинным торжеством, превосходящий все остальные витражи тронного зала, смотрящиеся рядом с ним декоративными поделками. Вы, наверно, знаете, что по возвращению Принцесс этот витраж был сразу уничтожен, но с тех пор я потеряла покой – я не могу теперь работать так, как трудилась раньше. Мне стало необходимым то чувство, испытанное в тот день в Кантерлотском Замке, без него теперь кисть в моих зубах не может сделать ни мазка, и огромный холст в моей мастерской уже который месяц остаётся издевательски чистым.

У Принцессы Твайлайт Спаркл всегда в голове роятся идеи, причем большая часть из них на деле бесполезны, а некоторые даже и вредны. Если какая-то из них начнёт воплощаться в жизнь, уж точно ничего хорошего ожидать не приходится. Так и сейчас, юная Принцесса озаботилась исправлением заключенных в эквестрийских тюрьмах. Типа, если пони занимается творчеством, то он уже на пути к тому, чтобы стать белым и пушистым. Назначается комиссия из известных писателей, художников, артистов, в чью обязанность входит рассматривать арестантские работы, и, выбрав лучшую, ходатайствовать за амнистию её автора. И, конечно же, знаменитейшая Тадема должна непременно участвовать в этом балагане. А то я за своё детство в картофельных полях не насмотрелась на тех, кто в эти самые тюрьмы попадает. Какое уж там исправление? Шелудивого могила исправит. А то, что Принцесса гордо называет «творчеством», ну так в тюрьме свободного времени много, вот сидельцы и занимают себя, кто во что горазд: кто сказки пишет, кто носовые платочки шариковой ручкой разрисовывает, и всё это получается настолько убого, что нет уж, увольте меня всё это читать да рассматривать. Потому, в целях экономии своего времени и сохранности своих нервных клеток, я просто-напросто наугад вытащила из папки с тюремным творчеством листок с чьими-то корявыми стихами и передала остальным, после чего быстренько откланялась.

Как оказалось, мой авторитет в мире искусства настолько высок, что против моего «выбора» никто возражать не стал, и заключённый, автор тех самых стишков, тут же получил помилование из копыт самой Принцессы Селестии, впрочем, это меня не особо взволновало или обрадовало: сегодня он на свободе, а завтра – снова сядет. Непреложный круговорот пони-уголовников. Но было одно, связанное с этим событием, дело: Принцессу Твайлайт Спаркл так обрадовал первый успех её инициативы, что она непременно захотела устроить в честь этого торжественный приём, причём, непременно, с банкетом и танцами, куда надлежало явиться кроме всех прочих гостей, ещё и участникам той самой горе-комиссии. Так что пришлось мне в очередной раз отвлечься от своей ежедневной медитации перед тем самым чистым холстом, да собираться на эту глупую вечеринку. Как-никак, эквестрийский двор – основные мои заказчики, и портить отношения даже с недавно ставшей Принцессой Твайлайт Спаркл очень неосмотрительно.

Кантерлотский танцевальный зал был убран с излишней, на мой взгляд, напыщенностью. Явственно ощущалась провинциальность, ставшая модной сразу после коронации понивильской библиотекарши. Все эти бантики, занавесочки и золочёная бумага хороши где-нибудь на деревенском празднике, а отнюдь не в столице. А наряды-то, наряды! Я всего один раз видела Твайлайт одетой с каким-то намёком на вкус – это было давно, задолго до коронации, во время одной из вечеринок в Кантерлотском Саду. На ней тогда было простенькое желтое платьице безо всяких пышных излишеств, и надо сказать, сиреневая единорожка смотрелась в нём преотличненько. А сейчас-то на ней не наряд, а какой-то ворох из розовых рюшечек и ленточек. А причёска-то, причёска. Только зубчатая диадема, вышедшая из-под копыт моего талантливого соперника Пабло Ротко всё равно смотрелось стильно, венчая это парикмахерское безобразие.

Принцесса поднялась на трибуну, украшенную плакатом, на котором были, по-видимому, изображены приоткрывшиеся двери темницы, и затянула нудную, многословную речь, суть которой сводилась к тому, де, что общество недолжно оставлять тех, кто оступился, давать им шанс и прочие книжные благоглупости. Я про себя хихикнула: как же, давать шанс! У нас фельдшер дал шанс беглому: приютил на ночь, накормил, перевязал раны, а на утро хватился: ни беглого, ни денег, ни зимних подков.

— И вот, я рада приветствовать того, кто благодаря своему таланту смог вернуться к нам с чистой совестью и начать честную жизнь. Встречайте, Везунчик! – Твайлайт, наконец, завершила своё словоизвержение, и махнула копытом в сторону сцены.

Оркестр во все медные трубы грянул туш и под аплодисменты на сцену поднялся коренастый жеребец пепельной масти, с белёсыми гривой и хвостом, с телом, сплошь покрытом особой тюремной татуировкой, проступающей сквозь шерсть так, что казалось, это огромная, патологически разросшаяся от загривка до копыт, кьютимарка. Он обвёл зал тяжёлым взглядом чёрных глаз, поправил висящий у него на спине казённый баул и гаркнул:

— Здрасьте!

— Он замечательный, не так ли? – дежурно, во всю белизну своих зубов, улыбнулась Принцесса. Зал снова зашёлся в овациях.

Я подалась вперёд – в этом жеребце, в его мускулах, в вальяжно-бесстрашном «Здрасьте!» была частичка моего тяжёлого, неизобильного детства. Казалось, он пришёл сюда не из тюрьмы, а из моего родного посёлка, где если пьют, до допьяна, дерутся, так до крови, и работают – до упаду. Я не могла отвести от него глаз, и вдруг ощутила то самое, что и тогда, в тронном зале, под тяжёлым взглядом Тирека, ещё слабое, но явственное творческое волнение. Мои копыта сами стали осторожно и боязливо переступать по направлению к сцене. И с каждым шагом в моём воображении появились сначала призрачные тени мазков на том самом холсте, томящемся белым опустошением в моей мастерской, затем начали проявляться линии и объемы. Когда начались танцы, я очертя голову бросилась в объятия Везунчика, и он закружил меня своими сильными копытами, а его горячие губы быстро-быстро зашептали мне на ухо о том, что я очаровала его с первого взгляда, что ему нужна спутница в новой жизни, но потом его шёпот сбился, и он просто признался, что у него уже очень давно не было кобылы.

Вдохновение, охватившее меня уже от самых подков до макушки рвалось отсюда – в мастерскую к холсту, из крепких объятий, однако, моё тело не желало ему повиноваться, оно стремилось навстречу этой жеребцовой силе, сладко трепеща от уже превратившегося в похотливые намёки шёпота. И мы улизнули из зала, уединились в одном из незапертых кабинетов замка, и там Везунчик овладел мной – сильно и настойчиво, вызвав головокружение, заставив выдохнуть полуобморочный стон сладострастия. И когда жеребец, наконец, перекатился на спину, и прошептав: «Детка...», заснул спокойным и довольным сном, я осторожно поднялась на копыта. Любовное влечение и творческий зуд боролись внутри меня, не желая уступать друг другу ни уголочка в моём сердце. Я покачивалась на ослабевших ногах, будто пьяная, и не знала, какой мне следует сделать выбор, что изгнать, а что поселить у себя под грудиной. Я не могла просто сказать: «Нет!», что-то должно быть уничтожено, либо холст в мастерской, либо Везунчик.

Наконец, я решилась. Убедившись, что жеребец крепко спит, я подхватила его баул и выглянула в танцевальный зал. Как я и предполагала, Принцесса Твайлайт Спаркл увлеклась общением с гостями, и машинально сняла корону, одиноко теперь сверкающую на той самой трибуне. Проскользнув в зал, я подхватила драгоценный шедевр Пабло Ротко и запихнула его в баул, а сам баул бросила посреди соседнего коридора с таким расчётом, чтобы стража непременно наткнулась на него. Ну а потом, как ни в чём не бывало, подошла к Твайлайт, повосторгалась её нарядом и причёской да посетовала, что корона бы отлично дополнила её сегодняшнее очарование. Принцесса подняла копыто ко лбу, изумилась, пробежалась до трибуны и обратно, после чего уже все мы принялись искать злополучную диадему. Конечно же, баул и корону в нём очень быстро отыскали, Везунчика разбудили и увели под конвоем, и я, освободившись от двойственности в своих чувствах, поспешила в мастерскую, оставив Принцессу наедине с угрюмыми размышлениями, отчего это вдруг очередное её благое начинание пошло прахом?

Я кладу последний мазок и отступаю от холста, обегаю его взглядом. Вот повитуха, изумлённо держащая на копытах младенца-жеребёнка с врожденной кьютимаркой. Вот мой отец, натружено опершийся о заступ, а рядом моя мама, развешивающая бельё. Эти фигуры подёрнуты лёгким туманом тех ощущений, что уже неисправимо остались позади. Вот принцесса Селестия заглядывает в двери кабинета приёмной комиссии и рассматривает брошенный в гневе на пол листок с карандашными портретами преподавателей. Вот мой мэтр, конвоируемый на вокзал, чтобы навсегда покинуть Кантерлот. Этот уголок картины окутан голубоватой дымкой детской надежды. Вот посетители Салона замерли перед величественным полотном, на котором изображена вставшая на дыбы Найтмер Мун. Вот аукционист опускает свой молоток в третий раз. Золотистые блики успеха. Вот мои витражи в тронном зале, торжественно-бездушные, словно отштампованные станком-автоматом, а под ними Пабло Ротко работает над своей оригинальной и стильной короной для Принцессы, вкладывая в это украшение весь свой талант и всю свою, не стеснённые никакими рамками, фантазию. Пурпурные цвета смятения. Вот Тирек швыряет в окно корявый витраж, а Дискорд ему что-то шепчет на ухо. Синие оттенки страха. Вот Везунчик, снова заточённый в тюремной камере, и за решёткой плывут чёрные тучи зла.

Я наклоняю голову и прищуриваюсь, ловя сквозь полуопущенные веки отсветы красок. Раньше я искала сюжеты в истории Эквестрии, изображала книжных героев, и летописных правителей, и это были неплохие картины, однако, сейчас сама моя жизнь вдруг оказалась сюжетом моей же картины, и, неожиданно для себя, я понимаю, что на этот раз создала шедевр — с живыми, невыдуманными героями, с подцвеченными эмоциями и с щемящей сердце искренностью.

Осталось самое последнее, что должен сделать художник в своём произведении. Я подхватываю зубами тонкую кисточку и подписываюсь в правом нижнем углу: «Тадема».