Кривые зеркала

Глава 2.II

Каждый вдох сопровождался неприятным хлюпаньем в носу. Лайра старалась дышать мерно и глубоко, но раз за разом теряла ритм, когда тщательно сплетаемый кокон пустоты в её голове лопался под натиском мыслей. Мысли были спутанные и тяжёлые. Сливаясь с запахами затхлости, немытых тел и тряпичной подстилки, они не позволяли Лайре ускользнуть в забытье, возвращали в бренное тело — к боли в боку, слипшейся от слёз шерсти на щеках и жажде. Прикосновения, оставленные одним из них, распаляли стыд и омерзение.

В углу зашевелились. Хриплый кашель разогнал тишину, и Лайра в очередной раз нащупала границу, где заканчивалась чуть влажная подстилка и начинался холод голого камня. Отодвигаться было некуда. Привычно Лайра оттянула ошейник, чтобы сглотнуть. Во рту давно не оставалось слюны, только вездесущий песок скрипел на зубах. Но видимость облегчения была лучше, чем ничего.

В подвальном закутке, где заперли Лайру, стояла бы кромешная темнота, если бы не узкий язык света, который пробивался из-под двери. Смутные очертания вещей вырисовывались в полумраке: угловатость ящиков, выпуклость сложенных друг на друга мешков, покатость тележного колеса, прислонённого к бочке. Предметы походили на мимолётное воспоминание о себе, о том моменте, когда тюремщик, наверняка ненароком, вместе с Лайрой впустил в жалкую темницу отсветы коридорной лампы и тем самым спугнул тьму. Лайре хотелось зажечь маленький огонёк и осмотреться тщательнее, но ей не дозволяли плести заклятья, — и она уже усвоила, что делать что-либо без разрешения нацепленных на неё артефактов опасно. Однако простое прикосновение к магии, пропущенной ошейником, не каралось, и потому Лайра обнимала источник. Его трепетная пульсация приносила успокоение. Даже скудные токи энергии восстанавливали её эфирную оболочку. Кольцо на роге изредка напоминало о себе, сжимаясь и заставляя Лайру вздрагивать. Но то была незначительная плата за то, чтобы, полностью сконцентрировавшись на единении, отбросить всё остальное.

Незаметно для себя Лайра погрузилась в дрёму. Но она не принесла облегчения: напротив, события этого долгого ужасного дня воскресли в памяти столь отчётливо, словно Лайра переживала их повторно. Они представлялись ей бурей, от которой она изо всех сил убегала по пыльной знойной степи. Тень над ней нарастала; шум ветра в ушах заглушал прерывистое дыхание, песчинки стучали по затылку, гладили по щекам, проносились мимо. И в какой-то момент она осознала, что не бежит, а хромает, едва переставляя ноги во всё растущем слое песка. Она подняла голову — и не увидела солнца. Небо закрывала тёмно-оранжевая муть. Она не была однородной: в ней перемещались силуэты, завихрения порождали секундные фигуры, которых Лайра не желала узнавать. Облако устремилось вниз. Она закрыла глаза…

…и закашлялась от вони. Мир вокруг подпрыгивал вверх-вниз, и голова Лайры раскачивалась в такт с этими прыжками, сталкиваясь с чем-то большим и неожиданно мягким. Не сразу она поняла, что свисает с плеча толстяка, а поняв — инстинктивно задёргалась.

— Ага, проснуась — прогудел он и, взяв её за шиворот, как котёнка, поставил на землю. Ноги Лайры подогнулись, но она нашла в себе силы не упасть.

— От и отлична. Топай!

От слабости звенело всё тело, но Лайра пересилила себя. Первый шаг едва не заставил её потерять сознание, однако второй приостановил безумное вращение сторон света и привёл обезумевшее пространство в относительную норму. По крайней мере, Лайра увидела город. Рядом скороговоркой забубнил горбун, но она ничего не разобрала: утробный бас толстяка дался ей легче.

На окраине их ждали. Рядом с одним из домов, который вблизи походил на развалины, стояла женщина в пёстром грязном платье. Она вымученно улыбалась, и многочисленные морщины, сотворённые этой улыбкой, делали её похожей на старуху. В иссушенных беспокойных руках подрагивал маленький матерчатый мешочек. Горбун вприпрыжку подбежал к ней, что-то возбуждённо говоря и показывая на Лайру. Затем выхватил мешочек, проверил его содержимое и вытащил пару маленьких пластинок, по виду деревянных. Эти пластинки он швырнул мнимой старухе; она суетливо бросилась подхватить их, но из-за неловких движений они выскользнули у неё из рук, исчезнув в песке.

Внимание Лайры привлекло шевеление в приоткрытой двери дома. На миг там показался ребёнок: сверкнули глаза, скрипнула тронутая дверь, по полу дробно застучали пятки.

Горбун не стал дожидаться развязки и махнул рукой, призывая продолжить путь.

Было пустынно, лишь изредка юркие тени, вжимаясь в стены, скользили мимо. От зданий веяло древностью. Грубо сработанные, крепкие, обильно украшенные щербинами и редко — ржавыми пятнами лишайника, они смотрелись истинными хозяевами степи, что терпят подле себя человека, как терпели в течение веков солнце, песок и ветра. Кое-где серовато-жёлтый камень прикрывала ветошь, которой, видимо, затыкали окна и дыры. В другое время и при других обстоятельствах город стал бы настоящей находкой для археолога, но сейчас Лайра отмечала особенности мира механически, бездумно. Сведения, что не касались положения в пространстве и не помогали обходить кучи мусора, улетучивались из её памяти чуть ли не быстрее, чем попадали в неё.

— Мао дал, — прогудел толстяк.

— Пойдё.

— Глянь её. Не выродок, на утраииую тянет. Баба ольше аарботала.

— Пеевать. Босс не люит, когда в коеле идно но. И я не юлю.

Пленители Лайры заспорили, и она перестала прислушиваться. Ей владела безучастность, тем более что некоторых слов она не понимала вовсе, а остальные безжалостно уродовались слюнявым ртом толстяка и безгубой щелью на лице горбуна.

В какой-то момент пухлая рука дёрнула гриву Лайры, приказывая остановиться. Оказалось, они пришли. Перед ними высился двухэтажный дом. Он разительно отличался от развалюх неподалёку. По местным меркам это был настоящий особняк: вокруг него шёл невысокий забор, сложенный из разномастных булыжников, на втором этаже имелся балкон с остатками перил, а во дворе царила относительная чистота. К дому жалась покосившаяся пристройка, очевидно, построенная куда позже остальных зданий, виденных Лайрой.

Вдруг дом со всем двором выдался вперёд, — художник оставил на холсте чересчур крупную каплю краски, и капля эта превратилась в часть картины, объёмная, оттягивающая на себя внимание. Переливы солнца на крыше ослепили Лайру. На краткий миг увидела она в мути ложного бельма родительский дворик, родной кривоватый почтовый ящик, маму на крыльце, её озадаченный прищур, нарождающуюся улыбку, — и видение исчезло, оставив после себя вспышку боли за лбом, ближе к переносице. Этот мираж ранил Лайру; хуже всего было исчезновение матери, на месте которой возник абориген, низкий и практически обнажённый, если не считать пары тряпок вокруг бёдер. Увидев троицу, он застыл как вкопанный. Его глаза впились в Лайру, и этот влажный, нагловатый взгляд своей дерзкой въедливостью, желанием проникнуть в душу и мысли (с этим она столкнулась впервые; другие бандиты интересовались ей исключительно как добычей) заставил её передёрнуться. Абориген расплылся в простовато-приторной улыбке, облизал губы и скрылся в доме.

— извра, — покачал головой толстяк, — не от бы я быть на месте. Ниче не останется.

— Босс струнит, — ответил горбун, но в его голосе прозвучало сомнение. — Он же не очет портить отноения с?

— Думаш, он её отдаст?

Горбун расхохотался и пинком погнал Лайру к открытой двери.

Внутри было прохладно. Прохладнее, чем она предполагала. В порыве внезапного облегчения Лайра почти упустила перемену, что произошла в её мучителях. Стоило им пересечь порог, они притихли. Горбун умерил свою скачкообразную поступь и двигался теперь больше скользя, чем шагая. Он согнулся ещё сильнее, едва не складываясь вдвое, точно на него давил потолок. Толстяк же сжался, живот его перестал булькать, а челюсти прекратили казавшееся вечным движение. Он то и дело поглядывал вверх — с практически религиозными почтением и страхом во взоре. Этим он пробудил в Лайре подобие интереса: неужто местные жители были так дики, что полагали во всяком скрипе проявление сверхъестественного? Может быть, верхний этаж был необитаем, так как они отвели ему роль пристанища какого-нибудь духа? Или дом был каналом к существу, живущему в небесах? Как всякий житель Миракулума, Лайра не верила в богов. Даже узнала о них из фондов ГПМ и долго потом ходила под впечатлением от того, к каким нелепым последствиям приводит отпечатавшееся в культуре невежество седой древности.

Как оказалось, в доме было два человека. Одного Лайра видела на улице; второй вынырнул из неприметного закоулка в чистый, но тронутый пятнами отвалившейся побелки коридор. Его внешность, столь непримечательная и серая, что Лайра едва не приняла его за оживший выступ в стене, совершенно вылетела из её памяти, как только он прошёл мимо, молча, тихо, как призрак.

Переговаривались бандиты приглушённо, едва ли не шёпотом, утвердив Лайру в мысли о дикарских обычаях. И это странным образом возвысило её перед ними; она увидела в них не жестоких и непонятных существ, чья логика была выточена столетиями в безумном мире, но заблудших, запутавшихся созданий. Вряд ли их можно было спасти: работы для ГПМ виделся непочатый край, и прошло бы не одно поколение, прежде чем их потомки стали бы достойными гражданами своего отражения. Однако они, оставаясь для Лайры угрозой, превратились в несчастных, скованных омерзительной моралью и чудовищными традициями, которые были сформированы под влиянием среды. И Лайра осознала великую трудность оперативников Группы — воспринимать аборигенов как материал для будущего, не теряя ощущения, что они личности. Возможно, не такие, каких её соотечественники привыкли видеть на Миракулуме или Земле. Возможно, намертво закоснелые в проступках перед разумом. Но разве то была их вина?

На секунду озарение пронзило Лайру, и она полюбила этих людей, как младших, ещё совсем глупых братьев, которые не ведают что творят. Но любовь исчезла, когда Лайра встретилась глазами с аборигеном, которого увидела на крыльце. Его лицо напоминало обезьянье плоским носом, снизу подпёртым усами, что переходили в густые заросли бороды, и тяжёлой, выдающейся вперёд челюстью. Сходство это усиливалось, когда он заговаривал. Но глаза, в которых видна была напряжённая работа мысли, обращённой внутрь себя, в которых горел демонический огонёк, вспыхивающий, когда он смотрел на Лайру, выдавали в нём деятельный и нервный ум. Не будь она так поглощена щемящим до боли чувством неполноты, которым сопровождалась потеря магии, этот огонёк испугал бы её. Но его хватило, чтобы сжечь остатки мимолётной приязни. Лайра отметила, как человек отводил взгляд и снова глядел на Лайру, борясь с искушением и поддаваясь ему.

Бандиты собрались у лестницы, ведущей на второй этаж. С минуту поговорили — почти шёпотом, будто чего-то боясь, — и отправили наверх серого человечка. Пробыл он там недолго, вернувшись с ответом: «Идёт!». Затем он увенчал один конец полукруга, который за время его отсутствия образовали бандиты и, увидев Лайру, наспех привязанную к перилам, покачал головой.

— Ох, если б я… — и уставился в пол. Но против воли взгляд его косил в сторону Лайры, и на тонких губах, не вязавшихся с почти детской кожей, то и дело возникало: «Ох, если б я…»

Скрип открываемой двери взволновал людей. Тяжёлая поступь заставила их замереть, а Лайру — напрячься. В шагах слышалось что-то неправильное. Их было слишком много.

Она стояла сбоку от лестницы и потому не видела силуэт спускавшегося. Но момент, когда на скрипнувшую ступеньку рядом с её головой встало копыто, пропустить не могла.

— Сколько?

— Деяносто осемь, босс, — произнёс горбун.

— Девяносто восемь? Должно быть сто. — Голос пони в когда-то белоснежном плаще вонзался в уши Лайры. Он был отчётлив и тих, и в этом вкрадчивом спокойствии звенела сдерживаемая ярость.

— Ребяёнок Вильты, бабы с окаины, заметил вот её ядом с Гоодом, — и горбун ткнул пальцем в сторону Лайры. Пони обернулся к ней. Он оказался единорогом.

— Скот? Выродок? Утратившая? Или…

— Медальона или ярлыка при себе не было, босс.

— И вы дали Вильте две порции за неё?

— Да, босс. Думал остаить всё ам, но Прах дёнул дать…

Рог единорога вспыхнул, и голова горбуна дёрнулась — влево, затем вправо. Из ноздри его тонкой змейкой заструилась кровь. Он вытер её, избегая смотреть на пони.

— За неё на рынке дадут все двести, а наблюдательность мальчишки заслуживала десятки. Всегда стоит платить по счетам и не скупиться в мелочах. Преданность зарабатывают справедливостью.

Какое отношение к справедливости можешь иметь ты, варвар, промелькнуло у Лайры. Искажённое, извращённое, основанное на силе и страхе, как и всё это отражение.

— Да, босс. Конечно, босс.

Пони фыркнул, обрывая сбивчивые согласия горбуна, и обратил внимание на Лайру.

 — Что ж, не каждый день вы встречаете… Надеюсь, не тварь Праха. Впрочем, будь она ею, вас бы здесь не было.

Он приблизился к ней, изучая, как изучают товар на прилавке. Магией заставил открыть рот. Скучающее, почти отсутствующее выражение на его караковой мордочке контрастировало с глазами: они блестели высокомерием, осознанием того, что он прав, и прав всегда, несмотря на любые обстоятельства. Их покровительственное выражение подавляло Лайру, выбивало из неё мысли, оставляя желание упасть ему в ноги и молить о снисхождении за неведомо какую провинность, ибо он был строгим и властным правителем этих земель, олицетворением этого больного отражения. Он был тем, кто карает и милует, он решал, кому жить, а кому умереть. Даже в манере вскидывать брови, наткнувшись на что-то любопытное в Лайре, чуялось величественное, не умаляемое ни низким лбом, ни слабовольным подбородком. Вихрем пронеслись эти мысли. Но пони моргнул, и наваждение испарилось, осадком поселив в ней страх.

Верхние пуговицы плаща — Лайра вспомнила название, тренч, — были расстёгнуты, и на груди единорога поблёскивала цепочка. Не отрывая взора от Лайры, пони магией поднял цепочку, вытащив наружу простой каплевидный кулон. Поднёс его к мордочке Лайры, и тот нестерпимо засиял белым цветом, заставив закрыть глаза и отшатнуться. Белый сменился красным. Он проникал сквозь плотно зажмуренные веки, и слёзы потекли по щекам Лайры.

— Хватит! — крикнула она. И тотчас щека её взорвалась болью. Лайру швырнуло на пол, но верёвка, которой её привязали к лестнице, натянулась, удержала от падения. Лайра захрипела, заскребла ногами по полу, восстанавливая равновесие.

— Ты говоришь, когда тебе разрешу я. Когда меня нет, ты говоришь, когда тебе позволит кто-нибудь из господ, которых ты здесь видишь. Открыть глаза!

Лайра задрожала и подчинилась.

— Так-то лучше, — кивнул единорог. — Учишься. Под господами я имел в виду этих оборванцев. Когда меня нет рядом — они для тебя цари и боги. Где ошейник?

— Б-бо… — Единорог не дал договорить серому человечку. Достаточно было лёгкого наклона головы, чтобы тот бросился выполнять полуоформленный приказ.

Под ошейником подразумевали широкую кожаную полоску, с одной стороны испещрённую символами. Стоило единорогу обмотать шею Лайры, пахнуло палёным, и обжигающее тепло возникло на стыке двух концов. За теплом пришла сдавленность; Лайра судорожно вдохнула, ещё и ещё, пропуская воздух через глотку. Однако то, что случилось с первым глотком, вызвало почти экстатический трепет: в неё ворвалась магия. Немного, но достаточно, чтобы испытать эйфорию, блаженное чувство невесомости, сладкого в своём обмане всесилия, которое заставило её щёки запылать.

— Туго? Можешь ответить.

— Ту-го, — прохрипела Лайра.

— Отлично. Так и должно быть. Ошейники должны туго охватывать горло, врезаться в него, оставлять отметины, чтобы раб никогда не забывал: он — раб. Он — выродок. Он не достоин воздуха, которым дышит. Ты привыкнешь. А если нет, тем хуже для тебя.

Единорог сел на пол.

— Я Кибр, твой новый хозяин.

Магия бурлила в Лайре, требовала, обещала, вскруживала голову.

— А я Ла…

Хлёсткий удар по губам прервал её. Она облизала их, почувствовала металлический привкус. Привкус покорности.

— Твоим именем не интересовались. Кто владел тобой?

Меньше всего она хотела рассказывать про Миракулум, про отражения, про запаздывающую, о родной дом, как же запаздывающую спасательную команду.

— Я… я не знаю.

— Не знаю, хозяин. — Второй удар получился не менее болезненным, чем первый.

— Мы нали её на окраине Гоода, помните? — встрял горбун. Кибр не удостоил его ответом.

— И как поживает Прах? — спросил он Лайру.

— Прах, хозяин?

Кибр усмехнулся. Перед ним возникла полупрозрачная конструкция, налилась цветом, став похожей на осьминога с чёрными шариками на концах щупальцев.

— Во-первых, у рабов нет права на вопросы. Во-вторых, каждый раз, когда раб врёт, его наказывают плетью. И — раз!

Лайра дёрнулась. Вскрикнула. Заплакала.

Она продержалась недолго. В промежутках между всхлипами, сбивчиво и невнятно, комкая речь в соплях и слезах, она вывалила всё, что знала, про отражения, помощь ГПМ, раскрыла нехитрую историю, как очутилась здесь; начала про семью, но Кибр жестом остановил её.

— Говоришь, ты пришла из земель за Прахом? — Его глаза прищурились, губы сложились в некрасивую усмешку, портящую почти аристократический облик.

— Осс, чушь едь, — пробулькал толстяк. — Прожгла мозги, шляясь ядом с…

— Заткнись. Убирайтесь вон, все. Асмей, Мамон, останьтесь.

Бандиты один за другим безмолвно выбирались из комнаты, растворялись в доме. Горбун и человек, которого Лайра впервые увидела на крыльце, не сдвинулись с места.

— Итак, ты утверждаешь, что ты родом из Эквестрии? Что ты миновала Хребет и Разлом и забрела в Город?

— Слова «хребет» и «разлом» ни о чём мне не говорят. Но я родилась в Эквестрии, хозяин, — не удержавшись, Лайра содрогнулась в приступе беззвучного плача.

— Эквестрии… — прошептал Кибр. Внезапно он сорвался с места, нос к носу столкнулся с Лайрой. Губы его почти не шевелились, когда он без голоса произносил:

— И ты видела Селестию и Луну? Они живы? Они… живы?

— Я-я не понимаю, о ком вы. Хозяин.

Кибр отстранился, стёр с мордочки странное, исступленное выражение, которого не могли видеть стоявшие позади бандиты.

— Что скажешь, Мамон? — быстро спросил он.

— Завиается. Или необычная выенная. По-хоошему надо бы отдать Храггу, пусть азбиается, от кого смыась. Но… но… Хеа с два мы получим от него вдоволь поций. А стоит она доого. Очень доого. Чистая, новенькая, как вчеа одившаяся, — сказал горбун и потёр руки. — Можно оставить пока что. Бабьё теепаться не будет. Да никто не бует. Наод сминый, пиученный.

— Вчера родившаяся, — попробовал на вкус слова Кибр. — Действительно. Только песка многовато. А ты, Асмей?

— Куда вы, туда и я. Но выдавать б не спешил. Ладная, в хозяйстве сгодится. Единорог же. Токмо надо сперва обождать маленько, чтоб, если ворох подымется, не сесть по уши в дерьмо.

— Где шнырь Храгга?

— Малолл-то? Снова надирается до беспамятства, где ж ещё. Я ему из личных запасов пару порций выделил, а то вдруг под ногами путался б, когда б мы чё интересного нашли. — Асмей поморщился. — Ох и визгу от Мамона…

— Спускать воу на пионяего обованца… — начал было горбун, но затих под взглядом Кибра.

— Мне казалось, мы уже обсуждали этот момент достаточно. Когда шпики трезвы, они докапываются до любой мелочи. Когда они пьяны, то могут доложить разве что о цвете пойла в кружке. И специально для дней сборов у нас предусмотрен отдельный запас. Я не найду его у тебя в кошеле?

— Нет, босс, нет-нет-нет, я бы не посмел…

— Рад слышать. Эсраил обрадовался бы компании. И раз уж я о нём вспомнил, заприте выродка в его клети. Пусть посмотрит, к чему приводит непослушание. Асмей, поручаю её тебе. Мамон… Я недоволен. Возмести Асмею его траты... и добавь из своего кармана.

Горбун вжал бугристую голову в плечи, забормотал невнятные оправдания. Асмей же, напротив, расплылся в широкой улыбке:

— Спасибо, босс!

Но Кибр уже поднимался по лестнице, не слушая ни благодарности, ни извинений: уверенно и быстро шагал он, и невероятной казалась та растерянная радость, надежда и детская боязнь спугнуть чудо, что минуту назад наполняли его черты.

Асмей проводил пони глазами и принялся отвязывать Лайру.

— Ты уж не обессудь, — проговорил он со смешком, — был у нас один бегунок, так мы его, стал быть, безо всякого присмотру оставили, понадеялись на колечко. А он возьми и дай дёру. Насилу его потом откачали, уж больно шальной попался: на все тревожки наплевал. Ты ведь не такая, м? Глупостей не наведёшь?

Лайра не знала, риторические ли это вопросы и нужно ли отвечать. Так что в итоге она ограничилась тем, что неопределённо дёрнула головой.

— Это надо у ебя просить, — сказал горбун.

— А чё я? Сказали отвести — отведу. Мы своё дело знаем.

Мамон недоверчиво хмыкнул и вышёл из комнаты, оставив Лайру наедине с бородачом. А тот, покончив с верёвкой, задорно и с вызовом посмотрел ей прямо в мордочку, тотчас, впрочем, отведя взгляд.

— Ну, тронули. — И положил ей ладонь на затылок, примяв гриву. — Прям к хоромам провожу.

Лайра замялась, и он спросил:

— Что не так?

— А вода тут есть? Попить и сполоснуться хоть немного. Хозяин. — В районе правого бока начинался нездоровый зуд, и Лайра страстно желала, чтобы виновниками его оказались трущиеся о нежную кожу песчинки.

Секунду молчал Асмей; по телу его пробежала дрожь, и Лайра испугалась, что он разозлится. Но вместо этого он зажал руками рот, и из него полились странные звуки — смесь сдерживаемого кашля и переходящего в хрюканье чиха. Лайра с трудом догадалась, что то был сдавленный смех.

— Ох умора! Помыться! — хихикал Асмей полушёпотом. — Да ты, небось, от Механиков удрала! И чего тебе средь них не сиделось, живут-то всяко лучше, воду расплёскивают, водой зад умывают. А если серьёзно, — оборвал он себя, — ежели повезёт, ввечеру попить принесут. Ну а если нет, не обессудь. Помереть не помрёшь, но потерпеть придётся. И хозяином не зови, какой я тебе хозяин? А терь потопали.

Они спустились в подвал по каменной лестнице. Пользовались ею значительно чаще, чем её родственницей меж верхними этажами, и не раз Лайра брезгливо переступала наспех оттёртые сомнительные пятна, что прятались в сколах и впадинах.

Внизу их встретил раскат далёкого хохота. Послышались оживлённые голоса, ругань, перемежаемая дробным стуком о дерево. Лайра взглянула на Асмея и увидела, что он расслабился, даже обмяк. Внутреннее напряжение, сковывавшее его на первом этаже, ушло.

Неужели, подумала Лайра, бандиты придают такое значение всего паре метров, этой символической прослойке, отделяющей их от зловещего босса? Не кроется ли тут какой-то ритуал, тайный договор дележа пространства, который никогда не озвучивался участниками? Или всё дело в звукоизоляции?

Её мысль прервали пальцы Асмея. Они витиевато соскользнули с затылка по шее, приостановились на холке, чтобы отбить на ней лёгкий щекотливый мотив. Двинулись ниже — спина, поясница, — добрались до крупа, вызвав тысячу мурашек, съехали с хвоста, и ласка повторилась.

— Ч-что?

Глаза Асмея блестели. Лайру скривило от отвращения, и она уставилась в пол. Шагнула навстречу к голосам, но тут бородач, опомнившись, сказал:

— Нет-нет, туда.

И всю дорогу, весь этот показавшийся Лайре бесконечным лабиринт подземелий он гладил её потной ладонью. А когда наконец пришли — звонко шлёпнул рядом с хвостом. Не думая, Лайра призвала магию и примерилась было ударить извращенца. Кольцо на роге обдало её жаром, и она отпустила готовое плетение. Нет, не стоило ожидать лёгких путей.

— Ну-с, вот твой новый дом, — сказал Асмей, отпирая дверь. Лайру чуть не вырвало от звуков его голоса: подумать только, в какой-то миг она приняла бородача за нормального, относительно нормального среди этого сборища безумцев и убийц.

Она скользнула мимо него, не оборачиваясь, не желая видеть блеск глаз на одурманенном похотью лице.

Дверь захлопнулась, наступила тишина. Лайра по памяти добралась до подстилки, уложенной вдоль дальней стены. Потрогала ошейник, зашипела от боли, когда пара спёкшихся с ним шерстинок оборвалась.

Из вороха тряпья в углу раздался стон. Лайру тряхнуло мимолётным резким испугом. Видимо, это и был загадочный Эсраил, вызвавший гнев Кибра. Стон повторился.

В душе Лайры вспыхнули противоречивые чувства; она словно бы разделилась надвое. Одна Лайра была равнодушна ко всему. Она хотела лечь на подстилку, уставиться в невидимый потолок и забыть этот день — забыть глупое желание, стоившее ей свободы, забыть то, что она превратилась в игрушку варваров дикого отражения, забыть о том, как хотелось сделать хоть один глоток воды и смыть с себя грязь и побои. Другая, добавочная Лайра, мечтательница, что грезила о работе в ГПM, требовала помочь аборигену: посмотреть, что с ним, порвать тряпьё на нехитрые повязки, если таковые понадобятся, вспомнить весь арсенал лечебной магии, преподаваемый мимоходом на первом курсе. И Лайра даже припомнила пару заклятий; однако, держа их в уме и готовясь обратиться к страдающему аборигену, она вспомнила про кольцо. Будет ли оно против? И если нет, какое дело ей до внутренних разборок бандитов? И что произойдёт, если Кибру не понравится то, что она избавила Эсраила от запланированных им мучений?

Слишком многое навалилось на Лайру. Она растянулась на подстилке, и блаженное чувство единения с магией захлестнуло её. Усталость, удвоенная тугим ошейником и саднящими местами ударов, подавила протесты другой. Потом. Может быть, позже. Позже. Позже. По-о-о-о-зже…

Из дрёмы Лайру вырвало хриплое:

— Ты кто?

Вместо ответа она закашлялась, ибо ошейник не дал толком сглотнуть слюну.

Эсраил терпеливо ждал. Его посвистывающее тяжёлое дыхание растекалось по комнате, обволакивало её.

— Я? Я Лайра.

Её собеседник пошевелился, тихо выругался и прошипел сквозь зубы:

— Выродок? Утратившая?

— Понятия не имею. Объясните, кто это?

Прозвучавший смешок походил на карканье умирающего ворона.

— Прах к праху, верно?

— Я не… не понимаю, о чём вы говорите.

После паузы Эсраил пробормотал:

— Вот как оно… Вот оно как...

Лайра не осмелилась прервать наступившую тишину.