Впервые увидев её/The First Time You See Her

Глава первая: Кантерлот (Шайнинг Армор)

Заметки к главе:

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Терпеть не могу станции дирижаблей.

«Избыточная продажа билетов» — сказали мне про мой рейс до дома. Спасибо тебе, воздушный транспорт, за то, что познакомил меня с понятием, которое я никогда не смогу осмыслить, даже по прошествии одного (цифрами: 1) миллиона лет. Давайте по порядку: у вас на дирижабле есть сколько-то мест. Вы их считаете. Потом начинаете продавать билеты на эти места. А когда вы продали столько билетов, сколько есть мест, то прекращаете их продавать. Не понимаю, что в этой идее может быть сложного. Но вот такой у нас воздушный транспорт.

Я, наверное, хочу сказать, что станции дирижаблей – это такое крошечное отделение Тартара, в котором обитает процентов на пятьдесят больше вопящих жеребят с простудными заболеваниями и плохой гигиеной копыт, чем в настоящем Тартаре. И то, что мне пришлось сидеть на такой станции и наблюдать, как моя трёхдневная увольнительная медленно и неумолимо усыхает до двухдневной, наводит на мысль о том, что я очень, очень плохо вёл себя в какой-то из прошлых жизней и только сейчас пожинаю воздаяние. Ещё я, пожалуй, хочу сказать, что то, что по мне посреди дороги потопталась принцесса-аликорн, которая, по-видимому, переживала в этот момент полномасштабную королевскую вспышку, – это сущая мелочь в сравнении.

В общем, тот день у меня и так не задался – вот что ещё я хочу сказать. Солнце уже давно зашло к тому времени, как я наконец-то добрался до родного дома, немного пошатываясь под тяжестью вещевого мешка. Мешок я тащил на себе, потому что в голове у меня стоял такой туман, что я вряд ли сумел бы зажечь на роге даже простейшее телекинетическое заклинание. Я был грязный, голодный и вымотался до помрачения рассудка, и вот в такой момент я встретил принцессу Ми Аморе Каденцу во второй раз в жизни.

— П... принцесса Кейденс? — запинаясь, произнёс я, пытаясь примирить между собой картины скрючившейся в переулке маленькой фигуры и чистой величественной девы-аликорна из газет, розовой тени Селестии.

Она поднялась от стены, на которую опиралась. Крылья принцессы возбуждённо подрагивали.

— Что, не ожидал, что я уже выйду? — требовательно спросила она, вышагивая ко мне. — Забыл про время, да? Надоело следить за домом, решил скоротать время с приятелями по страже, думал, что успеешь обратно до того, как я уйду?

— Что? — я потряс головой.

— Скажи ей, — заявила она, наставив на меня кончик копыта и дрожа всем телом, — скажи, что я не позволю так с собой обращаться!

Я выдавил что-то нечленораздельное, потом попытался собраться с мыслями, игнорируя скрутившийся у меня в селезёнке ужасающий призрак надвигающегося дипломатического инцидента, и выдал первые слова, что пришли на ум:

— Вас… Вам нужно сопровождение домой в замок?

— Нет! У меня есть дом! Он не там! И никогда не будет там!

— Ладно, — сказал я, пятясь на безопасное расстояние. — Об этом нужно сообщить, но я вас одну в таком состоянии не оставлю. Просто… пожалуйста, Высочество, давайте вместе дойдём до ближайшей экстренной будки. Нас соединят с дворцом, и мы во всём разберёмся, что бы там ни случилось. Да?

— Нет! — взвизгнула она и, размашисто хлопая крыльями, бросилась из переулка, по дороге сбив меня с ног. Действуя чисто на инстинкте, я быстро перекатился вбок, пытаясь подобрать ноги под себя, но добился лишь того, что младшая из двух принцесс Эквестрии наступила мне прямиком на поясницу, оттолкнулась и взмыла в небо, поднимая пыльные смерчики своими огромными аликорньими крыльями.

И на этом всё кончилось. Принцесса Ми Аморе Каденца исчезла в ночи.

Я поднялся на ноги, отряхнулся, вытащил вещмешок из канавы. Тоскливо взглянул на родительский дом. Моя старенькая кровать и предположительно ожидавший ужин манили меня к себе с почти колдовской силой, как морские пони-сирены в этих старых приключенческих историях, которыми зачитывается моя младшая сестра... и мысль о сестрёнке заодно напомнила мне, что в доме был кое-кто, кого мне хотелось увидеть до невозможности, и тягу это совсем не ослабило. Спина, которая и так была в плохой форме из-за того, что проволокла на себе вещмешок через пол-страны, теперь ещё вдобавок ко всему страдала от полученного крепкого удара. Желудок рокотал словно хищный зверь из джунглей.

Как было бы просто выбросить это из головы, подумал я. Кто-то ведь должен был уже этим заниматься. Должен быть какой-нибудь Отряд по вспышкам аликорнов, который следит за принцессами, когда те начинают выходить из равновесия — а как без этого обойтись, если им приходилось терпеть этот сумасшедший мир тысячу лет или больше, подумал я. Мне это не по чину. Не по жалованию.

— Лягать, — пробормотал я.

Я повернулся хвостом к дому и отправился докладывать.

Вот как оно бывает: простое обращение к стражам порядка оборачивается долгим допросом со стороны неулыбчивого и чёрствого офицера из Национальной гвардии, лучших сил Эквестрии. Составляются отчёты, потом отчёты об этих отчётах, и к тому времени, как тебе объявляют, что больше от тебя ничего не требуется и можно идти, уже далеко за полночь и глаза у тебя слипаются, ноги совсем не держат, и не хотелось бы, чтобы вы подумали, что у меня есть привычка постоянно ворчать о том, на что я не могу повлиять, но в свою защиту скажу, что день у меня был не самый лёгкий. К тому времени, как я дотащился обратно до дома, маленькая Твайли и отец уже спали. Увижу их утром.

Мама, конечно, ещё не ложилась. Она живёт по сумасшедшему режиму.

Я нашёл её ровно там, где и ожидал найти: в её творческой комнате – маленьком загромождённом кабинете, где родились все её шедевры. Я называю их шедеврами, потому что мама от этого улыбается, но мы с ней оба знаем, что я редко уделял им больше одного взгляда, потому что, ну, мне как-то неловко их читать. От того, как она употребляет слова вроде «естество», или «жезл», или «обладание», я чувствую себя крайне неуютно, а уж читать вычурные описания близости между жеребцом и кобылицей, сочинённые вашей же собственной матерью, – это почти так же плохо, как наткнуться на родителей, когда они в самом разгаре, эм, этого самого. Во многих отношениях – даже хуже.

Мама сидела за печатной машинкой, окружив клавиши тёмно-фиолетовым свечением магии. В зубах у неё был легко зажат карандаш, на случай если потребуется внести мелкие правки (мама придирчива, как и я, и не позволит опечатке дожить до рассвета). Всюду вокруг было множество стопок книг в мягком переплёте, а стены были покрыты помещёнными в рамки большими репродукциями обложек её бестселлеров, на каждой из которых красовался мускулистый жеребец из того или иного племени, прижимавший к себе пышнобокую кобылицу, чьё выражение лица неизменно свидетельствовало о том, что она была вот-вот готова, эм, испытать удовольствие прямо на публике. Вот «Ветра Сан-Паломино». Вот «Огни Мёрзлого Севера». Вот книга, практично названная «Её собственный пони». Каждая – «новый роман автора бестселлеров Твайлайт Велвет». В этом вся мама. Всякий раз, когда кто-нибудь упоминает её имя, у меня перед глазами немедленно встаёт эта комната. Отец большую часть времени проводил и проводит у себя на работе, так что он мне в первую очередь представляется по своему вечернему времяпровождению: устроившимся на своей старой мягкой подушке для чтения и потягивающим бренди, уткнув нос в вечерний выпуск «Дейли». А вот мать мне в первую очередь представляется именно здесь.

Она оторвала взгляд от работы, когда заметила меня в тёмном дверном проёме, и её фиолетовая аура исчезла разом с рога и клавиатуры. Мама опустила карандаш в стаканчик, подошла и обняла меня, прижавшись ко мне щекой.

— Шайни, — сказала она, отойдя и осматривая меня с материнской гордостью в глазах. От моей кадетской униформы она всегда принимает мечтательный вид, и почему бы нет? Смотрится очень даже неплохо, пусть я и сам так говорю. — Всё нормально прошло в участке?

— Да, мам, — сказал я, краснея, и мягко положил вещмешок на стул. — Мне толком не сказали, в чём дело, но, не знаю, — я почесал в затылке. — Мне показалось, что принцесса, наверное, просто выпускала пар или что-то вроде этого. Всё с ней будет в порядке. Если контроль за прессой работает в Кантерлоте как надо, то вряд ли это даже в газеты попадёт.

— Хорошо, — сказала она и прошла мимо меня к двери. — Ты идёшь ужинать.

— Спасибо, мам, — ответил я, взвешивая свои различные биологические потребности. — Но, вообще-то, я сейчас официально больше уставший, чем голодный, так что, может, я просто ухвачу немного...

— Ты идёшь ужинать, — повторила мама и скрылась в кухне.

Я послушно двинулся за ней. Никакой сержант по строевой подготовке во всей Эквестрии и в подмётки не годится Твайлайт Велвет.

Полчаса спустя я сидел за столом и передо мной была поставлена тарелка, лишь немного не дотягивающая до супницы. В неё была с горкой наложена запеканка – прекрасное липкое смешение толчёных помидоров, яичной лапши, белого сыра и неопознанных зелёных приправ с гарниром из горячего травяного салата, и от запаха у меня по-бешеному текли слюнки. В столовой Академии подготовки офицеров ничего похожего не найдёшь. Мама отправилась за стаканами и молоком, а я поднял столовые приборы до унизительного розоватой телекинетической аурой и принялся за гору еды. Окна на кухне были открыты и впускали ночной ветерок и вроде бы даже шёпот сверчка, хотя дом и стоит посреди города. Казалось, что весь Кантерлот – это летний дремотный сон.

— Не могу представить, что это такое было с бедняжкой, — сказала мама, разливая молоко по стаканам. — Она прямо перед этим сидела с твоей сестрой. Выглядела совершенно собранной.

— Благородные – всё равно что другой народ, — ответил я, прожёвывая запеканку. — В смысле, кто по-настоящему знает, что творится у них в головах?

— Твой отец благородный. Его вполне можно понять, тебе не кажется?

— Ну, это он, — фыркнул я. — Пони с пожалованными титулами – совсем не то же самое, что старые чистокровные семейства. И он уж точно не аликорн.

— Что да, то да, — сказала мама, сев за стол напротив меня. — Аликорнов, конечно, осталось слишком мало, чтобы можно было по-настоящему делать о них какие-то наблюдения как о народе. Я однажды попробовала свои силы в том, чтобы написать героиню-аликорна в историческом романе, в котором действие происходило очень-очень давно. Ты знал об этом?

— А-а, — неопределённо ответил я, жуя еду.

Об этом я как раз знал. «Дети Арборвитэ» – единственный шедевр в списке работ моей матери, который я прочитал целиком; а потом я прочитал его ещё раз и ещё. А после этого я надел мягкую шляпу с широкими полями, чтобы остаться неузнанным, и купил себе эту книгу в мягкой обложке в магазине на углу, хотя в нашей семейной библиотеке и был вполне пригодный для чтения экземпляр в твёрдом переплёте. Ту книжку в мягкой обложке я держал у себя под матрасом. Сцена, в которой центурион старого Эверфри наконец-то наблюдает, как цветущая юная дева-аликорн с бьющими крылами и рогом, сияющим, как маяк, таинственно поднимается из морской пены, а холодная вода стекает с её гривы и омывает сосцы на животе... н-да. В общем, нехорошо было бы, если бы в семейной книге остались следы того, что я чересчур наслаждался этим отрывком, и да, я понимаю, что его написала моя мать, пожалуйста, не приставайте ко мне с этим, ладно?

Мама продолжала, то ли будучи неосведомлённой о моём, ээ, контакте с «Детьми Арборвитэ», то ли ловко изображая неосведомлённость:

— Как же я тогда билась, чтобы найти информацию. Просто ужасно. Слишком много сведений о том периоде было утрачено, и даже если бы я сумела получить аудиенцию у Её Королевского Высочества, то, подозреваю, и она смогла бы рассказать мне не так-то много. Аликорны – это загадка, вот и всё тут. Кто знает, может быть, мы имеем дело с двумя очень странными представительницами в остальном уравновешенного племени.

Мама улыбнулась, устремив взгляд куда-то вдаль.

— Это ведь был целый народ. Со своей культурой, со своей идентичностью. Некоторые говорят, что тысячу лет назад едва ли не у всего был свой собственный направляющий аликорн: у насекомых, деревьев, рек, погоды. Они управляли всем миром из своего маленького замка в Эверфри, — она пожала плечами, возвращаясь в настоящее. — А теперь у нас остались только небеса и любовь. В конечном счёте могло бы быть и хуже. Тебе уже сказали, куда тебя переводят?

— Ты же знаешь стражу, — ответил я, возблагодарив Селестию в горной выси за смену темы. — Левое копыто не ведает, что делает правое. Обещали, что сообщат к следующей неделе, но у меня от всего этого такое чувство, будто... — я взял на вилку ещё запеканки. — Не знаю.

— Как будто что, милый?

— Как будто вмешался кто-то из начальства, — я наконец-то облёк в слова тот тихий неотвязный требующий внимания голос на задворках мыслей, который до сих пор неплохо служил мне в военной карьере. — Похоже, что я привлёк чьё-то внимание в верхах, и они пытаются придумать, что со мной делать.

— Что ж, я надеюсь, что они будут тщательно подбирать место твоего следующего назначения. Мой жеребчик ещё даже не выпустился из Академии, а его уже называют «героем западного побережья».

Я снова покраснел и опустил голову.

— Это было просто силовое поле, мам. Это я умею. В общем-то, это всё, что я умею.

— Силовое поле, накрывшее весь ванхуверский порт, — сказала мама. — Сам подумай, что могли бы там устроить эти налётчики-грифоны, если бы тебя не оказалось рядом? А теперь ты ещё и помогаешь принцессам на улице.

— Много же я получил с этого благодарности, — ответил я, потирая больную спину. — Уж бессмертная принцесса всеобщей уживчивости должна бы знать, как произвести хорошее впечатление при первой встрече.

— Вообще-то, как я помню, принцесса тебя просто сразила, когда ты впервые с ней повстречался.

Я потряс головой.

— Ты о чём?

Мама улыбнулась, отодвинулась вместе с подушкой от стола и скрылась в гостиной.

— Я хочу тебе кое-что показать, — донёсся её голос. — Сейчас вернусь.

Вслед за этим из нашей гостиной, где вечно царит беспорядок, раздался шум копания в ящиках телекинезом. Я вернулся к еде, приготовившись к долгому ожиданию – мамины поиски всегда затягивались надолго. В этот раз мне хватило времени на то, чтобы доесть тарелку, и я как раз подчищал со дна остатки томатного соуса, когда моё внимание привлекло шевеление на передней лестнице. Сонная, ещё не проснувшаяся фигура в пижаме с уточками медленно спускалась по ступеням, протирая глаза. Моё сердце забилось чаще. Твайли проснулась.

— Шайни! — завидев меня, крикнула моя сестрёнка посреди особо героического зевка и пустилась усталой медленной рысью.

Извините, сейчас объясню. Это Твайлайт Спаркл, неожиданное прибавление в семействе десяток лет спустя. Не знаю, встречались ли вы с ней. Так вот, я поднялся с места, побежал навстречу и прижался к ней шеей в крепком братском объятии, реагируя радостным ржанием на особенный коричный запах сестры. Вот. Вот из-за кого я стремился домой. Может быть, в первую очередь.

— Я без зуба! — объявила Твайли, отстранившись и довольно демонстрируя мне дырку в передних резцах.

— Ух! Как же досталось другому парню! Ничего себе, наверное, была драка!

— Да нет! — с хихиканьем сказала она и обхватила мою шею передними ногами. — Это у меня просто выпал молочный зуб! Я проверила, забрала ли его уже Зубная флаттерпони, но он ещё на месте.

— Она за ним ещё прилетит. Она редко является раньше часа-двух ночи, — я взъерошил сестре фиолетовую гриву с розовой полосой. — Не переживай.

— Переживать? — переспросила Твайли, в возбуждении пристукивая копытом по деревянному паркету. — Я не переживаю! Это же отлично! Я получила ценную информацию о суточном ритме Зубной флаттерпони! Это значительно сужает мой интервал!

— Нашла! — раздался торжествующий мамин голос из гостиной. Она вернулась на кухню, таща за собой в ауре огромный фотоальбом семьи Шайн.

— Фотографии! — крикнула Твайли.

Мама демонстративно сурово нахмурилась.

— А почему это ты не спишь в такой час?

Твайли указала на меня.

— Шайни, — заявила она, и это полностью всё объясняло. — Мы будем смотреть на фотографии? Можно мне посмотреть с вами?

— Если будешь сидеть тихо и пообещаешь себя хорошо и спокойно вести, — сказала мама.

Она без усилий убрала со стола оставшуюся от меня посуду силой мысли, одновременно положила книгу на освободившееся место и принялась листать. Твайлайт села ко мне на подушку и прижалась к моему боку своим маленьким тёплым тельцем. С домом и вправду ничто не сравнится.

— Вот, — сказала мама, наконец-то найдя страницу с нужной фотографией и разворачивая альбом ко мне с сестрой.

Судя по возрасту снимка и представленному на нём, он был сделан на награждении отца орденом Эквестрийской империи, его произведении в рыцари. На изображении доминировала принцесса Кейденс, и, если не считать небольших изменений в причёске, она выглядела совершенно неотличимой от кобылицы, которую я видел в переулке. Скучающей, не такой измождённой, но сами годы её не коснулись. На лице принцессы на фотографии было выражение вялого, напускного добродушия. Она присутствовала на награждении явно не по своей воле, и было видно, что её настроение отнюдь не улучшилось от того, что ей только что сунули в копыта годовалого жеребёнка виновника торжества ради удобной сцены для съёмки.

Маленький синегривый жеребёнок не улыбался – ни искренне, ни фальшиво. В то время как принцесса Кейденс добросовестно позировала на камеру, жеребёнок не мог заставить себя даже посмотреть в объектив. Его широко распахнутые лазурные глаза были устремлены на принцессу и практически сияли внутренним светом. Челюсть у него приотвисла, и хотя разрешения фотографии не хватало, чтобы сказать с уверенностью, но было определённо возможно, что из уголка рта потекла струйка слюны. Я стараюсь не приписывать лишнее таким маленьким детям, но, тем не менее, выражение лица этого жеребёнка выглядело совершенно ясным: перед ним было самое прекрасное создание изо всех, что он видел, и от этого зрелища он был неспособен издать ни звука.

— Кейденс! — с восторгом сказала Твайлайт. — И маленький Шайни!

— Они самые, — подтвердила мама, а у меня на щеках вновь появился багрянец, в третий раз за вечер. — Вот видишь, Шайнинг? Не такое уж плохое первое впечатление. Ты всё плакал и плакал весь вечер, но стоило принцессе взять тебя на копыта, как ты тут же затих и не сводил с неё взгляд. Я думаю, ты уже тогда понял, что она очень важная пони.

Я покачал головой.

— Вряд ли дети могут что-то понимать в таком возрасте.

— Ты удивишься, — сказала мама. — Дети многое знают.

— Кейденс – моя няня, — объяснила Твайли, ведя свой собственный уголок разговора, как это свойственно детям. — Она принцесса.

— Да, я слышал! — сказал я, изучая фотографию и пытаясь представить, что бы я подумал о принцессе Кейденс, будь она просто встречной кобылицей на улице, а не вездесущим символическим лицом королевского кантерлотского правительства. «А она симпатичная» – такой был финальный вердикт. Я решил, что она бы мне, пожалуй, понравилась.

— Когда-нибудь и я буду принцессой, — всё болтала Твайлайт. — И Шайни тоже будет принцем и будет жить далеко-далеко в волшебном замке, и я поеду к нему на поезде.

— Это очень мило, Твайлайт, — сказала мама, поглаживая её по холке. — Как я говорила, я думаю, что дети иногда знают больше, чем нам кажется. Может быть, они обращают больше внимания на окружающий мир, чем мы, или, может быть, мы все до рождения существуем в каком-то всеведущем вселенском единстве, и дети ещё не так далеко ушли от этого, — она неопределённо помахала копытом. — В общем, что-то в этом духе. Не знаю. Я пишу любовные романы, а не духовную литературу.

— Мм, — отозвался я, всё не отводя глаз от фотографии.

Мама поднялась с подушки.

— Ну что, — сказала она, — уже поздно, как вам кажется? Я знаю одну маленькую кобылку, которой пора спать. Завтра у нас большой день – мы пойдём на ярмарку.

— Я не устала! — запротестовала Твайли, широко зевая. — Тут Шайни!

— Ладно тебе, — сказал я и тронул её за кончик носа. — Завтра на меня насмотришься.

Твайлайт нехотя сдалась и позволила матери бережно унести себя наверх. После поцелуя на ночь я остался один с альбомом за кухонным столом.

Под вечернюю песнь сверчка на улице я коснулся копытом розовой кобылицы на фотографии.

Она симпатичная.

Ничего лучшего я не мог выдать в таких обстоятельствах. Принцесса Кейденс присутствовала в жизни Кантерлота, сколько я себя помнил. Нам рассказывали про неё на уроках обществоведения. Она была неизменным зрелищем на парадах, гала и церемониях открытия. Её изображение фигурировало на разнообразных почтовых марках и как минимум одной официальной монете (правда, такого неудобного достоинства, что её почти не было в обиходе). В этом городе от лица принцессы Ми Аморе Каденцы было, в общем-то, не убежать.

И в то же время она оставалась совершенно чужой и незнакомой для меня и для всех нас. Е.К.В. Кейденс была одной из последних в своём роде, а её происхождение было темой бурных обсуждений и оставалось по большей части неизвестным. Господствовала теория, что Е.К.В. Селестия растит из неё какого-то рода наследницу или преемницу, хотя с учётом аликорньих масштабов времени никто не мог сказать, сколько же пройдёт времени до того, как бразды правления полностью перейдут из копыт в копыта. Почти все мы сомневались, что доживём до этого дня. Она была неотъемлемо магическим существом, в большей степени духом, чем плотью, а её продолжительность жизни измерялась столетиями. Она существовала на совершенно ином уровне, чем мы – практически во всех значимых отношениях.

Маленький Шайнинг ничего этого не знал. Он ещё не успел наглядеться на её изображения, не подозревал о её сомнительной и вызывающей беспокойство роли при дворе Селестии и не слышал об обескураживающих особенностях её необычной бессмертной биологии. Маленький Шайнинг видел только то, что было у него прямо перед глазами, и на короткий безумный момент у меня мелькнуло желание, чтобы я мог снова увидеть мир так же, как этот жеребёнок на фотографии. Мне захотелось, чтобы я мог сутки воспринимать Эквестрию, целиком избавившись от прежде составленных понятий.

Потому что...

Потому что тогда я смог бы взглянуть на принцессу Кейденс, где бы я её ни нашёл, и увидеть не пони, которую все знают, и не пони, которую не знает никто. Я увидел бы её сам, совсем как в тот первый вечер так много лет назад.

Потому что тогда я смог бы ещё раз увидеть самую прекрасную кобылицу в мире.

Я потряс головой и вздохнул. Какие только сумасшедшие мысли не лезут в голову от усталости, подумал я. Утром мир будет выглядеть пояснее, никаких сомнений.

Я закрыл альбом, отодвинулся от стола и отправился мыться перед сном.

Глава вторая: Редут, много веков назад (Кале)

Заметки к главе:

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Давным-давно, много лет назад, в возвышающейся над морем крепости со множеством дверей жила-была маленькая зелёная пони по имени Кале.

Имя и расцветка у неё были общие с этим холодостойким листовым овощем, который земледельцы в близлежащей долине выращивали очень ранней весной, когда никакая другая рассада не взошла бы. Растение кале было вполне способно прокормить плохо подготовившуюся семью в эту особенно голодную пору, а пони Кале довольно-таки сходным образом с детства демонстрировала талант выкармливать тех, кого выкормить трудно. От брошенных птенцов до страдающих животом котят – ни одно живое существо не вышло из копыт Кале голодным. Кого она не сможет накормить, хвалилась эта пони, те не хотят есть.

И таковы были способности Кале ко вскармливанию, что в конце концов она привлекла к себе внимание Сестринства песни, скрытного ордена кобылиц, живших в старой крепости на утёсе над Редутом, её родным посёлком. Сестринство было очень заинтересовано в том, чтобы отыскивать самых лучших специалисток по уходу изо всех имевшихся в Редуте и вбирать их в свои ряды. Это было потому, что в сердце крепости на утёсе был секрет, и этим секретом был младенец, и этим младенцем была скрытая принцесса-аликорн Любви, вечно юная Ми Аморе, которую нужно было хранить в безопасности от окружающего мира. Не растущая и не стареющая принцесса-богиня жила взаперти в часовне с высоким потолком, размещавшейся в центре крепости, и сестринство обеспечивало её всем потребным. Целые поколения сестёр посвятили свои жизни тому, чтобы ухаживать за аликорном-младенцем и изолировать её от мира вокруг.

Потому что... ведь мир вокруг – это же такое пугающее место, правда? Вот, например, грифоны. Нельзя сказать, чтобы они были полностью плохим народом. Сестринство даже время от времени вело дела с женатой парой странствующих торговцев этой расы. Благодаря опыту их народа с перековыванием туда-сюда мечей на орала и обратно на мечи у них были кое-какие способности к работе с металлом, и если требовалось залатать прохудившуюся кастрюлю, то эти двое были попросту незаменимы. Однако из-за того, что Небесные королевства на дальнем востоке постоянно бряцали оружием, иногда казалось, что до полномасштабного вооружённого конфликта с Эквестрией – всего одно резкое слово. Впрочем, совсем не факт, что пони и сами-то лучше: взять ту же междоусобную войну, которую вели между собой немногие остававшиеся аликорны в Срединных землях и которая не так уж давно охватила всё небо. Вдобавок ко всему на юге поднималась новая угроза в виде умеющих изменять облик злобных насекомообразных фэй под предводительством тёмной королевы ши. Эти существа буквально пожирали любовь пони друг к другу, поглощали её, чтобы удовлетворить свои ненасытные аппетиты (это не могло не тревожить сестринство в высшей степени, с учётом природы жеребёнка у них под защитой).

А самое главное – было ещё далёкое воющее эхо черноты, глубоко погребённое в памяти всех пони Редута. Они больше не знали, как его зовут, но знали его силуэт и голодные зелёные глаза. Они называли его «Сомбра» – «Тень». Вот ему в первую очередь нельзя было узнать о том, что принцесса-богиня всё ещё жива, но сёстры уже даже не знали почему.

Никаких сомнений не было. Был мир, и была принцесса-богиня, и они не должны были пересечься. Лишь сёстры будут видеть скрытую принцессу или касаться её, и она не будет знать никакого мира, кроме своей часовни. На сёстрах лежала важная задача, и они призывали в свои ряды только лучших. А Кале была одной из лучших.

И вот так вышло, что Кале приняла обеты и стала сестрой Кале. С учётом природы её таланта и её репутации было несомненно, что Кале назначат в кормящий клир скрытой принцессы, но такая предопределённость роли ни в коей мере не гасила её энтузиазм. Кале годами изучала писания и тренировалась в священных движениях, которые потребуются от неё в тот день, когда она впервые будет кормить принцессу-богиню. Каждый день она репетировала, как будет подогревать и пробовать благословенное овечье молоко – единственную пищу, которая требовалась или когда-либо потребуется принцессе-богине, – и наполнять крошечный священный рожок для питья. Она выучилась, как ей следовало наклонять рожок, чтобы наполнить вязаную соску на конце, но не закапать при этом священного младенца. Кале повторяла эти движения до тех пор, пока они не оказались выжжены в её мышечной памяти, пока ей не стали целыми ночами сниться эти медленные, осторожные жесты ртом, хвостом и копытами. И каждое утро она просыпалась в возбуждении и молилась о том, чтобы скорее пришёл тот день, когда она сможет взглянуть на скрытую принцессу своими собственными глазами.

Когда сестра Кале впервые увидела принцессу-богиню Ми Аморе, то совершила ужасную ошибку. Как и многие ошибки, эта началась с неспокойного ума в сочетании с самыми лучшими побуждениями. Вот как всё было: после многих лет учёбы, тренировок и медитаций сестру Кале наконец-то сочли готовой принять рожок и совершить её первое кормление. Никогда ещё этот священный долг не был доверен такой молодой пони, и тот день, в который сестра Кале услышала эту новость, был самым счастливым в её жизни. Но самый счастливый день вскоре перерос в самую длинную и тревожную ночь. Кормить голодных было делом жизни Кале, и у неё сложилась репутация, которую нужно было поддержать. Но дело осложняло то, что Кале ещё никогда не была в часовне принцессы-богини и не видела крошечного жеребёнка в сердце крепости.

Сестра Кале лежала без сна, уставившись широко раскрытыми, неморгающими глазами в потолок своей крошечной кельи. Вдруг утром что-то пойдёт наперекосяк? Вдруг там где-то неровно уложен ковёр, и она о него споткнётся? Вдруг там ступенька в неожиданном месте? А вдруг она будет так поражена идеальной и неизменной красотой скрытой принцессы, что будет просто стоять и таращиться, пока пони-нибудь ещё не вмешается и не закончит работу за неё? Со стыда можно будет сгореть, особенно ей.

И до поздней ночи она лежала в темноте и переживала. Чем больше она об этом думала, тем больше ей казалось, что всё это нечестно. Почему её первый опыт в уходе за принцессой-богиней должен проходить на полном виду у внутреннего круга сестринства? Неужели нельзя устроить... что-то вроде тренировочной попытки? Не будет же вреда в том, чтобы тайно снять печать со двери часовни на несколько часов пораньше и осмотреться. Со стороны её вышестоящих было совершенно неразумно ожидать от неё совершенства, не дав ей ознакомиться с задачей поближе.

Как птица, запертая в стеклянной комнате, эта мысль билась о стены её разума, пока не стала невыносимой. Тихо, словно призрак, сестра Кале соскользнула с койки, вышла из кельи и прокралась через монастырский сумрак в покои ключаря. Ловкими губами Кале быстро стащила ключи от Святая святых крепости у сестры-ключаря, которая блаженно похрапывала, навалившись на стол, и, без сомнения, видела многие сладкие сны о запирании и отпирании. Мысленно попросив прощения за это святотатство, Кале пробралась к часовне скрытой принцессы ради быстрой и (в её мыслях) вполне оправданной репетиции перед тем, как настанет самый важный день в её жизни.

На часовне скрытой принцессы лежали тусклые полуночные цвета, когда сестра Кале отперла дверь и заглянула вовнутрь, и она едва не лишилась чувств от красоты помещения. Тянущиеся к потолку витражные окна в стенах из бурого камня представляли собой чудесное зрелище, даже когда их не подсвечивало солнце. Большинство из них были розовыми и изображали принцессу-богиню во множестве различных спящих поз, а большое центральное окно посреди выгнутой стены было в основном голубым и содержало картину незнакомого устремлённого к небу кристального шпиля, возвышающегося над покатыми зелёными холмами. Незажжённые медные канделябры со свечами из белейшего воска стояли на плитах пола из искрящегося гранита, а густо-багровая бархатная ковровая дорожка вела через несколько низких ступенек к центральной детали комнаты – священной золотой колыбельке Ми Аморе, принцессы-богини Редута.

Затаив дыхание, мечась взглядом от одного чуда к другому, сестра Кале вступила в часовню, оставив дверь за собой слегка приоткрытой. Она совсем не помнила про рожок, когда поднималась по ступеням к кроватке принцессы-богини, неслышно ступая по мягкому ковру. Сестра Кале взглянула на спящего младенца и судорожно вдохнула, впервые видя перед собой объект её многолетнего изучения и поклонения.

Принцесса-богиня была розовой, нежного цвета лепестков розы, и её шёрстка была по-младенчески пушистой и практически умоляла, чтобы её трогали, гладили, умилялись ей. Грива принцессы была настоящей радугой из тускло-розового, фиолетового и золотого, от которой захватывало дух, и её длинные шелковистые пряди были идеально разложены по атласу подушки. Крошечная грудка вздымалась и опадала во сне, и каждый вдох был быстрым и жизненно важным, как у птенца. Это был самый прекрасный младенец изо всех, что Кале видела, – самый прекрасный изо всех, что Кале могла представить.

А ещё этот жеребёнок был не таким. Изящные крылышки с розовым оперением бесцельно подрагивали вразнобой, пока Ми Аморе снились сны о полётах, которые ей никогда не суждено было испытать, а выпирающий изо лба маленький твёрдый рог молочно поблескивал в просочившемся сквозь высокие окна лунном свете. Сестра Кале никогда в жизни не видела у пони ни крыльев, ни рога, а уж тем более – и того и другого сразу. Единороги жили в своём замковом поселении на горе Кантерлот, а пегасы обитали в огромном сияюще-белом облачном городе. И хотя в ясные дни сестра Кале могла кое-как различить их оба с самых высоких из утёсов, окружающих Редут, они были всё равно что образами из сна, картинами иного мира. Лежавшая же перед ней кобылка была, совсем напротив, явью, глубоко и неоспоримо. Присутствие Ми Аморе будто бы изгибало вселенную вокруг неё, и, уже просто пытаясь осмыслить сам факт присутствия перед ней спящей богини, сестра Кале обнаружила, что её мысли буксуют, словно на рыхлой щебёнке.

Кале была настолько ошарашена, что совсем забыла про рожок с овечьим молоком, висевший у неё на шее. Забывшись от восторга, она слишком сильно наклонилась вперёд, и несколько капель молока сорвались с рожка и с тихим звуком упали на носик Ми Аморе.

Фиолетовые глаза кобылки приоткрылись, и она улыбнулась увиденному дружелюбному лицу. Это ударило сестру Кале в самое сердце. В одно мгновение она осознала свою вину, поняла, что украла и ослушалась приказов, чтобы быть там в этот момент, чтобы ей улыбнулся невинный младенец, неспособный понять, что Кале совершала грех уже тем, что просто стояла там и дрожала как лист.

И вот тут-то и была совершена ошибка. Если бы Кале просто проследовала ритуалу кормления от первого касания до финальной отрыжки, то, вполне возможно, принцесса-богиня заснула бы обратно и жизнь в Аббатстве песни продолжалась бы дальше, как шла уже много поколений. Но вместо этого Кале резко отпрянула, в результате чего маленькая Ми Аморе проследила за ней взглядом...

...посмотрела на дверь и увидела лежащий за ней коридор.

С нарастающим ужасом Кале поняла, что в своём изумлении она по халатности опустила один ключевой шаг, когда входила в часовню. В маленькой нише сразу справа перед входом была большая узорная ширма, и, согласно ритуалу, перед тем как открывать дверь, ширму следовало развернуть и поставить за ней, чтобы полностью скрыть внешний мир от глаз принцессы-богини. Кале забыла об этом, потому что установка ширмы была работой младших послушниц – куда ниже её положения полноправной сестры ордена и почтенного нового члена кормящего клира. В результате этого упущения сестры Кале ведущий к часовне коридор оказался полностью виден от священной колыбельки.

Впервые в жизни принцесса-богиня Редута увидела, что есть мир и за пределами её комнатки.

Её глаза засияли. Она потянулась крошечными розовыми копытцами к внешнему миру, как будто могла его схватить. Если не считать вечно сменяющихся пополнений сестёр, этот коридор был первым чем-то по-настоящему новым, увиденным Ми Аморе за более чем столетие жизни.

У сестры Кале ухнуло в животе. Спотыкающимся галопом она вылетела из часовни и заперла за собой дверь, горько плача из-за того, как велик был её грех. Она решила, что признается, признается во всём матери-настоятельнице перед утренним обрядом кормления. Без сомнения, её снимут с престижного поста и переведут в судомойки или ещё во что-нибудь похуже, и ничего другого она не заслуживала. Только эта решимость и давала Кале хоть какое-то утешение, и, цепляясь за неё, она подсунула украденный ключ обратно в ключарную, вернулась к себе в келью и забылась беспокойным сном.

Рассвет в то утро был воинственно-красным, а Аббатство песни было наполнено непрекращающимся плачем. Сестра Кале, у которой внутри всё сжалось от страха, поднялась с койки и поспешила на стихийное собрание ордена, организовавшееся в продуваемой сквозняками общей комнате в середине крепости. Ни одна пони не улыбалась. Все они до единой выглядели, как будто перед ними маячил конец света.

Принцесса-богиня Редута, маленькая Ми Аморе, подросла за ночь. Пусть она по-прежнему оставалась беспомощным младенцем, но после многих лет идеальной неизменности она стала выглядеть на несколько месяцев старше за несколько же часов. Никакого сомнения не было: происходило немыслимое. Скрытая принцесса росла.

Её плач, объяснила сестра Холлибранч, приоресса лекарей аббатства, вызван, скорее всего, тремя факторами. Во-первых, у кобылки, по-видимому, режутся зубы. (Несколько сестёр слабого сложения упали в обморок на этих словах.) Во-вторых, она, вероятно, до той или иной степени испытывает боли роста в конечностях. В-третьих... а в-третьих, ей хочется есть. Нервно расхаживая перед собранием, сестра Холлибранч пояснила, что внезапный резкий рост аликорна вызвал серию вспышек магии в остававшихся до того неактивными единорожьем роге и пегасьих крыльях, и от одного только этого кобылка стала сжигать пищевую энергию так быстро, что сёстрам будет затруднительно поспевать с кормлением.

Последовал ворох вопросов. Это конец сестринства? Неужели это конец всего? Что это означает для аббатства? Для Редута? Почему здесь? Почему сейчас? Почему с нами? А посреди всей этой суматохи стояла сестра Кале, которая ничего не могла сказать по первым четырём вопросам, но зато хорошо представляла себе ответы на последние три.

Заговорить в этот момент, перед всем составом сестринства, было самым трудным изо всего, что Кале сделала за свою молодую жизнь. Когда смысл её слов стал ясен, комната застыла в абсолютном молчании.

Пони в целом, а пони земли в особенности, – народ прагматичный и прощающий. Когда первоначальная паника спала до мрачной серьёзности, типичной для любой группы, основания которой были так ужасающе потрясены, никакого реального возмездия Кале за её невероятное непослушание не последовало. Ворчание, конечно, было, как и косые взгляды временами, но сёстры, как правило, посвящали свои силы пониманию, а не склокам.

С этой целью они глубоко погрузились в обширные архивы Редута и добыли оттуда несколько объёмистых крошащихся свитков, которые наверняка были бы книгами, если бы переплёты были уже изобретены к тому времени, как их написали; и со временем, после продолжительного их изучения, сёстры сумели наконец-то понять причины, стоящие за их священными ритуалами. Аликорны, гласили древние свитки, похожи на драконов. Они растут не так, как обычные пони – автоматически, с прошествием времени. Подобно тому как драконы взрослеют, только накапливая богатства, так и аликорны взрослеют, только узнавая о мире и своём влиянии в нём. То немногое, что Ми Аморе успела разглядеть в аббатстве за пределами её часовни-спальни, дало ей понять, насколько могут понять младенцы, что мир куда больше, чем она представляла. В ответ её тельце стало готовиться к тому, чтобы она смогла занять полагающееся ей место в этом мире.

Эти сведения принесли сестринству облегчение. Никакого конца света – их совершенная и неизменная принцесса сможет и дальше оставаться ровно такой. Всё, что для этого требовалось – следовать ритуалам, не допуская абсолютно никаких отклонений. Процедуры были пересмотрены. В них добавили страховочные меры. Сестру-ключаря мягко и вежливо спровадили на покой, и её место заняла суровая молодая кобылица, которую звали Айронклэд, и строгость, с которой она управляла дверями крепости, полностью соответствовала её имени^[1]. И постепенно жизнь в Аббатстве песни вернулась к чему-то напоминающему норму.

Если только не считать плача.

Ми Аморе никогда не была капризным ребёнком. Совсем наоборот, она была почти сверхъестественно спокойной – спала по ночам, бодрствовала днём, – и ухаживать за ней было по всем меркам одно удовольствие. Всё это изменилось с оплошностью сестры Кале. Теперь кобылке было мало тихо сидеть на копытах у нянек, она начала ёрзать и вертеться. Она пиналась, лягалась и стонала, вечно беспокойная и чем-то недовольная. А по ночам звуки её плача вторгались в сладкие сны всей паствы.

Дело уже не может быть в режущихся зубах, объявила сестра Холлибранч. И в болях роста тоже. Младенчику просто хочется есть, а рацион из овечьего молока неспособен насытить её. И сестра Кале, лёжа у себя в келье, прижав подушку к ушам, чтобы заглушить плач, ответственность за который лежала на ней и на ней одной, поняла, что знает, что должна сделать.

Талант Кале состоял в том, чтобы кормить тех, кого накормить трудно. Она найдёт способ успокоить младенца. Так будет правильно. Так будет справедливо.

Следующим же утром, пока сёстры вяло занимались утренними трудами после очередной бессонной ночи, Кале попросила освобождения от её обычного послушания по кормлению, и оно ей было нехотя дано. И тогда она погрузилась в кулинарные изыскания, чтобы изобрести то, что утолит ненасытный голод принцессы-богини.

Она начала с благословенного овечьего молока, которое всегда удовлетворяло её подопечную в прошлом. Тщательно отделив сливки от обрата и добавив мёда для питательности, Кале в конце концов сумела произвести густой напиток цвета бледного золота. Ми Аморе жадно его поглотила, но ночью плач возобновился.

Набравшись решимости, Кале пошла против канона и принялась экспериментально добавлять в рацион принцессы-богини еретическую твёрдую пищу. Бататовое пюре. Манную кашку. Тёртую морковь. Изюмный концентрат. Сёстры постарше неодобрительно цокали языками и качали головами от откровенно нечистых попыток Кале. Некоторые даже высказывали предположение о том, что знакомить принцессу-богиню с разнообразной новой пищей было равносильно тому, чтобы дать ей увидеть ещё больше окружающего мира, и, таким образом, ухудшало проблему, вместо того чтобы решать её. Кале это неодобрение не останавливало. Она была полна решимости исправить свою ошибку, и, кроме того, ей нужно было поддерживать репутацию. И список её неудач рос. Яблочное пюре. Толчёные варёные бобы. Пюре из дорогущих импортных бананов. Когда Кале отчаялась ещё сильнее, то даже кусочки сливочного сыра. Ми Аморе ела всё, что предложат, но её довольство всякий раз было недолгим, и каждую ночь голодный младенческий плач звенел у Кале в ушах.

По прошествии месяца Кале почувствовала, что её решимость начинает ускользать. Через два месяца её грива достигла состояния постоянной нервной взъерошенности, а через три Кале нельзя было увидеть без мешков под глазами и ярко выраженного лицевого тика. Совершенно всем пони в Аббатстве песни было очевидно, что она уже не знает, что делать.

Вот так и получилось, что однажды молодая сестра, задыхаясь, излагала свои горести грифонам-торговцам, подробно перечисляя все перепробованные ею подходы в войне с голодом, которую вела в одиночку. Список содержал уже более двухсот пунктов, но он намертво застрял у неё в мозгу в результате того, что она снова и снова повторяла его каждой встречной пони.

— ...а вчера тапиоку! — крикнула сестра Кале и раскинула передние ноги так широко, что стукнула по сковородкам, вывешенным перед маленькой повозкой со скобяным товаром. — Не знаю, известно ли вам, но тапиока ядовита, если её не приготовить как следует, так что я проследила за тем, чтобы точно приготовить её как следует, и я так больше не могу, Аурик! Я всё перепробовала!

Выпалив эту тираду, Кале тяжело дышала через раздутые ноздри. Её грудь высоко вздымалась. Грифон, огромный серый кочет с выдающейся нижней частью клюва и пронзительными жёлтыми глазами, смотрел на пони, склонив голову. Его зрачки сжимались и расширялись в совершенно чужеродной манере.

Аурик щёлкнул клювом и испустил хмыканье откуда-то глубоко из зоба. Потом отвернулся и, не сказав ни слова, ушёл вовнутрь повозки, откуда со временем вернулся с едко пахнущим свёртком из обесцвеченного папируса. Когда грифон ловко развернул упаковку когтями и внутри обнаружилось что-то розовато-красное и густо покрытое специями, у сестры Кале заслезились глаза. Содержимое свёртка было цвета маринованного имбирного корня, но по запаху совершенно не напоминало имбирь. Если честно, оно пахло непохоже ни на что из того, что Кале нюхала в жизни, и она возблагодарила за это свою удачу.

— Если вы не пробовали это, — сказал Аурик, протягивая ей свёрток одной лапой, — то пробовали не всё.

Заглянув вовнутрь свёртка, сестра Кале поморщилась. Едкий запах не рассеялся, и Кале сомневалась, что он рассеется хоть когда-нибудь.

— Что... что это такое?

Аурик произнёс слово, прозвучавшее, как ещё один булькающий смешок. Кале попросила его повторить.

— Гравлакс, — сказал Аурик. — Могильная рыба.

— Р... рыба? — переспросила Кале, от неожиданности отшагнув назад. Её челюсть дрожала.

Сестра Кале не чуждалась непослушания и отступлений от канона, а временами – так и попросту ереси, но это было нечто совсем другое. Это было чистое, неприкрытое святотатство. Рыба – еда для кошек, выдр, хорьков. Не для пони. Только не для пони.

И всё же...

И всё же, если это может остановить плач?..

Аурик усмехнулся отвращению сестры Кале – оно, надо полагать, было явно написано у неё на лице.

— Не просто рыба, — сказал он. — Могильная рыба. Закопанная в песке выше линии прилива на несколько недель. Она от этого ферментируется, как перебраживают ваши вина или сидр. Так она сохранится на время долгих странствий вглубь суши.

Он снова усмехнулся.

— Даже вредители воротят от неё нос. Но это полезная пища, особенно для цыпок, или жеребят, или как вы называете своих детей. В мясе есть сила. Когда вы едите растение, то едите только это растение. А когда едите животное, то едите все растения, которое оно съело. Всяко очень эффективно.

— Пахнет укропом, — сказала Кале, у которой от вони по-прежнему захватывало дыхание. — И горчицей. Крепкой.

Аурик пожал плечами.

— Это забивает вкус. Так, наверное, можно делать вид про себя, что ешь не тухлую рыбу.

Кале снова поморщилась. Это не еда. Это история-страшилка, завёрнутая в белую бумагу. Никому из пони не следовало это есть. Она не была уверена, что и грифонам-то следует. Но... Строго говоря, Аурик был прав. Этого она ещё не пробовала. Она потрясла головой.

— Вы кормите этим своих детей? Как они глотают?

Аурик кивнул жене, которая молча сидела поблизости, пригнувшись к земле, и поддерживала огонь в их маленькой кузне.

— Гильда! — сказал он. — Объясни этой милой пони, как ты когда-то кормила этим детей.

— Глотаете его, — буркнула Гильда, не отводя глаз от огня. — Давите в горле, потом отрыгиваете. Могу сделать, если хотите.

Кале покачала головой.

— Я... уверена, что прекрасно можно обойтись ступкой и пестиком, — сказала она, едва веря в то, что перешла к практическим подробностям, вместо того чтобы убежать от грифонов на полном скаку и, вполне возможно, "отрыгнуть" часть своего обеда.

— Как пожелаете, — ответила Гильда, по-прежнему не поднимая взгляд.

Аурик поскрежетал клювом – Кале уже научилась понимать этот жест как улыбку. Грифон протянул бумажный свёрток.

Она его приняла.

Той ночью, в тайне ото всех сидя при свете единственной свечи на вместительной кухне аббатства, сестра Кале стала перетирать гравлакс Аурика в однородную массу, к которой добавила немного воды и благословенного овечьего молока, чтобы сделать пожиже. Полгода назад она пришла бы в ужас от того, что сейчас делала, от этого смешения священного и скверны. Но теперь это было в прошлом. У неё оставалась только одна забота. Накормить кобылку. Чтобы кобылка была довольна.

Получившаяся смесь и вправду очень напоминала грифонью блевотину. «Значит, я всё делаю правильно!» — подумала Кале и неуравновешенно рассмеялась. Вонь могильной рыбы не ослабла ни от того, что её разбавили, ни от прошедшего времени, и у Кале снова заслезились глаза от крепости запаха. А может быть, её глаза горели от настоящих слёз. Кале уже не могла понять. Запаковав смесь поплотнее и спрятав под одеяниями, она отправилась к одной из недавно назначенных серьёзноглазых заместительниц сестры Айронклэд, и та сопроводила её до дверей часовни. Пока заместительница отпирала двери, устанавливала за ними ширму и пропускала Кале вовнутрь, её ключи побрякивали о крепкую железную цепочку, которой крепились к ремню на ноге.

Всё было так же, как в ту судьбоносную ночь всего несколько месяцев назад, когда Кале ещё была уверенной в себе, уважаемой и безмятежной, когда мир был понятным. До того, как она впервые увидела принцессу-богиню и порядок её жизни совершенно нарушился. Комната была всё такой же по-ночному тёмной и красивой, как Кале и помнила, за исключением кое-каких заметных отличий. Во-первых, вдалеке собиралась морская гроза, и резкие вспышки молний на горизонте освещали комнату через розовое и голубое стекло витражей. Во-вторых, Ми Аморе не спала и плакала. Кале едва замечала этот звук – настолько он стал привычным. Глядя помертвевшими глазами, она усадила кобылку-аликорна спиной к подушке, набрала в ложку мерзкой могильной рыбы, взяла её в губы и поднесла ко рту принцессы. Их губы были рядом. Это был почти поцелуй.

Принцесса попробовала пищу.

Потом она её проглотила.

А потом под донёсшийся с моря раскат грома принцесса улыбнулась, и в этот момент Кале навсегда потеряла маленькую часть себя.

Деревянными движениями Кале проследовала через оставшиеся шаги обряда кормления, как будто это была обычная трапеза принцессы, а не акт проклятия, привнесения могилы в ту, кто некогда была чистой. Кале собрала вещи, ещё раз отметилась у заместительницы ключницы и медленно вернулась к себе в келью.

И в крепости снова всё было спокойно. Разразившаяся над морем гроза прошла мимо, и скрытая принцесса довольно проспала всю ночь, не издавая ни звука.

А сестра Кале плакала.

[1] Имя «Айронклэд» (Ironclad) можно приблизительно перевести как «Железная» – Прим. перев.

Глава третья: Кантерлот, далее в Редут (Шайнинг Армор)

Заметки к главе:

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Обещанное назначение на другой пост в Легионе так и не пришло.

Незадолго до окончания трёхдневной увольнительной на порог моего родительского дома прибыл курьер в униформе и передал мне извещение о том, что я был временно переподчинён военному атташе Легиона при Кантерлотской дворцовой гвардии. Далее документ предписывал мне оставаться в пределах города и ожидать дальнейших предписаний. Проходил один указанный срок за другим, а я всё получал лично доставленные депеши, исходившие от всё более высоких чинов и указывавшие мне оставаться на месте. Не стану лгать: получать полное офицерское жалование за то, что я валялся на ковре в гостиной и играл с сестрёнкой в филворд, было не сказать чтобы неприятным развитием событий (хоть я и проигрывал с разгромным счётом). Но со временем я стал всё больше и больше нервничать.

Тут сказалось то, что вся семья Шайн – сплошь беспокойные невротики. Что мама, что папа, что я... мы все крайне склонны к порядку и организации и обладаем впечатляющей способностью воображать худшие сценарии всякий раз, когда хоть что-нибудь самую малость отклоняется от нормы. Может быть, Твайли повезёт избегнуть семейного проклятия, но я что-то сомневаюсь. Коробка c игрушками в её детской комнате наверху – самая ровно уложенная изо всех, что я видел, и, скажем так, благодарить за это нужно не маму.

— Ты не думаешь, что про тебя забыли? — бывало, спрашивала мама, когда я доедал макароны с сыром и морковью.

— Мне всё ещё посылают указания, — отвечал я. — И по-прежнему платят.

— Просто немного странно, что тебя разместили у нас, а не в казармах, — вставлял отец, откинувшись в кресле и испуская длинную цепочку послеобеденных пузырей из трубки.

— Хотя мы, конечно, всегда рады тебя видеть, — добавляла мама, метнув быстрый взгляд на отца. Мама всегда немного раздражается, когда он пускает пузыри в доме, – она призналась мне по секрету, что ей не нравится запах глицерина от занавесок. — Но вдруг это просто канцелярская ошибка и тебя заставят вернуть всё накопленное за это время жалование?

— Это не канцелярская ошибка, мам. Я у них постоянно спрашиваю, — а я действительно постоянно спрашивал, потому что я сын своих родителей. — По каким-то странным причинам моё назначение пока что именно такое.

— Это самое лучшее назначение! — сказала Твайли, прыгая на своей высокой подушечке. — Хоть бы у Шайни все назначения были такими же!

— Не знаю, не знаю, — изобразил я задумчивость. — Кормят хорошо, но командиры — звери. Особенно подполковник Твайлайт Спаркл.

— Ты ещё ничего не видел, солдат! — рявкнула Твайлайт – у мамы аж виноградный сок носом пошёл. — Получай наряд по вечернему чтению на сегодня!

И вот так шла моя служба. Я помогал по дому, несколько раз на целый день уходил гулять по городу и любовался красотами столицы, без помех проводил с сестрой буквально больше времени, чем когда-либо раньше, и ждал. Это было бы сплошным наслаждением, если бы не три мелочи.

Первая – это моя приверженность долгу и склонность к беспокойству. Сперва это балующее назначение радовало меня, но иррациональное гнетущее чувство вины, как будто мне сходило с копыт что-то такое, что не должно было, быстро переросло в почти физическую потребность что-то с этим делать. Я доложил о беспокойстве номер один своему формальному командиру в лице атташе, и в ответ он направил меня на несколько работ по городу, чем дальше, тем бессмысленнее, просто чтобы чем-то занять мне копыта и рог. Это помогло с пунктом номер один.

С пунктом номер два не помогало ничего: я никак не мог избавиться от чувства, что привлёк к себе чьё-то внимание. Кто-то наблюдал за мной, взвешивал меня, оценивал, всё это время оставаясь в тени. Со временем дошло до того, что по вечерам я стал добавлять светлячков в лампы, чтобы отгонять темноту и не воображать скрывающихся там невидимых наблюдателей. Об этом мне не хотелось докладывать командиру, потому что я не знал, где пролегает граница между разумной паранойей и психической негодностью к службе.

И в-третьих, я уже даже глаза закрыть не мог без того, чтобы не увидеть пару розовых крыльев и такой же розовый рог. К добру или худу – в основном к худу, – но моя короткая встреча с принцессой Кейденс, по-видимому, намертво отпечаталась у меня в мозгу. Встретившись с настоящей принцессой-аликорном – живой и дышащей, прямо у меня перед глазами, а не мельком увиденной с большого расстояния на каком-нибудь балконе, – я снова превратился в двенадцатилетнего: сплошь нервы, одержимость и столько гормонов, что я не знал, что с ними делать. Она являлась ко мне во сне. Не злящаяся, не напуганная, не кричащая. А улыбающаяся. Мне. С полуприкрытыми глазами.

С пунктом номер три тоже ничего не помогало. Я не мог прогнать это наваждение, сколько бы ни принимал холодный душ.

Так что я коротал дни за домашней едой, позорными проигрышами в словесные игры и неотвязной тревогой. Последний день моего назначения-синекуры, он же и последний мой день в Легионе принцессы, начался как и любой другой. Вместе с группой из Дворцовой гвардии меня послали на гражданские строительные работы – укладывать мешки с песком и возводить силовые барьеры перед канцелярским зданием где-то в правительственном районе. Несмотря на то, что здание располагалось в сотнях метров выше дна долины и на приличном расстоянии от питаемой подземными источниками реки Кантер, оно загадочным образом решило, что сегодня подходящий день быть затопленным. Да ещё и морской водой. Кантерлот – город единорогов и кишит магией, так что подобные вещи у нас тут время от времени случаются. Как бы то ни было, обыденность задания и однообразие работы оставляли нам много времени для разговоров, и темой разговоров в этот день, к несчастью для меня, была Е.К.В. Кейденс, принцесса-аликорн любви.

— ...железным копытом! — объявил лейтенант Хот-Баттон, старший сын старого лорда Троттингема. — То, что принцесса Селестия приютила в этих стенах ещё одного аликорна, – попросту неестественно! Это всего лишь прикрытие коварных козней, нацеленных на то, чтобы эта „принцесса Кейденс“, если её и вправду так зовут, возвысилась и стала править нами железным копытом! — он решительно топнул и левитировал на место мешок с песком. — И вот ещё что! С какой это стати мы делаем работу нижних чинов? Когда мне обещали лейтенантское звание, то заверяли, что я буду выше подобных вещей.

— Принцесса приказала свистать всех наверх, — ответил капитан Баррелрайт, тащивший очередной огромный поддон с мешками. — По-видимому, нужно действовать быстро, чтобы спасти все эти ценные документы.

— Документы, — фыркнул Хот-Баттон. — Нас мобилизовали, чтобы спасти документы.

— Только не вздумай сказать такое перед вон тем ворчливым серым, — протянул Баррелрайт, указав своей угловатой головой земного пони в сторону крошечного вымокшего чиновника-единорога, скорчившегося под потрескивающим спасательным одеялом и устало оглядывающего нашу зону бедствия. Маленький жеребец крепко прижимал к груди термос с чаем, как будто надеялся впитать его содержимое прямиком через шкуру и в кровоток. — Я упомянул что-то подобное, когда проходил мимо, так он мне чуть мозги не вышиб этой своей бутылкой. И всё не умолкал про то, что если мы не будем знать массу килограмма, то перегрузим все баржи и причиним ущерба на миллионы, а заодно, кажется, наступит конец Эквестрии или что в этом роде. Беспокоиться он умеет.

— А что, по-моему, логично, — отстранённо сказал я, будучи занят тем, что укреплял непрочный отрезок своей магической сдерживающей стены и старался не обращать внимания на отголосок мигрени, который вспыхнул при этом у меня в черепе. В магии, как и во всём другом, у меня больше силы, чем выносливости.

— Для тебя-то конечно, Армор, — прокомментировал лейтенант Уизелфейс, пегас, которого совсем не любила мать^[1].

— Нет, Большая Белая совершенно правильно делает, что беспокоится, — сказал Хот-Баттон. — Необъяснимые наводнения? Нашествия лягушек? Это явные знаки недовольства Небес Кантерлотом в целом и Селестией в частности за то, что она нарушила Заветы и стремится к тому, чтобы эта „Кейденс“ властвовала над нами всеми!

— Железным копытом? — спросил Баррелрайт.

— Именно так! — резко кивнул Баттон. — Железным копытом!

— А когда успело пройти нашествие лягушек?

— Вообще-то, лягушка была одна, — сказал Уизелфейс. — У него в кровати. И это я её туда положил.

— Нашествие, — возразил Баттон и уложил на место ещё один мешок. — Железным копытом.

— Не хочешь включиться в обсуждение, Армор? — повернулся ко мне Уизелфейс с лёгкой ухмылкой. — Сдаётся мне, что ровно один из нас имел близкое знакомство с копытами принцессы Кейденс, раз уж она по тебе потопталась.

(Нельзя сказать, чтобы разговоры о том случае не разошлись в рядах стражи.)

— Так что ты думаешь? Прав Баттон или нет? У неё действительно железные копыта?

— Мне и самому интересно насчёт её копыт, — ответил я и поднял взгляд на возвышающиеся шпили Кантерлотского замка, не столь далёкого отсюда.

— Н-да?.. — нахмурился Уизелфейс.

— Просто... мы же её всегда видим в этих золотых туфлях, — продолжал я, опершись локтями на стену из мешков с песком.

Мой взгляд неожиданно задержался на замке и превратился в настоящий тоскующий взор. И ведь она же была одета по-повседневному в ту ночь, когда мы встретились, когда она сидела с моей сестрой. И почему я не обратил внимание?

— Эм...

— Вот и интересно, какие там внутри копыта, — мой голос начал звучать мечтательно. — То есть понятно, что розовые, конечно, но вот красит ли она кончики? Они маленькие и изящные или обычных размеров? Есть ли у неё фризы^[2]? Стрижёт ли она щётки?

— Эгей, Эквестрия вызывает Шайнинг Армора? — позвал Уизелфейс и помахал копытом у меня перед глазами. — Шайнинг Армор, приём?

— Похоже, кое-кто настроился получить продвижение в ковочные отряды принцесс, — сказал Баррелрайт. — А я бы и не сказал, что ты по копытам, Армор.

— Да нет, — покачал головой я, мысленно ругаясь на то, как это дурацкое происшествие сумело совершенно выбить меня из колеи. — В смысле... Я и сам не знаю, о чём я. Из-за принцессы Кейденс я думаю о всяком странном.

В ответ Баррелрайт расхохотался, а Уизелфейс изобразил романтичное аханье. Даже Баттон отвлёкся от своей обиды на жизнь и поучаствовал присвистом в общем гаме.

— Да заткнитесь вы, — пробормотал я, вернулся к работе и выстрелил несколько быстрых укрепляющих заклинаний с большим усилием, чем по-настоящему требовалось.

— Осторожно, народ, — сказал Уизелфейс. — Лучше оставим младшего лейтенанта Армора в покое. Он ещё нас всех обойдёт по службе, когда наберётся смелости сделать предложение маленькой розовой племяннице Селестии.

Снова раздался смех.

— Младшего лейтенанта принца Армора, — сказал я, вызвав у себя на лице ухмылку и включаясь в шутку в надежде прекратить её. — И я никогда не забываю лица. Так что да, когда я стану третьим пони в Эквестрии, вам всем придётся несладко.

Последовала череда притворно-напуганных охов и ахов. Покраснев, я отвернулся и опустил голову, якобы для того, чтобы подхватить очередной мешок с песком, но в результате уткнулся носом в жёсткий, неподдающийся нагрудник из тёмного железа.

От неожиданности я отступил на шаг-другой. С этого расстояния мне было видно, что нагрудник прилагался к седеющему единорогу песочного цвета лет на тридцать старше меня. Ненастно-серая броня новоприбывшего несла на груди звезду мастер-сержанта, а под церемониальным седлом на нём был тускло-оливковый потник, свидетельствовавший о двух десятках лет верной службы. В соответствии с протоколом он отдал честь, причём слишком уж идеально.

— Сэр, мастер-сержант Тандерос с поручением прибыл.

Вспышка иррационального ужаса пронеслась у меня через мозг, так что я едва не потерял концентрацию на полу-готовых эфирных сдерживающих стенах. «Там обнаружили ошибку! — настойчиво утверждала раздражающая часть моего мозга. — Большие шишки наконец-то узнали, что тебе всё это время платили за то, что ты сидел дома с семьёй, и теперь тебя заставят всё возместить, или посадят на гауптвахту, или...»

Усилием воли я заткнул рот глупому внутреннему голосу. Иметь гены беспокойства временами бывает очень утомительно.

— Добрый вечер, сержант, — сказал я, изо всех сих скрывая смятение. — В чём дело?

— Вы пойдёте со мной, сэр, — ответил сержант.

— А ну, постойте-ка, — вмешался Баттон, выходя вперёд. — Мало того, что нам пришлось заниматься фактически работой по окапыванию. Так теперь ещё нижние чины нами командуют? Как, говорите, вас зовут, сержант?

— Мастер-сержант Тандерос, сэр, — сказал сержант.

— Так вот, мастер-сержант Тандерос, — продолжил Баттон, — я вам напомню, что, несмотря на наше довольно грубое задание, мы здесь офицеры Дворцовой гвардии, а лейтенант Армор временно переведён к нам из Легиона. Таким образом, мы старше вас по званию. Все до единого.

Глаза Тандероса сузились на микроскопическую долю.

— Так точно, сэр, — сказал он.

— Полагаю, нам всем хотелось бы, чтобы вы переформулировали эту вашу просьбу так, чтобы она звучала чуточку меньше похожей на приказ, верно? — продолжал Баттон, не замечая моих попыток неприметно подать ему знак срочно замолчать.

Баттон оглянулся на других, ища поддержки, но обнаружил, что Баррелрайт неожиданно крайне заинтересовался своим поддоном с мешками, а Уизелфейс просто таращился на него с откровенным, неприкрытым ужасом.

— Есть, сэр, — сказал Тандерос и, повернувшись ко мне, почти без паузы продолжил: — Лейтенант Армор, согласно прямому указанию полковника гвардии – командира всех присутствующих здесь, а также моего близкого личного друга ещё с тех пор, когда этот лейтенант был блеском в глазах своего отца, – вам приказано пройти со мной.

— С радостью подчиняюсь, — почти что перебил сержанта я. — С очень большой радостью.

— Да, так... лучше, — отстранённо сказал Баттон.

— Надеюсь, моё немедленное исполнение указаний полковника будет отмечено, — добавил я.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал Тандерос. — Я могу идти?

— Конечно.

Тандерос снова отдал честь, повернулся и двинулся через толпу.

— Не повезло, Баттон, — пробормотал я и похлопал бедного жеребца по плечу.

Под звуки того, как Баррелрайт и Уизелфейс посмеивались над обречённым товарищем, я последовал за Тандеросом в неопределённое будущее.

— Вот что мы имеем, сэр, — сказал Тандерос, когда я шагал за ним через толпу в зоне наводнения к наспех возведённой командной палатке. — Документы о вашем переводе наконец-то пришли, и мне было поручено известить вас о том, что ваша служба в Легионе подошла к концу и что теперь вы полный лейтенант Дворцовой гвардии с соответствующими повышениями в жалованье и уровне допуска. Мои поздравления.

— ...Спасибо?

— Далее мне было поручено обрисовать вам ваши новые обязанности, которые можно коротко описать следующим образом: конские яблоки падают от принцесс, которые слишком заняты, чтобы убирать за собой. Падают они на полковника гвардии, который тоже слишком занят, чтобы убирать за собой, а тем более – ещё и за принцессами. В результате вся эта куча валится на голову мне, а я занимаюсь тем, что передаю определённое количество вышеупомянутых конских яблок вам и при этом стараюсь делать так, чтобы это не звучало, как если бы я отдавал вам приказы, потому что это было бы явным нарушением воинской субординации, несмотря на то, что я получал солдатское жалование, ещё когда вы с друзьями сосали молоко из материнского вымени. Это ясно?

— Кристально, — солгал я и, пригнувшись, вошёл в палатку вслед за сержантом.

Когда мы оказались внутри и наедине, Тандерос поднял серо-синей телекинетической аурой тяжело выглядевший свёрток, упакованный в коричневую бумагу и перевязанный бечёвкой, и положил на складной столик передо мной.

— Вот это – конское яблоко номер один, — сказал сержант. — Это латунный артефакт, принадлежащий Её Младшему Королевскому Высочеству Кейденс, чьё имя с сегодняшнего утра пишется через „э“, а не через „е“, и я не могу сказать вам, как я рад, что это самая важная забота у молодой кобылицы, от которой, вероятно, когда-нибудь будет зависеть вся жизнь на планете.

— Принцессе Кейдэнс? — спросил я, и моё сердце немного ёкнуло. «Ну вот, — подумал я, — опять». — Я буду служить под непосредственным началом принцесс?

— Никак нет, сэр, — сказал Тандерос. — Вы будете служить под непосредственным началом конских яблок принцесс. Мне вам ещё раз объяснить?

— Нет, сержант.

— Хорошо. Так вот, согласно мозгам в Мифике, артефакт в этом свёртке отвечает за сегодняшнее затопление. Мы сможем разойтись по домам и забыть про то, что сегодняшний день вообще был на свете, не раньше, чем эту посылку возвратят в копыта принцесс, и это вы её туда доставите.

— Звучит... достаточно просто, — сказал я, взвешивая свёрток в своей ауре. Тяжёлый, как я и думал. Я почувствовал, как где-то глубоко за глазами снова стала нарастать магическая мигрень.

— Это потому, что вы ещё не дослушали! — рявкнул Тандерос, ничего не знавший про мою головную боль, – да ему, наверное, было бы наплевать. — Принцессы в настоящий момент пьют чай во внутреннем личном обеденном зале без окон в Кантерлотском дворце. В соответствии с их привычками, стражникам у дверей приказано не пропускать на принцессий чай абсолютно никого. Тем не менее я получил письмо о том, что этому заданию было присвоено нечто под названием „приоритет «Гармония»“.

Тандерос указал на лежащий на столе пергамент, украшенный незнакомой мне эмблемой в виде круга из пяти разноцветных драгоценных камней вокруг шестого.

— „Приоритет... «Гармония»“? Никогда о таком не слышал.

— Я тоже раньше не слышал, — сказал Тандерос. — Как выясняется, это означает, что вы обязаны выполнить задание несмотря ни на что, а самая соль в том, что у стражников у двери нет допуска даже на то, чтобы узнать, что приоритет «Гармония» такое, а значит, они вас не пропустят.

— Подождите, — озадаченно сказал я. — Вы говорите, что мне придётся пробиваться силой через почётную охрану принцесс, потому что у стражников не хватает допуска, чтобы я мог представить им свои полномочия?

— С оговоркой о том, что вы можете выбирать определение «силы» по своему усмотрению, — всё правильно.

— Это сумасшествие, — сказал я.

— Добро пожаловать в гвардию, — безрадостно ответил Тандерос. — Здесь всё в конечном счёте исходит от принцесс, а, по моему очень скромному мнению, они обе чокнутее некуда, так что вот такая у нас жизнь.

— А я не могу подождать, пока они выйдут из обеденного зала?

— Согласно этой вот бумажке – нет, сэр.

Стараясь сохранять невозмутимость, я спросил:

— Вы ведь понимаете, что меня могут при этом убить?

— В таком случае – я был рад служить под вашим началом, сэр, пусть и недолго. А теперь, поскольку я не могу отдать вам приказ, то просто выскажу наблюдение о том, что вам пора срочно выметаться из этого тента, солдат, и доставить свёрток.

— Наблюдение отмечено, — с этими словами я принял посылку в поле хранения.

Тандерос отдал честь, я скомандовал вольно и был выпровожен обратно на солнечный свет. Проморгавшись, я сориентировался по возвышающимся надо мной башням и башенкам дворца. Потом я стиснул зубы, уложил свёрток на спине поровнее и двинулся в направлении горы, чтобы прервать чай принцесс.

Это было непохоже ни на что из входившего в начальную подготовку, это было опасно по совершенно нелепейшей причине, и это было совсем не то, чем я ожидал заниматься, когда проснулся утром, но, шагая вперёд с высоко поднятой головой, я обнаружил, что всё это на удивление мало что значит. Мне было приказано, и мне ещё платили за это, чтобы в одно короткое сияющее мгновение я вошёл прямиком в комнату к принцессе Кейденс (Кейдэнс?) и произвёл на неё впечатление готовностью услужить. Она мне слегка улыбнётся и, может быть, даже будет вспоминать с симпатией как «этого элегантного офицера с посылкой», что куда лучше, чем «этот жеребец, на которого я тогда накричала и наступила».

Оно того стоит. От одной только мысли о том, что она будет думать обо мне с симпатией, моё сердце начинало трепетать.

«Тряпка, — сказал я себе. — Это начинает попахивать каким-то слепым увлечением, Армор».

Я не удостоил себя ответом. Вместо этого я сконцентрировался на том, чтобы телекинетически поправить вечно спутанную синюю гриву. У меня появилась возможность произвести второе впечатление после бедственного первого, и я не собирался её упустить.

«Тряпка», — повторил я.

Я шагал дальше.

По прошествии времени передо мной предстал Кантерлотский замок – мечта из мрамора и золота, цепляющаяся за склон Горы, словно скопление сосулек, растущих не в ту сторону. Замок – вездесущий символ, видимый практически из любого уголка Гегемонии и много откуда за её пределами, и это до некоторой степени скрывает тот факт, что на самом деле он не такой уж и большой. Здесь Принцесса – а под «Принцессой» с большой буквы мы всегда имеем в виду Селестию Солнечную и Лунную, – живёт, движет отсюда небесами и вершит в этих залах высочайшее правосудие, но вся настоящая машинерия правительства, всё, что занимает место, расположено в оставшемся подо мной городе Кантерлоте. По горизонтали строения замка занимают лишь немного большую площадь, чем городской квартал, и, скажем так, они не слишком-то эффективно используют выделенное им пространство. Сотня разных башен, минаретов, куполов обсерваторий и тонких – больно смотреть – решётчатых мостов поднимаются ввысь от основания, но похоже, что практически единственное, что они делают, – это устремляются к небесам. Тоже, наверное, неплохая цель, но я бы спланировал их не так. Ну да меня никто не спрашивал. Не сказать, чтобы я был важной птицей в этом городе.

Так вот. Изящная, сказочная красота Кантерлотского замка даёт несколько неверное представление о его физической крепости, но по большей части его сила – в колдовстве, заклинаниях и обжигающе могущественной королеве-богине, проживающей в нём, а не в земле, камне или запорах. Вдобавок, Эквестрия как целое живёт мирно, и, когда я подошёл к замку, поток её жителей – пони и не только – свободно тёк внутрь и наружу через ворота, которые хотя и могли запираться, но не были заперты. В толпе мне даже попался на глаза большой серый желтоглазый грифон, и то, что даже к хищникам окружающие относились с жизнерадостной невозмутимостью, ярко свидетельствовало о расслабленной природе Гегемонии как целого.

Для меня лично это означало, что жеребец в настоящей военной форме, шагающий быстро и целеустремлённо, мог на удивление глубоко проникнуть во внутренний двор ни о чём не спрошенным, даже если на спине у него был загадочный свёрток. Когда расспросы всё же начались, быстрого изложения моей цели и её относительной срочности оказывалось, как правило, достаточно, чтобы мне позволили пройти. Даже самые настойчивые стражники из внутренней охраны дворца сдавались, когда я упоминал затопление в правительственном квартале и то, что моя посылка с ним связана. Во всё это было легко поверить, да и с чего бы им было сомневаться во мне?

Путь до внутреннего обеденного зала оказался до беспокойства лёгким. Будь я обычным злоумышленником с самодельным взрывным устройством, я смог бы добраться до последней двери безо всякой специальной подготовки, не считая правдоподобной легенды. Меня это обеспокоило, и, передвигая ноги, я по навязчивой привычке принялся составлять мысленные заметки о том, что бы я изменил, если бы по какому-то выверту судьбы оказался на влиятельной позиции в гвардии.

Моё праздное составление списков закончилось, когда я достиг дверей в обеденный зал.

Двери эти внушали благоговение. Они были высотой в целых четыре роста пони и покрыты кованым золотом. Наполненные деталями барельефы изображали счастливых земных пони, собирающих и несущих плоды земли под вечно любящим и неусыпным взором самой Селестии, которая парила над ними, обхватив солнце распростёртыми крыльями. Вот пони, в чей обеденный зал мне полагалось вторгнуться по её же собственному приказу: Та-Что-Движет-Небесами.

Я посмотрел налево и направо, на стоящих по обе стороны от огромных дверей неулыбчивых центурионов-пегасов. У меня мелькнула мысль попробовать прокрасться через служебный вход, чтобы избежать их, – ведь немыслимо же было, чтобы еда поступала через главный вход, а это означало, что должен был быть как минимум ещё один проход в зал, не такой пышный... но, с другой стороны, там должна была быть прислуга. Мой план, как бы плохо он ни был сформулирован, полагался на то, что вокруг будет как можно меньше пони. Неважно, кого именно – дворцовые гвардейцы в этом смысле не отличались от слуг. На благо моей болевшей головы было предпочтительно, чтобы их было не больше двух, и ровно это ниспослала мне судьба здесь, у переднего входа.

Что же тогда терять время? Я шагнул вперёд.

— Лейтенант Шайнинг Армор, — представился я. — Дворцовая гвардия. Мне нужно попасть в эту комнату по делу общественной безопасности.

— Проход в обеденный зал закрыт, — буркнул центурион слева.

— Да ладно вам, — сказал я, пытаясь расположить их к себе. — Общественная безопасность. Меня послал мастер-сержант Тандерос. Это очень важно.

— Проход в обеденный зал закрыт, — буркнул центурион справа и слегка пошевелил копьём, чтобы бессловесно донести мысль: «У меня есть копьё». — К тому же на вас не гвардейские знаки различия. Это форма легиона.

— Да ещё и курсантская, — добавил Левый.

— Меня вот только что повысили, — сказал я.

— Я вам не верю, — ответил Левый.

— Да, — со вздохом сказал я и аккуратно положил свёрток на пол. — Я бы, наверное, тоже не поверил. Хорошая работа, парни, и извините.

Правый нахмурился.

— За ч...

Я специалист по барьерам. Это то, что я умею. Некоторые единороги умеют заставлять цветы расти, некоторые умеют находить самоцветы, некоторые – управлять молниями, а некоторые – призывать из ничего диких зверей. Мои таланты – далеко не настолько экзотические или утончённые. Всё, чем я владею и чем когда-либо буду владеть, – это базовая эфирная сила. Это разновидность чар, которую любой единорог осваивает первой, – та самая, что стоит за телекинезом, который мы воспринимаем как что-то само собой разумеющееся ещё с магического детского сада. Эфирная сила может что-нибудь двигать, толкать, не впускать куда-то, не выпускать... и это всё. На это можно взглянуть так: если бы магия была живописью, то, к тому времени как другие представители моего племени давно перешли на рисование углём, акрильными или масляными красками, я бы по-прежнему возился со своими верными цветными карандашами из-за абсолютной неспособности овладеть никакой другой техникой.

Но зато цветные карандаши я, благодаря этому, освоил очень хорошо.

Мой рог вспыхнул, и во мгновение ока мы трое оказались окружены звуконепроницаемым барьером. Он был эллипсоидной формы – такие всегда сложнее, чем сферические того же размера, но мне хотелось, чтобы его поверхность по возможности не пересекала плоскость дверей, на случай, если в них окажутся встроены соответствующие контрзаклинания, которые убили бы мой маленький манёвр ещё до его начала. Левый, который к этому моменту ещё не понял, что никакие его звуки не вырвутся наружу, в первую очередь потянулся за сигнальным свистком, благодаря чему я смог уделить долю секунды внимания на то, чтобы выстроить второй, сдерживающий барьер между собой и Правым, который (как я и ожидал, основываясь на его предыдущем движении) прежде всего подумал о копье. Чтобы поддерживать уже установленный силовой барьер, не требуется постоянной концентрации, так что, закончив с этим, я смог переключиться на то, чтобы схватить Левого, быстро перевернуть его и уронить украшенным плюмажем шлемом вниз, прежде чем он сможет расправить крылья. Дальше я метнулся к дверям и сконцентрировал внимание на замке, вставил в механизм силовой клин толщиной с карандаш и расплющил его в вышибающую железо каплю силы. При этом я набросил ещё один звуконепроницаемый барьер, поменьше, вокруг механизма замка – вряд ли кто-то отреагировал бы на один только глухой скрежет замка при том, что весь остальной шум и так удерживал первый барьер, но рисковать я не хотел.

На то, чтобы сломать внутренность пластины замка, ушло примерно две секунды, и к этому времени Левый пришёл в себя и тоже потянулся за копьём. Я уже удерживал два пересекающихся звуконепроницаемых барьера, а третий вложенный силовой барьер не подпускал копьё Правого к моей шкуре, и боль у меня в голове была, как добела раскалённый нож для масла. Контролировать вложенные барьеры всерьёз тяжело, а, как я уже сказал, выносливость у меня не выдающаяся. Зная об этой своей слабости, я не очень-то хотел рисковать целостностью трёх текущих барьеров, воздвигая новую стену силы, и остановил атаку Левого с помощью залпа силовых помех – мелочи, способной прервать атаку, но не требующей особенного внимания или мастерства. Закончив с этим, я распахнул плечом двери и утянул свёрток за собой. Оказавшись за порогом, я толкнул двери обратно и в последний момент раздул второй звуконепроницаемый барьер так, чтобы он охватывал всё пространство между дверями. Они беззвучно захлопнулись, я набросил на них приготовленный засов. Я был внутри – вот так вот просто.

Тут меня охватила головная боль, и следующие секунды три я морщился в гримасах и пытался не выпустить из себя завтрак на полированные плиты пола. Справившись с собой, я отряхнулся, поднял свёрток и зашагал вперёд к...

...неожиданной сцене.

В этом высоком зале без окон по обоим концам длинного обеденного стола сидели две верховных принцессы Эквестрии, которых я застал посреди того, что можно было описать только как пир эпических масштабов. Кейдэнс сидела спиной ко мне, а Селестия – лицом, и каждый сантиметр стола между ними был заполнен либо едой, либо столовыми принадлежностями. Высокие стеклянные блюда, в каждом из которых содержалось столько светлого бисквита со сливками и клубникой, что на вечеринке хватило бы на целый стол, были составлены в пирамиду возле подушек правительницы страны, причём половина из них была уже опустошена. По другую сторону стола Кейдэнс пробиралась через крестьянский обед из твёрдого белого сыра и неожиданно фиолетового релиша, и по окружающим её тарелкам было ясно, что она уже съела порцию на несколько пахарей и её это даже не замедлило. Целая груда свежих булочек с чёрной смородиной располагалась рядом с двумя супницами, содержащими клубничное варенье и топлёные сливки. Одна выдвижная часть стола была покрыта горками разнообразных фруктовых пирожных, а другую занимало огромное блюдо с яичным салатом с карри. В одном только самоваре с чаем можно было бы утопить взрослого горного льва.

С приоткрытым ртом я глядел, как белая принцесса небес доела клубничный бисквит, засунув морду прямо в блюдо, как зверь, и вылизала из уголков остатки сиропа и пудинга длинным, лошадиным языком. Потом она бережно отставила опустевший сосуд в сторону и принялась за новый. Тем временем Кейдэнс с яростной сосредоточенностью набросилась на тарелку с бутербродами с кресс-салатом – у бедняг не было ни шанса.

Не знаю точно, что я тогда делал и долго ли я за этим наблюдал. Сейчас я бы сказал, что прошло максимум полминуты, – отказываюсь верить, что дворцовая стража была настолько некомпетентна, что у них ушло больше времени на то, чтобы поднять всех по тревоге. С моей тогдашней точки зрения, однако, этот отрезок времени растянулся практически на вечность. Зрелище величавых, сдержанных, обладающих безупречными манерами правительниц Эквестрии в разгаре того, что, как я лишь позже понял, было вполне типичным аликорньим обжорством, было настолько странным, что ненадолго сломало мне мозг.

Кажется, я издал какой-то писк по прошествии тридцати секунд. Тут обе принцессы посмотрели на меня, причём Кейдэнс крутанулась настолько резко и так вздрогнула от неожиданности, что буквально упала с подушки. Принцесса уставилась на меня широко распахнутыми глазами, черты её слегка запачканного вареньем лица застыли в маске вины и страха – совсем как у маленькой кобылки, которую застали, когда она запустила копыто в банку с печеньем.

— Но... — начала она. — Как...

— Надо же, — сказала Селестия и с тишайшим звяканьем поставила блюдо с бисквитом на стол. — Похоже, что я сегодня забыла запереть дверь на засов.

Тем временем Кейдэнс суматошно пятилась, словно бы пытаясь оказаться между мной и столом и закрыть его собой от меня.

— Вы... вы тот самый жеребец из... сын Найт Лайта и Твайлайт Велвет!

Не знаю, кто из нас двоих был более сконфужен в тот момент.

— Лейтенант Шайнинг Армор, Дворцовая гвардия, — я наконец-то вспомнил, что следует поклониться. — Ваши Высочества.

— Что вы здесь делаете? — требовательно спросила Кейдэнс. — Это наш с тётушкой приватный чай!

Я выдавил что-то нечленораздельное, потом попытался ещё раз.

— По заданию, — сказал я и поднял с пола практически забытый свёрток. — Приоритет «Гармония». Обязан… выполнить, ээ, задание… несмотря ни на что.

— Прошу прощения? — принцесса Селестия потрясла головой, слегка улыбнувшись.

— Приоритет... «Гармония»? — повторил я, чувствуя, как ужас вцепился мне в желудок.

— Никогда о таком не слышала, — сказала Селестия, глядя на меня поблескивающими глазами.

Шли секунды. Где-то, в тысяче миль от меня, дворцовые стражники снова проникли в обеденный зал через служебный вход, существование которого я предсказал до этого, и были отпущены взмахом копыта Селестии. Всё это время она не отводила взгляда от меня и улыбалась загадочной улыбочкой, словно бы подзуживая меня сказать, что я там собирался сказать дальше.

Странное и не очень-то завидное положение – когда на тебя вот так вот смотрит королева всей страны. Несмотря на её притворно невинный вид, теперь мне было ясно, насколько меня подставили. Я с ужасом понял, что добрая, мудрая, приносящая день и ночь хранительница вечного светила, принцесса Селестия Непобедимое Солнце – на самом деле играла со мной...

...а я понятия не имел зачем. И меня это глубоко нервировало.

На лице таращившейся на меня Кейдэнс гнев переходил в стыд; мои же глаза не отрывались от ужасающего лица принцессы Селестии. В ту секунду я отчаянно жалел о том, что не владел искусством телепортации, потому что иначе смог бы за счёт одной только силы воли оказаться в каком-нибудь другом месте.

В этот момент я мог бы сказать много разных вещей. Я выбрал такую, что звучала получше, и положился на судьбу.

— Я глубоко сожалею, Ваши Высочества, — сказал я, кланяясь до пола. — По-видимому, произошло какое-то ужасное недоразумение.

— Это уж верно, — дрожащим голосом сказала Кейдэнс. Собираясь с духом, она глубоко вдохнула, поднося копыто к груди, а потом выдохнула и опустила копыто. — Поднимайтесь, лейтенант Армор. Мне... жаль, что вам пришлось увидеть нас в таком виде.

— Что? — спросил я с, как я надеялся, благодушным смехом. Вместо этого звук получился немного истерическим. — В каком виде? Здесь всё совершенно обычно!

— Мило с вашей стороны так говорить, — сказала Кейдэнс. — Я думаю, мы с вами оба прекрасно знаем, что я имею в виду. Мы... всё встречаемся в неловких обстоятельствах, да?

— Немного так, Ваше Высочество, — признал я, подавляя желание уткнуться носом в пол.

— Что ж, по большому счёту, никто не пострадал, — музыкально произнесла Селестия. — Так что привело вас сюда, лейтенант Армор?

— Точно, — быстро сказал я, схватил посылку фиолетовым отростком магии и перенёс её ближе к принцессе.

Меня охватило чувство глубокого облегчения, когда золотая магия Селестии сменила мою. С деловым видом Селестия телекинетически подняла со стола салфетку и стёрла бисквит с губ, в то же время разворачивая бумажную упаковку, из-под которой показался сверкающий кодекс из нервирующих латунных пластин. Мир начал приходить в норму: это и вправду должен был быть артефакт, ответственный за затопление в правительственном квартале. По крайней мере, вид у него был вполне подходящий. Я мог лишь представить, что за древняя и запутанная магическая история могла стоять за подобной реликвией, какая длинная цепь безумия должна была следовать за ней, куда бы она...

— О, смотри, — сказала Селестия. — Это твоя книжка малышки, Ми Аморе.

— А-а, правильно, — ответила Кейденс, смущённо поморщившись. — Я оставила её у этого милого мистера Лайна, когда заполняла формуляр о смене имени. Спасибо, что принесли её обратно, лейтенант Армор.

— Всегда пожалуйста, — кое-как выдавил я.

Принцесса Кейдэнс улыбнулась мне, и в этот момент моё сердце испустило дух и растаяло. И два часа не прошло с тех пор, как я боролся с наводнением в городе и фантазировал о недосягаемой, непостижимой принцессе любви; а теперь вот она, благодарит меня за хорошую работу с лицом, измазанном в соусе, оставшемся от трапезы, масштаб которой до сих пор не укладывался у меня в голове. Меня повысили, перевели, и поручили мне доставлять магические детские альбомы. Я по сути силой вломился в Кантерлотский замок, одолел пару дворцовых стражников при помощи силы разума, голова у меня в результате совершенно раскалывалась, и всё это было чересчур для меня. Я чувствовал себя, как боксёр, пропустивший слишком много ударов в голову. В состоянии грогги.

Я уже не помню, что тогда сказал и как ушёл из обеденного зала. Я мало что помню из того, как шёл обратно через город в свете заходящего за гору солнца, коротко отчитывался о выполнении задания перед мастер-сержантом Тандеросом и как вернулся домой к родителям – официально я по-прежнему был у них размещён, пока не получу иной приказ, – и забрался в кровать.

Бывают хорошие дни. Бывают плохие. А бывают такие, которые просто нельзя никуда отнести. Этот был из последних.

На следующий же день мне пришло письмо с официальным курьером в кантерлотской ливрее. Оно было запечатано ярко-голубым воском, нёсшим на себе оттиск в форме многогранного кристального сердца. Нервно посверкивая рогом в рассеянном свете прихожей моих родителей, я сломал печать и прочитал записку. Уверенно струящиеся чёрные строчки излагали следующее:

От кого: Её Превосходительства Кейдэнс, принцессы Эквестрии, чрезвычайного и полномочного посланника в Городе-государстве Клаудслейл

Кому: Старшему лейтенанту Шайнинг Армору, Кантерлотская дворцовая гвардия

Уважаемый лейтенант Армор!

Как Вы, возможно, уже знаете, если следите за придворными делами, вскоре я приму пост чрезвычайного и полномочного посланника Кантерлота в Городе-государстве Клаудслейл. (Даже если Вы этого ещё не знали, то появление этой должности в строчке «От кого», я думаю, послужило подсказкой!)

Буду краткой: мы с тётушкой резко разошлись во мнении о характере дипломатической свиты, которая должна сопровождать меня из Кантерлота в путешествии за пределы Гегемонии как таковой, особенно с учётом того, что посольство в Клаудсдейле, согласно докладам, и так укомплектовано всем необходимым персоналом. Мне удалось убедить её, что достаточно будет одного военного сопровождающего. По причине определённой непрочности оснований Клаудсдейла ранее мой короткий список кандидатов включал лишь гвардейских офицеров из племени пегасов. Но потом я с радостью узнала от тётушки, что за услуги, оказанные пегасам во время конфликтов с Небесными королевствами, Ваш двоюродный дедушка Темплар был награждён редким нагрудником для хождения по облакам и что это снаряжение по-прежнему находится во владении Вашей семьи. Хотя, полагаю, мне более подобало бы отдать Вам распоряжение сопровождать меня, я очень заинтересована в том, чтобы начать своё продвижение в мире с того, чтобы оставить позади всё это «Да, принцесса» и «Нет, принцесса». Мы же живём в десятом веке, верно? Поэтому я не приказываю, а спрашиваю:

Не желаете ли Вы стать моим персональным сопровождающим?

Пожалуйста, подумайте об этом и сообщите о своём решении командиру.

В качестве подписи стояло неразборчивое нагромождение завитушек.

Я сел на пол, опершись на перила ведущей на второй этаж лестницы и прижимая письмо копытом к груди.

— Я сейчас совсем ничего не понимаю, — сказал я.

— Значит, ты завтра уезжаешь? — спросила сестра, когда я укладывал её спать.

— Да, совсем рано утром. К тому времени, как ты проснёшься, я уже буду на станции дирижаблей. Вторую половину дня мы с Кейдэнс проведём в её старом замке в Редуте – мы туда отправимся, чтобы вернуть её детский альбом монахиням, которые за ней ухаживали. Когда она была маленькой, как ты.

Я потрепал сестрёнку по гриве. Твайли захихикала в ответ, широко улыбаясь и демонстрируя мне дырку в зубах.

— А на следующее утро, — закончил я, — мы должны будем обустраиваться в нашем новом доме в Клаудсдейле.

— Надеюсь, ты хорошо позаботишься о принцессе.

— Ну так, — я рассмеялся с бодрой уверенностью, которой совсем не ощущал. — Это же моя работа! В смысле, следить за её безопасностью. Но там будет интересно. Командиры говорили мне, что за пределами Гегемонии дела обстоят иначе. Пони там не кланяются аликорнам, как здесь. Принцессы для них не такие особенные, как для нас.

— Как могут принцессы не быть особенными? — спросила Твайли. — Их же только две! Всего!

— Пегасы – пони очень независимые, — сказал я. — Очень своевольные. Им не так важно, какой у тебя титул, как то, что ты делаешь. Но не беспокойся, наверняка принцесса Кейдэнс приведёт их в восхищение и на этом фронте. Она очень впечатляющая.

— Угу. Да. Она такая, — согласилась сестра. Её глаза приняли мечтательное выражение. — А ты правда встречался с принцессой Селестией?

— Ага! Был прямо в одной комнате с ней.

Твайли улыбнулась мне с хитринкой.

— Как я ни спрошу про неё Кейдэнс, она только смеётся и говорит, что не хочет „развенчивать“ мои „представления“, а потом даёт мне печенья, чтобы я больше не спрашивала. Какая она?

Я набрал воздуха.

Странная, едва не сказал я. Древняя. Ощутимо отличающаяся ото всех, кого я видел. Теперь я подозревал, что это Селестия наблюдала за мной с тех самых пор, как я сошёл с ванхуверского дирижабля. Она, наверное, уже несколько недель готовила меня к этому конкретному назначению. Я догадывался, что это она и послала письмо с липовым „приоритетом «Гармония»“ сержанту Тандеросу – просто чтобы посмотреть, далеко ли я зайду, подчиняясь не имеющему смысла приказанию. А потом она солгала об этом перед племянницей, чтобы Кейдэнс не заподозрила, что весь сценарий с книжкой малышки был подстроен, просто чтобы я смог... что? Увидеть принцессу Кейдэнс в неловком положении и начать думать о ней, как о пони, а не полубогине и потенциальной главе государства? Но зачем?

Я понятия не имел. И в этот момент я понял, что совершенно не знаю, что и думать о принцессе Селестии, и что Кейдэнс тоже не знает, и этот простой факт глубоко роднил нас двоих между собой.

Я огляделся вокруг: на тумбочке – фигурный будильник с принцессой Селестией, на стене – взятый в рамку постер с принцессой Селестией, на кровати – одеяло всё с ней же. Я посмотрел в большие фиолетовые полные надежды глаза Твайли.

И выдохнул.

А потом начал заново.

— Она высокая, красивая, белая, — сказал я. Потом наклонился поближе с озороватой улыбкой. — Но застольные манеры у неё ужасные. Она прямо у меня на глазах уткнулась лицом в торт и съела его целиком! Прямо вот так. Ням-ням-ням.

Рот Твайли округлился от удивления, а потом она расхохоталась. Просмеявшись, она утёрла слезу в уголке глаза.

— В принципе, понятно, почему, — сказала она, переходя в аналитический режим с такой умилительной внезапностью, что мне пришлось прикусить губу. — У неё же все три типа магии, а не один. Ото всей этой магии ей, наверное, хочется есть.

— Да, наверное.

Твайлайт вздохнула и залезла под одеяло.

— Ладно, — сказала она с полуприкрытыми глазами. — Теперь почитай мне.

Наряд по вечернему чтению моей сестре – не самое лёгкое дело, но я стараюсь как могу. Я осторожно взял её любимую затрёпанную «Элементарную квантовую механику» Спарктроуэр и полистал туда-сюда.

— Мне начинать с самого начала или?..

— Откуда-нибудь с середины, — сказала Твайли, откинувшись на подушку. — Начало я уже знаю совсем хорошо.

Я открыл книгу наугад и стал читать:

— «Когерентные квантовые суперпозиции могут существовать и сохраняться, только если остаются в тайне от остального мира. Взаимодействие пусть даже с молекулой воздуха или фотоном приведёт к тому, что суперпозиция нарушится и неоднозначность, таким образом, станет ненаблюдаемой. Это явление известно как „дек... деко...“»

— „Декогеренция“, — пробормотала Твайли, закрывая глаза.

— Да. Она самая. Декогеренция. Ясно.

Пауза. Я повернул книгу налево, а потом направо, – может, я читал её боком или ещё как-то не так.

— На самом деле нет, — в конце концов сказал я. — Твайли, я тут ничего не понимаю.

Твайлайт вздохнула, улыбнулась и приоткрыла один глаз.

— Декогеренция означает, что всё таинственно на фундаментальном уровне, но это только пока его не наблюдают. Когда ты что-то видишь, оно превращается во что-то новое. Такое, что ты можешь понять, — она сонно взмахнула копытом и снова устроилась спать. — Это грубое упрощение, но пока что сойдёт. Продолжай.

— «Поскольку макроскопическим объектам практически невозможно обеспечить степень изоляции, требующуюся, чтобы предотвратить декогеренцию, мы не можем в повседневности наблюдать квантовые суперпозиции в окружающем мире, — читал я, а дыхание сестры становилось глубже и медленнее. — Таким образом, хотя и соблазнительно было бы заключить, что квантовая механика попросту неприменима к объектам крупнее определённого размера, это предположение ошибочно. Мы все подчиняемся принципам квантовой механики, но поддерживать необычное квантовое поведение объекта можно лишь за счёт тщательной изоляции. В результате наблюдения волновая функция неопределённости схлопывается и макроскопический и микроскопический объекты существуют на одном и том же фундаментальном уровне».

Я нахмурился, глядя в книгу, и прикрыл её.

— Слушай, я правильно понимаю, что это тут так замысловато сказано, что между большим и маленьким по-настоящему нет разницы, если к ним присмотреться как следует?

Из кровати донеслась лишь тишина, если не считать звука глубокого дыхания. Тихонький храп.

Я улыбнулся. Ещё один вопрос остался без ответа, но на этот раз я был не против. Стараясь шуметь как можно меньше, я закрыл книгу до конца, тихо положил её на прикроватный столик и выпустил светлячков из лампы. Мне тоже пора было спать. Завтрашний день обещал быть долгим.

Я на цыпочках вышел из комнаты, оставив сестру в темноте и тишине.

Примечания:

[1] Имя «Уизелфейс» (Weaselface) можно приблизительно перевести как «Остролицый» (букв. «лицо, как у ласки»)

[2] Фризы — здесь: длинные и густые щётки (шерсть на нижней части ног) у лошадей некоторых пород.

Глава четвёртая: Редут, меньше веков тому назад, чем раньше (Трежер)

Заметки к главе:

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
— Бродский, «Письма римскому другу»

Впервые увидев крошечную принцессу-богиню Редута, Трежер мгновенно, бесповоротно и навсегда влюбился.

То, что его семье вообще позволили взглянуть на принцессу-богиню, было высочайшей честью. Принцесса-богиня оставалась нерушимым секретом города много веков, с тех самых пор, как прибыла туда, и только семьи с близкими связями с Сестринством (особенно те, которые предложили своих дочерей в послушницы, как это случилось с сестрой Трежера Фэнси) рассматривались в качестве кандидатов. Но и среди тех за всё время лишь горстка была выбрана сестринством и удостоилась лицезреть принцессу-богиню на проходившем раз в год празднике Сердец и копыт. Говорили, что любой, кто заглянет в часовню в сердце крепости, а потом проронит хоть слово о том, что видел, за всю жизнь никогда не найдёт себе спутника и будет обречён на жизнь без любви и смерть в одиночестве.

Так что да, к прянику прилагался и кнут. Надёжнее, разумеется, было бы не показывать принцессу-богиню совсем никому. Но Редут больше не был простым укреплённым аббатством. Это был оживлённый городок, пристроившийся в горах Крайнего Северо-Запада, где каждая пони заботилась о каждой, и за сотни лет, прошедшие с тех пор, как Кале Блаженная провозвестила новую эпоху открытости, сёстры стали склоняться к мнению, что будет справедливо, если определённые избранные пони за пределами их ордена будут знать, о ком же именно заботились они все.

У Трежера было заготовлено прошение. Кобылка по имени Безе – мягкая, белая и воздушная, как и подсказывало её имя, – привлекла его внимание пару недель назад. Заигрывания, хихиканье и неловкие подростковые попытки ухаживаний – это всё было хорошо, но Трежера стала утомлять необходимость значительно изменять маршрут пути в их маленькую школу и обратно, чтобы увеличить шансы попасться кобылке на глаза. Хуже того, он был не самым красивым представителем рода пони: шкурка у него была землистого цвета, между передними зубами был смешной зазор, а ещё его мать была ярой сторонницей ухода за волосами в стиле «под горшок». Несмотря на всё это, Трежер был с детской абсолютной уверенностью убеждён в том, что у них с Безе должна быть любовь до гроба, и ему требовалось вмешательство принцессы-богини, чтобы так обязательно и вышло.

Когда его черёд наконец-то пришёл, Трежера отвели в сердце крепости несколько перешёптывающихся монашек в розовых сутанах с капюшонами, попросту пропахших благовониями, воском и пылью. Среди них могла быть и его сестра – Трежеру неоткуда было знать, так это или нет. Действуя с отработанной ритуальной экономией движений, сёстры провели его в крошечный затемнённый проход, заканчивающийся листом посеребрённого стекла за занавесом из бархатного плюша. Они бесшумно потушили все светильники в коридоре, одна из сестёр отдёрнула занавес, и жизнь Трежера навсегда изменилась.

На мягком одеяле из белой овечьей шерсти сидела ухоженная маленькая ярко-розовая кобылка, как раз того возраста, когда жеребята только-только начинают ходить сами по себе. Переливчатый кончик рога едва высовывался из идеально уложенных золотых, фиолетовых и красных локонов, а на боках у неё была пара приглаженных и умасленных пегасьих крыльев. Трежер повидал за свою жизнь несколько единорогов и пегасов, но он ещё никогда не видел жеребёнка, обладающего чертами и тех, и других; но простые детали её биологии бледнели в сравнении с ощущением от кобылки в целом. Она была поразительной. Потрясающей. От её крошечной идеальной красоты захватывало дух. Прошение Трежера застряло у него в горле. Его рот беззвучно шевелился, но не мог произвести ничего более связного, чем бульканье.

Пока у Трежера переписывалось всё представление о жизни, ничего не подозревавшая кобылка играла с кубиками с буквами. Часовня была ярко освещена, а коридор – сравнительно затемнён, и это означало, что изнутри комнаты ничего в коридоре не было видно, так что для кобылки это было всё равно, что если бы вместо двери сегодня было зеркало, ничего большего. Действуя с блаженной целеустремлённостью, она играючи составляла из кубиков слова, слишком длинные и сложные для других детей её внешнего возраста. В настоящий момент она работала над словом «А-Р-Х-Е-И-Ч-Н-Ы-Й». «Ха, — подумала педантично аналитическая часть мозга Трежера – единственная, которая всё ещё работала. — Она его неправильно написала». Только через несколько секунд он смог понять, насколько откровенно нелепой была эта мысль.

Спустя минуту – или целую жизнь – сёстры задёрнули занавес обратно и выпроводили Трежера из коридора. Его прошение к принцессе-богине осталось совершенно невысказанным, но его это совершенно не беспокоило. Теперь всё было иначе. Сам мир был иным.

За семейным праздничным ужином в тот вечер Трежер едва чувствовал вкус еды. Хрустящие начинённые сыром хлебцы, пропитанные маслом и специями, были у него во рту всё равно что сырое зерно. В голове у него словно крутился рой планет – в беспрестанном движении, полных энергии, ищущих, вокруг чего бы им обращаться. Последующая вечеринка оставила такие же размытые впечатления, и пока его сверстники и сверстницы со смехом бегали по праздничному залу и устраивали себе игры, которыми взрослые их эгоистично не позаботились обеспечить, Трежер сидел и с жадным вниманием слушал, как его отец приглушённым голосом рассуждал о войне с грифонами и о том, как она всё более затрудняла приобретение священного гравлакса – основы рациона принцессы-богини со времён Кале Блаженной.

— Маленькая Фэнси прислала нам весточку из крепости, — негромко рассказывал отец Трежера за кружкой овсяного пива. — Пошлины на импорт грифоньей еды всё растут и растут. Скоро, чтобы кормить Её, придётся полагаться на чёрный рынок, а то и дойдёт до того, что сами будем ловить и забивать рыбу.

— Ну и положеньице, — согласился один из друзей отца.

— Кто же замарает себя таким? — спросил другой. — Чтобы вот так вот касаться смерти?

В голове у Трежера раздался звук, словно порвалась резиновая лента.

«Я, — понял Трежер. — Если это поможет принцессе, то я готов».

А потом: «Срубить дерево я могу; а разрубить рыбу – так ли уж это отличается?»

Весь оставшийся вечер Трежер неподвижно сидел, погрузившись в мысли. Вечеринка обтекала его, словно река – скалу.

И вот почему на следующий День Сбора – день, когда все жеребята, достаточно взрослые, чтобы узнать опасность, когда та смотрит им прямо в лицо, отправлялись в лес за вкусными сезонными грибами, растущими в тени узловатых и морщинистых деревьев на утёсах, – Трежер тихонько пробрался в сарай и тайком вынес оттуда в приготовленной для грибов сумке из промасленной ткани топорик, которым помогал семье рубить дрова. Оказавшись в лесу и скрывшись с глаз других пони (включая его напарника по поиску грибов, печально известного своей безответственностью), он срубил себе прут на удочку, выбрался на утёсы, возвышающиеся над огромной гладью синего океана на западе, и стал карабкаться вниз. Сперва это было легко, но чем дальше, тем труднее было найти опору на камнях, скользких от брызг, соли и гуано гнездившихся в утёсах птиц. Трежер не раз опасался за свою жизнь, но двигался дальше. Это была его возможность принести пользу принцессе, и он не собирался выпустить её из копыт.

Оказавшись в безопасности на сглаженных волнами валунах у подножия утёсов, Трежер насадил крошечный квадратик ароматного овечьего сыра на грубый крючок и забросил леску в воду. „Рыбалка“ не числилась среди занятий его народа, но Трежер был вполне начитан и знал, что в Срединных землях далеко на юго-востоке единороги иногда пробовали ловить рыбу для развлечения. А это было то же самое. Трежер просто не планировал бросать улов обратно в воду. Опёршись о сырые камни, он принялся ждать, чтобы наживка сотворила своё волшебство.

Оказалось, что рыбалка – не такое простое занятие, какой она выглядела в книгах. Трежер представлял себе, что ему придётся ждать минут пять, максимум десять, а там рыба схватит сыр и он вытащит её на берег. Но минуты перетекали в часы, волны трепали его самодельные снасти и били их о камни, и его охватывало отчаяние. Что он делал не так? Забрасываешь крючок с наживкой в воду там, где живёт рыба. Рыба ест наживку, заглатывает крючок. Пони вытаскивает крючок и рыбу на берег. Какой же шаг он мог пропустить?

Он уже почти был готов сломать удочку от отчаяния и, признав поражение, вернуться на верх утёса, когда хаотическая механика воды и приливов призвала к жизни необычайно большое волнение, целиком захлестнувшее каменный насест Трежера. Волна вырвала у отчаянно цеплявшегося за край утёса жеребчика удочку и тянула за сумку для грибов, но в конце концов она схлынула, а Трежер, хотя у него и колотилось сердце и он тяжело дышал, остался в безопасности на суше.

Эта волна наверняка была знаком того, что весь его план с самого начала был плохой идеей, и Трежер уже собирался отправится обратно в лес, когда его внимание привлёк какой-то блеск. Вскарабкавшись по камням, он обнаружил, что, в противоположность его ситуации, волна не пощадила другую жизнь. На плоском каменном выступе слабо билась крупная здоровая рыба. Её чешуя была чёрная как агат, а на боку у неё ярко выделялась красная полоса, и, несмотря на все свои старания, рыба никак не могла плюхнуться обратно в воду.

«Судьба мне всё же улыбнулась, — подумал Трежер, пробираясь к выступу. — Ну что, вперёд...»

Трежер взял топорик в зубы. Посмотрел на рыбу.

Рыба смотрела на него. Её движения были уже вялыми и бессильными. Трежер был уверен, что в её глазах не было никаких эмоций. Было совершенно невозможно, чтобы это безмозглое маленькое животное умоляло его о помощи.

Он глубоко вдохнул. Поднял голову.

И заколебался.

«Ну же, Трежер, — подумал он. — Один быстрый взмах. Если бы тебя здесь не было, рыба и так умерла бы от копыт природы. Кто ты такой, чтобы щадить того, кого природа обрекла на убой?»

Прошло ещё несколько секунд.

А потом Трежер с раздражённым ворчанием бросил топорик на землю, бережно взял неудачливую зверушку в копыта и кинул обратно в прибой, постаравшись рассчитать бросок так, чтобы следующая волна не вынесла её обратно на камни. С грустным удовлетворением Трежер смотрел, как рыба встала на плавники, так сказать, и двинулась домой в открытые воды. Он не выполнил свою задачу, но где-то в океане лишняя рыба будет жить дальше, и, несмотря на холод от насквозь промокшей шкурки, от этой мысли ему ненадолго стало тепло.

И тут напал грифон.

Вот только что он был ничем не примечательным пятном тени на фоне утёсов, а в следующий момент превратился в огромного серо-белого желтоглазого зверя с раскрытыми когтями и клювом, которым, казалось, можно было резать железо. Почти опережая взгляд Трежера, грифон спикировал со скал, схватил рыбу, которую спас жеребчик, и унёс обратно к себе на насест.

Трежер знал, что грифоны опасны и, хотя Редут и не входил в Гегемонию, Эквестрия определённо вела с ними войну; не в природе грифонов было отличать одних пони от других, даже тех, кто проживал в отдалённых и нейтральных участках материка. Всем жителям Редута следовало немедленно сообщать об увиденных грифонах в городскую стражу, чтобы там решили вопрос со всей возможной дипломатичностью. Ни при каких обстоятельствах не следовало вступать с ними в контакт, кроме как в случае непосредственной угрозы, которой нельзя было избежать.

Трежер всё это знал. Но, с другой стороны, он был не особенно послушным жеребёнком, и вся эта его затея на берегу шла бы вразрез с желаниями его родителей, если бы он вообще позаботился поставить их в известность о ней. Так что он не стал тихо отмечать присутствие грифона и сообщать о нём властям. Он вступил в контакт, причём так громко, как только позволял его голос.

— Эй! — крикнул он. — Я этой рыбе жизнь спас!

Грифон посмотрел на него и моргнул.

— Рад за тебя, — сказал он. — Я сам такого не планировал, но ты можешь делать как знаешь.

Края поля зрения Трежера стало заволакивать красным.

— А ну брось эту рыбу обратно! — потребовал он.

Пони и грифон скрестили взгляды. Грифон отвёл глаза первым.

— Ладно, ладно, — сказал грифон и лениво швырнул рыбину в воду, где та метнулась прочь и скрылась из вида. — Только ради тебя она получит сутки форы. И только потому, что я знаю, что ты делаешь, и от всей души поддерживаю.

— Откуда тебе знать, что я делаю? — спросил Трежер, про себя задумавшись, не может ли сам этот разговор рассматриваться как измена.

— Я знаю, потому что наблюдаю, — ответил грифон, раскинул огромные крылья и в несколько взмахов опустился на каменный выступ, где стоял Трежер. — Я наблюдаю уже очень, очень давно. Сёстры не подпускают меня близко, но я всегда на краях и выжидаю время.

— Это звучит как-то зловеще, — сказал Трежер и опустил взгляд на топорик. Может быть, если не делать резких движений, он сможет до него дотянуться...

Глубоко в горле грифона раздался булькающий смех.

— Знаю, трудно поверить, но у нас общие цели. Что ты стараешься позаботиться о принцессе, что я стараюсь.

Трежер прищурил глаза.

— Откуда ты знаешь про... это?

Ещё один смех.

— Милый мальчик, я знаю о секрете Редута куда дольше тебя. Собственно, куда дольше, чем ты живёшь на свете, — сказал грифон и протянул ярко-жёлтую лапу. — Аурик. Аурик Перебежчик.

— Трежер, — ответил Трежер, вложил копыто в лапу и позволил Аурику пожать его.

— Искреннее удовольствие. Я всегда рад встрече с теми, кто заботится об интересах маленькой Моей Любви, но, как мне ни жаль, должен сказать, что способностей к рыбалке у тебя нет. Я бы с радостью ловил тебе столько рыбы, сколько потребуется, но остаётся небольшая помеха в виде войны между нашими народами. И, хотя ваш маленький анклав не входит в Гегемонию, а меня давно изгнали из земель грифонов, не стоит, чтобы пошли слухи о наших с тобой частых свиданиях. Нам нужно научить тебя добывать морскую пищу, которая больше подходит к темпераменту вашего народа. Очевидно, это должна быть не рыба.

— Или рыба, или ничего, — возразил Трежер. — Так гласит Завет Кале.

— Завет Кале – кусок гуано, — сказал Аурик. — Сестра Кале была иконоборцем, нестандартно мыслящей пони, которая делала то, что требовалось сделать, и плевать на правила. Свести то, что она делала, в какой-то катехизис – это просто поклювина ей. Кале хохотала бы до упаду, если бы узнала, что вы превратили её отчаянные меры в религиозный канон. И нет, принцессе не обязательно требуется именно рыба. Но она станет крепче от пищи из воды.

Трежер нахмурился. Это совершенно точно была ересь. Целый бурлящий фонтан ереси. Но в речи Аурика звучала непринуждённая уверенность, от которой с ним трудно было спорить.

— А почему ей нужна пища из воды? — настороженно спросил Трежер.

Аурик пожал плечами.

— Полагаю, из-за метафизической биологии, — с этими словами он перелетел к покрытому коркой соли валуну, гладкому от прибоя. — Давным-давно, ещё до того, как она стала принцессой-богиней Редута, маленькая Моя Любовь должна была стать известной как Кристальная принцесса. Кристаллы – нервы этой земли и кровь магии земных пони. В почве Эквестрии их полным-полно, и ваша маленькая принцесса-богиня должна была стать королевой их всех – в том мире, который должен был быть, вместо того, который мы имеем сейчас. Ты знаешь, как появляются на свет большинство кристаллов, маленький Трежер?

Трежер сузил глаза, но ничего не сказал.

— Земля и вода. Как вот эта вот соль. Вода растворяет в себе содержимое земли, а потом высыхает, и остаётся чистое вещество, на которое мы можем любоваться. Ты когда-нибудь видел жеоду, мой маленький пони? Чудесные вещи эти жеоды. А всё, что нужно, чтобы они появились на свет, – это работающие вместе земля и вода. И вот так же нашей принцессе для настоящего счастья нужна пища и из воды, и с земли.

— Ну хорошо, — неуверенно произнёс Трежер. — Но если не рыба, то... водоросли? Или?..

Аурик лениво ткнул когтем в точку во многих метрах от себя.

— Дождись максимального отлива и ныряй в море у основания вон той скалы. Найдёшь там огромную отмель с маленькими коричневыми устрицами – больше, чем принцессе понадобится за всю жизнь. Как и жеоды, они каменистые снаружи и красивые внутри. И у них нет лиц, так что совесть не должна будет тебя мучить. Держи их живыми, пока не начнёшь готовить, обработай паром, выбрось те, которые не откроются, вырежь мясо изнутри, и вуаля, принцесса довольна. Сырыми их тоже можно есть. Вообще говоря, кормить детей сырыми устрицами не полагается, но я подозреваю, что иммунная система аликорнов не чета нашим с тобой, так что тут, скорее всего, не о чем беспокоиться.

— Откуда мне знать, что эти штуки, которые ты описываешь, не ядовитые?

— Попробуй их сам! — крикнул Аурик, воздев лапы к небу. — А ещё лучше – просто доверься мне в том, что я никогда в жизни не причиню вреда этому младенцу, которого держат взаперти вдалеке от меня. У меня есть невыполненные обещания старому-старому другу. Но нет, ты же не можешь поверить мне на слово? Так отдай их сёстрам. Расскажи, где ты их нашёл. Позаботься опустить моё имя. И всё в конечном счёте выйдет как надо.

Трежер забрался на камни повыше, чтобы лучше разглядеть устричную отмель. Волны вроде бы уже утихали, а вода отступала. Сделать, как просил грифон, не должно было быть слишком сложно. Можно будет наполнить сумку для грибов водой, положить туда пару устриц, и пусть сёстры решают. Ну что самое худшее может произойти? Он обернулся к Аурику, чтобы спросить, сколько именно нужно обрабатывать устрицы паром до готовности, но, взглянув на каменистый выступ, огромного седого грифона он там не нашёл, словно его там никогда и не было.

Любопытно. Но, наверное, лишь наверное, не по-опасному любопытно.

Сжав зубы, Трежер начал пробираться по камням к обещанному Ауриком подарку.

— Трежер, она ест рыбу! — шипела Фэнси, единственная знакомая Трежеру пони, бывшая сестрой в обоих смыслах слова. — А конкретно – гравлакс! Это всё есть в Завете!

Трежер вспомнил, что именно Аурик говорил о Завете, но благоразумно придержал язык.

— Они тоже вроде рыбы, Фэнс.

— Нет, — возразила та, опасливо заглядывая к нему в наполненную водой сумку, с которой капало. — Это неровные камешки.

— Если их открыть, то внутри у них рыба, — настаивал Трежер. — Я сам одну попробовал.

— Ты их ел?

— Я должен был убедиться, что их безопасно давать принцессе-богине.

— Трежер, — спросила Фэнси, — что на тебя такое нашло?

Хороший вопрос.

— Я влюбился, — сказал Трежер, немного подумав. — Это такая любовь, когда ты делаешь всякие глупости, чтобы порадовать другую пони. Я знаю, что она никогда не будет моей. Знаю, что когда я состарюсь и поседею, она по-прежнему будет едва вылезшим из пелёнок младенцем. Знаю, что всегда смогу лишь наблюдать за ней издали. Знаю, что она за всю свою жизнь никогда не увидит меня, не узнает, как меня зовут, и даже не будет знать, что я есть на свете. Но я сделаю ради неё что угодно, Фэнси, даже буду рисковать шеей, спускаясь к океану, чтобы добыть еду, которая нужна ей для здоровья. Что угодно. Ради неё.

Фэнси настороженно смотрела на него.

— Ну что ж, — в конце концов сказала она, оглядывая комнату для посещений аббатства в поисках какого-нибудь клинышка. Наконец она достала маленькую стальную открывалку из блюдца с неочищенными грецкими орехами, выставленными сёстрами в качестве угощения. — Я могу показать эти штуки аббатисе. Но даже если мы можем спокойно их есть, между тем, что годится в пищу пони, и тем, что годится в пищу принцессе-богине, – огромная разница.

Фэнси осторожно и боязливо взяла из сумки устрицу и принялась ковыряться в ней открывалкой для грецких орехов.

— Я не говорю, что её рацион никогда не менялся, — продолжала она. — Завет Кале тому свидетельство. Но мы не можем так просто наплевать на заветы, о таком нужно долго и хорошенько поразмыслить. Как минимум, аббатиса потребует какой-нибудь знак...

Фэнси наконец-то сумела поддеть лезвием скорлупу устрицы и открыла её. Глаза Фэнси широко распахнулись. У неё перехватило дыхание.

На мягком молочно-белом ложе из мяса в центре устрицы лежал маленький розовый идеальный шар, поблескивавший в свете комнаты для посещений, как изысканнейший драгоценный камень. В розовом цвете виднелись прожилки, голубые, жёлтые и красные ленты, и они двигались по поверхности, пока Фэнси в восхищении крутила камень туда-сюда. Для Трежера это было очень похоже на воспоминания о роге принцессы-богини в тот день, когда он её впервые увидел, – день, когда течение его жизни навсегда изменилось.

Глаза Фэнси сияли.

— Чта-а-а!.. — тихо произнесла она.

И вот тогда Трежер понял, что всё будет прекрасно.

«Жемчуг» – так назывались эти морские камни. Исключительная редкость и драгоценный предмет вожделения для тех немногих, кто готов был замарать себя прикосновением к смерти, как выражались в Редуте. Жемчужины лишь изредка заносило в экономику пони, и по большей части они были белого цвета. Очень немногие пони видели в своей жизни что-то похожее на изысканные розовые жемчужины Крайнего Северо-Запада, и за те, что Трежер находил, он всегда выручал отличную цену у странствующих торговцев, обслуживавших их крошечное обособленное поселение. Самые лучшие из морских камней, разумеется, приносились в дар аббатству (и, опосредованно, принцессе-богине), но и оставшихся было достаточно, чтобы Трежер стал очень богатым пони по скромным меркам их городка.

Но именно это процветание через много лет стало камнем преткновения между Трежером и остальными пони Редута. В глазах городка не было ничего плохого в том, чтобы сколотить состояние, найдя себе нишу, которую не хотят заполнять другие; но, по мере того как расходились новости, в город стало прибывать всё больше чужаков, а город, хранящий секрет, чужаков не приветствовал. В конце концов дело дошло до переломного момента в виде особенно напряжённого собрания, на котором Трежер, сёстры и старейшины Редута обменялись множеством пылких слов. По его итогам Трежер согласился покинуть город и поискать удачи где-нибудь ещё, но лишь после того, как получил обещание, что сестринство будет присматривать за его источником жемчуга и защищать его от браконьеров.

С целой сумкой морских камней на боку Трежер в конце концов двинулся на юг в портовый город Ванхувер, где обнаружил, что торговцы забирали себе до расстройства высокую посредническую наценку. При помощи магии прямых продаж Трежер обменял свой запас розового жемчуга на вопиюще крупное состояние, которое затем вложил в новые камни. Со временем перед ним открылись все дороги – словно раковины устриц, если использовать особенно подходящее сравнение. Но, несмотря на весь свой мирской успех, Трежер никогда не забывал крошечный город-крепость, в котором он родился, никогда не забывал любовь всей своей жизни, жившую там взаперти от остального мира. И, несмотря на всё своё процветание, Трежер всегда, всегда был один.

А потом совсем из ниоткуда появилась кобылица. Её звали Фэрина, и она держала бистро на первом этаже дома, в котором располагались роскошные апартаменты Трежера. Она была мягкой, тёплой, коричневой, с меткой в виде исходящей паром тарелки с кашей на боку, и она воплощала всё, в чём нуждался Трежер, сам не догадываясь об этом.

— Я знаю, что у тебя есть другая, — однажды сказала она ему, когда он отдыхал, прижавшись головой к её боку, после долгого дня в торговом зале. — Знаю, что ты не будешь, не можешь говорить о ней. Знаю, что вы с ней не женаты, но знаю и то, что она всегда будет в твоём сердце. И это всё, что я о ней знаю.

— Да, — ответил Трежер, купаясь в её тепле.

— Я готова принять всё это, — сказала Фэрина. — Я не требую, чтобы у тебя не было от меня секретов. Я только хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос.

— Какой?

Фэрина покраснела и отвела глаза.

— Есть... найдётся ли... у тебя в сердце место для ещё одной?

Трежер подумал об этом.

— Да, — сказал он.

Они поженились весной, а их первые жеребята появились на свет год спустя, почти день в день. Шли годы, и Фэрина и Трежер стали матриархом и патриархом крупной процветающей семьи, финансовыми титанами северо-западного побережья Эквестрии. Семьдесят лет пролетели как миг – десятки лет, полные множества радостей и немалого числа горестей, а потом опять радостей. Поколения наслаивались на поколения.

На девяносто пятом году жизни Трежер предал свою возлюбленную жену земле.

Следующий год почти весь прошёл в черноте.

А потом Трежер тихонько, не поднимая шума, стал приводить свои дела в порядок. Улаживать пришлось на удивление мало. Торговая империя его семьи уже давно перешла сперва к его старшему сыну, а потом ко внуку, и требовалось лишь распределить остававшиеся у него мирские блага и нанять экипаж для поездки на Крайний Северо-Запад и обратно (Трежер оставался оптимистом до самого конца).

Путешествие в Редут его едва не прикончило. Это было за сотни лет до того, как железные дороги стали чем-то помимо блеска в глазах безумцев, и даже безумцы ещё не осмеливались мечтать о чём-то столь высоком, как современный воздушный транспорт. Трежер подхватил мерзкую простуду после проливного северного дождя, оставившего в воздухе промозглую сырость, от которой не могла защитить даже дорогая карета, и часть пути казалось, что единственный пассажир экипажа едва ли доберётся до пункта своего назначения. И всё же он благополучно прибыл, представился новой настоятельнице аббатства, и та, из уважения к выдающемуся положению Трежера и его хрупкому здоровью, выдала особое позволение, чтобы снова установили зеркальное стекло.

И вот в том же самом коридоре Трежера вели монашки, которые никак не могли быть теми же самыми (даже его сестра Фэнси скончалась несколько лет назад), но тем не менее выглядели и пахли абсолютно неотличимо от тех, что сопровождали его в детстве. Как и в прошлый раз, они потушили все светильники и отдёрнули занавес, и Трежер увидел принцессу-богиню Редута во второй раз в жизни.

На мягком одеяле из белой овечьей шерсти сидела ухоженная маленькая ярко-розовая кобылка, как раз того возраста, когда жеребята только-только начинают ходить сами по себе. Переливчатый кончик рога едва высовывался из её золотых, фиолетовых и красных локонов, а на боках у неё была пара приглаженных и умасленных пегасьих крыльев. Трежер за свою долгую жизнь видел немало единорогов и пегасов, а однажды даже встречался с Селестией Непобедимым Солнцем, солнечной принцессой Кантерлота, обладающей чертами и тех, и других; но простые детали биологии принцессы-богини бледнели в сравнении с ощущением от кобылки в целом. Она была поразительной. Потрясающей. От её крошечной идеальной красоты захватывало дух. Трежер смотрел, как ничего не подозревающая кобылка играла с кубиками с буквами. В настоящий момент она работала над словом «А-Р-Х-А-И-Ч-Н-Ы-Й».

«Ха, — подумал старик. — Она наконец-то научилась писать его правильно».

А потом принцесса-богиня, радостно моргая, поднялась на ноги и подошла к листу стекла, который для неё был зеркалом, а для Трежера – окном. Видя своё отражение, кобылка-аликорн сияюще улыбнулась этой незамысловатой радости, подняла крошечное розовое копыто и с тишайшим звоном приложила к стеклу.

— Не трогайте стекло, — предупредила стоявшая справа от Трежера сестра, когда он приподнял дрожащую ногу. — Принцесса-богиня должна знать как можно меньше об окружающем мире.

— Не... собирался трогать, — сказал Трежер, поднося копыто и держа его в дюйме от стекла. — Просто... поближе.

Полных тридцать секунд Трежер сидел и в последний раз всматривался в любовь всей своей жизни, почти – но не вполне – соприкасаясь с ней копытами.

А потом принцесса Mi Amore di Abbazia Cadenza повернулась и ушла обратно к кубикам с буквами.

Трежер улыбнулся.

«Хватит и этого, — подумал он. — Хватит и этого».

Глава пятая: Редут (принцесса Кейдэнс)

Заметки к главе:

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
— Бродский, «Письма римскому другу»

От моего дыхания потеет иллюминатор каюты на дирижабле. Внизу – крошечный Редут.

Уже очень давно я если и появлялась здесь, то по делам и ненадолго. Даже нынешний приезд – всего лишь ночёвка в пути, короткая остановка, чтобы вернуть мою книжку малышки в копыта сестринства, а потом несколько часов сна перед очень ранним рейсом в Клаудсдейл. Впрочем, расписание не настолько жёсткое, чтобы я не смогла выделить несколько часов на то, чтобы осмотреть свой дом детства и воссоединиться с истоками, перед тем как отправиться в самое пока что важное путешествие в моей жизни.

Лишь несколько часов на это и потребуется.

Редут стал таким маленьким.

И это, парадоксальным образом, при том, что географически город сейчас больше, чем был когда-либо за всю свою историю. База Легиона, станция дирижаблей, сверкающая торговая биржа – всё это появилось здесь уже после моего жеребячества. По слухам, даже «Хэйбургер» открылся и пользуется популярностью. Редуту, когда-то настороженно прятавшемуся в келье своих городских стен, больше не нужно хранить тайну-меня, и он привольно растёкся по окружающей территории. Теперь он входит в Эквестрийскую Гегемонию, а Гегемония перемалывает города, как дробилка – зерно, превращая всё, чего коснётся, в мелкую, однородную смесь. Мне незачем смотреть на большую часть нынешнего Редута. Я уже многажды, многажды видела всё, что он может предложить.

Но Крепость Песни по-прежнему на месте. Новостройки омывают её древние укреплённые стены волнами прогресса, но не проникают вовнутрь. Крепость была здесь ещё до Редута. Она была здесь ещё до меня; крепость буквально старше, чем я, а в Эквестрии всё меньше и меньше вещей могут этим похвастаться.

Крошечный иллюминатор очень скоро затуманивается до непрозрачности. Я поднимаю ногу и кончиком копыта рисую на стекле сердечко, а потом поворачиваюсь к единственному, кроме меня, пассажиру в роскошной каюте первого класса – моему военному сопровождающему, лейтенанту (ранее Легиона, а с недавних пор – дворцовой стражи) Армору. Он сидит, напряжённо вытянувшись, как будто бархатный плюш сиденья не мягче камня. Лейтенант наблюдает за мной. Он всегда наблюдает за мной этими своими глубокими океански-синими глазами.

— Лейтенант Армор, — как можно мягче говорю я, — вы таращитесь на меня.

Он отрывисто кивает. Так кивают жеребчики, каждое утро по пятнадцать минут оттачивающие воинское приветствие перед зеркалом в ванной.

— Лейтенант Армор, — говорю я, — вам не обязательно таращиться.

— Ваше высочество, — отвечает он, не моргая, — наблюдать за вами – мой долг.

Я самую малость выставляю нижнюю губу и выдыхаю, взъерошивая чёлку. Мне правда, правда не хотелось доводить это до неловкости.

— Лейтенант Армор, вам не требуется буквально держать меня в поле зрения каждую секунду каждого дня. Мне будет очень неуютно на этом назначении, если вы будете постоянно сидеть рядом и таращиться на меня.

Короткий сдавленный звук. Лейтенант кивает и усердно принимается изучать подушку своего сиденья, как будто там есть на что смотреть или же он ценитель подушек на сиденьях. Может, он и вправду ценитель, откуда мне знать. Я так мало знаю о лейтенанте. Я несколько лет нянчилась с Твайлайт Спаркл, но по какой-то причине она ни разу ни удосужилась упомянуть любимого старшего брата, вечно отсутствовавшего по делам Легиона. Загадочно.

Лейтенант Армор уделяет подушке добрых полминуты внимания, прежде чем возвращается взглядом ко мне. Я легонько вздыхаю.

— Вы снова таращитесь, лейтенант.

— Извините, — покраснев, говорит он.

Я примеряю свою наилучшую Ободряющую принцессью улыбку.

— Вполне можно немного расслабиться, лейтенант. Дирижабль – защищённая территория. Как только корабль получит разрешение на посадку, мы разместимся в штаб-квартире ордена, члены которого готовы буквально пожертвовать собой ради моей безопасности, а в Клаудсдейле я буду проживать в резиденции в посольстве с постоянной полной охраной. К тому же, я и сама не беззащитна, — я трогаю копытом кристальную подвеску в виде сердца у себя на шее.

Лейтенант Армор кивает. Можно заметить, как у него в голове крутятся колёсики.

— Красивое ожерелье, — говорит он, и в этой любезности звучит честный, но исполненный сознания долга тон – поверх громыхающей машины оценки опасностей накинуто пушистое одеяльце. — Магический амулет?

— Это астеритовая подвеска, — отвечаю я. — Подарок моей первой учительницы магии. Она набирается энергии из моего настроения и концентрирует её в кокон тепла и защиты.

Я не упоминаю о том, что подвеска – меч обоюдоострый: она настолько переплетена с моими эмоциями, что может превратить обычное отчаяние в приступ безвыходной черноты вроде того, что бросил меня замерзать насмерть на склоне ледника меньше месяца тому назад. Я не упоминаю об этом в разговоре с лейтенантом Армором, потому что он и так самая настоящая повелительная наседка, и если я встревожу его хоть самой мелочью, то больше никогда не увижу его с тыла.

…а это было бы жаль, тыл у него симпатичный.

Мои крылья слегка вздрагивают. Стоп, это ещё откуда взялось?

Я кое-как выплываю из мысленных глубин, в которые не собиралась погружаться, и слышу как раз лишь хвост следующего вопроса лейтенанта:

— …на которой она подвешена, чем-то важна?

— А! — отвечаю я, восстанавливая самообладание. — Нет, не важна. Просто нить розового жемчуга. Мне говорили, что её давным-давно поднёс мне в подарок какой-то житель Редута. Это было много раньше моих первых воспоминаний. Такие жемчужины необычайно часто встречаются на устричных отмелях этих мест.

Шайнинг Армор переминается на месте – возможно, ему стало неуютно от моих слов. Гегемония купается в сиянии тётушки Селестии, закоренелой вегетарианки, и, так как ей, разумеется, следует подражать во всём, большинство кантерлотских единорогов придерживаются взглядов о том, что есть рыбу – это отвратительное животное варварство. Уже десятки лет, как мне приходится обходиться яйцами и сыром, но когда тётушка принимает высоких гостей-грифонов, я каждый раз утащу с кухни анчоус-другой, и должна сказать вам, что эти мелкие паскуды – вкуснятина. Извините, если я кого-то этим обидела.

Если у лейтенанта и есть своё мнение на эту тему, он оставляет его при себе.

— Это очень интересно, ваше высочество, — говорит он. И продолжает таращиться.

Я быстро принимаю меры, чтобы не дать волю вскипающему раздражению. Заговорщицкая улыбка, особым образом сложенные копыта.

— Лейтенант, — говорю я, — я точно помню, что видела на корабле салон для джентльпони. Я уверена, что времени до посадки хватит на то, чтобы по-быстрому выдуть мыльную трубочку и пару минут поболтать с другими жеребцами вдали от ушей унылых кобылиц.

— Я не… Я не пузырю, ваше высочество.

— А. Извините. Просто… запах глицерина от вашей одежды…

— Это мой отец. Я жил у родителей последний месяц.

— Ясно. Ну что ж, это вы правильно. Я всегда думала, что жеребцам вряд ли полезно дышать всеми этими мыльными парами, — говорю я и поспешно добавляю: — Не то чтобы я оспаривала выбор вашего отца. Вы не обижены?

— Вовсе нет, — подтверждает лейтенант Армор.

Повисает тишина, нарушаемая лишь гудением пропеллеров дирижабля.

— Ну хорошо, — немного спустя говорю я. — Мне действительно нужно немного побыть одной.

— Принцесса, я…

— Лейтенант, выслушайте меня, — я делаю паузу, чтобы собраться с мыслями. — Я уже десятки лет не была свободна от Кантерлота, Шайнинг Армор. Я вижу, что вы очень приятный пони и способный солдат, а ваша приверженность долгу весьма похвальна. Но для меня вы – Кантерлот. Та самая последняя ниточка, соединяющая меня со столицей. И я не глупая, я понимаю, что так оно и останется. Но хотя бы на несколько минут можем мы перестать быть принцессой и свитским и побыть обычными попутчиками в одной каюте – пони, которые время от времени без проблем могут встать и ненадолго выйти на прогулочную палубу?

— При всём уважении, высочество, я не думаю…

— Пожалуйста, не заставляйте меня приказывать вам это, — говорю я голосом, куда более тихим и умоляющим, чем привыкла. — Пожалуйста.

Лейтенант Армор испускает короткий вздох. Потом поднимается на ноги.

— Хорошо. Но как только, в то же мгновение, как что-нибудь здесь станет хотя бы самую малость не так, вам нужно крикнуть. Неважно, пусть вы даже ударитесь ногой о тумбочку. Позовите меня, — он отводит взгляд. — То есть… если вы… не против, высочество.

— Вполне приемлемо, — говорю я.

Не говоря больше ни слова, он склоняет взъерошенную голову и выходит из каюты. Надеюсь, он и вправду пойдёт в салон. Мне нравится мысль о том, как он участвует в коротком жеребином разговоре, хоть с трубками, хоть без.

Я устраиваюсь поудобнее на подушке и возвращаюсь взглядом к лежащему под нами городу. Уже скоро.

Из моей детской спальни сделали свадебную часовню.

Она преобразилась не настолько резко, как можно было бы подумать, потому что из-за всех этих витражей и прочего она, по правде говоря, с самого начала была куда больше похожа на часовню, чем на спальню. Но теперь её не перепутать ни с чем другим. Декоративные решётчатые панели, увитые плющом, тянутся к потолку навстречу драпировкам из белого шифона. Каждый маленький альков заполнен розами в вазах. Изящные лампы со светлячками стоят на месте тяжёлых подсвечников, а почётное место, где некогда располагалась сперва моя колыбелька, а потом кровать, теперь занимает стол для празднеств, покрытый белыми льняными ризами. Одна из сестёр сметает с пола рис; она кланяется мне, проходя мимо. По-видимому, здесь только что проводили бракосочетание.

— Извините за беспорядок, — говорит сестра Вереск на идеальном эквийском. Вереск – полнеющая, приближающаяся к пожилому возрасту фиолетовая кобылица, занимающая ныне пост настоятельницы. Мы с ней всегда были близки. — У нас тут идут свадьбы за свадьбами. Большие церемонии в кантерлотском стиле, совсем как в столице. Сегодня будут ещё две, можете ли поверить, а ещё как раз начинается приём. Пони приезжают со всей Эквестрии, чтобы обменяться обетами в одном из священных мест принцессы любви.

«Это же моя комната, — в отчаянии мысленно говорю я, оглядываясь вокруг в поисках знакомых вещей. — Вам полагалось ничего в ней не трогать…»

Глубоко дышим, Кейдэнс. Как сёстры всегда учили. Я прокручиваю варианты ответа и выбираю самый радостно звучащий из искренних, что получается найти:

— Хорошо, что вы оказываете пони эти услуги!

Сестра Вереск усмехается.

— Плата за аренду помогает оплачивать счета. Мы уже не получаем таких пожертвований, как раньше, когда вы жили здесь. Ни денег, ни вступающих в ряды кобылок. Сестринство стареет, принцесса-богиня.

— Пожалуйста, зовите меня просто «принцесса». Или даже «Кейдэнс». Мы ведь уже давно друг друга знаем.

— Как хотите, Кейдэнс, — с небольшим кивком говорит сестра Вереск.

— Подождите, ваше высочество, — говорит лейтенант Армор, оглядывая витражные окна вокруг и искусные мозаики, которыми выложен высокий сводчатый потолок. — Здесь была ваша… спальня?

— Да, — отвечаю я. — Тут всегда немного сквозило, когда с океана накатывала гроза. Каменщики немного недоделали основание вон той колонны – на одном из резных листьев сливы не закончены жилки. Я запомнила конкретную форму и текстуру всех до единой плит пола, — я небрежно указываю копытом: — Вон там кладка новая.

— Их там залило, — подтверждает сестра Вереск.

Лейтенант Армор моргает.

— Я впечатлён. Фотографическая память?

— Нет, — говорю я. — Просто я целые сотни лет безвылазно провела в этой комнате.

Лейтенант неловко крутит копытом.

— А…

Повисшее неловкое молчание нарушает сестра Вереск:

— Это было старое недоброе время. Я никогда по-настоящему не соглашалась со всей этой дореформационистской чепухой. Есть разница между тем, чтобы прятать пони от окружающего мира, и тем, чтобы держать её взаперти в спальне, — тут глаза сестры Вереск немного затуманиваются. — Конечно, возможно, если бы мы держали вас ближе к себе, то вы бы нас не покинули…

— Нет, сестра Вереск, это глупости, — мягко говорю я. — В первый раз я покинула Редут из-за сердцекрадов, а не из-за вас. А после этого было лишь вопросом времени, когда моя тё… принцесса Селестия нашла бы меня здесь.

— Раз уж речь зашла про то проклятое бедствие, — говорит Вереск, — надо бы вам повидать вашу старую наставницу Призмию, и лучше раньше, чем позже. Скажу я вам, она была ужасно недовольна, оттого что вы не зашли к ней в прошлый раз, когда были здесь.

Я прикусываю губу.

— Знаю, знаю. Просто… был этот крайний срок у формуляра смены имени, и мне нужно было доставить книжку малышки в Кантерлот, и… так уж вышло. Это буквально был следующий пункт в моём списке.

— Уж я надеюсь, — доносится сухой, скрипучий голос от входа в часовню.

Мы трое поворачиваемся посмотреть. Рог Шайнинг Армора светится слабейшим намёком на фиолетовый свет, готовый в любой момент начать швыряться эфирной силой. В дверях стоит высокая древняя гордо выглядящая серая кляча, почти что каркас из костей, держащихся вместе на желчи. Несколько нитей радужных цветов пробиваются через её гриву, ставшую ярко-белой от возраста, и даже в её метке – остром камне, разделяющем водяную струю в череду цветов, – по краям показывается седина.

Старуха ковыляет ко мне, сверкая глазами.

— Ты, — рычит она. — Маленькая кантерлотская принцессочка. Королева каждого бала, который посетит, верно? Гарцует себе по жизни высшего общества, пока её родной городок хиреет? Так высоко задрала подбородок, что не смогла выделить и секундочки на то, чтобы взглянуть вниз и повидать свою старую учительницу, когда в прошлый раз была здесь, да?

Я смотрю на неё и ничего не говорю, тщательно сохраняя нейтральное выражение лица. Сзади потрескивает рог лейтенанта Армора.

— Кантерлот съел тебя, это уж точно, — выплёвывает старая ведьма-единорог, уткнувшись зубами прямо мне в лицо. — Хватило же тебе смелости вообще вернуться в эти края, «принцесса Кейдэнс». Заканчивай с делами и проваливай обратно в свою Гегемонию, где ты всё ещё нужна.

Мы скрещиваем взгляды.

Пауза.

А потом мы обе не выдерживаем и одновременно заходимся фырканьем и хихиканьем. Свечение у рога лейтенанта гаснет; хотя он больше и не в срочной боевой готовности, но сохраняет настороженный вид.

— Ох, рада тебя видеть, кобылка, — со ржанием говорит леди Призмия, моя первая настоящая учительница, и прижимается ко мне шеей.

— Я тоже, — говорю я и отвечаю на её жест. Мои ноздри заполняет запах мела, мазей и старых трав. — Я как раз собиралась к твоему дому следующим же делом. Честно.

— Там бы ты меня не застала, — отвечает Призмия. — Я здесь, в крепости, пока не пройдёт ламинит. Сестра Вереск и её братия выхаживают меня и, по правде говоря, утомляют своей опекой.

— Ламинит – дело серьёзное, — говорит Вереск. — Его нельзя оставлять без внимания.

— Я могу оставлять без внимания что мне угодно, — огрызается Призмия. — В жизни каждой пони наступает время, когда она зарабатывает такое право. И всё же лучше быть хромой здесь, чем одной у себя в лачуге, и за это я должна вас поблагодарить. А кто этот застывший джентльпони?

— Лейтенант Шайнинг Армор из Кантерлотской королевской гвардии, — отвечает лейтенант, к которому полностью вернулась уверенность, и отвешивает небольшой формальный поклон. — Военный сопровождающий Её Королевского Высочества.

— Хм, — протягивает Призмия, прихрамывая к лейтенанту и оценивающе оглядывая его, как батат в придорожной торговой повозке. — Зайдите повидайте меня, перед тем как уедете. У меня есть для вас листок бумаги.

По-прежнему сохраняя каменное выражение лица, она понимающе подмигивает ему. Не знаю, что это может означать.

— Хо… рошо? — отвечает Шайнинг Армор, точно так же хватающийся за соломинки, но моя наставница неуверенно шагает обратно ко мне, перечёркивая все надежды лейтенанта на разъяснения.

— А теперь небольшая прогулка в садах перед ужином. Только мы вдвоём, — она бросает многозначительный взгляд на лейтенанта Армора, не давая ему возразить. — Наедине, лейтенант. В этих стенах безопасно, а с моей бывшей ученицей требуется поговорить как следует.

Я с ухмылкой подражаю её прежнему мрачному тону:

— Ты осмеливаешься приказывать второй пони во всей Эквестрии и личной протеже самой Селестии?

— Осмеливаюсь, — отвечает Призмия и ведёт меня к садам. — Сперва ты была моей.

В Редут медленно возвращается новая жизнь. Во дворе Крепости Песни пробуждаются сады. Всюду видны ростки гвоздики, гипсофилы и моей священной вертикордии. Ухоженный извивающийся ручеёк тихонько усмехается про себя, пробираясь через сад и перекатываясь по руслу из гладких серых камней. Черношапочные синицы переговариваются на тайном языке птиц. Там и сям из земли выступают розовые и белые кристаллы и светятся внутренним светом, который с наступлением ночи будет выглядеть попросту волшебно. Здесь красиво, так же красиво, как в тот день, когда сёстры впервые позволили мне взглянуть на это место. Умиротворение сада лишь слегка нарушается нашим с Призмией тихим цокотом копыт, пока мы шагаем по мощёным дорожкам, упиваясь картиной. Тут так безмятежно. Ничто не может испортить это настроение.

— Твоя походка, — говорит леди Призмия, оглядываясь на меня. — Она у тебя нелепо выглядит.

…и я в очередной раз недооценила наставницу.

— Ты о чём?

— Ты шагаешь нелепо. Зачем это ты так задрала шею?

— Осанка с высоко поднятой шеей – это очень модно в городе, — отвечаю я.

— А, значит, это и вправду нелепость. Рада получить подтверждение.

— Так, послушай, — начинаю я. — Немного уроков осанки время от времени – не такая уж…

— Ты тренировалась с обер-чеком. И, судя по твоему виду, по-настоящему тугим.

Виноватая пауза.

— А если и так?

— Вот же идиотка, — качает головой она. — Я с ним ходила, ещё когда я была дурочкой из кантерлотского высшего класса, а не ты. Он тебе испортит позвоночник. Доверься голосу опыта, — и, коротко фыркнув: — Конечно, если тебе нравится играть роль маленькой хрупкой светской львицы, то я не собираюсь тебя отговаривать.

— Я ранена. Я-то думала, что всё это «прочь в Кантерлот, предательница» было просто игрой между нами.

— Так и было. А теперь я серьёзно. У тебя была одна задача насчёт Кантерлота, Кейденс, или «Кейдэнс», или какое там теперь ещё жеребячество. Я отчётливо говорила, чтобы ты не дала городу заразить тебя. Ты с этим явно не справилась.

— Я не думаю…

— Обер-чек, — перебивает она. — Дурацкая смена имени. Ты сказала Вереск обращаться к тебе без титулов. Ты знаешь, что даже просто произносить твоё имя когда-то было простительным грехом?

— «Ми Аморе»? — переспрашиваю я, переключаясь на свой родной пегасопольский – некогда единственный язык, звучавший в этих стенах. Вот и ещё одна вещь изменилась, а до этого момента я даже не замечала…

— Именно, — говорит Призмия. — В конце концов это правило забросили – скорее всего потому, что оно сильно затрудняло пастве обычные проявления нежности. Как-никак, всё меняется. Но было время, когда нужно было бежать на исповедь, просто произнеся эти слова. А теперь ты говоришь сестре Вереск ещё и отбросить титулы! Как будто они не часть тебя. Как будто ты не совершенно буквально богиня на четырёх копытах. Это всё проклятая Солнечная Кляча обрабатывает тебя, как я и ожидала.

Враждебность учительницы приводит меня в смятение, и я оказываюсь в незавидной позиции тётушкиной защитницы.

— Ладно. Я признаю, что временами она бывает сущим наказанием. Но я всё же верю, что в основе своей она хорошая пони.

— Угу, — отвечает Призмия. — Тогда скажи мне. Раз уж твоя особая аликорнья магия может воспринимать свет любви в сердцах других пони. Ты когда-нибудь смотрела на Солнечную Клячу этим взглядом?

— Да, — говорю я, поджав губы.

— И ничего не увидела, да?

Я качаю головой и отвожу глаза.

— Я этого не понимаю до конца. Она говорит о любви и определённо ведёт себя по-любящему, но я никогда не могла этого разглядеть. В смысле, профессиональным образом. Может, моё зрение не работает на моих соплеменниках, или что-то в этом роде?

— А может быть, — говорит Призмия, — она тебя обманывает и на самом деле совсем ничего не чувствует. Бритва Хоккама и всё такое. Но расслабься, моя принцесса, тебе не нужно бросаться на защиту тётушки Селестии. Я не говорю, что она злая или безнравственная. Никакой жестокости в этом нет. Просто она аликорн.

— Как-как?

Призмия оглядывает растительность вокруг, и в конце концов её взгляд останавливается на чёрном орехе, одном из многих, посаженных сёстрами для пополнения кладовых крепости.

— Вот, — говорит она, указывая копытом. — Видишь вон то дерево? Видишь, вокруг его основания ничего не растёт?

Я прищуриваюсь.

— Да?

— То, что ты здесь наблюдаешь, моя принцесса, называется «аллелопатия». Орех изменяет почву вокруг себя так, что растения поменьше не могут с ним соперничать. Дерево не злонамеренно, просто такова его природа. Так же и с аликорнами. Так же и с тобой. Ты изменяешь мир вокруг себя, просто будучи собой. Даже в глубинах безумия я знала, впервые увидев тебя, что ничто в моей жизни уже никогда не будет прежним после того, как ты в ней появилась.

— Что ж, теперь ты должна быть рада, — говорю я, не в силах отогнать мысленную картину себя в виде чахлого деревца, пытающегося расти в отравленной почве или, хуже того, дерева, отравляющего окружающие растения. — Я оставляю Кантерлот позади. Весь, целиком. Ну, по крайней мере, насколько у меня получилось: лейтенант Армор – небольшое передвижное продолжение города, и он, я боюсь, никуда не денется. Но это и всё.

— Я и радуюсь, — отвечает Призмия и шагает дальше. — Поверь мне. Тебе давно пора найти своё собственное место в мире. Я просто беспокоюсь, потому что теперь ты шагаешь так близко ко тьме, но у тебя ещё не было времени на то, чтобы стать сильной.

Поучительное дерево скрывается из вида, а мы следуем вдоль изгиба тропинки, ведущего к Розовой башне, скромному вертикальному сооружению из железного дерева и меди, стены которого полностью скрыты за виноградными лозами и розовыми вьющимися розами. Из башни открывается красивый вид на сад, и многие часы я провела здесь, глядя на своё крошечное коняжество и представляя себя кем-нибудь из этих принцесс из сказок, которые мне рассказывала сестра Вереск. Это лишь показывает, что ни один жеребёнок не застрахован от подобного рода мечтаний – даже те, чья жизнь и так практически идеально подходит под описание. По молчаливому согласию мы начинаем подниматься по одному из спиральных пандусов, ведущих наверх.

— «Шагаю близко ко тьме»? — переспрашиваю я на ходу. — Не сгущаешь ли ты краски?

— В Клаудсдейле что-то не так, дитя, — отвечает Призмия. — Я не виню тебя за то, что ты не заметила, но погода сейчас не та, что была раньше. Моря наступают на побережья дюйм за дюймом. Наводнения случаются там, где их никогда раньше не было. Корпорация погоды заверяет нас, что всё в порядке, и продолжает брать у Гегемонии деньги налогоплательщиков, но ветер вышел из равновесия и с каждым прошедшим годом уходит только дальше. И когда, скажи на милость, ты в последний раз видела радугу?

— Давно, — признаю я. — Но ведь пегасы наверняка должны знать, что делают? Наверняка у перемены климата есть разумное объяснение, которое не заслуживает этого зловещего тона?

Моя учительница пугающе молчалива. Мы достигаем вершины невысокой башни и некоторое время стоим там и разглядываем сад.

— Призмия? — в конце концов спрашиваю я, повернувшись к ней.

Глаза моей учительницы устремлены куда-то вдаль.

— Я нарушу клятву, — говорит она. — Да помогут мне звёзды, но я её нарушу.

— Тебе не нужно делать ради меня ничего такого, что…

— Нужно, — она глубоко вдыхает, успокаивая нервы, и начинает: — Вот тебе история: давным-давно жили-были в Кантерлоте три глупых единорога, которые думали, что смогут найти себе славу и богатство в потерянных сокровищах мира, в сокровищницах, погребённых временем. Квотермэйн, бесстрашный искатель приключений и не имеющий себе равных стрелок. Портолан, герцогиня Блюблад, разыскивающая потерянное.

— Та самая Портолан, которая председательствует в Корпорации погоды?

— Она самая, — подтверждает Призмия. — В этом и весь смысл моего признания, но до этого мы ещё дойдём. Как ты, возможно, уже подозреваешь, третьим глупым единорогом была не кто иная, как твоя покорная слуга.

Вопросы у меня накапливаются быстрее, чем я успеваю их задавать.

— Подожди – ты путешествовала с Квотермэйном? Тем самым? Я читала все до единой книги Хаггард Райдера про него!

— Да, у некоторых из нас есть свои собственные бульварные писаки-биографисты, — резким голосом говорит Призмия. — А некоторые предпочитают анонимность. Если ты уже закончила излияния восторга по жеребцу, от которого я несколько десятков лет не получала ни единой весточки, можно мне продолжить?

— Извини, — говорю я, моментально присмирённая учительским голосом Призмии.

— Ну так вот. Однажды вечером, сильно напившись, мы трое составили, как нам тогда казалось, блестящий план. Древний мир полон чудес, моя маленькая принцесса. Огромные тайники с золотом, драгоценностями и древней магией, которые оставили аликорны, когда они практически бросили этот мир. Мы были убеждены, что сможем найти эти тайники, приложив немного усилий, сообразительности и житейской смётки. Копи царя Инсайсива. Потерянный Тлалокан. Замок сестёр. Кристальную империю.

От упоминания последнего названия по мне пробегает небольшая дрожь – как говорят, гусь прошёл по моей могиле или, скорее, по могиле моего возможного наследия. Стараясь, чтобы голос не звучал отчаянно, я перебиваю:

— Вы выяснили что-нибудь про… которое-нибудь из них?

— О да, — отвечает Призмия. — Некоторые из них к нынешнему времени стёрты с лица земли. Некоторые погребены в лесах, где до сих пор царит опасный хаос. Мы выбрали, как мы решили, самый многообещающий вариант: древнее царство Корасон, разорённое драконами. Если помнишь, я тебя про него подробно учила. Я полагала, что тебе оно будет особенно интересно, с учётом твоей связи со сферой Любви.

— Это оттуда происходит День сердец и копыт.

— Правильно. Давным-давно проклятый болван принц Корасона сумел соблазнить одну из аликорнов-хранительниц царства с помощью любовного яда – придумал же… Ужасная была неловкость для всего племени, я подозреваю. Королева Арборвитэ, наверное, сгармонизировала бы Корасон с карт, если бы за неё не сделал эту работу дракон, пока защитникам царства… было не до того, — горький смешок. — Развалины столицы, впрочем, не окружали никакие ужасные пустыни или непроходимые джунгли, и она выглядела достаточно скромной целью для нашей маленькой троицы.

По Призмии коротко пробегает дрожь.

— Как же мы ошибались. Добраться до самого Корасона было легко, но в старой цитадели пустило корни нечто тёмное. Падшая королева ши, многоликое создание зелёного огня, а ещё её трескучие орды насекомых. Нам пришлось спасаться бегством, но такие уж мы были идиоты, что, убегая, каждый взял из её тёмных сокровищниц столько, сколько мог унести.

— Идиоты? Почему?

— Потому что среди владений королевы подменышей нет ничего неиспорченного. Я выбрала в её сокровищницах книгу магии и астеритовую подвеску, которая сейчас на тебе, – подвеску, разрушившую мою жизнь и оставившею меня изгоем на тогдашнем краю света.

— А книга? Это в ней ты, должно быть, нашла заклинание, чтобы создавать змей-сердцекрадов, которыми атаковала сестринство, да?

— Нетипично проницательно, моя принцесса. Да, именно в ней, так что сама видишь, сколько пользы мне это принесло. Великий Квотермэйн вынес из Корасона зебриканский амулет, при помощи которого можно общаться с духами мёртвых, и, занимаясь этим, едва не потерял свою собственную душу.

— «Она и Квотермэйн»! — я практически визжу от восторга, вспомнив повесть. — Так вот откуда взялся некромантический амулет! Фэндом Хаггард Райдера уже столько времени об этом спорит!

— Я ожидаю молчания по этому вопросу, принцесса Кейдэнс. Не хочу прочитать что-нибудь из этой истории в вашем следующем «фэнзине».

Я беру себя в копыта.

— Конечно. Извини. Я тут просто немного фанатствую. Ну ладно, много. Ну а что забрала у королевы Портолан?

— Я не знаю, — отвечает Призмия. — Она не показывала нам своё сокровище. Я видела только отблеск белого, когда она убирала его в сумку. Но вот что я знаю: каждое из сокровищ, которые мы унесли от королевы подменышей, давало нам ужасную силу за ужасную цену. И если Куотермэйн и я очистились от тьмы и умалились, то самая молодая и глупая участница нашей экспедиции с тех пор лишь прибавляла во влиянии и значимости. Она смеётся над пегасьим Сенатом и превратила Клаудсдейл в свою личную игровую площадку. Она стала Корпорацией погоды. Она управляет небесами. Во власти над Эквестрией она уступает только двум оставшимся аликорнам, и тебя она, возможно, потихоньку обходит. Её счастливая судьба не может быть простым совпадением.

Призмия сгарбливается.

— Мы трое поклялись никогда никому не рассказывать об этом злополучном приключении. Я много десятков лет держала язык за зубами, но не могу с чистой совестью послать тебя во владения Портолан, не предупредив. Мне жаль, но я не могу, и да помогут мне звёзды.

Несколько секунд между нами висит молчание.

— Как бы там ни было, — говорю я, — спасибо тебе.

Призмия собирается ответить, но тут наше внимание привлекает движение под монастырскими арками в саду под нами. Я моргаю от определённо сюрреалистической картины – пары маленьких жеребчиков здесь, в саду сестринства – но потом вспоминаю, что это больше не запретное святилище, как во времена, когда я здесь росла. Без сомнения, это гости с какой-то из свадеб. Жеребята, опьянённые безудержной энергией детства, не теряя времени, пускаются в шумный галоп по дорожкам. Они смеются, вопят и не обращают совершенно никакого внимания на мои воспоминания о безмятежности.

Мою хмурую гримасу едва можно разглядеть, но она есть. Как правило, звуки детской радости мне очень даже приятны. Я надеюсь когда-нибудь восторжествовать над бездонно низким уровнем рождаемости в племени аликорнов и завести хотя бы одного своего жеребёнка. Но здесь… здесь не место для детей. Точнее, это место для ребёнка. Для меня. Мой сад.

— Мы тут больше не одни, — говорит себе под нос Призмия. — Ну что ж. Готова возвращаться и ужинать?

— Сейчас.

«Может, они уйдут, — думаю я про себя. — Может, у меня будет ещё минутка на то, чтобы вспомнить, как тут было…»

— Как я понимаю, к твоему возвращению подготовили целый пир, — говорит Призмия. — Тыквы, салат, лепестки тюльпанов и прочие славные вещи. Неплохое угощение в кантерлотском стиле.

Я рассеянно киваю, глазами следя за нежеланными гостями. Очень скоро жеребята заражаются настроением друг друга, их голоса становятся пронзительнее, а игра переходит в буйные догонялки.

— Звучит замечательно, — отвечаю я. — Мне это было нужно, Призмия. Я уже не знаю сколько не ела хороших устриц.

— Вряд ли они будут.

Игра жеребчиков перемещается к пандусам Розовой башни. Копыта всё бесцельно гоняющихся туда-сюда друг за другом жеребят грохочут по древним доскам, как будто их там целая армия. Я вдруг осознаю, что задние зубы у меня стиснуты и я не могу их разжать.

— Устрицы будут, — слишком скоро говорю я. — Должны быть. Какая же трапеза в Редуте обходится без устрицы-другой?

— Теперь уже большинство. Устрицы – это по нашим дням простовато и старомодно. Здешние семьи в основном перешли на кухню Гегемонии. Это куда цивилизованнее.

— Нет, — говорю я, попросту отказываясь признавать факты. — Им… им так не полагается.

Из-под монастырских арок появляется мать жеребят. Она окликает их по именам злым, отчитывающим голосом. В ответ жеребята ноют и спорят. Как они смеют привносить такую энергию в моё тихое местечко? Как они смеют…

Призмия буравит меня взглядом.

— «Не полагается»? — переспрашивает она, и её рот перекашивается в ухмылке. — Ты будешь говорить пони в этом городе, чем им питаться, а чем нет? Да пожалуйста, пусть тогда твоя любимая тётушка введёт законы о потреблении.

— Ты искажаешь мои слова, — говорю я, поворачиваясь к ней.

— Разве?

— Ну конечно! — копыта непослушных жеребят гремят подо мной. — Я же не говорю о том, чтобы ввести пищевое военное положение! Всё, чего я, блин, хочу, – это чтобы на кухне были устрицы, как раньше! Это единственное, чего я не могу достать в Кантерлоте!

— Не можешь достать устриц? — теперь Призмия явно подталкивает меня к чему-то. — Вторая пони во всей Эквестрии не может просто взять и попросить еды, какой ей хочется?

Мать жеребят снова окрикивает их. Резче. Ещё пронзительнее. Выставляются ультиматумы. Начинается обратный отсчёт.

— Это просто… выглядело бы странно! В городе так не делают!

— А могли бы делать! — Призмия практически переходит на крик. — Ради пони, девочка, ты же принцесса! А не школьница! Прими решение! Скомандуй! Формируй мир! Вот чем занимается твоё племя!

— Я уважаю кантерлотский образ жизни!

— Забавно! Кантерлот-то не особенно уважает образ жизни Редута, как ты думаешь?

— Это всё неправильно, — я отворачиваюсь от неё. — Я не хотела, чтобы так было. Я не хотела, чтобы это место менялось.

Жеребят наконец-то забрали, и вся их толпа исчезает из виду. В наступившей тишине голос Призмии – мягкий и окончательный, как завёрнутый в бархат кирпич:

— Всё меняется, принцесса.

— А я хочу, что оно поменялось обратно, — тихо отвечаю я.

Призмия кладёт копыто мне на холку над самыми крыльями. Мы долго ни о чём не говорим. Солнце подползает к горизонту – Селестия Солнечная и Лунная усердно трудится.

— За ужином, — говорит Призмия, — не наедайся до отвала. В старом доме есть запас выдержанного в бочонках сидра и хорошая кастальская паприка. Отведи этого твоего лейтенанта за стены. Наловите устриц. Разведите костёр. Пропарьте их при свете заката и съешьте, глядя на океан. Покажи другому пони кусочек Редута, каким ты его помнишь. Вам обоим это пойдёт на пользу, по-моему.

Я киваю.

— Звучит восхитительно, — говорю я.

Вот так и получается, что я пробираюсь через лес на утёсе поблизости от Редута, держа в телекинетической ауре на весу корзину с принадлежностями для пикника и глиняный горшочек с копчёной паприкой. Лейтенант Армор шагает за мной по пятам и несёт котелок и бочонок с сидром. Потому что они тяжёлые, вот почему, и потому что я полагаю, что ему, как и большинству моих знакомых жеребцов, нравится чувствовать себя полезным.

Солнце сейчас садится за западный океан, окрашивая небо и преображая воду в янтарно-красный потоп. Тётушка Селестия сегодня разошлась вовсю. Мы снова выходим на опушку на вершине утёса, которую приметили по дороге наверх, и я начинаю расстилать покрывало. Когда с этим закончено, мы двое садимся и смотрим, как волны с барашками разбиваются о камни далеко внизу.

— М-да, — говорю я. — В Крепости Песни стало больше народа, чем я помнила. Хорошо немного побыть наедине, как вы думаете, лейтенант?

— Мы не одни, — отвечает лейтенант Армор, вглядываясь куда-то поверх воды.

Я слежу за его взглядом. Где-то далеко над океаном чёрный силуэт то кружит, то мечется в воздухе, а временами пикирует к воде.

— Похоже, какой-то грифон охотится.

Лейтенант Армор фыркает.

— Это не какой-то грифон. Вполне конкретный. Я его сперва заметил в толпе в Кантерлоте, а потом он был на дирижабле, в салоне для джентльпони, когда вы меня туда послали. А сейчас он пережидает в Редуте, как и мы. За нами следят, принцесса.

— Да будет вам, — говорю я. — Скорее всего, он просто прилетел посмотреть океан. Нам не о чем тревожиться, так ведь?

— Может быть, — говорит Шайнинг Армор. — Но я всё же отправил с базы Легиона доклад мастер-сержанту Тандеросу в Кантерлоте.

— Это ваш командир?

— И да и нет, — отвечает он. — Это сложно. Главное, он наведёт справки и проверит, не подходит ли кто-нибудь в досье стражи под это описание. К тому времени, как мы прилетим в Клаудсдейл, ответ должен будет прийти.

— Эффективно.

— Иногда у нас получается и так.

Какое-то время мы сидим и рассматриваем небо.

— Сегодня вечером очень красиво, — говорит Шайнинг Армор. — Твайлайт, моя сестра, – большая ценительница качественных закатов.

— Ничего удивительного, с её-то именем.

У лейтенанта расслабляются плечи, а лицо озаряется крошечной улыбкой. Уже лучше! Меня начинает радовать мысль, что следующие несколько лет, возможно, всё же будут не такими уж ужасными.

— Это да, — отвечает Шайнинг Армор. — Если честно, то и я этим вроде как немного заразился. Как-то… здорово просто сидеть и смотреть, как появляются звёзды.

— Да, безусловно, — соглашаюсь я.

А потом внезапно напрягаюсь. Лейтенант Армор это замечает.

— Что не так?

— Ох, конские яблоки, — говорю я, определённо выходя за рамки своего принцессьего диалекта. — Я же забыла. Совершенно забыла.

Я поднимаюсь на ноги – лейтенант тоже зашевелился – и подбегаю к краю утёса.

— Что такое, высочество? — спрашивает мой свитский, но я не отвечаю.

Упёршись копытами в камень, я зажмуриваю глаза. Мой рог вспыхивает голубым, я отвожу завесы разума и на мгновение касаюсь сердца неба. Где-то в просторах космоса разгорается огонёк. С грустной улыбкой и румянцем на щеках я возвращаюсь к лейтенанту.

— Ну вот, — говорю я ему. — Всё сделано. Лучше поздно, чем никогда.

Он хмурится.

— Что это сейчас было, ваше высочество?

— Фосфор, — объясняю я. — Моя звезда. Тётушка Селестия отдала мне её под управление, перед тем как я уехала. Скорее всего, это была ещё одна попытка привязать меня к Кантерлоту, но я всегда по секрету хотела свою собственную звезду, так что как тут было отказаться, — я с заговорщицким видом наклоняюсь к нему: — Никому не говорите, но на самом деле это планета. С ними гораздо легче, чем со звёздами. Я сначала попросила Киносуру, потому что она обычно вообще не движется, но тётушка сказала, что «бережёт» её для кого-то, что бы это ни значило. Это, наверное, и к лучшему. Фосфором никто не пользуется для навигации или чего-нибудь ещё.

— Вы только что… подняли звезду.

— Планету, но в общем да. Её называют Фосфор, «Утренняя звезда», и сейчас, наверное, с десяток королевских астрономов бьются в истерике, потому что я с ней опоздала часов на двенадцать. Ну и ладно. Сегодня был насыщенный день.

Шайнинг Армор тихонько посмеивается, качая головой.

— Извините, — говорит он. — Просто… у вас, аликорнов, всё такое грандиозное. Не могу поверить, что няня моей сестрёнки по основной работе двигает планетами.

— Мы не всегда в гуще масштабных событий и конфликтов, — отвечаю я, тем временем вынимая затычку из бочонка с сидром и наполняя пару высоких деревянных кружек. — Хотя, я думаю, вы согласитесь, что сидеть с вашей сестрой – это тоже временами можно считать масштабным событием и/или конфликтом.

— О да, видит Селестия, — говорит лейтенант, от которого я наконец-то дождалась настоящей широкой улыбки. Да! Excelsior!

Я поднимаю обе кружки телекинетической аурой, он принимает одну из них, и на краткое мгновение наши магии соприкасаются.

У меня по спине пробегают мурашки.

«Шайнинг Армор, что такое любовь?»

Нелепые слова приходят ко мне непрошенными. Я настолько не готова к этому, что едва не озвучиваю их, задержав лишь на самом кончике языка. Мой вечный вопрос, на который я всё ещё жду правильного ответа. Чтобы он указал мне жеребца, в которого мне суждено в конце концов влюбиться.

Лейтенант, конечно, кандидат маловероятный, учитывая наши нынешние взаимоотношения, но не спросить его когда-нибудь было бы упущением с моей стороны. У меня нет никакой настоящей причины не спрашивать; я задавала один и тот же вопрос практически каждому жеребцу, с кем была напрямую знакома, включая этого милого мистера Лайна в Бюро названий и стандартов. Но сегодня не время для таких вещей.

«А может, ты откладываешь, — говорю я себе, — потому что беспокоишься, что он ответит не так».

У меня не находится для себя хорошего ответа.

После кратчайшего момента наши ауры расцепляются. Мы подносим кружки к груди и отпиваем. У льющегося мне в горло сидра пряный и богатый вкус, насыщенный и сложный, с оттенками дуба, ванили и жжёного сахара от тщательно обожжённых клёпок бочонка. Я катаю напиток на языке, пытаясь уловить каждую тонкость до последней. Вкус изысканнейший. Я забылась в ощущениях.

— Так что, — говорит лейтенант Армор – этот филлистер свою кружку уже допил, — устрицы?

— Конечно, — отвечаю я, силой заставляя себя вернуться к текущему моменту. — Минутку. Сейчас я их добуду. Можете пока складывать костёр.

Он кивает.

— Должен сказать, меня от этого слегка мутит.

— Время от времени можно и не сторониться нового опыта в пище, лейтенант. Так вы будете сохранять гибкость.

— Гибкость – это пожалуйста, — говорит лейтенант. — Я был легионером. Вы не поверите, что нам только не полагалось считать годящимся в пищу. Но устрицы – это совсем другое дело.

— Вам понравится. Обещаю. Только разведите огонь.

— До воды путь неблизкий, — говорит лейтенант, оглядывая склон. — И ничего похожего на тропку. Разве вам не нужна компания?

Я проказливо ухмыляюсь ему и разворачиваю ярко-розовые крылья.

— Не-а, — говорю я. — Вернусь, не успеете хвостом махнуть.

Я хватаю с головы дурацкую ненавистную диадему и швыряю на траву. Не давая лейтенанту Армору возможности запротестовать, я прыгаю с утёса и полагаюсь на воздух; а потом я с брызжущим энергией воплем складываю крылья и падаю.

Опьяняющий азарт от прыжка с утёса кончается слишком быстро – океан поднимается ко мне навстречу. Я поджимаю крылья и закрываю глаза, с пыхтением выпускаю воздух через ноздри и с грохотом оказываюсь под водой. Секунда уходит на то, чтобы сориентироваться, а потом, передвигаясь и разворачиваясь с помощью крыльев (Призмии я при этом всегда напоминала болотную змеешейку), я отыскиваю многообещающую отмель с устрицами и подхватываю аурой несколько штук. Теперь обратно к поверхности, снова разворачиваю крылья и после нескольких взмахов я поднимаюсь из воды в воздух. Я никогда не была способной летуньей (слишком много веса и слишком мало детского опыта), но вполне справляюсь.

Я аккуратно приземляюсь на вершине утёса и отряхиваю воду со шкурки фонтаном брызг. Моя мокрая трёхцветная грива свисает на лицо, и я дышу тяжеловато от усилий и адреналина. Магией, всё ещё горящей у меня на роге, я кладу устрицы в котелок, а потом смотрю на лейтенанта Армора.

После чего испускаю недовольный вздох. Лейтенант снова таращится. А я-то думала, что мы делаем успехи.

Я пробую бодренький подход в попытке разрядить обстановку.

— Та-дам! — говорю я, указывая на котелок. — Устрицы!

Он даже не моргает.

— Вы снова таращитесь, лейтенант Армор.

На сей раз я не дождалась от него даже извинения. Он совершенно перепугался, и от этого его бдительное чувство долга переключилось обратно на полные обороты. Должно быть, виновата морская пища, а, может быть, вся эта штука с подъёмом планеты. Не надо мне было соглашаться на эту работу.

— Знаете что, — говорю я, усаживаясь обратно на покрывало, — давайте просто приготовим и съедим эти устрицы, как вам такое?

Так мы и делаем.

К счастью, они просто объедение.

Глава шестая: Кантерлот, наши дни (Селестия)

Заметки к главе:

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
Лишь согласное гуденье насекомых.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Другой сад. Другая принцесса. То же самое небо.

На впечатляющий сад статуй Кантерлотского замка опускается ночь, и, как всегда, единственная причина этому – она. Принцесса солнца, долговременная субарендодательница луны, Глас Горы, правящая принцесса Эквестрии, защитница Кантерлота, и прочая, и прочая, и прочая. Список титулов длиной с вашу переднюю ногу, но в конечном счёте значение по-настоящему имеет лишь один из них: её имя, Селестия Непобедимое Солнце. Пышная, белая и вся несчастная, как гигантский четвероногий свадебный торт в депрессии.

Она уже так давно впускает вечер в мир, что больше почти не замечает, как её выматывает манипуляция таким холодным, таким бледным, таким безжизненным, таким чужим небесным телом. Этой роли она никогда не желала; это определённо не то, что говорит ей метка. Солнце возвращает Селестии её дары. Даже после самого неохотного рассвета она может стоять на балконе и позволять золотому свету хорошо выполненной работы омывать её, позволять себе возродиться заново в его пламени, подобно её любимцу-фениксу.

С луной не так. Луна забирает и ничего не даёт взамен. Её изменчивые чёрно-белые узоры уже сотни лет как перестали занимать Селестию, и теперь двигать луну – лишь скучное, мучительное бремя. Каждый вечер рог Селестии ноет после него, и каждую ночь она чувствует, как долька её куда-то утекает.

Осталось уже недолго.

Да. Что бы ни принёс рубеж тысячелетий, он, по крайней мере, уже близок. Селестия напоминает себе бегуна-марафонца, чьи ноги сводит предательскими судорогами, когда финишная черта уже видна. Осталось всего двенадцать лет, двенадцать из тысячи. Она с трудом может поверить, что ей хватило сил продержаться целых девять веков в роли последней пони из некогда гордого племени. В семисотых был особенно тёмный период, когда она раздумывала над тем, чтобы позволить себе раствориться в ткани Эогиппа, как это сделала Стерлинг и как это сделала Лили. Было бы так легко последовать за остальными её соплеменниками в забвение.

Точнее, за большей частью её соплеменников. Кто-то выбрал иную судьбу, кому-то иная судьба досталась. Невезучая бедняжка Ледибёрд и её невинное дитя любви Кризалис, пережившие падение Корасона на юге лишь для того, чтобы сгинуть от копыт тёмного узурпатора в какой-то далёкой северной империи. Королева Арборвитэ, её собственная мать, соединившаяся со своим любимым Древом и теперь больше не разговаривающая. И Луна…

…н-да. О Луне лучше не думать. Собственно, лучше ни о ком из них не думать. Лучше просто сидеть тут в настоящем, наслаждаться мирной красотой сада статуй и общаться с единственным оставшимся в Эквестрии существом, кого можно считать её ровней.

Со мной.

Ой, извините. А вы что, и вправду думали, что у нас тут одно из этих «повествований в третьем лице со всеведущим рассказчиком»?

Оппаньки.

Так и представляю себе, как вы сидите и ёрзаете с озадаченным выражением на лице. «Постойте-ка, – без сомнения, говорите вы себе. – Если сэр рассказчик на самом деле не всеведущ, то как же он берёт на себя смелость рассказывать мне, что творится в голове у старой Солнцезадой?»

Ответ прост, мои милые маленькие проказники. Во-первых, я таки и вправду немного всеведущ. Во-вторых, и это ещё более важно, она мне обо всём рассказывает. Я единственное разумное существо, перед которым она раскрывается, потому что я никогда не смогу разболтать её секреты. Не то чтобы мне этого не хотелось. Я попросту неспособен, потому что я глыба косного окаменевшего вещества, застывшего посреди смеха, хотя смеяться мне больше не хочется. У нас с Селестией определённо были в прошлом свои разногласия, но она со мной разговаривает, а о том, о чём она не говорит, я догадываюсь сам. Я знаю эту кобылицу. Знаю её так хорошо, что могу вести с ней целые разговоры безо всякого её участия. Я знаю её, как не знает никакая другая пони на всём большом белом свете.

Но… вы не обо мне хотите читать. Так что давайте снова притворимся, что я простой рассказчик, и понаблюдаем за Селестией. Солнечная принцесса освободила на сегодня своё расписание и любезно попросила служащих не беспокоить её, кроме как если это что-то – цитирую – «важное». Она стоит в саду с самого рассвета и ждёт, когда взойдёт Утренняя звезда. А когда та наконец-то восходит с двенадцатичасовым опозданием, Селестия переводит дух, который затаила, сама не замечая того.

Кейдэнс отправилась в путь, и Селестия снова совсем одна.

Впервые увидев Principessa Mi Amore di Abbazia Cadenza, когда та бродила по Эогиппу, аликорньей грани бытия, с, образно выражаясь, ещё не высохшей краской на метке, Селестия на самом деле совсем не видела младшую принцессу. Для глаз солнечной принцессы розовый пушок шкурки Кейдэнс был на сто процентов тёмно-синим. Признавала это Селестия или нет, но Кейдэнс без сомнений и без вопросов была Вуной в миниатюре, вторым шансом, дарованным ей вселенной, последней возможностью сделать всё как надо. Селестия приняла молодую принцессу под крыло, увезя её прочь из крепости с земными пони (и с одной очень ожесточённой ведьмой-единорогом), которые никак не могли понимать, какие специфические трудности заключает в себе попытка вырастить жеребёнка из племени аликорнов.

Несколько лет спустя солнечная принцесса осознала, что она и сама этого не понимает.

Селестия, называвшая себя тётей, попеременно пыталась быть молодой принцессе сестрой и матерью. Чтобы не допустить того, что Ми Аморе падёт перед гордыней и тьмой, как Луна, она прививала ей смирение и терпение и не замечала, что это было всё равно, что пытаться тушить реку, приняв её за огонь и поливая водой. Там, где Кейдэнс нужно было честолюбие, её учили стойкости; там, где требовалась решительность, её учили сдержанности. То, что могло бы быть сильным и ярко горящим сердцем аликорна, было низведено до еле теплящейся кальдеры нерешительной вежливости и сомнений в себе, полностью лишённой инициативы, и всё это время Селестия беспомощно стояла в стороне, неспособная понять, что же пошло не так.

Для неё стало почти облегчением начавшее проявляться в Кейдэнс подростковое бунтарство, в прошлом месяце достигшее кульминации в безрассудном полёте на север, в Кристальные горы, и вот тогда Селестия поняла, насколько серьёзно она всё испортила. Кейдэнс – не Луна. И не предсказанная Воительница дружбы, которая должна дать отпор темноте Луны на рубеже тысячелетий. Кейдэнс – это Кейдэнс, не больше и не меньше, и, как любому когда-либо жившему аликорну, ей нужно что-то, что она могла бы называть своим…

…и тут её выдёргивает в настоящее одна из этих «важных» помех. Ну и ладно. Давайте смотреть, как раздумья Селестии выбиты из колеи. Вот будет веселье – или, по крайней мере, та чуть тёплая замена веселью, на которой я теперь перебиваюсь.

К несчастью для нас всех, похоже, что эта помеха вполне оправдана. Никакой надежды увидеть, как эти белые пёрышки встопорщатся, как солнечная принцесса будет с трудом налеплять фальшивую маску отстранённой радости поверх настоящего, земного, вкусного раздражения. Нет, это и вправду похоже на вопрос особой значимости. Он принимает форму курьера, маленькой зеленогривой пегаски, мчащейся на полном скаку, как если бы ей было приказано не останавливаться ни ради чего и ни ради кого. На шее у неё сумка, в которой, как выясняется немного погодя, содержится один-единственный свиток, помеченный печатью Кантерлотской королевской гвардии. Селестия просит курьера подождать, пока она ломает печать и читает письмо – к счастью, держа его в ауре под таким углом, что я могу к ней присоединиться. Оно от мастер-сержанта Тандероса, и тема письма… представляет для меня некоторый интерес.

Выясняется, что, по словам военного сопровождающего принцессы Кейдэнс, у неё повис на хвосте грифон, подходящий под описание Аурика Перебежчика, бывшего шеф-кондитера при грифоньем королевском дворе и в высшей степени исключительного прохиндея. Его досье вызывает тревогу содержащимся в нескольких местах словом «цареубийство», не во всех случаях смягчённым сопутствующим «покушение на». Вдобавок это создание, похоже, взяло и переждало несколько последовательных пожизненных сроков в Эквестрии после непосредственного физического нападения на саму Селестию при помощи тяжёлого тупого предмета (двухтонного валуна – вы должны признать, что формально он подходит под описание) и много лет спустя вышло из темниц, ничуть не состарившись.

Это загадка для всех, кроме нас с Селестией. Только мы с ней, наверное, и помним инцидент с валуном. Я лично считаю, что это было смешно до колик. Отличная работа, Аурик. Мне тогда даже почти захотелось простить тебя.

Как бы там ни было. Тандерос в своём письме рассудительно заключает, что Аурик представляет собой очевидную и непосредственную опасность для принцессы Кейдэнс, и просит, чтобы контуберний лучших сил Её Высочества был отряжен, с тем чтобы или нейтрализовать угрозу, или, по крайней мере, вернуть своенравную принцессу любви под защиту Кантерлота.

Селестия предсказуемым образом прочитывает письмо дважды, просто чтобы убедиться, что ничего не пропустила. А затем она накладывает на прошение Тандероса невыносимо короткую отрицательную резолюцию: «Аурик Перебежчик для нас – наименьшее из беспокойств». Чудесно. Хотел бы я видеть лицо сержанта, когда он это прочитает.

Затем она составляет ответ помногословнее лейтенанту Армору для немедленной отправки в эквестрийское посольство в Клаудсдейле – это с её стороны уже не так весело. Набрасывая оба послания, она временно использует мой постамент как письменный стол. Это, знаете ли, немного унизительно. Мне от такого хочется вырваться из этого камня, щёлкнуть когтями и на день поместить солнечную принцессу в тело большого белого гогочущего гуся. Как же ей пойдёт на пользу, если сорвать с неё это проклятое фальшивое достоинство хотя бы ненадолго. Но, увы, этому не суждено быть, и мне приходится довольствоваться воображением.

Селестия запечатывает письма, передаёт их на попечение курьера и отсылает пегаску. Та быстро исчезает из вида в вечернем небе, и Селестия снова всматривается в Утреннюю звезду.

А потом она обращается ко мне.

«Один из твоих, один из моих, — негромко говорит она. — С Кейдэнс ведь всё будет в порядке, правда? Если её охраняют вассалы нас обоих?»

«Хотя лейтенант Армор и совершенно определённо «из твоих», — думаю я, — я не так уж уверен, что Аурик Перебежчик – «из моих»».

Селестия слегка ухмыляется мне, наклонив голову. «„Хотя лейтенант Армор и совершенно определённо «из твоих», — произносит она, подражая моему голосу (это требует тройных вложенных кавычек, что впечатляет), — я не так уж уверен, что Аурик Перебежчик – «из моих»“».

Давайте внесём ясность: никакой магии в этом нет. Селестия не слышит моих слов. И никто не слышит. Просто она настолько хорошо меня знает, что может вести со мной целые разговоры безо всякого моего участия. Она знает меня, как не знает никакая другая пони на всём большом белом свете. Мне не очень-то нравится, когда она безошибочно вкладывает слова мне в уста, потому что когда-то я гордился своей непредсказуемостью. Оказывается, когда ты проводишь здоровенную тысячу лет в виде каменной статуи, это подрывает твою хаотичность. Кто бы мог подумать?

Вот так мы с ней оба и живём – одинокие вместе, понемногу умираем каждый день и ждём конца нашим мучениям. Селестии осталось двенадцать лет. Мне – не знаю сколько; по большей части это, наверное, зависит от исхода борьбы Селестии. По крайней мере в этот момент мы с ней родственные души. Разница между нами в том, что, в отличие от меня, Селестии не обязательно быть одной и скучать.

Она вот-вот поднимет взгляд обратно на Утреннюю звезду и осознает это, и тогда она решит попробовать кое-что новое. Она поймёт, что сестра из неё плохая, а мать – ещё хуже, а единственное, что у неё вообще хорошо получается, – это учить…

«Единственное, что меня вообще хорошо получается, — говорит она, — это учить».

Ну вот. Исполнение предсказания не приносит никакой радости, только скучное чувство завершения.

«Мне нужна не соплеменница. И не сестра, и не дочь. Мне нужна протеже». Это открытие окрыляет Селестию, а затем её взгляд приковывает к себе Утренняя звезда Кейдэнс, сверкающая перед ней в ночном небе в неурочный час. Кусочки головоломки начинают вставать на места. Наверняка этот мерцающий вечерний огонёк, эта сумеречная искорка, так сказать, и есть тот знак, которого она ждала, метафизический маяк, который послужит ей ориентиром там, где не справились никакие другие прорицания.

Она вызывает директора Школы для одарённых единорогов и велит представить список отличников первого курса. Старик без колебаний исполняет распоряжение, несмотря на поздний час. Он знает, что его суверен – капризная старая кляча и что вопросы иногда лучше оставить для учеников. Когда книги открываются перед глазами Селестии, её сердце поёт от имени на самом верху списка. Да. Ровно то что надо.

Сансет Шиммер. Идеально. Идеально подходит^[1].

Селестия закрывает книгу и отпускает директора, наконец-то ясно увидев свой будущий путь. Солнечная принцесса провела сорок лет, пытаясь превратить Кейдэнс в кого-то, кем та не являлась, и терпела неудачи на каждом шагу. В эти годы было много радостей, конечно, и горестей тоже. Но подо всем этим всегда присутствовало скрытое напряжение.

Теперь это напряжение ушло. Сжатая пружина у неё в животе, уже десятки лет как туго взведённая, наконец расслабляется. Кейдэнс теперь вольна быть себе хозяйкой. После многих сотен лет угасания племя аликорнов приросло на одну душу.

Это приятное чувство.

Селестия стоит, купаясь в свете Утренней звезды, и в этот момент она впервые видит принцессу Кейдэнс.

[1] Имя Sunset Shimmer означает «Закатное мерцание» – Прим. перев.

Глава седьмая: Редут, в самом начале всего (Аурик)

Заметки к главе:

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
Долг свой давний вычитанию заплатит.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Он передвигается в темноте.

Это продуманный риск: хотя темнота – владения того, кого он боится больше всего, с чисто практической точки зрения она всё же скрывает его от любопытных глаз слуг короля-тени. Он укрылся вместе с маленькой повозкой, несущей на себе его поклажу и его подопечную, в этих огромных северных лесах и продвигается на запад, к океану.

Какая нелепость – грифон тянет тележку пони. А тем более грифон его благородных кровей. Он знает, что пони-пегасы обычно обволакивают свои подводы в кокон ветра, практически не задумываясь, и благодаря этому умению без усилий несут поклажу через небеса. С грифонами дело обстоит иначе: они хорошо умеют удерживать в воздухе себя самих, но мало что сверх того. Было время, когда он жаловался на то, как нелепо тащиться по земле, впрягшись в повозку. Теперь его жалобы достаются проклятому пронизывающему холоду, понемногу ослабевающему день ото дня, по мере того как он приближается к более умеренному морскому климату.

Вернулись виндиго. Аурик Перебежчик слышит, как они воют на севере. Убийственный холод растекается от их далёких табунов, как туман. Вернулись виндиго, а мерцающей завесы северного сияния нет в небе, и, по мнению Аурика, это означает, что Кристальная империя больше не полна света и любви. Пути назад нет. Только вперёд.

Так что Аурик тащится вперёд. Он уносит из Империи сколько-то тёплых одеял, маленький бочонок с наспех набранными драгоценными камнями и побрякушками, немного мёда из кристальных цветов, одно сине-белое коронационное платье, сотканное из минеральных нитей, несколько чужеродно выглядящих цветков с шипастыми головками из пустынь дальнего юга (в этом климате их поддерживает живыми только земная магия) и, ах да, саму гонючую королеву империи, аликорна на сносях.

Она спит беспокойным сном в повозке, трясущейся на перекрученных корнях и ледяных складках под пологом вечнозелёного леса. Да уж, вот вам и благородная кровь среди превратностей судьбы. Конечно, Аурик и сам высокорождённый, но она – Ледибёрд, аликорн плодородия. Её священные создания – приносящие пользу насекомые и ползающие твари земли, а её имя поминают, когда у пони возникает стремление плодиться и размножаться. Владычица плодовитости. Её блаженный взгляд смотрит с бесчисленных витражных окон в аликорньей цитадели Эверфри (как же пони любят витражи).

Владычица плодовитости лежит, сломленная и несчастная, под кучей одеял в грубо сработанной маленькой кристальной повозке, которую тянет по неровной земле странный союзник. Неподобающее положение для такой возвышенной пони.

Аурик бросает взгляд назад, на измученную вишнёво-красную королеву-аликорна. Она ворочается во сне.

— Так жаль, — пытается Аурик сказать на пегасопольском, которым владеет не очень хорошо. — Земля очень не гладкая.

— Я уверена, что ты делаешь всё, что в твоих силах, — негромко отвечает Ледибёрд грубыми, гортанными звуками его родного грифоньего. Аурик чувствует облегчение. Ему куда легче звучать изысканно и очаровательно на родном языке, а Аурику очень важно звучать изысканно и очаровательно. Роль заикающегося идиота никогда ему особенно не подходила.

— Тем не менее, — продолжает она, — моим костям пойдёт на пользу, если мы сделаем привал и немного отдохнём.

Аурик останавливает повозку и начинает распрягаться.

— В своё оправдание скажу, — отвечает он – на этот раз бойко, освободившись от оков языка пони, — что могу представить себе повозки гораздо лучше этой. С деревом, рессорами, с чем-то, что хоть немного прогибается. Фактически что угодно будет лучше, чем этот единый кусок кристалла на колёсах. У нас в Гнезде мне говорили, что ваш род – непревзойдённые ремесленники, хотя и со склонностью к вычурным украшениям вроде сердечек или радуг. Что стало с вашим мастерством? Неужели вы не можете соорудить устройство на колёсах, в котором клюв не затупеет от тряски? Впрочем, может быть, вам это не так важно, раз у вас есть эти странные и чужеродные так называемые «зубы».

Императрица-аликорн кашляюще смеётся.

— Империя делает то, что Империя хорошо знает, — говорит она. — Кристаллы. Шерсть. То твёрдое, что мы делаем, сломается, но не согнётся, а мягкое – слишком мягко, чтобы выдерживать нагрузку. А какие товары – такие и граждане. И правители тоже.

Опасная территория для разговоров. Не то, о чём Ледибёрд стоит думать прямо сейчас. Аурик всегда был последовательным сторонником идеи о том, что в межличностных отношениях необходимо как можно раньше определить темы, чувствительные для другого. Так гораздо проще избегать их и делать вид, будто их не существует.

— Фу, ерунда, — говорит он. — Правители у вас получаются отличные. Император разберётся со всем этим недоразумением с Сомброй. Вот увидишь.

— Если ты так уверен, что всё уляжется, — говорит Ледибёрд, — то почему мы тогда убегаем?

— Потому, разумеется, что политические интриги – это так утомительно, — отвечает Аурик, расстилая на холодной земле одеяло и прижимая его, как может, фляжкой с водой и до нелепости маленьким колесом сыра фиоре сардо. — Это не то, о чём нужно беспокоиться молодой будущей матери. Ты должна сберегать силы, и, к этой теме: та-дам! Смотри, что я устроил – маленький пикник для нас, — он величественно обводит лапой невзрачную пищу. — Совсем как те, которыми мы наслаждались на Хионских полях, только, знаешь, посреди мороза и почти без еды.

— Но выглядит столь же аппетитно, — говорит Ледибёрд, пытаясь подняться. Как настоящий джентлькочет Аурик помогает ей спуститься с повозки и устраивает как можно удобнее. — Мне подумалось, что при нашем поспешном отбытии я набрала с собой довольно-таки много вещей.

— Вещи прижимают повозку к земле, — отвечает Аурик, подкладывая вокруг пони побольше одеял. — С ними она не так сильно трясётся.

— А ещё с ними труднее её тянуть.

— Вам не нужно беспокоиться о моих тяготах, ваше величество. Эти упражнения определённо укрепляют мои силы, — садясь на одеяло, он бросает короткий взгляд на повозку. — Полагаю, там что-то важное на память?

— Просто кое-какие кусочки империи. Чтобы пони было легче помнить её.

— Ты говоришь так, как будто она куда-то исчезнет.

— Разве? — спрашивает Ледибёрд, нарезая сыр на маленькие кусочки. — Да, пожалуй, говорю.

— Обещаю тебе, любовь моя, империя будет на месте, и ты сможешь в неё вернуться, как только это маленькое фиаско уйдёт в прошлое. Не забивай этим свою прелестную головку. Дядюшка Аурик обо всём позаботился.

— Я на сто лет тебя старше.

— Рядом с тобой я всегда об этом забываю, моя милая, — говорит Аурик и берёт себе самый маленький кусочек сыра, какой может отыскать. — Ты всегда выглядишь такой свежей, живой, бесхитростной, такой…

— Наивной? Бестолковой? — тусклейший проблеск кривой улыбки.

— Ну, я не собирался употреблять ни одно из этих слов конкретно…

— …но мысль приходила тебе в голову. Без увёрток.

Аурик опускает голову и краснеет под покровом перьев.

— У меня нет и мысли никоим образом оскорблять тебя.

— Ты больше оскорбляешь меня тем, что льстишь мне, чем если бы говорил, что на самом деле думаешь, — императрица издаёт слабый, возбуждённый стон. — Потому что ты прав. Ты абсолютно прав.

— Ерунда, любимая, я не знаю, что…

— Королева Арборвитэ послала меня в Корасон, чтобы упрочить его положение. Я в результате стёрла его с карты.

— Это работа принца, не твоя. Ты стала жертвой злой магии. Любовный яд из арсенала ши, если я правильно помню? Мерзкая вещь.

— Я стала жертвой своего собственного сердца. Аликорны не должны править, Аурик. Согласно повелению королевы. Власть и гордыня ударяют нам в голову. Мы сходим от них с ума, и в наши души закрадывается Кошмар. Вот почему королева изолировала нас всех в Эверфри. Но, несмотря на её запреты, я всё думала: «Что плохого может проистечь из такого чистого чувства, как любовь?»

— Ваше величество, — говорит Аурик, — вас куда-то заносит. Лучше выпейте водички и…

— Дай мне сказать, — в её словах слышен слабейший отзвук Гласа Горы. Аурик знает, что с таким спорить не стоит.

— Извини, — бурчит грифон.

— Я… влюбилась в Его высочество принца Корасона. Неожиданно. А у пони ведь вот как: любовь связана с браком. Брак – с властью. Власть – с правлением. К тому времени как я решила отдалиться, страшась гнева королевы, то позволила роману зайти слишком далеко. Я сказала принцу: «Я осталась бы с тобой, если бы могла найти способ, как любить тебя, не думая о последствиях», — она качает головой. — Да уж, способ он нашёл. И когда Большой перелёт драконов отклонился от курса и угрожал нашей земле, нам обоим было не до того, чтобы защищать её. Мы просто сидели, уставившись друг другу в глаза, а вокруг нас рушились стены.

Аурик морщится, но ничего не отвечает.

— Она дала мне вторую попытку. Последнюю возможность искупить вину перед лицом племени. Я должна была укрепить рушащуюся империю. А я снова влюбилась. Снова разделила ложе со смертным пони. И на этот раз я была настолько непослушной, что вышла замуж за этого жеребца. И, как и прежде, царство пало. Моя любовь – ошибка, Аурик. Моя любовь всё разрушает.

— Ерунда, — говорит Аурик, раздражённо тряся головой. — Как я уже сказал, это просто небольшой дипломатический скандал, с которым император наверняка…

— Он мёртв, Аурик. Жёны такое чувствуют. Признайся, что ты видел, как он умер, и пытаешься скрыть это от меня.

Молчание.

— Значит, так и есть, — говорит Ледибёрд. Она поднимается с одеяла и с помощью Аурика забирается обратно вглубь повозки.

— Мне очень жаль, любовь моя, — тихо отвечает Аурик, снова укутывая её. — Это сделал Сомбра, советник твоего мужа. И… призванный зверь. Корявая чёрная насекомоподобная тварь.

Ледибёрд закрывает глаза, устраиваясь поудобнее под одеялами.

— Моя дочь.

— Нет, твою дочь я прекрасно знаю, — энергично покачав головой, Аурик возвращается к передней части повозки и начинает снова пристёгиваться. — Эта тварь совершенно точно была не она.

— А, но на самом деле ты совсем не знаешь Кризалис, — Ледибёрд тяжело сглатывает. — Ты наконец увидел её истинный облик.

Аурик застывает на мгновение, но потом продолжает впрягаться.

— Тебя там не было. Это была тёмная магия того единорога или…

— Это была она, Аурик. Наследница престола Корасона была зачата, пока у меня в жилах тёк любовный яд ши. В утробе её исказило, и она появилась на свет с неправильным, нелошадиным телом, еле живой. Я научила её магии, с помощью которой для всего остального мира она выглядела, как обычная пони-аликорн, – снова магии ши, взятой из запретной библиотеки принца. Но, как бы нормально она ни выглядела, внутри она всегда была чернотой, пустотой, из которой не могли убежать любовь и жизненная сила, — шумное дыхание. — Она плохо приняла новость о том, что я понесла. Она всегда полагалась на то, что мои любовь и сила будут поддерживать её, и мысль о том, чтобы делить эту любовь с сестрой… похоже, довела её до отчаяния. Вплоть до того, что она присоединилась к узурпатору, одолжила ему свою силу.

Аурик налегает на постромки, и повозка сдвигается с места.

— Секреты так и выходят на свет, — бормочет он.

— Я ослабла от неё, — продолжает Ледибёрд. — От того, что так много лет насыщала постоянный голод дочери. Вот почему я знаю, что не переживу эти роды.

Паника яркой вспышкой взрывается у Аурика в черепе. Он спотыкается о камень, подворачивая лапу, и тележка, проскальзывая, останавливается.

— Нет, — говорит он со внезапным клекочущим, сумасшедшим смешком. — Нет. Это нелепость.

— Это правда, Аурик. Я много младенцев приняла на этот свет и знаю признаки.

— Нет, — резко и быстро повторяет Аурик. — Нет, ты не можешь. Невозможно. Совершенно немыслимо. Что же будут делать все зайчики, и птички, и маленькие пони, когда придёт время окота?

— Они справятся, — говорит Ледибёрд. — Пони не перестали работать по серебру, когда Стерлинг соединилась с вечностью. И не перестали золотить, когда ушла Лили. Такова горькая окончательная истина об аликорнах, Аурик: мы никому по-настоящему не нужны.

— Ты нужна мне! — пронзительно, подобно кличу ястреба, кричит Аурик. — Ты обещала, Ледибёрд. Ты обещала, что будешь рядом со мной. Помнишь?

— Помню.

— Некоторым из нас бессмертие даётся не так естественно! Ты говорила, что будешь со мной и поможешь пройти сквозь сложные времена! Все эти дела насчёт того, чтобы видеть, как все мои друзья старятся и умирают, – все говорят, что это ужасно! Что мне делать без тебя?

— И ты тоже справишься.

Аурик скрипит клювом.

— Ты сказала, что будешь моей скалой, Ледибёрд. Я любил тебя за это. Я люблю тебя. Точка.

— А я люблю тебя, — говорит она, — и это к твоему великому несчастью. Моя любовь всё разрушает.

Глаза аликорна начинают вновь закрываться.

— Ледибёрд, — говорит Аурик.

— L'mi'amore, — повторяет она, непроизвольно переходя обратно на пегасопольский под действием охватывающего её сна. — L'mi'amore distrugge tutto.

— Ледибёрд!

Ответа нет. Последняя Кристальная императрица дышит неглубоко, и её хрупкое дыхание окрашивает воздух над ноздрями изящными завитками белого.

— Пожалуй, — говорит Аурик, — мы можем двигаться и побыстрее.

Он отстёгивается от повозки и находит приметное раздвоенное дерево, земля у основания которого не совсем застыла и подаётся под его когтями. Быстрыми экономными движениями грифон разгружает повозку и неглубоко закапывает последние спасённые артефакты империи. Растения он оставляет на произвол судьбы в морозную северную зиму. Еду он кладёт обратно.

Аурик снова впрягается в повозку и двигается дальше на запад.

Теперь он передвигается и в темноте, и при свете.

Это больше не продуманный риск со стороны Аурика Перебежчика. По правде говоря, он и вовсе перестаёт замечать разницу между днём и ночью. Он тянет повозку, двигаясь размеренной тяжёлой поступью; упряжь впивается в серый львиный мех у него на плечах и стирает кожу. Это он тоже едва осознаёт. Всё, что он знает ясно, – это то, что на западе есть тепло и безопасность и что чем скорее он достигнет этих тепла и безопасности со своим драгоценным грузом, тем скорее мир сможет начать возвращаться к подобию нормальности. Тем раньше они с Ледибёрд смогут приступить к тому, чтобы отвоёвывать потерянное.

Хион, столица Кристальной империи, расположен на пересечении многих торговых путей на центральном возвышении огромной северной равнины. Когда Хион оказывался под угрозой, он всегда полагался на силу своего палладиума, реликвии в виде сердца из чистого космического спектра, способной окружить весь город защитной оболочкой любви и единства. В истории Империи редко бывало так, чтобы эта первая линия обороны подвела её.

Но редко – не значит никогда. Открытое незащищённое положение Хиона на травянистых послеледниковых равнинах облегчает доступ к нему – преимущество в мирное время, но бесспорный недостаток во время войны. Из личных разговоров с императором Аурик знает, что в случае, если бы падение столицы выглядело неотвратимым и скорым, тот планировал эвакуировать правительственные учреждения в легкообороняемый уединённый малоизвестный оплот на утёсах на берегу великого западного океана, называющийся Крепость Песни. В грифоньем языке есть много названий для подобного запасного убежища, но Аурику нравится пегасопольское слово – «редут».

Аурик знает местоположение Крепости Песни. Он знает также, что там нашёл приют затворнический монашеский орден сестёр-госпитальерок земного племени. Может быть, в их рядах найдётся повитуха-другая? Или, как минимум, кто-нибудь женского пола. Пони-клуши. Кобылицы, или как их там. Аурик всецело уверен, что представительницы женского племени даже без специальной подготовки куда лучше умеют помогать новой жизни появляться на свет, чем беспокойный грифон-кочет может надеяться когда-либо научиться. Единственное, что он доверяет себе делать, – это тянуть, вот он и тянет днём и ночью, пока постромки не темнеют от крови из его натёртых плеч.

Ледибёрд пробуждается от забытья лишь изредка, чтобы попить воды, а иногда – пожевать сушёных ягод. Она редко что-то говорит, и только по-пегасопольски. В основном – снова и снова «l'mi'amore distrugge tutto». Однажды в полусне она произносит слово «obnubilum». Аурик с ним раньше не сталкивался, а императрица не в состоянии что-либо пояснить. Скоро он вообще забывает, что слышал это слово.

По мере того как сменяются дни, снег уступает место дождю. Стоны Ледибёрд становятся пронзительнее, а сон – всё более тревожным, и Аурик начинает смутно осознавать, что есть очень ощутимая возможность, что её жеребение уже близко. В его мыслях даже не встаёт вопрос о том, не следует ли ему остановиться и самому принять роды. Мысль о рождении новой Кристальной императрицы в холодной глуши под уходом только одного грифона-неумехи немыслима. Нет, или редут, или ничего.

Приближается ночь и последние часы его странствия, когда огни Крепости Песни показываются вдалеке. С задними частями императрицы творятся тревожащие биологические дела, – дела, которые вдвое хуже, когда не отделены чистой белой яичной скорлупой, как это бывает у его народа. Аурик – из тех, кто предпочитает не помнить, что жизнь некогда вышла из слизи и грязи и не так далеко оттуда ушла. Время младенца приходит. Императрица стонет и дышит прерывисто и слабо.

— Почти приехали, — говорит Аурик, у которого сердце колотится как бешеное. — Уже рядом. Я вижу лампы.

— Темно, — коротко говорит Ледибёрд.

— Там будет тепло. Тепло и сухо.

— Ветер дует, — продолжает она, звуча лихорадочно. — Ветер дует, как будто мир кончается.

— Мир не кончается, любимая. Мы почти приехали. Не сдавайся.

— Мне так холодно, Аурик. Не думала, что смерть будет такой холодной. Я ведь на самом деле такая старая. Старая. И мне больно.

— Перестань так говорить. С тобой всё будет отлично. У тебя вот-вот родится дочка. Маленький жеребёнок, которому ты будешь нужна. Эта история не заканчивается твоей смертью. Звёзды не позволят истории такую концовку.

— Звёзды. Да что они знают? — Ледибёрд хрипло усмехается.

— Да в Тартар всё это, Ледибёрд, я не собираюсь вечно жить в мире, в котором нет тебя!

— Мы не всегда выбираем мир, в котором нам жить, — говорит она.

Аурик останавливается и оборачивается. Когда-то ослеплявшая великолепием королева-богиня плодовитости выглядит больной, тусклой и маленькой – крошечный комок под укрывающими её одеялами. Вздымаясь и опадая, её грудь едва шевелит их.

— L'mi'amore, — шепчет Ледибёрд, уже не ему. — L'mi'amore distrugge tutto.

— Пусть она разрушает всё остальное, — говорит Аурик, поворачиваясь обратно к дороге. — Тебя она не разрушит.

Аурик и вправду верит в это. Позволить себе не верить он не может.

Он снова принимается тянуть повозку.

Аурик Перебежчик сдаёт Ледибёрд на попечение Сестринства Песни. После этого он не доверяет себе быть поблизости. Аурик – щёголь, плут, ценитель пустяков. Он получил своё прозвище давным-давно, после того как однажды дезертировал из грифоньего войска, и никому нет дела до того, что его сторона была явно не права. История неодобрительно относится к предателям в любом случае. Аурик может слагать поэмы на тему коньяка, сыра и хорошо выдержанного мяса. Он отличный игрок в бочче и карром и несравненный десертный кулинар (у него холодные когти). Он увлекается работой по металлу, хотя по-настоящему серьёзно он этим не занимался, потому что, когда на кого-то случайно сваливается бессмертие, это придаёт жизни определённую неспешность. Никто не умеет так повязывать шейный платок, как он. В общем и целом, Аурик Перебежчик убеждён, что не сделал за всю свою жизнь ничего важного и что своим присутствием он скорее делает мир хуже. Совсем как его подруга, императрица, он глубоко верит в свою способность портить всё, чего касается (если это не суфле).

Аурик оставляет Ледибёрд в копытах профессионалов и на время убегает. «Так будет лучше», — думает он.

Вот почему он не присутствует при её смерти.

В самую тёмную ночную пору маленькая белая пони стоит в тени монастырских арок крепости. Дальше ей нельзя, потому что она приняла обет не выходить за линию, которую описывают эти арки. На одной ноге она держит крошечный туго запелёнатый свёрток.

Пони точно знает, чего ожидать, но всё равно не может сдержать тихонький робкий писк, когда в сиянии звёзд огромная серая фигура спускается во двор. Фигура двигается странно – плавно, как змея, – а клюв и когти у неё острые и блестящие. Пони легко пугаются острых вещей. Когда фигура заговаривает, то говорит по-пегасопольски ломано и медленно.

— Вы та «Базилик».

— Сестра Базилик, да, — кивает пони.

Фигура склоняет голову набок, и зрачки её пронзительных жёлтых глаз расширяются и сжимаются.

— Вы… кристалл? — наконец спрашивает она.

— Мой отец был кристальный, — выдавливает пони. — А мать – земная. Здесь, на юге, много смешанных семей.

— Я мочь видеть тело? — спрашивает фигура с запинкой в голосе.

«Он пытается не заплакать», — понимает Базилик. «И это он, а не она», — понимает она дальше.

— Тела нет. Я никогда раньше не видела, как аликорны… уходят. В них так много энергии, так много магии. Она поглощает их, когда они возвращают её в мир, — она качает головой. — Ничего не осталось. Мне жаль.

У грифона вырывается хриплый всхлип, и у Базилик на глазах появляются слёзы сочувствия. Она тянется к нему копытом, чтобы утешить, но отдёргивает ногу, когда грифон резко щёлкает клювом. Его глаза теперь сверкают.

— У вас был выбор? — шипит он. — Был выбор – спасать мать, спасать ребёнка? Вы выбрали ребёнка?

Базилик прижимает свёрток к себе.

— Нет, — она вся дрожит и подбирает как можно более простые слова, чтобы ужасающее создание точно поняло её. — Спасти жеребёнка или потерять обеих. Весь выбор.

Грифон отступает в себя, огонь в его глазах снова гаснет, оставляя лишь угли.

— Первая ребёнок матери вышла неправильно, — после паузы говорит он. — Чудовище.

Сестра Базилик непонимающе хмурится.

— Врождённое уродство?

Он ищет слова, раздражаясь, но не может подобрать правильных.

— Может быть, верно, — сдавшимся тоном говорит он.

— Не беспокойтесь, — говорит Базилик, ласково прижимая свёрток к груди. — Она в порядке. Красивая. Даже идеальная.

Грифон кивает.

— Видеть ребёнка, — говорит он невыразительным и недовольным голосом.

Базилик сглатывает. Её губы сами по себе тянутся к пелёнкам, как будто бы стремясь исполнить просьбу, но потом она поджимает их обратно.

— Старшие монахини спустили бы с меня шкуру, если бы знали об этом. Ваш народ их нервирует, — пауза. — И меня тоже, очевидно.

— Историю формируют, кто нарушает правила, — говорит грифон. — Вы здесь, хотя нервно.

Она кивает.

— Вы рисковали жизнью на службе Империи, и настоятельница дурно вам отплатила, прогнав. Вы настолько заботились об императрице, что тащили её сюда от самого Хиона. Я верю, что вы не съедите жеребёнка после того, через что прошли.

— Да. Я малейшее из беспокойств. Ребёнка нужно хранить в безопасности. Тень на Востоке, Сомбра. Не остановится ни перед чем, чтобы заполучить ребёнка. Может быть, другие тоже, которых не знаю. Вы должны запомнить превыше всего, потому что это самое важное: ребёнка нужно хранить в безопасности от мира.

— Да. Разумеется. Конечно.

— Повторите.

— Ребёнка нужно хранить в безопасности от мира, — послушно говорит Базилик.

— Да, — отвечает грифон.

Потом он щёлкает клювом и встряхивается с громким шелестом перьев.

— Потерял вещи по дороге, — говорит он. — Кусочки Империи. Нужно отправиться за ними. Уйдёт время, чтобы найти. Храните ребёнка в безопасности, пока я не вернусь и помогу нести стражу.

— Сохраним.

— Хорошо.

Сестра Базилик переминается на месте.

— Её мать была… не в сознании, когда попала к нам. Сёстры не знают, как назвать жеребёнка. Вы можете сказать мне, как её зовут?

Грифон опускает голову и отворачивается.

— Её зовут Моя Любовь.

— Красивое имя.

— Нет, — говорит грифон, давясь словами. — Её зовут Моя Любовь, потому что она всё разрушила.

— Я… не понимаю, — говорит сестра Базилик.

— Нет. Не понимаете.

Сестра Базилик стоит в молчании. Свёрток ёрзает у её груди. Огромный седой грифон сильно встряхивается всем телом и глубоко вдыхает, как будто собираясь с самообладанием. Он снова поднимает голову.

— Видеть ребёнка сейчас, — говорит Аурик.

Они обмениваются взглядом, а затем сестра Базилик опускает голову к свёртку и откидывает пелёнки.

Глава восьмая: Из Редута в Клаудсдейл (Шайнинг Армор)

Заметки к главе:

«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
— Бродский, «Письма римскому другу»

— И вот тут-то ты и попался, — сказал грифон и подул на мыльную плёнку на конце дорого выглядевшей пузырительной палочки красного дерева, извергнув из неё струю крошечных переливающихся пузырьков. — Впервые увидев её. Во всяком случае, так это произошло со мной, и так же это случалось на протяжении веков с сотнями, тысячами маленьких пони до вас. Живёшь себе своей жизнью, невинно занимаешься своими делами, а потом вдруг появляется она, и вся твоя жизнь начинает вертеться клубком вокруг этого её изящного копытца. Такова неизбежность, лейтенант.

— Ваша история – полная нелепица, — ответил я, следя за тем, как пузыри лопались о багровый бархатный плюш салона для джентльпони на дирижабле. Я был рад отвлечься на них от катастрофической позиции на доске для игры в карром – грифон обыгрывал меня вчистую. Крутя миниатюрный кий в телекинетическом поле, я оглядывал расположение маленьких деревянных дисков на столике и обдумывал следующий удар.

— Вы меня раните, — с этими словами мой собеседник, называвший себя «Аурик», прижал лапу к груди. — Право, раните. Я перед вами душу обнажаю, вываливаю историю всей своей жизни, и что же я получаю в ответ?

— Я думаю, что вы о многом умолчали, если в ваших словах вообще есть хоть крупица правды. Как может грифон прожить тысячу лет? Ваш брат обычно живёт даже меньше, чем пони, а про тысячу лет и говорить нечего.

— «Ваш брат», — закатил глаза Аурик. — Только послушайте этот бесчувственный язык – «ваши», «наши». Раните, лейтенант Армор. Всё глубже и глубже.

— Извините, — ответил я. — Я встречал не так-то много грифонов. А большинство из тех, кого я встречал, в это время очень старались убить меня. Это способствует обобщениям, но ничего не меняет в том факте, что у меня нет особых причин верить вам.

— Ну хорошо, — сказал Аурик. — Раз уж вы настаиваете на том, чтобы я разворошил прошлое: давным-давно я ввязался в небольшую перебранку с бессмертным духом хаоса. Он решил, что будет забавно проклясть меня и подчинить мою жизнь своей прихоти. Но потом он взял и пал от копыт Её Высочества Селестии, а поставить другие конечные условия он, похоже, забыл – можете себе представить? Так что теперь, как я понимаю, мне остаётся дожидаться конца времён. Не сказать, чтобы я с нетерпением ждал того, как буду бродить по планете, когда от неё останется холодная безжизненная оболочка. Из пыли и песка трудно что-то испечь, знаете ли, но что тут сказать, — он зевнул. — Этих цыплят я, вероятно, буду считать целую вечность, когда наступит осень. А пока что я охраняю вашу прекрасную эквестрийскую принцессу, оставаясь в тени, и это придаёт моей жизни отдалённое подобие смысла и цели. Вдаваться в дальнейшие подробности я в настоящий момент не собираюсь, чтобы не превратиться в дёргающийся комок экзистенциальной му́ки прямо здесь на полу – это было бы то ещё зрелище. Лампу-другую я бы точно сбил. Поставьте биток на красный круг и попробуйте удар с отскоком от борта, мм?

Я моргнул.

— Прошу прощения?

— Видите вон тот диск, который сидит совсем один на другом краю доски? Поставьте свой биток на правый красный круг, ударьте им о правый борт и попробуйте загнать тот диск в дальнюю левую угловую лузу.

— Я думал, что этот самый биток нельзя ставить на красные круги, — ответил я, нахмурившись.

— Биток можно ставить на красный круг, если он полностью на нём помещается. Это ставить его частично на красный круг нельзя, — Аурик возвёл глаза к потолку, как будто идея круга, который по закону разрешается накрывать целиком, но не частично, даже у особенно несообразительных жеребят (цыпок?) не должна вызывать затруднений. — Пожалуйста, попробуйте запоминать правила, лейтенант.

— Извините. Я в первый раз играю в эту сумасшедшую игру.

Я опустил биток на красный круг и, поднеся кий, нерешительно толкнул его в указанном Ауриком направлении. Мой удар не попал в цель, вместо этого сам биток угодил в лузу. Сдержав ругательство, которое мне хотелось употребить, я заменил его коротким раздражённым фырканьем.

— Не повезло, — сказал Аурик, положил на стол свой собственный биток и щёлкнул по нему когтем, исполнив совершенно сумасшедший манёвр с несколькими соударениями, загнавший в лузы сразу три диска и обнаживший красную «королеву» для лёгкого добивающего удара, который грифон не замедлил предпринять. Вольготно опёршись на край стола, он продолжил: — Не переживайте. Это всё-таки грифонья игра. Она рассчитана на когти, а не на копыта. Играть в неё с кием должно быть гораздо труднее. Плюс к этому – века́ опыта, как-никак.

— Я по-прежнему не уверен, верю ли вам насчёт всего этого про «века».

— Да, видите ли, тут-то мы и подходим к самому забавному, — ответил Аурик, снова поднимая свой диск-биток. — Не играет никакой роли, верите вы моему рассказу или нет. Совершенно неважно. Да, я сказал вам правду, но выкиньте это из головы, если это вас отвлекает. Я сочту наш маленький разговор успешным, если мне удастся вбить всего лишь два крошечных фактика в этот ваш толстый поглощённый собой легионерский череп, — он поднял один коготь. — Во-первых, верьте или не верьте во что угодно в моём рассказе, но вы должны поверить, что мне можно доверять и что я не позволю, чтобы принцессе Кейдэнс был причинён какой-либо вред, если в моих силах это предотвратить. По прибытии в город вы получите послание от вашей любимой солнцезадой лошади-богини, в котором, скорее всего, будет излагаться та же самая мысль, и вы захотите получить подтверждение, а потом – подтверждение подтверждения. Целая куча ценного времени уйдёт впустую. Будет быстрее, если вы поверите мне прямо сейчас.

— Я приму это к рассмотрению. А второй факт?

Аурик поднял второй коготь.

— Вам нужно понять, что, какие бы чувства вы ни испытывали к принцессе, вам в этом плане абсолютно ничего не светит.

— Я не знаю, о чём вы говорите, — ответил я и повернулся в сторону панорамного окна, за которым клубилось бесконечное поле предрассветных облаков, в надежде увидеть что-то другое вместо внезапно всплывшей у меня перед глазами зацикленной плёнки с тем, как Е.К.В. Кейдэнс с мокрой гривой поднималась из вод (с устрицами). — Мои отношения с принцессой – чисто профессиональные. Ничего другого. Никаких устремлений к чему-либо большему.

— Угу. Как же, как же.

— Почему бы вам не спросить её саму? — сказал я, повернувшись обратно. — Она же аликорн Любви. Я не заметил, чтобы она назначала странные сеансы психологической помощи за салонной игрой для разговоров о моих «чувствах».

— Милый вы мой прекраснодушный жеребчик, — сказал Аурик. — Вы что, до сих пор не поняли? Принцесса Кейдэнс не воспринимает ваших чувств к ней, потому что она сражает наповал всех встречных, куда бы ни направилась. Вы ожидаете, что она выделит вашу гормональную дрожь и мечты о служении из целого моря таких же? Только кому-нибудь более искушённому вроде меня или той старой ведьмы-единорога видно, на что вы нацелились.

— Леди Призмия? Мы с ней почти не разговаривали.

— Она дала вам рисунок, перед тем как вы улетели.

— Да, — сказал я. — Там был изображён пятиногий пони в ковпоньской шляпе. И нарисовано это было на оборотной стороне листка с кроссвордом пятидесятилетней давности.

— И что, по-вашему, это означает?

— Это означает, что она немного тронулась! — ответил я, размашисто жестикулируя кием. — Со старыми пони такое, знаете ли, бывает. К чему вы вообще ведёте?

— Вы очень маленький пони, Шайнинг Армор, — сказал Аурик. — Вы маленький. Вся ваша семья маленькая. Вы, ваши родители, братья и сёстры, ваши будущие дети – вам всем суждено прожить очень маленькие жизни, а потом вы умрёте, а для неё пролетит лишь мгновение.

— Мой отец революционизировал способ организации документов в Кантерлотских архивах. Во всём городе не найдётся архивиста, который не знал бы его имени. За эту работу его произвели в рыцари.

Аурик пропорол воздух когтем и указал в сторону кают первого класса.

— Подумаешь. Эта девчушка лично обрушила экономику Кантерлота. Когда она ещё только-только вылезла из детских пижам.

— Шутите, — сказал я, нахмурившись.

— Чистая правда, Гор мне свидетель. Это было вскоре после того, как она прибыла в столицу. Её Высочество Селестия в своей бесконечной мудрости решила, что кобылке будет полезно больше общаться с другими пони. Записала её в филлискауты. За первые пять недель программы малышка добилась того, что абсолютно всепони в Кантерлоте вспомнили, как же они обожают скаутское шоколадное печенье с мятой. Пони буквально распродавали материальные активы, чтобы купить его побольше. Пока эту проблему решали, город чуть не дошёл до бунта.

— Не знаю, верю ли я вам.

— Ну хорошо, вина не целиком была на ней. Всё это вылилось в масштабные спекуляции какао на товарной бирже, но главное в том, что именно она спустила лавину. Всего лишь пытаясь продавать гонючее мятное печенье. Проверьте сами! Воспользуйтесь хвалёной системой организации документов вашего отца и отыщите информацию о так называемом «Шоколадном пузыре».

— И каким боком это касается меня?

— Это касается вас, потому что она больше вас, лейтенант Армор. Она больше, чем любая другая пони, которую вы встретите, за исключением разве что её любимой тётушки. Вы смотрите на неё и видите нормальную девушку из верхушки общества, готовую переступить порог взрослой жизни, девушку, которая слушает Дэна Стейблберга, «Эрроусмит», «Мэр Сапплай» и которая не видит ничего такого в том, чтобы держать дома календарь с кроликами. А когда на неё смотрю я, то вижу принцессу-богиню Редута, пони, которая оставляет за собой яркий след в истории, в жизни всех окружающих, попросту за счёт того, что существует.

Грифон запустил лапу в одну из луз игрового стола, достал оттуда пригоршню дисков и вывалил их на доску.

— Э-э, — пробормотал я.

— Я воспользовался своими мистическими способностями к предвиденью и установил, что вы всё равно проиграли бы. А теперь вам нужно помолчать, потому что я собираюсь перейти на метафоры. Видите все эти фишки?

— Они у меня прямо перед носом, так что да.

— Некоторые из них белые, некоторые – тёмные, и все они в общем-то одинаковые. Но среди них есть ещё и вот эта, — Аурик постучал когтем по единственной красной королеве. — Она на доске вместе со всеми остальными дисками. Она примерно такого же размера и примерно такого же веса. Но она такая одна. Она не моя, не ваша, она подчиняется совершенно другому набору правил, и любой, кто хочет преуспеть в игре, должен следить за нею, не спуская глаз.

— Знаете, метафоры у вас получаются ужасно. Я не вижу никакой «игры».

— Это потому, что солнце ещё не взошло, — с этими словами Аурик обнял меня за плечи и увлёк прочь от доски с фишками к обзорному окну. — Потерпите немного, уже скоро. Вот-вот увидите.

— И на что мне смотреть? — спросил я, прищурившись и вглядываясь в серую мглу.

Тут облака разошлись, и глупость моего вопроса стала очевидна.

Клаудсдейл.

В ясный день независимый город-государство пегасов виден практически из любого уголка Эквестрии. Вы знаете, что он есть, понимаете, почему и зачем он существует, и, поскольку его непосредственное влияние на вас ограничено, вы в конечном счёте вроде как вычёркиваете его из мыслей. Но приблизьтесь к нему, как мы в тот день, – по воздуху с запада, когда за ним восходит солнце, – и у вас уже никогда больше не будет такой возможности.

Клаудсдейл, когда вы видите его своими глазами, вблизи, вызывает смирение и трепет. Вы заранее ожидаете, что он окажется горой. Что он окажется одной из величайших гор изо всех, что вы видели, уступающей только могучему Кантерхорну. Вы ожидаете увидеть его всё затмевающую высоту, его головокружительные глубины. На всё это можно настроиться заблаговременно.

К чему нельзя по-настоящему подготовиться – это к его энергии.

Вот что важно в Клаудсдейле: это не гора застывшей земли. Это гора гремящей воды, искрящегося льда, молний, вспыхивающих заревом какой-то мифологической небесной кузни. Это радуга и суета, огонь и ветер, часовой механизм и буйство в равной мере. Моргните, и вы увидите низвергающийся свысока поток пены; моргните ещё раз, и он превратится в тонкую ледяную колонну, едва удерживающую край монолитной структуры сверкающего акрополя, в любой момент готового опрокинуться с высот и рухнуть беззвучной катастрофой из ледяной крупы, ваты и ветра. Город волнуется и шевелится, как вечно раскалывающийся ледник; он принимает живое участие в юрких, динамичных танцах своих разноцветных обитателей, которые кружат, ныряют и вертятся в бесконечном диком кипении разных «смотри-как-я-умею» и «спорим-ты-так-не-можешь». Он настоятельно, искренне, до боли живой, и он затягивает вас в себя, умоляя забыться и превратиться во всего лишь ещё одну крутящуюся частичку его блистательного целого.

Когда солнце восходит позади него, Клаудсдейл – это натуральная преисподняя.

— Вот это, — сказал Аурик у меня из-за плеча, — и есть игра.

Я не мог вымолвить ни слова.

— Клаудсдейл – это сила, — продолжал Аурик. — Дикая. Неуправляемая. Это нечто вышедшее из равновесия, балаганный кривой домишко, через который его жители радостно путешествуют каждый день, считая его неустойчивость искусной работой, а не знаком надвигающейся катастрофы. А мы с вами, милый мальчик, будем посреди него, когда в эту смесь добавится аликорн.

Ко мне вернулся дар речи.

— И какое отношение это всё имеет ко мне?

— Ну, вы её любите, это ясно. И не поймите меня неправильно – это просто замечательно. Сердечки, цветы, всё такое. Но поймите, что вы такой не первый, не величайший и не последний. Смотрите на ситуацию с чуточку более широкой точки зрения, лейтенант Армор. Поймите, что для неё вы всегда будете телохранителем и солдатом, а не её сладким-пресладким пирожком, и ведите себя соответствующе. Вы делайте свою работу, я буду делать свою, и через сотню лет, когда вы будете гнить в семейном склепе, она по-прежнему будет вспоминать вас с отстранённой тёплой нежностью.

— А что насчёт вас? Где вы будете через сотню лет?

— По-прежнему с ней, разумеется. Буду продолжать то, что не сможете вы.

Я прищурил глаза.

— Стало быть, у вас никаких устремлений к сладкой-пресладко пирожковому статусу нет?

— Абсолютно никаких, — Аурик сделал паузу. — …которые были бы вашей заботой, лейтенант.

У меня к щекам подступило тепло.

— Зато вам почему-то есть есть дело до того, что чувствую я.

— Мне есть дело до того, что чувствует принцесса. А ещё я смотрю на этот вопрос в более долговременной перспективе, чем вы можете понять. Вам нельзя позволять себе терять бдительность, а она не может позволить себе попасть в эмоциональный переплёт, влюбившись по уши в бабочку-однодневку.

— Вы ревнуете.

— Чепуха, — сказал Аурик. — Я охраняю принцессу, Шайнинг Армор. Всю её, целиком. Включая сердце. Ей нужно быть в безопасности, и сильной, и неповреждённой, всегда. Но в особенности сейчас. Потому что сейчас всё начнёт меняться.

Наши взгляды встретились на мгновение, а потом я еле заметно кивнул и отвёл глаза. Мы достигли мира, хотя и хрупкого, а в тот момент мир и спокойствие нужны были мне как никогда раньше. Мы двое, грифон и единорог, стояли бок о бок и смотрели на дивный пегасий город, пока дирижабль, сверкая огнями, по плавной дуге заходил на посадочный курс и вплетался в великий узор жизни и движения, каковым был и остаётся Клаудсдейл.

— Ничего не обещаю, — сказал Аурик, — но у меня есть чувство, что Её Высочество Кейдэнс ворвётся в этот город как комета.

— Похоже на то, — ответил я.

А дальше говорить было не о чем.

Близилась швартовка.

Глава девятая. Клаудсдейл (принцесса Кейдэнс)

Заметки к главе:

Смена красок этих трогательней, Постум,
Чем наряда перемена у подруги.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Я стою на пороге чего-то восхитительного.

Я говорю это и в переносном, и в прямом смысле. Мои золотые туфельки-колокольчики буквально касаются черты, отделяющей станцию дирижаблей (юридически относящуюся к Зоне погодного контроля Срединных земель и, таким образом, к Гегемонии) от мыса Кумулюс, са́мой оконечности великого Города-государства Клаудсдейл. Пол непосредственно подо мной сделан из практичного чёрного базальта. Всего в шаге начинается широкая простыня сверкающего рифлёного льда (обработанного так для удобства ходьбы), соединяющая станцию с Иностранным кварталом величайшего города в небе. Прямо передо мной лежит широкая обзорная площадка, с которой обещает открываться прекрасный вид на весь мегаполис, а прямо за ней, почти докуда хватает глаз, тянется широкий оживлённый пассаж, построенный из сверкающего белого камня (полированный спрессованный снег? плотные строительные облака?) и заполненный заведениями, готовыми обслужить и накормить усталых путников, достигших окончания странствия или остановившихся здесь по дороге в небесные королевства на востоке. Я, по счастью, принадлежу к первой категории – моё путешествие окончено.

Это мой новый город.

И он прекрасен.

В уголке моего левого глаза две секунды как появилась слезинка, и поэтому я могу честно доложить вам, что буквально плачу слезами радости от запахов, долетающих из лежащей впереди крытой галереи с колоннами. Там нет и следа скучных варёных корнеплодов и эквийского пшеничного пудинга, составляющих основу питания в Кантерлоте, где с беспокойством смотрят на особенно авангардистских поваров, рискующих добавлять к пище чёрный перец, и где новаторство в рационе измеряется исключительно пристрастием к чатни. Пегасам не хватает терпения для варки; если еда не захватывает их интерес, и причём крепко, то вскоре они оставляют её голубям, променяв на очередной полёт наперегонки с друзьями или импровизированный матч по хуфрестлингу. Небесным пони не до жевания, не до переваривания, не до чего такого, что их не увлекает.

Поэтому:

Обжаренный до корочки фалафель на лепёшках пита быстрой выпечки, покрытый жгучим ярко-красным соусом из перца. Громадные чаны с мясистыми оливками, рыжими, зелёными и чёрными. Огромные сковороды с обжаренными в корице орешками, подаваемыми в бумажных кульках. Плотные, сахаристые финики и изюм. Толстые баклажанные муффулетты из хрустящих, усыпанных семенами булок размером с точильный круг. Ящики по-летнему зелёных авокадо. Стопки коробок с пиццей маргарита, затопленной базиликом, помидорными ломтиками и толстыми луноподобными дольками сыра моцарелла. Целое море масла, крахмала и сахара. Мне хочется купить и съесть абсолютно всё это, пока я не замечаю сбившегося с ног продавца, торгующего розово-грейпфрутовым сорбетом в порциях размером с дыню на подложке из хрустящих вафель, а после этого мне хочется только сорбет. Весь. Я делаю мысленную заметку купить тайком пятнадцать порций – возможно, смешно замаскировавшись, чтобы избежать расспросов, – а потом съесть их все. Моя последняя аликорнья кормёжка была слишком давно. Даже за ужином из устриц на утёсе рядом с Редутом я проявила умеренность ради лейтенанта Армора. Но сейчас сдержанность меня мало интересует.

Я сглатываю потоки слюны, грозящие вырваться у меня изо рта, и бросаю взгляд на лейтенанта, оживлённо спорящего с представителем администрации порта о... каком-то вопросе. Вероятно, о точном местоположении моих чемоданов. Должна признать, что от буйной смеси восхитительных запахов у меня немного путаются мысли. В ожидании, пока лейтенант закончит со своими делами, я улыбаюсь пегасу-папарацци, энергично щёлкающему меня с воздуха. Это вам не Гегемония. Здесь перед моей персоной не падают ниц. Здесь я не особа королевской крови. Вместо этого я новинка, свежайшее развлечение из бесконечной их череды, объект хихиканья и перешёптывания, а не почтительного трепета. Я это обожаю. От мысли об этом маленькие фейерверки радости распускаются у меня в мозгу.

После почти невыносимо долгого промежутка времени лейтенант Армор подходит ко мне.

— Готово, ваше высочество, — говорит он. — Дела с грузчиками улажены, и мне удалось договориться о том, чтобы ваш багаж доставили в посольство. Можно двигаться дальше.

— Вы хмуро выглядите, лейтенант Армор, — мечтательно отвечаю я. — Что-то не так?

— Нет, мэм, — качает головой лейтенант.

— Я по глазам вижу, что вы мне лжёте, — игривым тоном настаиваю я.

Короткое и попросту очаровательное фырканье.

— Просто я терпеть не могу эти места, мэм. Станции дирижаблей. Ничего хуже нельзя придумать.

— Что ж, со станции мы почти выбрались, — говорю я, указывая копытом на линию подо мной, где камень встречается со льдом. — Я только вас и ждала.

— Тогда не стоит терять время, — с этими словами лейтенант Армор закидывает вещмешок на плечи. — Путь был неблизкий, а в посольстве должно быть сообщение мне от начальства.

Несколько секунд его голубые глаза зорко оглядывают окружающую нас толпу – и на земле, и в воздухе.

— Я... кое-кого встретил на корабле. Грифона, того, которого мы видели в Редуте. Мне очень хотелось, чтобы вы с ним поговорили. Он рассказывал кое-какие очень интересные вещи, и мне хотелось, чтобы вы их послушали, но сейчас он уже смылся и я его нигде не могу найти.

— Он ведь знает, где мы будем жить, правильно? Он нас ещё найдёт.

— Наверное, — неуверенно говорит лейтенант. — Ну что, прямиком в посольство?

— Шутите? — я оглядываюсь на него через плечо с такой широкой улыбкой, что она едва умещается у меня во рту. — Мы наконец-то в Клаудсдейле! Я не собираюсь сразу же забираться в единственную его часть, по закону принадлежащую Кантерлоту. Если мне здесь жить, то я буду жить здесь по-настоящему. Хотя бы какое-то время. Теперь это мой город.

— Чисто на всякий случай, — настороженным голосом говорит лейтенант Армор, — и в норме я бы о таком не заговорил, но вы меня специально просили говорить о подобных вещах: вы ведь понимаете, что занимаете невысокий дипломатический пост, да, мэм? Это город Сената, что на практике, наверное, означает, что это город Корпорации погоды. А не «ваш».

— Ну разумеется, — живо отвечаю я. — «Мой город» – не в том смысле, что он мой. Просто... «мой город». Как «мой родной город». Да?

— Как скажете, мэм.

Я киваю. Делаю глубокий вдох. Опускаю взгляд на свои копыта. Я вдруг снова перенеслась на несколько десятков лет назад и стою в нерешительности перед открытыми воротами Редута, направляясь на встречу лицом к лицу со злой ведьмой, несущей беду моему городу. Теперь, как и тогда, я делаю шаг, значимость которого не измеряется одной лишь его длиной. Но сегодня меня не ждёт никакая ведьма. Только будущее.

Я шагаю через линию. Одной ногой. Потом другой. У меня покалывает во всём теле, а потом оно заполняется живительным теплом, река золота течёт у меня в мышцах. Я хихикаю от этого ощущения. Потом смеюсь в голос и пускаюсь в сумасшедший галоп к обзорной площадке, где по инерции перелетаю прямиком через ограждение. Мои не по росту большие, но не особенно сильные крылья распахиваются на чистом рефлексе, и вот я парю, оглядывая сверху мой новый дом.

Вот колышущаяся масса мыса Кумулюс, тянущаяся вниз до самого «Бахамута», исторического воздушного флагмана старой Уникорнии, который и сам по себе размером практически с небольшой городок. Раньше он был личным прогулочным лайнером герцогини Блюблад, председательницы Клаудсдейлской корпорации погоды, а теперь стоит на вечном приколе и целиком вмурован в облачную массу. Сейчас его многочисленные палубы из железного дерева служат штаб-квартирой Корпорации и составляют добрую часть Иностранного квартала. Ниже него – Большой форум, средоточие искусств, культуры и управления в Клаудсдейле. Над его бело-голубыми зданиями, блистающими в свете восходящего солнца, возвышается Башня ветров, самые высокие водяные часы, когда-либо построенные пони. Клаудзей, необъятный стадион, на котором жители Клаудсдейла собираются посмотреть на постановки яростных сражений воздушных судов и на ужасающие гладиаторские бои, страшные игры пони против пони, участники которых соревнуются в том, чтобы гладить друг друга и иными способами доставлять противнику удовольствие. Парный ему Большой цирклон, самый экстравагантный гоночный круг, известный пони. Галереи сосулек. Торговые центры под открытым небом. Хуфбольные поля и хуфбольные площадки. А где-то вдалеке за гущей облаков – таинственная заброшенная Фабрика погоды, закрытая Корпорацией за неэффективностью, но так и не снесённая. Какие секреты пегасьих погодных мастеров могут скрываться за её наглухо запертыми дверями? Мне хочется узнать всё это. Мне хочется всё это повидать.

Я косо улыбаюсь лейтенанту, оставшемуся стоять на краю площадки с какой-то безымянной тревогой в глазах. Зачарованный нагрудник Шайнинг Армора даёт ему возможность ходить по неплотным облакам за пределами Иностранного квартала, но замена крыльям из него плохая. Моя диадема сбилась набок от кувырков в воздухе, и я поправляю эту ненавистную штуку одним копытом...

...а потом, следуя безумной прихоти, совсем сбиваю её с головы и ловлю телекинетической аурой. Какое-то время я держу её в воздухе.

— Сказать вам кое-что, Шайнинг Армор? — говорю я, вертя металлическую дугу, как будто это обрезок копыта. — Я терпеть не могу эту диадему.

И вот так вот просто моя аура гаснет. Диадема пускает блик, крутясь и падая сквозь небо. Лейтенант Армор дёргается и пытается ухватить её своим собственным розоватым свечением, но он слишком далеко и немного опоздал, и она падает в густые облака и исчезает навсегда.

— Я вообще терпеть не могу диадемы! — выкрикиваю я. — Я, лягать, ненавижу диадемы!

Я хихикаю, и хихиканье скоро разгорается в настоящий жаркий смех, пока я подставляю лицо ветрам и позволяю им трепать мою гриву. Просмеявшись, я приземляюсь обратно на площадку рядом с лейтенантом Армором.

Лейтенант Армор таращится на меня. Причём... не так, как он таращится обычно.

— Ну да, хорошо, я только что выбросила одно из эквестрийских сокровищ короны, — говорю я, закатив глаза. — У нас с тётушкой, скорее всего, будет разговор на эту тему. Но я бы не стала беспокоиться о том, что диадема разобьёт кому-нибудь голову – она либо застрянет в облачном слое, либо провалится до са́мого Пятна. Там никто не живёт.

По ряду причин считается, что наземным племенам нежелательно селиться в районе якорной стоянки небесного города. Сами догадайтесь почему. Я расслабленно, успокаивающе улыбаюсь лейтенанту. Нельзя сказать, чтобы это подействовало.

Я моргаю и быстро оглядываю Шайнинг Армора с головы до ног. Он выглядит... ниже, чем мне помнится?

— Вы сейчас смотритесь как-то не так. На вас другие подковы или что?

Он по-прежнему таращится. Я краснею, начиная смущаться.

— Что такое? — наконец говорю я, опустив взгляд и осматривая себя. — У меня что-то на лице или?..

Мне попадается на глаза моё крыло. У меня перехватывает дыхание.

Нахмурившись, я двигаю мышцами, сгибаю и разгибаю крыло, наклоняю голову и оглядываю его с разных сторон.

Оно фиолетовое.

Не целиком фиолетовое, нет. В основном оно по-прежнему розовое. Но на краю, там, где маховые перья, лежит темноватый закатно-сиреневый оттенок. Это прекрасно.

И в то же время непонятно.

— Что... что происходит? — выдавливаю я.

Мне отвечает воспоминание о тётушке, разговаривающей со мной за мучительным завтраком, с которого прошло несколько недель по времени и целая жизнь по насыщенности событиями: «Мы с тобой похожи на драконов. Мы растём, и не только духом, когда защищаем что-то важное для себя». Грохоча копытами по льду, я спешу к гладкой белой поверхности одной из колонн у входа и стираю тонкий налёт инея обутым в золото копытом.

Я не узнаю ту, кого вижу.

У этой кобылицы мои глаза и такая же поблескивающая астеритовая подвеска на шее. Её лицо покрыто тонким розовым конским волосом приблизительно того же оттенка. Грива у неё тех же цветов, но выглядит густой, плотной и тесно сжатой перевязывающей её голубой ленточкой. Я зажигаю рог и тяну за свою ленту, и незнакомая кобылица делает то же самое. Её грива растекается как река шёлка, длинная и роскошная; тяжёлая, объёмистая масса волос пружинит и покачивается на прохладных высотных ветрах.

Рог. Её рог элегантно и гордо выступает изо лба. Завитков на нём в добрых два раза больше, чем я помню на своём. Он длинный, даже длиннее, чем у лейтенанта Армора. Она почти одного роста с лейтенантом в плечах, а по рогу даже выше. Лицо у неё... угловатое, немного жеребиное. Совсем непохоже на мою весёлую симпатично сужающуюся кобылью мордочку. Только у меня, конечно, больше нет весёлой симпатично сужающейся кобыльей мордочки. Я едва узнаю стоящую передо мной кобылицу. Стоящую передо мной меня.

Холодный шарик страха скручивается у меня в животе. Взрослая жизнь. Я не могу... я к этому не готова. Время ещё не пришло. Да, я отправилась сюда, чтобы опереться на свои собственные крылья и сбежать из тени тётушки. Да, я хотела иметь работу, титул, ответственность, нечто большее, чем «принцесса». Да, я сменила имя и прочее, стремясь провести отчётливую черту между тогдашней Кейденс и дивной сияющей завтрашней Кейдэнс. Но... ведь ничто же из этого не значило, что я больше не хотела быть кобылкой-подростком, правда?

«Вообще-то, как раз значило, — говорит серьёзная, здравомыслящая часть моего мозга (хотела бы я, чтобы она заговаривала погромче и почаще). — По-моему, ты получила ровно то, что хотела».

Я долго смотрюсь в колонну. Та, что стоит передо мной, – больше не пони, которой почему-то разом достались неловко выставленные крылья и рог. Она аликорн.

Вдох.

А потом я улыбаюсь, потому что вдруг обнаруживаю, что я люблю то, что вижу. Я влюбилась с первого взгляда.

Здесь, в этом отражении в этой колонне на этой оживлённой улице в этом огромном городе в тысячах метров над миром, я наконец-то вижу, кто я такая. Кем я всегда, всегда должна была быть.

Вижу впервые.

— Пойдёмте позавтракаем, — говорю я.

Шайнинг Армор соглашается, и мы вместе шагаем в новый мир.

Хорошая кобылка

Скуталинг

My Little Sapper.

Путевой Ключ

Чёрные и белые полосы

Тринадцатый/The13th

Улица Дружбы 34

А пони так легко обнять руками...

2+2=3?

Живой мертвец