Влекомые роком

Глава 2

2

На восьмой день второй декады лета я бежал к дому наставника. Рано утром прошёл дождик, в ноздри бил упоительный аромат влажной земли и тянущихся к небу трав. Облака не спешили выпускать утреннее солнце из своих мягких объятий, чему я был только рад: мир под синевато-белыми, с малиновым оттенком, облачными грядами, наполненный мягким приглушённым светом, был уютен, как любимая постель в самый сладкий час сна. Я никуда не спешил и решил дать кругаля по околице Болотной Слободки.

Метёлки сочных трав, вымахавших в два моих роста и обещавших к середине лета достичь поистине исполинской высоты, склонялись над дорогой по обе её стороны и превращали её в аллею, наполненную таинственной утренней дымкой. Когда я задевал их, они обдавали меня прохладным душем. На дороге стояли свежие прозрачные лужи, расплёскивать которые я полагал святой своей обязанностью. Домишки вокруг были по большей части старые и бедные: невысокие, потемневшие от непогоды, с растрёпанными соломенными крышами, они стыдливо прятались за обветшалыми и покосившимися заборами в глубине запущенных садов. Мало кто из здешних обитателей способен был содержать своё жильё в надлежащем порядке. В этой низине, никогда полностью не высыхающей, жильё довольно быстро приходило в негодность, а буйное разнотравье, каждое лето разраставшееся в непролазные «джунгли», за три-четыре года поглощало заброшенные дома.

Но жизнь тут теплилась, хотя и была большей частью скрыта от невнимательного взгляда. К влажно-пряным запахам, доносившимся с окрестных заболоченных лугов, иногда примешивались ароматы только что сваренной овощной похлёбки, слышались запахи дыма из печных труб, свежих опилок, недавно скошенной травы. Вот навстречу протопал понурый спросонья возница, его скрипучую телегу венчала огромная бочка для воды; бочка была порожней – пони шёл легко. Затем мне встретилась престарелая кобыла, нёсшая на себе небольшой мешок с позвякивавшим содержимым. За одним из поворотов открылся изгиб дороги, что пересекала заболоченный ручей и огибала питаемый им пруд, который был полностью затянут ряской. В обширной луже посреди дороги плескался годовалый малыш, неподалёку что-то лепил из грязи жеребёнок на год-полтора старше – должно быть, его брат: несмотря на их невероятную чумазость, сходство замечалось. Старший испытующе посмотрел на меня, не прекращая месить копытцами бурый «куличик». Я проскакал по выступавшим из мутной воды камням и побежал дальше, недоумевая, как можно оставлять без присмотра таких «стригунков». Объяснение крылось среди кустов за новым изгибом дороги: кобылка лет восьми целовалась с приятелем, а тот едва ли на год был старше её. Я сбавил шаг. Заметив меня, она с большой неохотой прервала своё, должно быть, приятное занятие (у меня на этот счёт было другое мнение, которое я не замедлил выразить плевком), выступила из кустов и, убедившись, что её грязные как поросята подопечные в порядке, презрительно взмахнула хвостом, фыркнула мне вслед и вернулась к прерванному занятию. Кавалер и вовсе предпочёл не заметить моего присутствия, хотя в лёгкой перемене его позы была заметна рисовка. Я с трудом подавил в себе стремление обсыпать целующихся пони листьями с ближайших кустов.

Плеваться невежливо и недостойно единорога и будущего мага, но вышло это помимо моей воли. Как говорится, вылетит – не поймаешь. Капризные и взбалмошные ровесницы вызывали у меня брезгливое недоумение своим во многом странным поведением, поэтому мысль о том, что года через четыре, а может, и раньше, я буду так же увлечённо целоваться с какой-нибудь из этих дурочек, повергала меня в глубокую растерянность. Как ни крути, три, а то и четыре года – немалый срок, по истечении которого мне, видимо, суждено будет разделить участь всех остальных взрослых пони и перестать удивляться их непонятным повадкам и стремлению избирать себе предмет обожания среди противоположного пола. Какие ещё зрелые убеждения и привычки придут на смену нынешним жеребячьим, знает только Творец.

Слово «зрелость» казалось мне глуповато-смешным, когда речь заходила о пони. Я представлял себе грядку, где вместо морковной или картофелной ботвы из земли торчали чьи-то хвосты и краешки крупов. По меже шёл земледелец и зубами выдёргивал «созревших» пони, а те были величиной с котёнка; другие «зрелые» их собраться забавно таращились из корзин сборщика.

Впрочем, мне быстро надоело размышлять на раздражающую «взрослую» тему, и я ускорил свой бег по направлению к дому дяди Эриона.

После развилки дорога сделалась разбитой и грязной, я забрызгался и свернул к самой реке, чтобы привести себя в порядок. Проточная вода оказалась чище обычного: отчётливо замечалось, как в потоке снуют юркие серебристые рыбки, бросая быстрые тени на галечное дно. Водяные фибры, скользко-лоснящиеся, как угри, обнимали мои ноги и тянулись вслед за брызгами выше, к груди. Стихия вечного течения льнула ко мне, будто говоря: «Становись моим адептом!» Предложение виделось заманчивым, но браться за стихийные дисциплины мне отчего-то не хотелось. Когда я окунулся по шею в холодную воду, в груди спёрло дыхание, поэтому на берег я вылетел вприпрыжку, отдуваясь и пофыркивая.

Тётя Рисса перехватила меня в прихожей, привычно поохала над худобой и вручила мне большой пучок зелёного лука. Отказываться было неудобно. Я поблагодарил её и отправился в кабинет наставника. В полутьме за приоткрытой дверью плясали неровные отсветы. Входя, я ожидал команду, и она не замедлила воспоследовать:

– Потуши их все! Скорее!

Тренировки на скорость колдовства под девизом «отключи рассудок и включи рефлексы» принесли свои плоды: не переставая жевать, я бросил в сознание «дуплет», уцепился за первый попавшийся образ – это была туча водяных брызг с маленькой радугой во время недавнего купания – и через несколько мгновений смог наблюдать, как над двумя десятками свечей, заполнявших участок пола, сгустилось маленькое облако. Миниатюрная тучка зависла на высоте роста взрослого пони, в ней сверкнула крошечная молния, и перед тем, как исчезнуть, клубящееся облачко пролилось коротким – секунд в пятнадцать – дождиком, который оставил в комнате лёгкий запах грозы вперемешку с неприятным душком от погасших фитилей.

– Изящное решение, хвалю! – одобрил Эрион из глубины комнаты. Сверкнул его рог, и по комнате пронёсся короткий жаркий самум, в несколько мгновений высушивший лужицу на полу и разлетевшиеся по сторонам капли воды. – Может быть, тебе в стихийные маги намылиться, а?

– Не хочу, наставник.

– Отчего так?

– Не лежит душа, – буркнул я, доставая из сумки «Кодекс Пегасус».

– Н-да… – протянул мой учитель. – Ну, как знаешь.

Я отправил тяжёлый том в полёт по направлению к самой высокой стопке книг, привалившейся к стеллажу. Эрион перехватил её и водрузил на одну из полок.

– Интуиция тебя не подводит, Скуф. Тебе ещё рано выбирать стезю. Нужно посмотреть, какую подсказку даст будущая метка. Ей, кстати, пора бы уже случиться…

– А что если… – начал я.

– Исключено! – отмахнулся он. – Почти невозможно. Такое происходит слишком редко, чтобы случиться именно с тобой. Ничто не предвещает, во всяком случае. Ты ведь недурно колдуешь без всяких меток, правда?

Он подмигнул мне, а я кивнул в ответ.

– Ниходим… – начал я.

Эрион напрягся и быстро переспросил:

– Что Ниходим?

– Его метка появилась только в пятнадцать лет. Кто-то уже папой стал, а он всё пустобёдрым бегал. Вдруг и я?..

– Шанс на это ещё ниже, – ответил Эрион, вздыхая с непонятным облегчением. – К тому же, в пятнадцать лет он не бегал, а больше сидел – высиживал диссертат. Не стоит волноваться: ничто, происходящее с тобой, не напоминает его судьбу. Если уж тебя избрали силы провидения, что не слишком вероятно, то определённо не для такого тягомотного существования, какое влачит Ниходим… Ладно, пойдём на рынок, а по дороге расскажешь, что ты вынес из книжки про пегасье племя.

– Кто мог меня избрать?

– Судьба или кто-то из Покровителей, – сказал он с лёгким раздражением. – Но, как я уже сказал, это маловероятно. Пойдём.

Он взял сумку, и мы вышли из дома. Эрион недоверчиво покачал хлипкие перила крыльца и несколько раз стукнул копытом в кривую рассохшуюся доску под ногами.

– Эх, глухомань… – пробурчал он себе под нос, спускаясь с крыльца и щурясь от солнца.

Я решился спросить:

– Наставник, сколько продлится ваша ссылка?

Эрион как-то странно на меня посмотрел. Ответил он не сразу.

– Думаю, ещё лет пять-шесть. Как его сиятельство распорядится.

– Его сиятельство может передумать?

Он вздохнул:

– Может, Скуф. Он много чего может… Но кое-что ему определённо не под силу. Поэтому он будет вечно одинок – даже в окружении родных и соратников…

Он замолчал. Я ничего не понял, а переспрашивать не хотелось. Мы двинулись в путь.

– Смерть – великий уравнитель, – сказал Эрион, когда мы медленно порысили к мосту. При его хромоте это был самый удобный аллюр, не считая шага. – Рождаемся беспомощными, умираем таковыми же, и счастье, если без мучений. Кем бы ты ни был при жизни – венценосцем или последним батраком, – в момент смерти это перестаёт иметь значение: золотых гор с собой на тот свет не утащишь. Творец создал нас такими, какие мы есть – противоречивыми, грешными, гонящимися за тленом, апатичными или скорыми на подъём, когда того совсем не требуется... Наше лихорадочное мельтешение при жизни – смешные или трагичные флуктуации свободы воли, которые для многих предстают самыми важными свершениями на их пути. Впрочем, ошибаться и грешить мы уже не боимся: ценз снижен, на небеса возносятся любые никчемушники, а Тартару достаются только самые чёрные душонки! Всё простится – только не забывай молиться!

Он вздохнул, словно всхлипнул. Я покосился на наставника: мне не доводилось видеть его таким. Эрион зашагал медленнее и продолжил с горечью в голосе:

– Всесильные когда-то князья… Теперь всего лишь первые среди равных, оставшиеся с номинальной властью и при своём неистребимом самодовольстве. Уже не такие самодуры, как прежде, но всё ещё достаточно сильные творить, что хотят. Дворянские партии зачем-то щадят их – должно быть, из корысти, но это не будет продолжаться вечно! Взгляните на Толмира: где он прошёл через судьбы, там просека. Ни деревца, ни былинки – кровавая кашица. Но не смотрите, что он по локти в крови! Он – столп государственности, печётся и заботится обо всех добрых пони, кто не числится подозреваемым в чернокнижничестве! Топайте ему, превозносите его, покуда он вас не съел!.. Ничего, ничего, проклятый князь, потомство твоё уже отмечено чёрной печатью! Как ни бедны мои способности к гаданию, на тебя их хватило! Я доволен увиденным: Судьба не раз ударит тебя меж ушей, жестоковыйная тварь! Будет бить, пока не падёшь ты замертво! Попомнишь, убийца, всех безвинных жертв своих, когда сам будешь издыхать в муках!..

Эрион почти кричал, подняв голову к небу. Я уловил эхо его эмоций, и мне стало так горько, что захотелось завыть волком, только бы выпустить из себя эту горечь.

– Наставник…

– Ох… Прости меня, Скуф. Длинен мой счёт к князю, не смог удержать в себе…

– Я уловил.

Эрион пристально посмотрел на меня и, как видно, что-то про себя решил. Он ободряюще улыбнулся и сказал:

– Условимся с тобой, что моя ненависть к князю – дело личное, и о ней не нужно знать другим пони. Хорошо?

– Да, наставник.

– Вот и славно.

– Ненависть – плохое чувство, – сказал я, содрогнувшись от воспоминаний. – От неё вендиго заводятся. А они страшные!

– Плохое, Скуф, очень плохое, – согласился Эрион. – Эх, давно я в храме не был… Будет повод как-нибудь зайти.

Эрион ускорил шаг. Возникла короткая пауза, которую заполнили скрип песка под копытами и заливистая трель какой-то птицы.

– Хорошо, – сказал он вдруг, – вернёмся к нашим свиньям, то бишь, пегасам. Какова на твой взгляд основная мысль «Кодекса»?

– Ну-у-у… – протянул я, пытаясь собрать воедино смысл того, что мне удалось запомнить, – наверное, что им нельзя доверять… пегасам, в смысле.

– Неплохо, – похвалил меня Эрион с некоторым удивлением. – А почему?

– Нечёткий вассалитет, – припомнил я словосочетание из книги.

– Как ты это понимаешь?

– Ну… Если Великая Мать решит, что ей больше не нужно подчиняться Императору, то она не станет ему подчиняться. Вассалитет скреплён только на словах.

– Замечательно! Но, как мы видим, подчинения и так не наблюдается, ни единого намёка. Я бы назвал существующую межрасовую политику «сродством интересов». Как ты понимаешь суть общественного устройства пегасов?

– Власть кобыл, наставник. Но я не понимаю, зачем она им.

– Верно, Скуф. Видишь ли, прямого объяснения этому нет даже в «Кодексе». Существует точка зрения, согласно которой пегасы несут традиции ортодоксального, то бишь, матриархального, уклада, бытовавшего среди всех пони в седые времена до начала летоисчисления. Он позволяет им контролировать поведение жеребцов, находящихся в угнетённом положении, и выдерживать чистоту породы. Отсюда проистекает нетерпимое отношение пегасов к полукровкам. Соревновательный принцип при выборе консортов для Матерей – ария из той же оперы. Ответишь мне, куда следует направлять удар, если нужно будет поссорить пегасов и единорогов?

– Наверное, нет.

– Во-первых, можно вызвать конфликт между Великой Матерью и Императором. Пару клинышков в их взаимоотношения уже смогли вбить. Определённо, тут не обошлось без влияния моих старых «приятелей», якшавшихся с демонами. Правда, ходили упорные слухи, что Великая Мать укрепила союз самым древним и естественным способом… Во-вторых, «подогревание» нужных настроений среди жеребцов-пегасов позволит расшатать сложившуюся среди крылатых иерархию и взрастить идеологическую основу для долговременного брожения умов. Управление фрустрацией – очень серьёзный рычаг, с его помощью можно править большими группами пони и даже целыми народами, игнорируя традиционную властную структуру… – он посмотрел на меня и добавил: – Вижу, что тебе всё это насквозь непонятно. Да, пожалуй, мне следует вернуться к этой теме через год или два.

Я действительно мало что понял, но сразу выбросил из головы эту трудность, поскольку Эрион случайно или намеренно обмолвился о том, что интересовало меня больше всего.

– Вас сослали за то, что вы якшались с демонами?

Эрион, взбежавший на дощатый настил моста, остановился и посмотрел на меня с недоумением. В его глазах мелькнула растерянность. Он опустил голову и ответил:

– Да, Скуф. Я допустил тяжёлую ошибку, примкнув к чернокнижникам, но меня волновала только месть. Князь… – он скрипнул зубами. – Князь был милостив – на свой манер, разумеется: он изо всех сил старался подарить мне смерть. Иногда я жалею, что у него ничего не вышло, но это не его вина…

Он умолк. Упоминание смерти и меня заставило помалкивать.

Ведьмы из земных, которых настоящие маги-единороги обычно предпочитают ставить в один ряд со всякими шарлатанами, не так уж и просты. Во всяком случае, матушка Харна, в чью лавку часто захаживал Эрион, была вполне способна дать фору многим рогатым в несложной бытовой ворожбе. Её магия питалась совсем из другого источника, нежели фокусируемая астральными «кренделями» мощь единорогов.

Колдующий маг черпает силу из окружающего пространства, чуть-чуть добавляя из собственного невеликого запаса. Ментальные фибры в таких случаях протягиваются за пределы головы наружу, где истаивают уже в паре вершков от тела. У ведьм всё по-другому: если они и «питаются» какой-то внешней силой, то, разве что, от фибр земли. В голове их «кипит» витально-ментальный «котёл», более яркие, чем обычно, волокна тянутся по телу и ногам в копыта. Не думаю, впрочем, что земля – главный их помощник в ворожбе. Многое говорит за то, что ведьмы – сами себе источники колдовской силы.

Нестарая ещё земная ведьма уставилась на меня с таким же прищуром, как и я сам всякий раз, когда стою утром перед висящим над умывальником зеркалом и рассматриваю узор фибр, криво преломляющийся в зазеркалье. Это была настоящая ведьма: вороная, с седыми подпалинами на теле и светлой прядью в чёлке, косой отметиной во лбу, глазами разного цвета – карим и жёлтым, худая и оттого кажущаяся злой… Не знаю, что именно она во мне разглядела, но похоже было, что увиденное не доставило ей радости. Она смотрела с таким видом, будто хотела просверлить во мне аккуратную дырочку, а я не знал, куда мне деваться. Поворачиваться к ней задом было бы невежливо, но и держать многопудовый груз чужого неодобрительного внимания казалось почти невыносимым. К счастью, всё быстро закончилось. Перестав испытывать меня взглядом, она скосила левый глаз в сторону учителя и что-то вполголоса ему пробурчала, из-за чего он ненадолго присоединился к пристальному разглядыванию моей персоны.

Я не выдержал и скрылся от испытующих взглядов в затенённом уголке магазинчика, где на витринах теснились стеклянные флаконы с плотно притёртыми пробками. Они были снабжены самодельными этикетками с непонятными надписями, на некоторых из них слова дополнялись устрашающими изображениями голого черепа над двумя скрещёнными лучевыми костями. Пугающий знак, похоже, был нанесён с помощью печатки. Череп и кости вполне сгодились бы в качестве метки для Диедоха, Демонарха Нещадных Казней, если бы его костяк на бёдрах был прикрыт хотя бы малейшим лоскутком шкуры. Внутри большинства склянок находились мутноватые экстракты и настойки разнообразных оттенков зелёного и янтарного цветов. Впрочем, в некоторых бутылочках попадались жидкости даже чернильно-чёрного цвета, как, например, настойка перемычек княжеского ореха на самогоне. Пока взрослые пони тихо переговаривались, позвякивая стеклом и металлом, я пытался читать непонятные слова, накарябанные кривоватыми прописными буквами: «CICVTA», «SOLANVM NIGRVM», «RANVNCVLVS», «CHAMÆCYTISVS». Алфавит языка алхимиков мало чем отличался от общепринятого и даже был немного проще, поскольку в нём не было всяких умлаутов, но слова всё равно не желали читаться: они застревали средь моих извилин и выпирали оттуда острыми углами непроизносимых согласных до тех пор, пока я не догадался читать «V» как «U». После этого чтение пошло заметно лучше, хотя смысл надписей от этого яснее не стал. Слова были чем-то похожи на певучие завитки родной речи Фуржала – завсегдатая ломбарда моего отца, уроженца далёкой южной провинции Разаль-Хайм. Он всегда мурлыкал себе под нос песни своего народа, необычные и странно притягательные, когда приносил деньги, чтобы сделать ставки на ближайшие скачки и петушиные бои. Фуржал неизменно удивлял меня очень выразительной мимикой, которая казалась мне кривлянием, и поразительной способностью раздувать ноздри вдвое против возможного для любого пони из всех, кого я знал. Когда, он, сухой и жилистый, возбуждённо обсуждал с другими пони шансы своих и чужих фаворитов, поминутно вздымаясь и принимаясь жестикулировать, его худая фигура игреневой масти напоминала мне сказочных героев с далёкого юго-востока Империи, чьи подвиги были воспеты многими сказителями. Рядом с ним будто бы приоткрывалась дверца в необычайный мир бескрайних песков, палящего зноя, ужасных пыльных бурь, зыбких миражей, таинственных сокровищ, таящихся в безымянных оазисах, прекрасных белостенных городов и сверкающих золотом величественных дворцов. Пони из тех краёв, гордые и сильные, горячие и бесстрашные, не боящиеся никого и ничего, бдительно хранящие пределы Империи от внешних и потусторонних врагов, в моём воображении неслись по пустыне навстречу зыбким миражам. Куда они скачут? Какой супостат посмел нарушить границы родной земли?..

– Ску-у-уф! Скуффи! Пойдём! – сквозь мечты, безнадёжно потерявшиеся в далёких южных песках, пробился голос Эриона. Не дождавшись ответа, он подошёл ко мне и звонко клацнул копытами перед моим носом. Я встрепенулся: манящие сказочные видения улетучились подобно пылевым демонам. Мы зашагали к выходу. Ведьма молча проводила меня невероятно тяжёлым взглядом – будто мешок с картошкой взвалила, а на прощание громко цыкнула зубом. Мы вышли в переулок между домиками-лавками, которые очерчивали с этой стороны границу рыночной площади.

– О чём задумался? – весело спросил Эрион.

– Почему она так на меня смотрела, наставник? – ответил я вопросом на вопрос.

– Не бери в голову, малыш. Тараканы в ведьминых головах порой обожают закатывать бурные вечеринки и отплясывать залихватские танцы. Харна не сильна по части мантики в её привычном понимании. Он чует в тебе что-то необычное, но представить свои догадки в вербальной форме не может. Поэтому забудь об этой ерунде.

– Что такое вербальная форма?

– Это словесная форма, малыш.

– Наставник, вы обещали не называть меня малышом…

– Хорошо, хорошо, юный маг, – засмеялся Эрион. – Постараюсь больше не забывать.

Наш поход за снадобьями естественным образом увенчался степенной прогулкой вдоль шумных торговых рядов. Товары всех оттенков зелёного, жёлтого и красного источали сотни манящих запахов. Прилавки ломились от живописных панорамных натюрмортов, облако витающих над ними ароматов пробудило у меня невероятный аппетит. Я громко проглотил слюну. Эрион сразу это заметил, и вскоре мы уже вовсю хрустели зеленью.

Он шёл дальше вдоль рядов и присматривал себе артишоки, да всё не был доволен. Рассмотрев и понюхав несколько растрёпанных бутонов под неодобрительным взглядом одной из торговок, он с разочарованным видом двинулся дальше. Кобыла фыркнула, приосанилась и, ничуть не смущаясь, во всеуслышание заявила ему вслед: «Ишь, барин какой! Ходють тут разные, принюхиваются, носы воротють!..»

Следом за зеленью в жадные топки наших желудков отправились горячие пирожки с капустой. Пока наставник увлечённо вынюхивал какие-то коренья, я расправился с едой и принялся рассматривать жеребёнка-подростка из земных: немного старше меня, вороной с редкой для его лет проседью, он сидел в довольно неудобной позе и сосредоточенно «жонглировал» горячим пирожком, прикусывая его то с одной, то с другой стороны. В итоге он, прослезившись, проглотил последний кусок, шумно выдохнул, заозирался и поймал мой взгляд. Жеребёнок сердито насупился, встал, отряхнулся и сделал шаг в мою сторону, но тут его позвал кто-то из взрослых. Я подошёл к Эриону, который разглядывал пышную делянку цветной капусты, раскинувшуюся перед ним на прилавке.

– Наставник, почему земные пони используют столько неудобных в обращении вещей? – был мой новый вопрос. Эрион усмехнулся:

– Всё потому, Скуф, что пытливый ум склоняет нас, единорогов, окружать себя предметами «второй природы», подспорьями в нашем созидательном труде. Вещи эти бывают как простыми, так и сложными, но у них есть общее свойство: изначально они рассчитаны, что ими будут пользоваться единороги. Более чем очевидно, что земные пони и пегасы, по вполне понятным причинам, слишком ущербны для нормального обращения с большинством из этих предметов, и особенно с мелкими и сложными вещами. Погляди, как торговцы обращаются со своим товаром и деньгами: возятся, точно калеки – хватать-то, кроме зубов, нечем. Земные и пегасы изобретают уловки и придумывают подспорья в виде больших ручек для корзин, кухонной и другой утвари, несуразных насадок на копыта и всякой сбруи, которую можно, пусть и с трудом, натянуть на себя без посторонней помощи. Тщась подражать Примату и забывая об отсутствии пальцев, они лезут своими грязными копытам везде и всюду, даже в пищу – нетрудно догадаться, с каким успехом. Они нанизывают монеты на шнурки и носят деньги связками. Они расхаживают на задних ногах, балансируя, словно циркачи. Как же далеко им до Приматов и Минотавров! Они способны держать копытами вещи и каким-то образом не ронять их, во всяком случае, только до тех пор, пока внимание этих пони не будет отвлечено чем-то другим.

– Разве это не магия?

– Конечно, магия, мой ученик. Капелюшечная, исчезающе малая, тень настоящего магического таланта. Это прямое и недвусмысленное указание места всех безрогих в иерархии пони, владеющих магией, – не выше грязных копыт. В остальном они никогда не обойдутся без накопытников, других сложных приспособлений для ног, перевязей, оглобель, хомутов и постромков. Они пускаются на эти хитрости лишь затем, чтобы достичь едва сотой части того, что способны сделать единороги при помощи магии. Но что же они могут продемонстрировать в свою защиту? В чём они лучше нас, а, Скуф?

– Ну… В земледелии.

– Да, ученик, всё верно: в пахоте, уходе за посевами, сборе урожая и другом прочем, но никак не в агромагии, которая доступна лишь нам. Даже обладатели редких талантов не могут заменить единорогов. Что ещё? Работы, где приходится иметь дело с большими тяжестями, чёрнокузнечное ремесло – особенно та его часть, где производятся двигатели и другие части локомотивов. Но с в этом не всё просто… – он вздохнул. – Знаешь, одно дело – качать мехи в сельской кузне или следить за паровым молотом, но когда требуется отковать не кривоватую подкову для солдата, а непробиваемый доспех, разве идут к безрогим мастерам? Кто правильно отмерит компоненты сплава, кто зачарует заготовки и готовый предмет? Только единорог! О требованиях, необходимых для литья и обработки паровых котлов, я просто молчу.

– Но ингату…

– …На своём месте? Да, ты прав: их исконный промысел – кожевенное дело. К чести «клыкастых» скажу, что они очень редко проявляют амбиции за пределами круга занятий, которые наиболее им подходят. О земных пони такого не скажешь… Это гордыня, ученик, и проистекает она от вседозволенности!.. Но продолжаем. Что ещё годится земным? Ломовой и дилижансный извоз, земляные и шахтные работы, строительство. Однако повторюсь: только не планирование, логистика и слежение за ходом работ! Конечно, сейчас грамотность в державе растёт, после трёхлетки любой сивоногий может возомнить себя светочем мысли – иногда не без оснований, но этого недостаточно! Посему пускай земные пашут, возят, копают, но не суются туда, где их бесполезность заметит даже слепой!

Эрион так увлёкся, что начал возбуждённо приплясывать у овощного развала, забыв о том, зачем пришёл. Молодой быстроглазый жеребец по ту сторону прилавка не прислушивался к монологу моего наставника: бойкого торговца занимали проходящие мимо кобылки. Пони подскакивал не хуже Эриона, крутил ушами и глазами, цокал языком, негромко восклицал и присвистывал вслед красавицам, достойным, по его мнению, наибольшего внимания. Я внутренне ужасался: неужели и мне в будущем предстоит так же заглядываться на взбаламошных обладательниц вымени?

Между тем, наставник продолжал:

– Скуф, ты должен уяснить, что мы совсем не обязаны переделывать свои приспособления таким образом, чтобы ими смогли пользоваться наши безрогие собратья. Но единороги должны быть снисходительными и с пониманием относиться к насущным нуждам земных и пегасов. Помогай им, но не во вред сложившимся общественным устоям, – и потраченные усилия будут вознаграждены сторицей! Любой законопослушный и богобоязненный пони будет тебе благодарен.

– Хорошо, наставник.

– Если бы этническая общность пони состояла из одних земных и крылатых, кругом бы царил первобытный уклад, – продолжал Эрион. – По большому счёту, им был бы не нужен даже огонь, а из пищи доставало бы подножного корма. Именно единороги своей магией подняли общество на тот уровень развития, который мы видим сейчас. Благодаря простейшему телекинезу мы можем выполнять работу любой сложности, кроме самой тяжёлой физической, хотя и для этого приложения силы есть подходящие магические «уловки». Я умолчу о высшей магии, поскольку её возможности воистину безграничны, если не брать в расчёт затраты энергии. Представители других рас пони пользуются плодами нашего созидательного труда в меру своих скромных возможностей, то есть, проявляя всю ловкость, на которую способны. Но это жалкие потуги. Несложно понять, каков должен быть настоящий удел земных пони, не так ли, Скуффи?

– Ну… Они должны подчиняться единорогам?

– Правильно. Всегда и во всём. Но я не говорю о простом подчинении. Необходимо решительно провести черту между исконными сферами деятельности, в которых они заняты, и теми областями, где польза от их действий снижается из-за магической неполноценности. Например, я не вижу никакого смысла назначать земных на важные руководящие посты, кроме, может быть, военных. Такое обесценивание усилий властных институтов наносит ущерб государству, может считаться вредительством и даже в некоторых случаях граничить с государственной изменой. Во всяком случае, будь моя воля, тутошнего мэра я бы с удовольствием заменил его помощницей… – Эрион прикрыл глаза, мечтательно улыбнулся и продолжил: – Не скажу, что мне нравятся все идеи, проповедующие сегрегацию, но зерно истины в них определённо присутствует. Земные пони должны знать своё место. Тем не менее, я не советую тебе кричать об этом на каждом углу: они очень не любят критику подобного рода, поэтому не стоит лишний раз давать им повода…

– Хорошо, наставник.

– Так или иначе, либералы, чрезмерно возлюбившие земных братьев своих, не доведут страну до добра, помяни моё слово! – прибавил наставник.

– А кто доведёт?

Он посмотрел на меня и усмехнулся:

– Время покажет. Мои соображения ты услышишь, когда вырастёшь.

Я умерил в себе желание заспорить о взрослости, поэтому только кивнул и сказал:

– Земные пони – хорошие.

Наставник рассеянно кивнул в ответ и направился к ряду зеленщиков за последними покупками. Выдержав паузу, он сказал:

– Не стану оспаривать твои слова, пока речь идёт о поверхностном взгляде на действительность. Но есть такое понятие, как показательное или одиозное меньшинство. Покуда в гурте никто не выделяется, можно разглагольствовать о поголовной полезности пони, его составляющих. Но стоит только появиться нескольким «отступникам» – все взгляды будут направлены только в их сторону, а на прочих ляжет тень. После такого ты уже не сможешь бездумно называть хорошими всех земных поголовно.

– Кто эти «отступники»?

– Кто угодно, Скуф. Здешний сребролюбивый мэр с замашками хомяка. Ростовщики с главной улицы. Подпольные букмекеры. Ломовые артели – они вздувают цены и проворачивают непонятные делишки… Иными словами, те земные, кто невольно или злостно «подсиживает» единорогов на важных государственных постах, а также любые, кто забрал слишком много власти над собратьями и способен диктовать им, что делать и как жить, минуя писаные и неписаные установления. По всей державе таких тысячи и тысячи – вознёсшихся в одночасье «сивокопытников» и бездумно обласканных властью корыстных неумёх. Всякий думает только лишь о собственной выгоде! Больше того: они считают себя ровней единорогам! Общий вред от этих грязнокопытных «хозяев жизни» я просто не могу представить – настолько он громаден. Их надо… Ох!

Тут распалившийся Эрион оступился и с проклятьем припал на хромую ногу у одного из прилавков. Чтобы успокоить мысли, он стал придирчиво выбирать овощи, иногда спрашивая улыбчивую торговку об их свежести. Кобыла выглядела одних лет с наставником; она отвечала чуть невпопад, а меж тем с непонятным для меня выражением морды украдкой разглядывала наставника.

– Ладно, ученик чародея, – сказал Эрион, отсчитывая монеты торговке, – покупки сделаны, осталось распланировать твою работу по естествознанию. Кобыла подмигнула, сноровисто сгребла деньги в просторную сумку, висевшую у неё на шее, потом сунула туда голову и, покопавшись немного, достала зубами сдачу. Эрион отрицательно помотал головой и двинулся дальше.

Стремясь сократить путь, мы преодолели часть рынка задворками. Тесные проулки были загромождены бочками, ящиками и кучами разнообразного мусора, меж которых деловито сновали торговцы и посыльные. Солнце вышло из облачного плена, и под его лучами гнилые овощи в мусорных грудах «заблагоухали» ещё сильнее.

Наконец, мы выбрались из грязного проулка. До ворот, обращённых к реке, оставалось пройти вдоль недлинного торгового ряда. Внезапно будто тень набежала на солнце, хотя на небе не осталось ни облачка. Фибры на короткий миг проявились неподвижным пепельным узором, чтобы затем опять слиться с привычной картиной мира. По спине пробежал липкий холодок.

– Наставник, что-то не так, – сказал я, инстинктивно прижимаясь к ближайшему прилавку.

– Что именно не так, Скуф? – отозвался Эрион, настороженно оглядываясь. Мы приближались к дощатой стене большой лавки, возле которой высился косой штабель пустых ящиков, подпиравший кучу неопрятных капустных кочанов со следами гнили. – Я наблюдаю за тобой какое-то время, и мне начинает казаться, что ты не просто чувствуешь, но и видишь…

Он не договорил. Позади нас послышался шум множества голосов, раздались громкие крики. Фибры снова проступили перед моими глазами, серая с радужной подкладкой неоднородная рябь быстро приобрела чернильно-чёрный цвет. Вокруг сновало много пони, но когда я вгляделся в ещё далёкое мельтешение и вычленил из него причину переполоха, они словно бы разом отодвинулись в стороны, давая мне возможность наилучшим образом рассмотреть того, кто нёсся в нашу сторону. Тёмно-серый черноногий жеребец, злой и ужасающе громадный, мчался к нам, не разбирая дороги. Видать, это был кто-то из ломовых: я заметил тяжёлый хомут, на котором болталась бляха артели.

Перед глазами взвихрились фибры, образовав алый полупрозрачный занавес. От неожиданности я подался назад.

– Н-не, не-не надо! Не надо!... – на мои запинающиеся писклявые вопли Эрион ответил буравящим взглядом, в котором метнулась и пропала паника. Наставник произнёс несколько слов заклинания и сверкнул рогом. Бешено скачущий жеребец окутался пылью, поворотил в сторону и со всего маху ринулся в какую-то лавку, откуда выбежал с рёвом и шумом, обрушив навес при входе.

Земной пони устрашающего вида приближался с громким топотом, выписывая непонятные зигзаги. Его мотало из стороны в сторону, ноги готовы были заплестись, но не заплетались. Мгновение – случайный прохожий, невольно или сознательно заступивший дорогу скачущему чудовищу, отлетел в сторону и со всего маху врезался в ближайший прилавок. Ещё мгновение – по рядам раскатились овощи из оказавшихся в опасной близости ящиков, сметённых безотчётным движением задней ноги бешеного скакуна. Снова миг – пони потерял равновесие, чуть не упал, принял влево и врезался боком в небольшой ларёк с широким навесом. Непрочное строение обрушилось прямо на него с треском и грохотом, но он будто и не заметил этого, а только взревел, как гигантский олень в пору гона, посрамляя любого разъярённого ингату, брезгливо отряхнулся и продолжил свой бег, нисколько не отклонившись от своего пути. Я почувствовал, что превращаюсь в соляной столб. Фибры бушевали вокруг чёрным смерчем.

Эрион, недолго простоявший изваянием, снова выкрикнул заклятье и сверкнул рогом. Взметнувшееся перед бешеным пони облако пыли дало наставнику небольшую фору. Дополняя колдовство короткой тирадой заклинания, он засветил рог ярче, а я почувствовал, как поднимаюсь в воздух, окружённый искрящимся сиянием, и лечу на вершину пирамиды из ящиков. Неровные деревянные края врезались в живот и бока, я забарахтался на своём непрочном «постаменте», тщетно пытаясь уподобиться неколебимому памятнику. Взбесившийся пони вылетел из пылевой завесы и рванулся к наставнику, страшно вращая глазами и роняя клочья пены.

Аспидно-чёрные с вишнёвым отсветом фибры передо мной дрогнули, разошлись в стороны и образовали подобие овальной линзы. Время вдруг потянулось медленно, отмеривая секунды каплями густой смолы, и тем самым позволило мне с ужасом наблюдать за развитием события во всех ужасающих подробностях.

Зверски оскаленная морда безумца, плотно прижатые уши, вздувшиеся на шее и переносице жилы, налитые кровью глаза, громадные закатывающиеся зрачки, не выражающие и тени мысли… Привидевшийся во время недавнего беспамятства вендиго не смог испугать меня сильнее, чем этот пони. Он поводит головой, широко разевает рот, и я, осеняемый страхом, вижу глубокую глотку, складчатое нёбо и зубы, зелёные от застрявших в них остатков еды. Пони подскакивает к Эриону и грудью сметает его с дороги; протяжный звук от их столкновения напоминает клацанье друг об друга крупных булыжников. Наставник отлетает на несколько шагов и врезается в дощатую стену, безвольно оседая под ноги бешеному пони, который взмахивает громадными копытами и опускает их на голову и шею своей жертве. Я истошно кричу, «линза» меж фибр сотрясается и тускнеет от набежавшей ряби, мир раскачивается из стороны в сторону… Хотя нет, это раскачивается штабель ящиков подо мной, грозя развалиться. Мне остаётся только панически возиться на своём деревянном «троне царя горы», стремясь удержать шаткое равновесие, и смотреть с высоты двух ростов пони, как безумец кусает и насмерть топчет Эриона. В отчаянии я зову отлично заученный «дуплет» и пытаюсь «расшевелить» саму вязь фибр воздуха, что пугающими лохмотьями трепещут вокруг. Понимание, что это, наверное, бесполезно, уже не волнует меня: нужно попытаться что-то сделать. Мнится, будто я пытаюсь царапать копытом полированный гранит; но у меня нет выбора, кроме как пробовать «на ощупь» силы, с которыми мне никогда прежде не доводилось иметь дела. Обезумевший пони оставляет в покое изломанное и окровавленное тело моего наставника, поворачивается и принимается искать следующую жертву, нервно пританцовывая на непослушных ногах. Наши взгляды встречаются в тот самый момент, когда мне неожиданно удаётся придать хаотическому шевелению фибр подобие целенаправленного движения: я тяну их, будто крепко засевшие в земле корни. Непостижимо «гладкая» твердь магии трескается, орошая меня градом жгучих осколков – но от иллюзорного жара я чувствую только озноб и предательскую сдабость в членах. Гоню все ощущения прочь, чтобы ничто не мешало мне в неимоверно тяжёлом деле подвигания фибр…

Пони срывается с места и несётся… несётся… не-сёт-ся… Одна его нога с силой ударяет в пыль, затем другая… всё медленнее и медленнее, через сотрясение земли и воздуха, под ропот далёких зевак, который сливается в неровное раскатистое ворчание. Я вновь смотрю в зияющую пасть, обрамлённую окровавленными губами в клочьях пены. Туда и устремляется пучок ставших послушными мне эфирных волокон, неприятно подобных извивающимся пиявкам… Привычные очертания предметов окончательно отступают в область иллюзорного, позволяя мне видеть, как серые, обрамлённые дымными завитками, фибры проникают в глотку пони и устремляются вглубь, раздвигая многоцветные иризирующие переплетения внутри его тела, и расползаются по всем уголкам неровно подрагивающего многоцветья. Вот рвётся Узловатая радужная бечева, что тянется вдоль хребта и распускается плотными пучками волокон у самых меток, судорожно изгибается и рвётся в поясничной части. Невообразимо сложный сгусток ярких нитей, из которых соткан мозг, несколько раз прерывисто вспыхивает, чтобы через секунду погаснуть навсегда. Медленная судорожная волна искривляет туловище пони, он спотыкается и плавно-плавно, будто в воде, летит-плывёт к подножию моей «крепости» из ящиков. Полёт его медлителен и грациозен, несмотря на грузное тело, но всё портит шлейф из клочков розовой пены, слетающих с губ жеребца. Его рот окрашивается тёмно-красным, большие медленные капли вспархивают, словно лепестки роз, подхваченные ветерком, распадаются в воздухе, и кажется, что они и вправду превращаются в цветы, но это лишь игра сорвавшегося с цепи воображения… В глазах пони проступает недоумённое выражение: только теперь, пересекая смертную черту, он сознаёт, что натворил.

Я не выдерживаю этого взгляда, в страхе прядаю назад и кувырком качусь по куче из кочанов наземь, настигаемый жестоким откатом…

…Говорят, к этой боли со временем привыкаешь. Она становится неотделимой частью тебя, полноправно вливаясь в палитру чувств и ощущений. Каждый раз, творя сложное заклятье, ты с тягостным нетерпением ожидаешь её неизбежного визита. И она непременно является – тяжким, мучительным венцом твоего призвания, невыносимым избавлением от пытки разума, что обращается в пытку телесную. Боль терпеливо ждёт своего часа среди лабиринта сумрачных кулис, в обыденности оставляя за себя «местоблюстительницу» – тишайшую скромницу, кроткую шептунью, неуловимую тень, сводную сестру мнимой ломоты в утраченной конечности – дабы адепт не забывал, с кем имеет дело. Её «звёздный час» наступает в те особые моменты, когда медитативная «сцена» в изысканных декорациях из сигнатур зовёт на подмостки труппу синапсов. Поднимается роскошный занавес с вышитым по драгоценному шёлку уродливым «дикобразом» «великого аттрактора», на сцену выступаешь ты и твои марионетки в красивых попонах, дабы вершить акт лицедейства под одобрительный топот случайных свидетелей твоего очередного магического триумфа, низведённого до рутины. Давно заученной роли чужда всякая импровизация, а сфальшивить для разнообразия не позволит твёрдо усвоенная наука, в чьей власти только застывшие инкантационные формы… Удел честолюбивых адептов – сжав зубы, стоически преодолевать боль отката или делить её с другим пони, из года в год терпеть её давящее присутствие и, наконец, стараться уживаться с ней и даже находить в этом своеобразное удовольствие. Остальным, кто не в состоянии переносить откаты без явного ущерба для душевного равновесия, как говорится, – пастись в сторонке…

Мгновения, в течение которых я мог управлять фибрами, дались большой ценой: твёрдая, хорошо убитая земля не замедлила крепко садануть в плечо и в левый висок, ненадолго лишив меня сознания, поэтому большую часть времени отката я провалялся без памяти.

Тени… Они явились исподволь и живописно расположились вокруг меня в ожидании кого-то или чего-то, давая возможность рассмотреть свои призрачные силуэты с плохо различимыми деталями. Различные обликом, похожие на пони, Приматов и Минотавнов, пришельцы казались скроенными из ветхих лохмотьев или ставших неподвижными фибр воздуха. Многие из них вскоре застыли без движения и потому едва выделялись на фоне однотонного серого пейзажа, чью безвидность нарушало лишь стоявшее неподалёку дерево с обвисшими безлистными ветвями; но и оно не казалось материальным, хотя выглядело плотнее расположившегося подле меня безмолвного общества. Молчание нарушалось тихим шумом, какой может издавать лишь ветер, да странным шуршанием, источник которого я не мог определить. Однако, несмотря на звуки, воздух казался застывшим навеки. Впрочем, неспособность ощутить дуновение ветра могла объясняться и моей собственной бесплотностью.

Пушинкой из крыла пегаса, кружась, пролетела мысль: «Берегись собрания ду́хов!» Откуда её принесло?.. Что-то такое декламировал однажды Эрион… Из «Электрического замка», кажется… Мысли отчего-то не просто путались, но и сами собой пытались обрести призрачную видимость, застилая мне взор; я мотал невесомой головой и гнал их от себя, с немалым трудом добиваясь чёткой картины перед глазами. Голова? Глаза? Чем бы ни глядел я в этот призрачный мир, моргнуть не удавалось, оттого приходилось прогонять рябь усилием воли.

…Подул ветер, шевельнул вялые плети ветвей и, казалось, только этим жестом побудил одного из двуногих призраков подняться. Я мысленно определил его главным в этом сборище. Высоко поднимая голенастые ходули ног и неуклюже раскачиваясь при каждом шаге, он прошествовал через бесплотное сборище и остановился под деревом, где воздел к серым небесам худые лапы с длинными пальцами и затеял неслышную декламацию.

Речь исторгалась бесплотными завитками, и они, сплетаясь и расплетаясь, заволакивали пространство, словно дым из храмовых курильниц. Скоро я уже осязал прикосновения призрачных струй и впитывал образы, приносимые ими. Тени поднимались одна за другой, вставали на задние ноги-ходули, воздевали лапы. Четвероногие их собратья воздвигались на дыбы. Скоро все они, уподобляясь колоннам, подпирали сотканный из дымной пелены потолок головами и конечностями. Я же впитывал монолог, что лился пространной молитвой.

Навеянные мне образы были сродни худшим кошмарам – таким, что не поддаются волевому управлению. Как и сновидения, они пугали своей беззвучностью и раздражающей статичностью моей роли в них – я выступал бессильным наблюдателем…

…Исполинская рогатая фигура, только отдалённо напоминающая Примата, чью морду наполовину скрывают облака, взмахивает цепной плетью невиданной длины, вознося над океанской пучиной фигуру в чёрном одеянии, похожую на помянутое зодиакальное существо куда сильнее, чем разъярённый демон. Чудовищная петля, крутясь, обрушивается в море, несчастный Примат бессильно взмахивает лапами и пропадает среди волн. Гигант с головою в облаках торжествующе хохочет, разворачивается и шагает вглубь суши, оставляя пламенеющие лавой следы. Плеть его описывает сложные зигзаги; ударяет в горы – те осыпаются каменными лавинами, полосует поля – кругом расходятся багровые трещины, проводит гибельную черту через города – здания сминаются, как бумажные игрушки, и пропадают в пламени пожаров. Монстр шагает к далёкому горизонту, запахивая мантию из кроваво-чёрных туч. Пройдя немало поприщ, он ненадолго останавливается, поворачивает почти невидимую голову в венце из змеящихся во все стороны молний и, кажется, смотрит прямо мне в душу. Я цепенею под этим взглядом. По счастью, мой ужас не длится долго.

Картина резко сменяется другой, на ней – два крылатых воина в вышине, тёмный и светлый. Они парят над курящимися дымом горами. Оба походят на Приматов, лишь тот, кто темнокрыл, обзавёлся грифоньими задними лапами; в правой передней он сжимает сверкающий в солнечных лучах клинок с широкой гардой. Его противник натягивает тетиву богато инкрустированного простого лука, какой совершенно неудобен для пони. Их парение вдруг сменяется частыми взмахами крыльев. Они возносятся ввысь, где принимаются кружить близко друг к другу, примериваясь для атаки. Светлый отпускает тетиву, посылая в полёт стрелу с блистающим на солнце наконечником, и нашаривает следующую. Тёмный с трудом избегает летящего снаряда и молниеносно пикирует на светлого, тот запоздало тянется за своим клинком, но не успевает парировать страшный удар. Через несколько мгновений безжизненное тело с переломанными белыми крыльями пронзает дымную толщу и падает прямо в жерло извергающегося вулкана. Место дуэли отмечают лишь кружащиеся перья. Тёмный кричит что-то с торжеством в голосе и потрясает мечом. Огнедышащие горы далеко внизу отвечают ему фонтанирующими выплесками лавы; она изливается сотнями рек, которые тянут свои ужасные щупальца к городам у горизонта. А там, вдалеке, воздух пестрит и отсверкивает бликами на металле: сотни, тысячи светлых и тёмных воинов бьются насмерть в небесах. Подобная туче масса борющихся роняет капли чьих-то прерванных жизней – одну за другой, беспрерывно, неизбежно…

Не давая времени осмыслить увиденное, тень смахивает в безвестность череду следующих видений в обращается ко мне:

«Что-то тёмное, злое, безжалостное восхотело, чтобы в один страшный день и час светоч твоей жизни бледно забрезжил среди подобных себе. Но посмотри: другие начатки судеб сияют ровным пламенем, а чем можешь похвастаться ты? Болезненная тусклость и полуосознанная ущербность – твой удел с самого начала. Ужели до конца? Зачем в тебе столько тьмы? Чему посвящён ты? Кто глядит за тобой? Кто осадит тебя, если понадобится? И сможет ли осадить?»

«Я не знаю…»

«Ты и с виду не таков, как другие, верно? В твою сторону косятся, о тебе сплетничают, на тебя возводят нелепости. Пускают слухи, что неродной сын. Теперь, когда ты начал убивать, заговорят ещё больше, начнут честить, винить во всём подряд. Молва повесит на твою шею любые беды – настоящие и мнимые, свои и чужие. Что будешь делать?»

«Я не знаю…»

«Тогда знай: между половинками твоего «я» пролегли свет и тьма. Лишь собственная воля и благоволение со стороны тех, кто сочувствует тебе, помогут перебороть тьму… на какое-то время. В тебе она, увы, неистребима, за ней всегда нужен пригляд. Но помни: умирающие по твоей вине пони будут умножать её. Мы только что показали тебе, к чему может вести потворство силам зла».

«Я не хочу этого…»

«Мы знаем. Но сейчас от тебя мало что зависит. Сторонись вызовов, не принимай их. Не стой перед опасностью, как истукан, окутавшись фибрами, словно бронёй, – тем паче, никакая это не броня. Лучше бросайся наутёк, маневрируй, путай следы. Избегай прямых схваток с Судьбой».

«Я постараюсь. Вы тоже боитесь Её?»

«Да… Она слепа. Ты не представляшь, мой маленький пони, насколько она слепа… Но и Её присные не более зрячи, чем крот, обративший рыло к солнцу. В своей слепоте они разят без разбора, а кого-то наделяют безумными дарами столь щедро, что играют лишь на лапу демонам, а вовсе не на пользу силам света».

«А вы?..»

«Мы тщим себя надеждой, что пребываем где-то посередине между тьмой и светом. В сторонке, в тени. Ветры мироздания тянут нас то в одну, то в другую сторону, но мы сильны не поддаваться им. Пока что сильны… Нам вредно принимать одну из сторон, тогда как и любой из противоборствующих сил вредно наше безоговорочное служение. Однако над нашими симпатиями никто не властен. Тартар сейчас неизмеримо страшнее любых незрячих гримас Судьбы».

«Кто вы?»

«У нас нет имени. Мы читаем Пути – это всё, что тебе потребно знать сейчас. Даже этого много, пожалуй…»

«Какие пути?»

«Межмировые, судьбоносные. Ты тоже сможешь видеть их, если выживешь и не поддашься тьме».

«Поддамся тьме? Как Сестра?»

«Ещё одной Сестры из тебя не получится. Не вышел ни мордой, ни родом, ни полом. Да и ни к чему в итоге оказалась её жертва: она просто ненадолго отсрочила неизбежное. Почти все эквестрийские миры в итоге пали…»

«Вы мне поможете?»

«Может быть. Если сможем… Но ты и без нас не совсем одинок».

«Кто?..»

Но двуногие тени сходят со своих мест и пускаются в странный замедленный танец, ритмично хлопая воздетыми лапами. Собравшись плотной табуном, они, неловко притоптывая, уходят от меня в сторону погрязшего в серой дымке горизонта. Четвероноегие, пригарцовывая, пускаются им вслед; три силуэта какое-то время неподвижно стоят на небольшом отдалении, держа меня на пересечении бесплотных взглядов, но потом и они порывисто бросаются вскачь за своими собратьями. Несколько моих призрачных вздохов – и вокруг никого больше нет. Мир быстро погасает, укутываясь бархатной тьмой.

Очнувшись, я тихо застонал, с трудом двигая закушенным языком, но это была только «первая ласточка», начальная ступень в болевой гамме. Полминуты спустя голова уже звучала, как растревоженный улей, виски раскалывались, в остальном теле тоже что-то нечленораздельно поднывало, грозя заявить о себе в полную силу, как только разожмутся тиски, сдавливающие мою болезную головушку… В глазах плыли разводы, напоминая ливневые потоки, бьющие в оконное стекло; ноги столпившихся вокруг пони выглядели исполинским лесом, противостоящим натиску бури.

Первая попытка двинуться вызвала такую резь в теле, что мне пришлось несколько минут лежать без движения и цедить воздух мелкими глотками: на каждую попытку сделать глубокий вдох что-то болезненно отзывалось между рёбер. Не случилось у меня и подобающего стенания: даже такая мелочь вначале казалась почти непереносимой. Пришлось лежать на животе в напряжённой позе, подняв зад чуть ли не выше головы, злиться на хлипкое свое тельце и невольно слушать разноголосый гомон, вопли и причитания толпы, от которых только пуще звенело в ушах.

– …Батюшки, взбесился! Как есть, взбесился!

– А я всегда говорила, что у него мозги набекрень! Вся семейка у них бешеная! Что ни год, вечно фокусы выкидывают, дурные…

– Молчала бы ты, болтушка! У самой-то муженёк на всю бо́шку скорбный!

– Тихо вы! Чаво там? Живые али нет?

– Ай, что же это делается?! Убили, совсем убили!..

– Замолчи, дурища, не трынди над ухом!.. Понять не могу, дышит али нет… А ну, тише все!!! Похоже, всё-таки дышит! Лекаря зазвали?

– Зазвали.

– Ведьму какую позовите, может статься, подворожит чего…

– Она тебе подворожит… Почесуху под хвост!

– Который из них дышит?

– Ссыльный.

– Это ж надо! А по виду не скажешь. Я б на его месте уж не жил…

– Благодари Творца, что ты не на его месте!

– Ну, где лекарь?

– Не понукай, не запряг. Обожди, не ближний свет. Пегашка долетит мигом…

– А наш-то, наш – чего?

– Ничего хорошего. Скопытился.

– Не соображу, от чего он помер-то?

– Вендиго его знает… Небось колданул что-то этот рогатый – от них чего угодно ждать можно. Когда наш упал, мне что ли тряско в голове сделалось: словно огрели чем-то тяжёлым, но без боли. Так – виски сдавило чуток…

– И верно, я тоже почувствовал. Подумал ещё: солнцем шибануло, что ли? Но не больно-то печёт сегодня…

– Уберите к демонам эти ящики!..

– Го-о-оре!..

– Поднимите её! Чего развылась?

– Эй, хорош толпиться! Дорогу, м-м-мать! Сейчас по мордасам раздавать начну!..

– Малец-то как?

– Живёхонек. Да и что ему сделается? Мне в его годы от сверстников сильнее доставалось. До свадьбы сто раз заживёт. Гляди-ка, вон и городовой пожаловал.

– Слепень, тут такое стряслось!..

Сквозь боль в голове и саднящем плече пробилось жжение на коже бёдер. Я с усилием повернул голову. На шкуре медленно проступало знакомое по биркам из ведьминой аптеки изображение черепа. Меня охватила паника. Я поддался иррациональному стремлению уползти подальше от нарождающейся метки, жуткой и разоблачительной. Кто-то помог мне подняться. Подстёгиваемый ужасом, я неровно засеменил к мёртвому телу, рядом с которым с задумчивым видом стоял городовой Слепень, опоясанный форменной перевязью. Он щурился и непроизвольно облизывался, показывая длинные острые клыки. Мертвец лежал рядом, изогнувшись невозможным образом, будто у него был сломан позвоночник. Раскинутые ноги пони застыли в таком положении, словно он всё ещё порывался куда-то бежать. Возле страдальчески изогнутого рта расплывалось в пыли и тут же впитывалось в неё пятно чёрной, как дёготь, крови. Слепень озадаченно потряс головой; длинная волнистая грива, ниспадавшая гораздо ниже шеи, взволновалась, поймав порыв лёгкого ветерка. В своей обычной манере ингату принялся рассуждать вслух:

– Ну, конечно, он ни с того ни с сего обезумел и напал на единорога… Ладно, примем такой вариант. Издалека бежал, говоришь?

– Почитай, через полрынка… – протянул стоявший рядом простоватого вида земной пони, глядя на ингату снизу-вверх.

– Выходит, бежал не абы зачем, а с определённой целью… На что ему сдался ссыльный? – раздумчиво проговорил Слепень, рассеянно оглядывая всё вокруг. Его взгляд скользнул мимо меня, но затем вернулся. Он вздрогнул и спросил удивлённо: – Скуффи, ты чего здесь делаешь???

– Я… с дядей Эрионом…

Слепень наморщил лоб, постоял молча, затем беспомощно покачал головой и пробасил с безнадёжностью в голосе:

– Одно к другому… Проклятые ведьмы…

– Р-р-разойдись! Пустите лекаря! – послышалось за стеной толпы. Пони поспешно разошлись в стороны.

– Никуда не уходи, Скуф, – сказал городовой. – Вместе пойдём.

Я остался ждать. Лекарь и ещё двое пони склонились над неподвижным окровавленным Эрионом. Я подавил в себе желание броситься к нему, тихонько подошёл ближе и встал так, чтобы не мешать взрослым. Разноцветный рисунок фибр в теле наставника тускло и неровно пульсировал, но вроде бы не собирался гаснуть. Вздох облегчения вырвался у меня сам собой. Опомнившись, я оглядел свои бёдра: там уже не было никаких рисунков.