Увядание мистера О'Блума

I. В Галоповой улице

В Галоповой улице на окраине Кантерлота лежал утром в постели, на своей квартире, Иллюм О’Блум.

Это был единорог лет тридцати от роду, однако не особенно наблюдательный пони, взглянув мимоходом на мистера О’Блума, сказал бы: «Должно быть, пегас».

И впрямь, имелось в его внешности нечто воздушное и свободное, присущее более резвым пегасам, нежели основательным земным пони и глубокомысленым единорогам: сизая масть мистера О’Блума была точь-в-точь, как окрас голубиных перьев, а всклокоченная белая грива напоминала облако.

Впрочем, в отличие от пегасов, Иллюм О’Блум был отнюдь не резв: его медленные, неспешные движения наводили на мысль, что это даже не единорог, а пухлая вальяжная тучка, неохотно поддающаяся дуновению ветра. Мысль гуляла вольной птицей по его мордочке, порхала на глазах, пряталась в складках лба, а иной раз, бывало, пропадала совсем. В такие моменты мистер О’Блум и вовсе переставал походить на живого пони, а казался – ни дать, ни взять – кусочком безмятежного неба, неведомо как угодившим на землю, и чуждым её суетности.

Сквозь тонкую щель между тяжёлыми шторами, некогда светло-голубыми, а теперь потемневшими от пыли, просочился в комнату Иллюма О’Блума солнечный луч и прочертил на ковре жёлтую линию, отделяющую ту часть помещения, где стояли бюро красного дерева и два кресла, от той, где возлежал под балдахином мистер О’Блум.

Луч медленно пополз прочь от кровати, скользнул по подлокотникам кресел, по рассыпанным на столе газетам, взобрался на полку с книгами, пересёк трещину в потолке, – утренние часы шли, а мистер О’Блум и не думал покидать своей постели.

Он, конечно, был болен, но недуг не истощал его физических сил, поэтому нельзя сказать, что лежание являлось для него необходимостью. Не было оно ни признаком лености, ни следствием усталости. Лежание для Иллюма О’Блума было нормальным состоянием.

Болезнь же его была ненормальной, невиданной прежде в Эквестрии: его Метка Судьбы медленно пропадала. Прежде она являла собою лист бумаги с буквами эквестрийского алфавита, но семь лет назад стала меняться: сперва символы на бумаге сделались бледнее, затем начали исчезать в случайном порядке примерно по одному каждые два-три месяца. А намедни и сам лист слегка пожелтел, на правом нижнем краю его показался разрыв, какие, бывает, оставляют чтецы, небрежно переворачивающие страницы.

Шэйл Пай, друг детства мистера О’Блума, сделавший теперь карьеру врача, взялся исследовать этот недуг и писать о нём монографию, где хотел перечислить все симптомы и описать течение болезни, а также открыть её возбудителя и способы лечения.

Шэйл Пай нанял своему другу, и, в то же время, объекту исследований сиделку – добродушную и домовитую Хоумли Уит – и назначил денежное содержание, как мнилось ему, нелишнее, потому что друг давно уже нигде не работал. Впрочем, мистеру О’Блуму деньги были без надобности: еду для него готовила миссис Уит, она же ходила за покупками и выполняла работу по дому, – поэтому своё жалованье он без раздумий отдавал ей.

Мистер О’Блум зевнул, почти не открывая рта, – можно сказать, просто глубоко вдохнул и выдохнул, – и сдержано, как бы вполсилы, потянулся. Передние ноги его высунулись из-под пухового одеяла и тут же спрятались обратно: слишком уж снаружи было холодно.

На самом-то деле, мистер О’Блум изрядно надышал за ночь, да и стоял разгар бабьего лета, оттого в комнате было вполне тепло, даже, надо признать, душновато, но по сравнению с жарким уютом под одеялом внешний мир казался ледяным.

Тут же в дверь тихо постучали, или, скорее, погладили её копытом, и послышался голос:

– Доброе утро, мистер О’Блум! Принести умыться, или изволите сразу завтракать?

Мысль о том, чтобы не только выбраться из-под одеяла, но ещё и окунуться в таз с водою, была невыносима. Мистер О’Блум тяжко вздохнул и натянул одеяло на голову так, что только кончики ушей торчали наружу.

– Мистер О’Блум, а мистер О’Блум! – не отставала сиделка. – Я уж слышу, что вы проснулись.

– Ах, оставь, Хоумли, – нашёл в себе силы простонать мистер О’Блум.

– Доктор Пай станет гневаться, что вы опять заспались, – возразила миссис Уит и всё-таки вошла.

Это была дородная песочного цвета пони с Меткой в виде двух колосьев пшеницы. Она подтолкнула к кровати заставленный едой столик на колёсиках и недовольно потянула носом:

– Ох, затхло-то как у вас!

Раздвинула шторы с намерением открыть окно и впустить свежего воздуха и увидела, что принесенная третьего дня герань завяла, побледнела и скукожилась, будто её месяц не поливали и держали в темени.

– Вам бы в другую комнату перебраться, – сказала Хоумли Уит. – В этой, видно, воздух совсем дурной: вот уж четвёртый цветок погиб.

Мистер О’Блум не отвечал. Он отвернулся к стене и обхватил голову передними ногами, закрываясь от света из окошка и голоса сиделки.

Та приоткрыла форточку, и мистер О’Блум ещё сильнее сжался под одеялом. На бюро зашелестели от дуновения ветра нечитаные газеты.

Хоумли Уит недовольно пощёлкала языком и удалилась.

Когда стук её копыт перестал доноситься из-за стены, мистер О’Блум выглянул из-под одеяла и сфокусировал взгляд на оставленном ею завтраке. На столике стояли блестящий кофейник с кружкою, стакан виноградного соку, тарелка горячей овсяной каши, от которой валил белёсый пар, миска творогу, разведенного со сметаной, блюдце со сложенными пирамидкой печеньями, а также лежала утренняя газета.

Ветер из форточки не миновал и её, взметнул страницы, и на пол упал скрывавшийся меж ними розовый конверт.

– Опять им неймётся, – досадливо простонал мистер О’Блум. – Что ж они всё меня трогают?

В бытность свою студентом школы для одаренных единорогов он делал определённые успехи и, пусть не мог похвастаться магическим могуществом, в вопросах теории ему было мало равных. Поэтому по окончании учебы мистер О’Блум получил предложение стать лектором, и даже проработал полтора года.

Давно уж он бросил это занятие, но нет-нет, да и приходили ему письма с приглашениями на разные учительские мероприятия: клерки так и не вычеркнули его имя из списков школьной рассылки.

Мистер О’Блум потянулся магией к щеколде и захлопнул форточку. Не без труда сел на постели и придвинул столик к себе.

Отхлебнул кофе, глянул на передовицу газеты: «Первый урожай яблок в новом эквестрийском городе – Понивилле», – гласил заголовок. Полистал страницы, проглядывая другие названия статей, и отправил газету пылиться на бюро. Туда же он, не глядя, отлевитировал и розовый конверт с пола.

Нельзя сказать, чтобы мистер О’Блум совсем не интересовался новостями. Бывало, какой-нибудь заголовок привлечёт его, и он даже начнёт читать статью под ним, да на середине остановится, подумав: «Зачем это всё?»

Иногда он пытался читать и книги, но романы казались ему скучными, а научные труды либо сообщали о том, что он и так знал, либо были совершенно непонятны.

Долгие годы учёбы в молодости начисто отбили у него тягу к печатному слову.

Когда мистер О’Блум уже завершал трапезу – скорее ранний обед, чем завтрак, – дверь распахнулась настежь под мощным ударом копыта, и в комнату ввалился дюжий чёрный с рыжими подпалинами земной пони.

– Здравствуй, Иллюм! – сказал он с требовательной интонацией и, не дожидаясь ответа, присосался к кофейнику: пил прямо из горла. – С утра маковой росинки во рту не было!

– Здравствуй, Шэйл, – печально улыбнулся мистер О’Блум.

Манеры друга забавляли его, но притом и вызывали жалость: вечно он суетился, спешил, мельтешил, не останавливаясь ни на секунду, всё ему было что-то нужно, и он был всем нужен. «А живёт-то он когда? – гадал мистер О’Блум. – Несчастный!»

Шэйл Пай тем временем подскочил к подоконнику и понюхал завядшую герань.

– Уже четвёртая, – пробормотал он. – Я и предполагать боялся, да, видно, так и есть.

– Что есть? – переспросил мистер О’Блум.

Доктор Пай смущенно поглядел на друга. Похоже, сказанное им не предназначалось для чужих ушей, но он не мог удержать в себе ни одного порыва, ни одной мысли.

– Ты бы сходил на прогулку, Иллюм, пора бока-то растрясти.

Шэйл схватил друга за передние ноги и стащил с кровати. Мистер О’Блум пошатнулся и сделал несколько шагов по комнате. Может, сделал бы и больше, да развернуться было особо негде.

– Мой дед землю пахал, – сказал Шэйл Пай, потрясая тяжёлым копытом, – и отец себя не жалел, чтобы я смог в Кантерлот переехать. И мне пришлось в поле трудиться, а потом учиться изо всех сил, чтобы доказать профессорам, что я ничем не хуже вас, единорогов! А тебе же всё было дано с рождения, все дороги открыты: образование тебе родители дали, в школу устроили, там ты с самого начала на хорошем счету был, мог бы карьеру сделать. Ты ведь из семьи книжников, у тебя вместо крови чернила по венам текут, а ты своими знаниями не пользуешься. Да вот моему приятелю перевод с мейританского заказали, хочешь, я его заставлю с тобой поделиться? Хоть чем-то займёшься.

– Не надо… переводов, – пробормотал О’Блум.

– Так какого же тебе Тартара надо? – вскричал Шэйл и гневно указал на смятую постель: – Чего ты ищешь на этом одре? Ты на нём ничего не найдёшь!

– Я ищу свободы и покоя, – тихо ответил мистер О’Блум, оборачиваясь к окну и смыкая веки, – я б хотел забыться и заснуть.

– Эх, вытащил бы я тебя на улицу, да недосуг: надо ещё в сто мест поспеть, а потом записать кое-что для монографии.

«В сто мест поспеть! – обмер мистер О’Блум. – Несчастный!»

– Да и других хлопот вдруг прибавилось… – продолжал Шэйл, но вдруг замолк, стушевался, в отведённом его взгляде померещилась стыдливость, и он добавил извиняющимся тоном: – Ну, да я потом тебе скажу, может, хоть так ты расшевелишься.

– Загляни к Хоумли, пусть она тебе поесть приготовит, – предложил мистер О’Блум, – по дороге перекусишь, ежели так торопишься. А лучше приходи к ужину.

Ему, конечно, стало интересно, о чём таком чуть не проболтался Шэйл, но не настолько, чтобы засыпать вопросами: сам скажет, когда придёт время.

Они попрощались, и доктор Пай ускакал по делам, а мистер О’Блум некоторое время стоял посреди комнаты, думая о том, что, возможно, стоило бы и впрямь прогуляться.

Однако заключил, что надо сперва дать отлежаться пище в желудке, чтобы не причиняла неудобств при ходьбе, и прилёг на постель.

Скользя взглядом по потолку, мистер О’Блум лениво гадал, какие новые хлопоты вдруг появились у старого друга, и что такого он увидел в увядшей герани: «Вечно-то с Шэйлом что-то происходит: не одно, так другое».

Режущий глаза солнечный луч давно пропал с потолка, штукатурка вновь сделалась светло-серой, спокойной, умиротворяющей. Мистеру О’Блуму начало грезиться, что он поднимается вверх, плывёт по потолку, будто пегас по небу, по членам его разлилась лёгкость, ему вспомнились старые годы, когда он ещё выходил из дому рано утром и шёл на занятия, когда общался со многими пони и даже вызывал их приязнь, когда носился жеребёнком по селу…

Так, незаметно мистер О’Блум заснул.

II. Детство, отрочество, юность

Говорят, земля, где стояло село Блумхем, была пожалована пращурам Иллюма О’Блума ещё самой принцессой Платиной на заре Эквестрии.

Много лет прошло с тех пор, многое изменилось в общественном укладе, прежние дворяне утратили статус и богатство, а О’Блумы так и жили в Блумхеме и пользовались уважением других тамошних семейств.

Род Пай выращивал камни – неблагодарный и тяжкий труд, но необходимый. Прекрасен алмаз и ярок рубин, но разве построишь из них крепкий дом, разве вымостишь ими дорогу так, чтоб и ходить по ней было легко, и сносу ей не было? Самоцветы радуют глаз, но Эквестрия стоит на иных камнях – серых и невзрачных.

Имелись в Блумхеме и плодородные угодья, которые облюбовало одно из колен семьи Эппл. В садах цвели и плодоносили яблони, груши и сливы, на пашнях колыхались овсяные колосья, по широким, доходящим на востоке до горизонта, зелёным лугам бродили привольно коровы.

Вечерами маленькие Иллюм и Шэйл частенько гостили у Эпплов, угощались пирогами и блинами с вареньями, слушали сказки о дальних краях и страшилки о ближних – о чудовищах, которыми кишел раскинувшийся к западу Вечнодикий Лес. Младшенькая Крошка Смит затыкала копытами уши, когда речь заходила о древесных волках, мантикорах и куролисках, а Иллюм и Шэйл потешались над нею.

Однако их жизнь была нелегка. Юный Шэйл Пай, не покладая копыт, работал с отцом и дедом в каменном поле. Иллюма родители воспитывали строго, и с утра до вечера он корпел над книгами и свитками: отец и мать хотели, чтобы сын перенял все накопленные за века знания О’Блумов и преумножил их.

Но тем больше радости приносили детям минуты отдыха. Росшие в строгих семьях, Иллюм и Шэйл завидовали друг другу: маленькому единорогу мнилось, что работать с друзьями в поле куда веселее, чем прозябать в домашней библиотеке, а Шэйл грезил уходом с каменной фермы и учёбой в Кантерлоте. Впрочем, обоюдная зависть их была белой, ни разу в жизни они не поссорились, к тому же их утешали и связывали добрые ласки, обильно расточаемые в семействе Эпплов и на своих, и на чужих жеребят.

Когда дети повзрослели, обоих отправили учиться в Кантерлот. Иллюму пришло пригласительное письмо из школы для единорогов, а отцу Шэйла пришлось занять у О’Блумов денег на обучение сына медицине.

Поступив в школу, Иллюм с удивлением обнаружил, что требовательность родителей пошла ему на пользу: он оказался более дисциплинированным и подготовленным, чем большинство других молодых единорогов. Учёба давалась ему легко, и он быстро снискал уважение однокашников: те частенько обращались к нему за помощью в освоении программного материала, и он никогда не отказывал.

Ближе всех Иллюм сошёлся с Оил Иллюминейшн – тонконогой златогривой единорожкой. Она была младше на два года, но пробыла в школе гораздо дольше, поскольку училась в ней с самого детства, на пансионе, тогда как Иллюма до поры держали на домашнем обучении.

На больших переменах они часто гуляли в школьном саду.

Сад этот усилиями столичных пони, единорогов и пегасов не увядал даже зимою. Странное зрелище открывалось порой из школьных коридоров: за окном, выходившим в город, шумел серый ливень, будто зачёркивающий мироздание, или же холодели каменные улицы, а за окном, выходившим в сад, бушевала густая, позолоченная солнцем зелень.

Там бродили среди стройных берёзок или сидели под сенью раскидистых каштанов Оил и Иллюм. Иногда они дремали, привалившись друг к другу пелчами, иногда О’Блум пересказывал ей книги, которые читал, а она ловила каждое его слово, восхищенно ахала и требовала рассказывать ещё и ещё: всё ей было интересно, и она не могла дождаться, когда, наконец, её класс будет проходить то, что Иллюм уже знает.

Иллюму льстила её восторженность, и, хотя в детстве учился нехотя, перед Оил он заливался соловьём, важно вещая о пользе книг и учения, стараясь лишний раз показать свою начитанность:

– Что море! Оно наводит только грусть на пони: глядя на него, хочется плакать… Да и зачем терпеть все невзгоды дальних дорог, если по ним уже прошли другие? Достаточно протянуть ногу к книжной полке, как писал Лонгфоал:

Иных манят пустынь пески,

Скитанья в вечных льдах…

А мне – движением ноги

Весь мир открыт в стихах.

В выходные, если позволяла погода, Иллюм и Оил гуляли по узким улочкам Кантерлота и подолгу сидели в многочисленных кафетериях, вместе читали газеты и обсуждали новости.

Часто к ним присоединялся Шэйл Пай со своими новыми приятелями-студентами, рассказывал об успехах в медицинском училище, делился планами на будущее. Иллюм и Оил развешивали уши и радостно переглядывались, и, казалось, ничто не могло помешать молодым целеустремлённым пони осуществить все свои мечты.

Однажды Иллюму предложили стать корреспондентом школьной газеты – читать новые статьи по теории магии и пересказывать их простым, понятным даже младшеклассникам языком. Иллюм с готовностью согласился, и Оил всецело поддержала его, сказав, что так он сделает первый шаг на пути к становлению уважаемым учёным.

Однако через неделю вскрылась неприятная подробность: оказалось, работа для газеты отнимает у Иллюма время, которое он прежде проводил с Оил, хуже того – редакционные собрания устраиваются по выходным, а значит, он больше не сможет гулять с нею по городу.

Иллюм без сожалений отказался от работы, и всё стало, как раньше: ничто больше не мешало ему встречаться с Оил.

Так миновал год.

На следующий у всех сменилось расписание, и получилось так, что Иллюм и Оил теперь учились в разное время: когда он сидел на уроках, та была свободна, и наоборот.

Иллюм стал прогуливать. Профессора отчитывали его, но не слишком грозно: он уже был на хорошем счету. С благодарностью вспоминал отцовскую мудрость: «Сначала ты работаешь на авторитет, потом авторитет работает на тебя».

Оил его прогулы льстили, приятно было сознавать, что он предпочитает её общество другим занятиям:

– Удивительный ты пони, Иллюм, – говорила она, – серьёзность и ум сочетаются в тебе с какой-то внутреннею свободой. Я вот до ужаса боюсь профессоров, а тебе хоть бы что!

Позже Оил записалась на дополнительный курс по магической археологии – науке, занимающейся поиском древних артефактов и утраченных свитков с заклятиями.

Её занятость увеличилась, и причин для прогулов у Иллюма стало меньше.

Иллюму предложили принять участие в конкурсе на стипендию имени Старсвирла Бородатого, но он отказался: и без того стал реже видеться с Оил, а подготовка отняла бы ещё больше времени.

Оил же, вдохновлённая примером Иллюма, сама стала делать большие успехи в учёбе, и летом её взяли в археологическую экспедицию в земли бизонов.

Из экспедиции она так и не вернулась.

Поначалу они с Иллюмом ещё писали друг другу письма, но потом Оил с молодыми коллегами уплыла за море, и поддерживать связь стало невозможно.

В последнем письме О’Блум прочел:

«Дорогой мой Иллюм,

Как ни жаль мне расставаться с тобою, но я всю жизнь мечтала повидать заморские страны, да и само путешествие на корабле манит меня.

Хотела бы я, чтобы ты был со мной в этом круизе, хотела позвать тебя, но боялась услышать отказ. Знаю ведь, как ты принципиален, как всегда делаешь только то, что желаешь, помню, что ты не любишь море, помню твои слова: «Что море! Оно наводит только грусть на пони: глядя на него, хочется плакать…»

Боюсь, и мне предстоит плакать в пути, ведь тебя со мной не будет».

«Да как же так?» – опешил Иллюм. Отчего Оил не позвала его с собой? Неужели он не пошёл бы за нею хоть на край света? Как мог он предвидеть, что слова о его нелюбви к морю, сказанные когда-то более для красоты слога, нежели ради истины, так западут в память и в сердце Оил?

«Глупо-то как, – сокрушался Иллюм. – Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся, так не лучше ли вообще не говорить, чтобы не навлечь беды? Как же глупо всё это, как бессмысленно!»

Иллюм хотел было броситься Оил вдогонку, но рассудил, что к тому времени, как доберётся до порта, откуда она отплывала, след её уже простынет, и он всё равно не сможет её отыскать.

Иллюм доучился и получил должность лектора с минимальным окладом. Каждый день он исправно ходил на занятия и прочитывал студентам материал. Смотрел на них исподлобья, с некоторой завистью: они казались такими весёлыми, полными сил и устремлений, тогда как Иллюм – или, как его называли теперь, мистер О’Блум – не имел ничего.

Он начал осознавать, что почти никогда не делал того, что хотел, не жил для себя. В детстве родители решали, чем он должен заниматься, что и когда изучать, юность свою он провёл в той школе, куда его отправили, и вот теперь, на заре зрелости, продолжает делать то, что ему говорят: предложили работу – он и взялся.

Единственным его собственным выбором была Оил Иллюминейшн. Она сама, без чьего-либо наущения, ему понравилась, он сам познакомился с нею и по собственной воле с ней встречался даже вопреки школьному распорядку.

Лишь ради неё Иллюм принимал самостоятельные решения, вот только все решения его были отрицательными: не писать в газету, не ходить на уроки, не участвовать в конкурсе. Он от столького отказался ради Оил, а она уплыла в неведомые края, и ни слуху от неё, ни духу!

Но Иллюм отнюдь не корил её, понимая: «Я стоял на месте, потому что боялся выбрать ту дорогу, на которой не будет Оил. А надо было выбрать ту, по которой она захотела бы пойти со мной».

Снова и снова он думал о том, чтобы отправиться на поиски Оил, но не знал, с чего начать, и всякий раз говорил себе: «Зачем? Теперь поздно: у неё совсем другая жизнь, и она позабыла меня, это уж наверно». И боялся, что с каждым днём мысль эта становится ближе к правде.

В последнюю неделю перед Днём Согревающего Очага, когда воздух хрустел от мороза, и ледяной ветер, казалось, вымывал из тела все силы, как вода вымывает песок, один ленивый студент спросил мистера О’Блума посреди лекции:

– А зачем нам учить эту теорию, если она давно устарела?

– Незачем, – признал мистер О’Блум, удивившись тому, что разделяет непонимание ученика. – Действительно, всё это просто не имеет смысла. Какой прок во всех знаниях, если они не помогают удержать то, что вам дорого? Какой прок делать что бы то ни было, если счастливее всё равно не станешь?

Сказав так, мистер О’Блум ушёл из школы и больше никогда туда не возвращался.

Он приехал в Блумхем и поселился в родительском доме. Отец и мать недоумевали, отчего сын бросил карьеру, а тот отвечал:

– Я всю жизнь провёл за книгами, всю жизнь слушался вас. И я так устал, так устал от всего этого. Пожалуйста, мама, папа, дайте мне просто отдохнуть.

И Иллюм отдыхал до весны.

Впервые ему не нужно было никуда спешить по утрам; поначалу он по привычке просыпался рано, но с каждым днём поднимался всё позже и позже, пока не стал залеживаться до одиннадцати, а то и до полудня. И впрямь, зачем ему теперь было вставать?

Родители только ногами разводили: уж не заболел ли сын?

Снег сошёл, и семьи Пай и Эппл взялись за свои угодья: перекапывали почву, удобряли, сеяли. Несколько раз Иллюм выходил помочь им, но его друга Шэйла не было, а пони помладше, с которыми он знался в детстве, теперь стали ему совсем чужими, и вскоре он бросил ковыряться в садах и огородах и снова почти не покидал дома.

Когда на яблонях появились цветы, приехал на каникулы Шэйл.

– А поворотись-ка, друг! – набросился он на Иллюма и заметил: – Изрядно же ты раздобрел, гляди, гиподинамию заработаешь… Эй, а что это с твоей Меткой?

Иллюм подошёл к зеркалу, покрутился и увидел, что с листа на его боку пропала буква «Н».

– Интересно, – пождал губы Шэйл, – вернусь к Кантерлот – сразу поищу сведения в нашей медицинской библиотеке.

Наступило лето, одно из самых неудачных на памяти жителей Блумхема. Плоды у Эпплов уродились мелкие, а последующий осенний урожай оказался никуда и вовсе негодным: яблоки, груши и сливы на вкус стали пресными и утратили сочность.

О’Блумы-старшие с головою зарылись в книги в поисках причины проблемы и решения: то ли земля истощилась, и надо дать ей отдохнуть, то ли в атмосфере что-то не так, и надо писать жалобу в погодную службу. Призывали помочь в изысканиях и Иллюма, но стоило ему заглянуть в одну из книг, которые его заставляли читать в детстве, у него начинался натуральный приступ тошноты.

Иллюма сочли больным и, пользуясь этим, он почти совсем перестал вставать с постели, лежал да глядел в окно, как желтеет листва садов, как жухнет трава.

А с Метки его пропала ещё одна буква – «Р».

На время краткого перерыва между двумя практиками приехал Шэйл. Он рассказал, что нигде не нашёл упоминаний о болезнях, похожих на хворь друга, и с энтузиазмом заявил:

– Возможно, мы с тобой, Иллюм, открыли новый недуг. Буду изучать тебя, напишу монографию и заткну за пояс всех этих снобских единорогов из врачебной коллегии!

Воодушевлённый научными и карьерными перспективами, Шэйл и не заметил, что Блумхем пребывает не в лучшем состоянии.

Вновь землю укрыл снег, и зиму сельские жители согревались надеждой: уж новый-то год точно будет урожайным.

Но ни новый год, ни следующий не принесли облегчения. Сады переставали плодоносить: ветви усыхали, завязи не развивались в плоды, а если какое-нибудь яблоко всё же вырастало, то обязательно оказывалось гнилым изнутри.

– Испортилась здесь земля, надо уходить, – говорили Эпплы и задумывались: – Куда? Да вот хотя бы и за Вечнодикий Лес – чай, он не бесконечный, и за ним вполне могут найтись плодородные почвы.

На том и порешили. В течение следующих месяцев весь Блумхем был в движении: пони собирали скарб, готовили припасы, решали, что необходимо взять, а что можно оставить, чтобы не слишком отягощать себя в пути.

Селяне сновали за окном туда-сюда, а Иллюм всё лежал да смотрел на них сквозь засиженное мухами стекло.

Шэйл Пай получил весть о переселении и приехал попрощаться с родными и друзьями и пожелать им удачи в пути. Долго разговаривал о чём-то с родителями Иллюма и в итоге объявил, что забирает его с собою в Кантерлот.

– Нельзя тебе с ними, Иллюм, – сказал он, но не объяснил, почему.

А Иллюм и не спрашивал: он и сам не горел желанием отправляться невесть куда. Приятно поехать туда, где тебя ждут и готовят ужин и постель, чтобы ты подкрепился и соснул часок с дороги. Но подвергать себя опасностям и тяготам пути, не ведая даже, ждёт ли в конце награда, и будет ли конец, – это уж увольте.

Иллюм и в Кантерлот-то поначалу не хотел возвращаться, но Шэйл убедил его, пообещав, что все вопросы обустройства возьмёт на себя.

Так и случилось, что все жители Блумхема переселились за Вечнодикий Лес, нашли новые плодородные земли и основали город Понивилль, а Иллюм О’Блум поселился в Галоповой улице на окраине Кантерлота.

Поначалу на новом месте было неуютно, но постепенно мистер О’Блум стал видеть в настоящем своём быте продолжение того существования, что он вёл в Блумхеме, только с другим колоритом местности. Ему удалось, наконец, обрести столь желанные покой, довольство и безмятежную тишину.

Он торжествовал внутренне, что надёжно укрылся от докучливой и мучительной жизни: от требовательных родителей, от обязательств перед коллегами и учениками, от переживания расставания с Оил, глупого, нелепого, отравлявшего душу чувством смятения, неустроенности, незавершённости.

III. Свобода и покой

Проснулся мистер О’Блум, когда солнце уже клонилось к закату, и стены соседних домов за окном окрасились в рубиновый цвет.

Он тяжело дышал, сердце его часто стучало, на шкуре под сизою шёрсткой выступил колючий пот. Вся жизнь пронеслась перед мысленным взором мистера О’Блума, он ясно увидел себя со стороны, и страх охватил его.

Закипело воображение, наполняясь забытыми воспоминаниями, неисполненными мечтами, несказанными словами и несовершёнными поступками. Мистер О’Блум застонал, упёршись рогом в подушку, словно хотел пронзить её, как пронзали врагов в годы раздора, и из глаз его одна за другою покатились холодные слёзы безнадёжности по светлому, навсегда упущенному идеалу жизни.

С его Метки пропала буква «Ж», и на листке осталось всего три: «И», «Л», «О».

«Пусть не видать мне больше Оил, – подумал мистер О'Блум, – но надо, надо сделать хоть что-нибудь, иначе так и сгнию в этих стенах: превращусь в совершенное растение, да и завяну, как та герань».

Мистер О’Блум вскочил с постели, и от резкого движения у него закружилась голова.

– Хоумли, Хоумли! – сипло крикнул он. – Воды!

Через минуту прибежала Хоумли Уит с кувшином и стаканом, налила мистеру О’Блуму, и тот жадно выпил. Он ощущал, как живительная влага льётся по пищеводу и падает в желудок, как расползается изнутри по телу холодок, не сковывающий, а бодрящий.

– Вам не худо ли? – обеспокоенно спросила сиделка, редко видевшая подопечного таким взбудораженным.

– Погрей. Помыться хочу.

– Никак пошли на поправку? – улыбнулась Хоумли и поскакала готовить воду для ванны.

Час спустя чистый, распаренный и чувствующий, будто заново родился, мистер О’Блум вернулся в свою комнату и обнаружил, что за окном совсем смерклось, и выходить куда-то уже поздно.

«Ну, ничего, – сказал он себе, – теперь-то уж я не отступлюсь, завтра же с утра совершу моцион, как Шэйл советовал».

И уселся за прикаченный миссис Уит столик с ужином. На этот раз она приготовила картофельный суп с зеленью, гренки на растительном масле и политые глазурью кексы на десерт.

Мистер О’Блум теперь желал, чтобы поскорее наступило завтрашнее утро, и рассчитывал лечь спать сразу после еды. Однако, откушав, сделался ещё бодрее и понял, что заснуть никак не сможет.

«Письмо-то! – вспомнил он. – Может быть, меня зовут обратно на работу в школу? И то сказать, пора бы делом заняться».

Взял с бюро розовый конверт, вскрыл и вытащил бумагу.

«Мой дорогой Иллюм,

Надеюсь, хотя бы это письмо дойдёт до тебя, и ты его прочтёшь, но притом и страшусь этого.

В своих странствиях я видела удивительные вещи и постоянно думала, как славно было бы разделить эти поразительные впечатления с тобою, ведь читать о деяниях древних магов и далёких забытых городах – это одно, а прикоснуться к памяти о них своими копытами – совсем другое.

Я писала тебе всякий раз, как была оказия, но ответов не получала. Конечно, умом я их и не ждала, ведь я часто переезжала, и ты не знал, на какой адрес следует слать мне письма, да я и сама не ведала, где окажусь, но сердце моё точила горечь от мысли, что ты, возможно, забыл меня.

Но прошлой весною я случайно повстречалась с Шэйлом. Он был в отпуске и в поисках экзотики отправился в Зебрику. Там, в портовом городе, мы столкнулись на улице. Я споткнулась о камень (мостовые там ужасны!) и вывихнула ногу, а Шэйл услышал мой крик и прискакал, чтобы оказать медицинскую помощь. Представь наше обоюдное удивление! Мы как будто перенеслись назад, в те времена, когда сиживали втроём в кантерлотском кафетерии. Шэйл разъяснил мне, что ты переехал, и попросту не мог прочитать моих писем, потому что я отсылала их на старый твой адрес, и рассказал, что ты болен.

Я хотела тут же бросить работу плыть к тебе, но Шэйл заверил, что ты в надёжных копытах, и я успокоилась и вернулась к раскопкам. С разрешения коллег-археологов и Шэйл помогал мне…

И вот тут я подхожу к той части письма, в коей страшусь причинить тебе боль… Впрочем, прости мою самонадеянность, возможно, для тебя это ничего и не значит… Я любила тебя, милый Иллюм, любила твой спокойный и уверенный нрав, твои веские речи и твой воздушный облик, твои же чувства были для меня загадкою, и я подумала, что раз ты, всегда делавший то, что желаешь, не предложил мне связать наши жизни, значит, не хотел этого, и просто радовалась возможности побыть с тобою рядом.

Но во время раскопок я полюбила Шэйла. Совместное ли прошлое сблизило нас, или он сделался таким привлекательным жеребцом, не знаю. Но я была уже не той неуверенной кобылкой, что прежде, и отважилась поделиться с ним своими чувствами. Шэйл признался, что с учебных лет был очарован мною, но не хотел мешать нашим с тобою, Иллюм, отношениям, да и теперь боялся, что наша связь тебя расстроит. Однако мы, оба уже немолодые, зрелые пони, решили, что пришла пора остепениться.

Мы назначили свадьбу на конец бабьего лета, как раз тогда раскопки закончатся, и я вернусь в Кантерлот. Я очень хочу увидеться с тобою снова, Иллюм, и приглашаю на свадьбу. Шэйл, кстати, подумывает сделать тебя шафером.

Если ты любил меня, прости, что я отринула свои чувства к тебе. Если же для тебя наши встречи были пустяками, то тем лучше. Надеюсь, мы снова сможем собираться втроём как друзья, и, быть может, знания, добытые мною в путешествиях, помогут Шэйлу разгадать секрет твоей болезни и вылечить тебя».

Мистер О’Блум выронил письмо на пол и опустился на постель. Вся его жажда деятельности вмиг пропала, и немудрено: стоило ему окончательно смириться с потерей Оил и решиться вступить в жизнь заново, она напомнила о себе – но тем лишь дала понять, что с нею мистеру О’Блуму больше не воссоединиться.

«Хорош же я был! – сокрушённо вздохнул он. – Оил допускала даже мысль, что и не нравится мне вовсе… Эх, эх…». С самого детства жизнь мистера О’Блума контролировали, и он привык, что всё складывается как-то само, помимо его воли и усилий, что ему и делать ничего не надо, кроме как вести себя обыкновенным образом, и Оил так и будет с ним.

Из коридора послышался топот тяжёлых копыт, и в комнату заглянул Шэйл Пай.

– Ты звал к ужину, Иллюм! Прости, что поздно пришёл, совсем с ног сбился за всеми делами. Но миссис Уит сказала, ты внезапно взбодрился, поэтому я решил всё же тебя побеспокоить… Но ты, вижу, опять валяешься.

– Садись, Шэйл, – мистер О’Блум кивком указал на низкий стул у бюро, – Хоумли сейчас подаст тебе супу.

Шэйл уселся и утёр лоб копытом; всё не мог отдышаться.

– Уф, забегался.

– К свадьбе готовишься? – спросил мистер О’Блум, и Шэйл вздрогнул.

Поглядел не несчастную, растерянную мордочку друга, заметил розовый конверт и письмо на полу подле кровати и повесил голову:

– Прости, друг… Если, конечно, ты захочешь теперь звать меня другом. Поверь, мне так стыдно перед тобою…, но ничего поделать с собой не могу. Утешаюсь лишь мыслью, что ты разозлишься на меня, и злость вырвет тебя из апатии.

– Брось! – махнул ногой мистер О’Блум. – Я, наоборот, рад, что вы с Оил счастливы. А я…, что я? Разве я, такой жалкий и безвольный, ей пара?

– Но ты ведь любил её, Иллюм. Я уверен, что и болезнь развилась у тебя от горя, когда она уплыла.

– Нет, – мистер О’Блум покачал головой, – Оил не виновата. Изъян был во мне всегда, иначе я бы ещё в школе позвал её замуж. Уже тогда я не жил по-настоящему, а только выполнял чужую волю да ждал, когда же, наконец, освобожусь. А, впрочем, пустое! Я не себя оплакиваю, я за тебя радуюсь: хоть что-то хорошее сделал в жизни – вас познакомил.

На мордочке Шэйла расплылась дрожащая улыбка, а брови плаксиво изогнулись: ему было и жалко друга, и стыдно перед ним, и слова его растрогали.

Он сел на постель подле Иллюма и обнял его, пробормотав:

– Какая у тебя добрая, кроткая душа! Я порой ругаю тебя, лежебоку, но ты всё равно самый добрый пони из всех, кого я знаю. Вот и сейчас – другой бы проклял меня за то, что увёл его кобылку, а ты словно светишься. Ты святой, Иллюм, как те древние пони из твоих исторических книжек.

– Ну, полно, полно, – засмущался от похвал мистер О’Блум.

Давно уж никто не превозносил его достоинства, и ему сделалось ужасно неловко. Он крикнул:

– Хоумли, где там ужин для Шэйла?

За едой друзья обсуждали приготовления к свадьбе. Мистер О’Блум пообещал Шэйлу, что непременно придёт, а тот постоянно повторял: «Приходи обязательно», – и казалось обоим, что они вернулись в прошлые весёлые времена.

Потянулись оставшиеся до торжества дни. Шэйл Пай навещал мистера О’Блума чаще прежнего и справлялся, совершает ли он прогулки по городу, чтобы подготовиться к первому за долгие годы выходу в свет. Мистер О’Блум послушно ходил вокруг дома и вдоль Галоповой улицы, но в центр покуда не заглядывал – слишком уж там было оживлённо.

Однако через неделю его запал прошёл, он снова стал подолгу залёживаться и переедать: миссис Уит не могла устоять перед мягким тоном мистера О’Блума, когда он просил оставить его в покое и испечь жирных блинов с яблочной начинкой, какие готовили Эпплы в Блумхеме. А доктор Пай уже считал минуты до прибытия корабля Оил и с головой ушел в организацию праздника, поэтому вразумлять друга-пациента ему стало недосуг.

На свадебную церемонию мистер О’Блум не явился. Встревоженная, Оил Иллюминейшн побежала на Галоповую улицу сразу после обмена подковами, да с такой прытью, что Шэйл Пай едва поспевал за нею.

Вслед новобрачным неслись удивленные крики гостей, пышный кружевной подол платья шуршал на ветру, и срывались лепестки с розы, вплетенной в гриву Оил, выцветшую под зебриканским солнцем, сделавшуюся почти белой, как и Иллюма.

Когда Оил и Шэйл вбежали в комнату мистера О’Блума, тот лежал на постели, скорчившись, скинув одеяло на пол. На Метке его не осталось букв – один пожелтевший, надорванный по краям лист. И тот выцветал на глазах!

– Иллюм! – кинулся к нему Шэйл и накрыл одеялом.

– У него приступ? – испуганно пролепетала Оил.

– Иллюм, не молчи! Ну, миссис Уит получит у меня. Сиделка, называется! – бушевал Шэйл.

– Не ругай её, – мистер О’Блум открыл глаза и слабо, но приветливо улыбнулся. – Она уже дала мне порошок… Ничего страшного, живот свело.

Узнав, что, несмотря на плачевный вид, жизни Иллюма ничто не грозит, Оил вздохнула с облегчением и осмотрела комнатушку. Повсюду лежала пыль, и воздух был затхлым.

– Что же ты объелся? – Шэйл легонько ткнул друга копытом в бок. – Я ведь говорил, что на свадьбе будет достаточно угощений.

Тут лицо его омрачилось, и он спросил:

– Или ты и не собирался приходить?

Мистер О’Блум покачал головой и указал на захламлённое бюро.

– Я хотел… вам письмо написать… с поздравлениями. Несколько раз за него садился, да так и не сумел собраться с мыслями.

– А ведь обещал! – грозно топнул Шэйл. – Ведь клялся, что придёшь!

– Тихо, тихо, – взмолилась Оил, положив переднюю ногу мужу на шею. – Тихо, пожалуйста. Выйди, дай мне с ним поговорить.

Шэйл сокрушёно фыркнул и скрылся за дверью, а Оил присела подле кровати мистера О’Блума.

Тот поглядел на неё мутными глазами и ничего не сказал.

– Иллюм, миленький мой, – Оил погладила копытом его мягкую круглую щёку. – Это я, узнаёшь? Я пришла к тебе. Будем праздновать? Я пошлю Шэйла, чтобы он привёз угощений со свадьбы, и мы здесь всё отметим, коли уж ты выходить не хочешь. А?

В ответ Иллюм слабо улыбнулся, его пухлые щёки дрогнули.

– Это моя вина, – всхлипнула Оил. – О, Селестия, я так виновата, что бросила тебя…

– Нет… Ты прекрасна. Разве красота может быть дурной?

– Тогда в чём причина? – горько воскликнула Оил. – Что сгубило тебя, Иллюм? Нет имени этому злу…

– Есть, – глухо отозвался мистер О’Блум.

Оил замолкла, ожидая, что он продолжит, что всё объяснит, что заговорит важным голосом, как в школьные времена, так, что всё станет ясно и понятно, легко и просто. Скажет, что у его боли есть имя, что она давно известна докторам и учёным, и что её можно исцелить.

Но мистер О’Блум молчал. Он слегка повернул голову к окну так, что луч солнца из-за штор упал на его глаза, и опустил веки. Мордочка его озарилась ровным спокойным светом, на ней застыло выражение совершенного счастья и безмятежности, какое бывает лишь у крохотных жеребят, не узнавших пока, что за любое счастье нужно бороться, и что радость может сменяться страданьем. Мистер О'Блум обрёл покой и свободу ото всех тягот мира.

И роза в гриве Оил Иллюминейшн завяла.