Перья небесных пони

Перья небесных пони

Снаружи послышалось деликатное покашливание, а затем – осторожный стук в дверь.

— Fleur De Lys, mon amour¹, я вынужден просить Вас немного поторопиться. Экипаж давно подан и ждет у крыльца. Мы можем опоздать, ma chère…²

— Oui.³ — Отвечала я рассеянно, при помощи магии доставая из потайного ящика моего secretaire⁴ один милый сердцу сверток. — Но мне требуется еще немного времени… Вы же знаете, красота…

— Истинная красота, такая, как у Вас, мой милый друг, не нуждается в том, чтобы подчёркивать ее. Имеющий глаза да увидит, Вы будете самой прекрасною пони на этом вечере. Но, так и быть, я подарю Вам еще пару минут. Я удаляюсь и больше не смею беспокоить Вас.

Я чутко прислушалась; вот четыре копыта простучали вниз по лестнице. Сейчас их обладатель заведет церемонную беседу с моими maman и papa⁵, а это значит, что я могу немного побыть наедине с собой.

Я была готова к выходу в свет, но на всякий случай бросила привычно-придирчивый взгляд в зеркало. На меня смотрела молодая пони – единорог с молочно-белой шерстью и нежно-розовою, как самый дорогой и изысканный зефир, гривою. Сейчас по случаю предстоящего раута у госпожи N, посвященного Кануну Дня Согревающего Очага, грива уложена была в замысловатую высокую прическу. На самом её верху покоилась изящная шляпка с вуалью – последний крик моды от лучших кутюрье Кантерлота. В бархатном тёмно-синем платье в тон шляпке, расшитом золотой нитью и украшенном жемчугом, не стыдно было бы показаться и самой принцессе. Моя горничная полчаса трудилась, стягивая его тугую шнуровку, так что теперь я с трудом могла дышать. Да, я была неподражаема. Как всегда.

Вздохнув, я отвернулась от зеркала. Я потушила свет, и в комнату сквозь стрельчатое окно просочился бледный сумеречный свет умирающего дня. На улицах зажигали фонари. К тому же пошел снег. Крупные, как опахала, хлопья снега бесшумно падали с темнеющего неба. “Перья небесных пони”, — вспомнилось мне, и сердце, как всегда в таких случаях, стиснуло сладкою болью. Я закрыла глаза и в своих воспоминаниях легко перенеслась на много лет назад…

~***~

Мне снова восемь, я пустобокая нескладная единорожка. Мне ещё слишком мало лет, чтобы утверждать с уверенностью, но мои родители убеждены: их дочь – самый одарённый жеребенок во всей Эквестрии. У меня нет ни минутки свободного времени: занятия музыкой, иностранными языками, танцами… Особенно танцами: я с рождения отличалась от остальных жеребят стройною статью и длинными, тонкими ногами, словно предназначенными для театральных подмостков. «Моя маленькая балерина», — повторяла maman, смахивая слезу умиления. Родители свято верили в то, что я также буду вращаться в высшем свете, попутно оставив в истории след моего несравненного таланта. Представительный единорог, папенька был известным в Кантерлоте меценатом, маменька же, в прошлом знаменитая пианистка, обладала множеством добродетелей самого разного сорта – от вполне сносного художественного дарования до не подлежащей никакому сомнению изумительного умения блистать в свете. Вы не сумели бы отыскать во всей Эквестрии пони более благовоспитанной и обладающей более изысканными манерами, чем моя матушка. Изящная, с утончённым вкусом, маменька и в замужестве кружила головы и разбивала сердца, сама не желая этого, но все знали, что её собственное сердце принадлежит только супругу. Словом, я гордилась и восхищалась своими родителями. И скажи мне, о мой читатель, разве могла я пойти против их воли и избрать себе какой-либо другой путь?

Итак, уроки, уроки, уроки… Нет, не в школе, не среди других жеребят, что вы! Я проводила свои жеребячьи дни, переходя из одной комнаты нашего особняка в другую. Там, строго по расписанию, меня ждали всё новые и новые учителя, и все они в один голос восхваляли мои таланты. Причем каждый из них уверял, что, когда у меня наконец-то появится кьютимарка, она непременно будет олицетворять преподаваемый им предмет. И так целый день, пока я, наконец, не оказывалась в своей богато обставленной детской, заваленной причудливыми игрушками, привезёнными со всех концов света, каждая – стоимостью как небольшой особняк на окраине Кантерлота. Здесь я могла, наконец, закрыться от всего мира и побыть одна.

Вспоминая своё детство, сильнее всего я чувствую вкус одиночества. У меня были «друзья» – такие же жеребята из высшего света, с ухоженными, завитыми гривами, одетые по последней моде. Порою, в чей-нибудь день рождения, мы собирались вместе и проводили отпущенное нам для веселья время: вели беседы или играли в тихие, благопристойные игры, в которые следовало играть жеребятам из высшего общества. И совсем редко доводилось мне побыть с родителями. Они были слишком заняты – если не работой, то бесконечными раутами. Пони из высшего света просто обязаны посещать все эти званые вечера. Так устроена жизнь, и я ни единым словом не выражала своего протеста или неудовольствия. Разве что роняла иногда слезинку — другую, пока никто не видит, – ведь слёзы тоже считались признаком дурных манер. У всех нас были обязанности, и я беспрекословно исполняла свои – училась музыке, этикету, танцам и всему остальному с единственною целью – порадовать родителей своими успехами.

Но с самого рождения у меня слабое здоровье. Я постоянно болею – бесконечные простуды, одна тяжелее другой, кажется, я способна подхватить насморк от малейшего сквозняка. «Она такая эфемерная и хрупкая, моя драгоценная крошка!» — восклицала матушка. Отец хмурился и посылал за доктором, который непременно прописывал мне постельный режим и множество разнообразнейших лекарств – одно противнее другого. Но, скажу по секрету, меня эти бесконечные недуги нисколько не угнетали, напротив – ведь именно в это время шанс увидеть матушку возрастал до максимума. Все же остальное время я находилась под неустанным надзором моей строгой гувернантки.

Наконец после моей особенно тяжёлой и продолжительной болезни в наш особняк были приглашены самые лучшие доктора Кантерлота. Вердикт их был неумолим – меня необходимо срочно отправить куда-нибудь подальше от города, туда, где чистый воздух и мало пони. Иначе городская жизнь окончательно погубит мое здоровье.

В тот вечер родители долго держали совет, сидя перед горящим камином в Малой гостиной. Maman раскладывала пасьянс, papa дымил своей трубкой. Я же, навострив ушки и затаив дыханье, стояла под дверью. Мой дорогой читатель, ты, верно, скажешь, что подслушивать – недостойное юной благовоспитанной леди занятие, и будешь совершенно прав. Но как же могла я поступить иначе – за этой дверью, ни больше, ни меньше, решалась моя судьба!

— Самым лучшим решением, я полагаю, стала бы поездка на горный курорт, — изрек, наконец, papa.

— Вы правы, как всегда, — ответила маменька. Родители очень уважали друг друга и обращались друг к другу исключительно на «Вы».

— К моему глубочайшему сожалению, — продолжал papa, — ситуация складывается таким образом, что дела настоятельно требуют моего присутствия в Мэйнхеттене в ближайшие две недели. Я хотел бы, чтобы Вы сопровождали меня в этой поездке, мой милый друг.

— Но как же Флёр Де Лис? — поднесла копыто ко рту маменька. — Доктора…

— Можно отправить ее на эти две недели в наше поместье.

— В поместье? Но там сейчас нет никого, кроме слуг. Право же, я не нахожу это хорошей идеей – доверить огромный дом восьмилетнему жеребёнку, — нахмурилась maman. — И как на грех, mademoiselle Charme⁶ (так звали мою гувернантку), взяла отпуск до конца года. Ухаживает дома за своею старенькой матерью.

Papa некоторое время молча дымил трубкой, размышляя.

— У меня имеется еще одно предложение. Вы же родом из… Как там его… — наконец проронил он.

Сквозь щёлку мне хорошо было видно, как папенька сделал неопределённый жест копытом. Матушка вздрогнула так, что карты с тихим шелестом посыпались со стола.

— Понивилль, — тихо сказала она. — Из Понивилля. У меня там осталась мать. Отец умер… несколько лет тому назад.

— Как вы думаете, можно ли доверить Вашей матери наше бесценное сокровище?

Меня словно поразила молния; сердце заколотилось, стремясь выскочить из груди. Дрожа, я отступила от высокой, выкрашенной краской цвета слоновой кости двери. Обычно знакомая и приятная глазу, она, казалось, переменилась в одно мгновение; теперь от ее тёплой поверхности веяло ледяным холодом.

— И потом, ведь это ненадолго, всего лишь на две недели. А вскоре после Дня Согревающего Очага мы поедем на горный курорт все вместе.

Представь себе, мое состояние, о читатель! Сказать, что я пребывала в шоке, – значит не сказать ничего. Прожив на свете восемь лет, внезапно узнать, что у тебя, оказывается, есть бабушка в захолустном провинциальном городке под названием Понивилль. Более того – мне целых две недели предстояло прожить у пони, совершенно незнакомой мне!

Маменька, кажется, была того же мнения, она даже всплакнула украдкой… когда же родители вошли ко мне в детскую, чтобы объявить о своем решении, мне потребовалась вся моя решимость и смелость, чтобы не подать и виду, что я уже знаю обо всем.

~***~

Это была первая моя поездка, и, как не встревожена и не взволнована я была, поезд вызвал у меня огромный интерес. Едва очутившись в купе, я тут же заняла место у окна.

Посадка закончилась; паровоз засвистел, и здание железнодорожного вокзала поплыло назад – сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, пока совсем не скрылось из виду. За окном потянулись заснеженные поля и леса.

Maman углубилась в роман, papa — в деловой журнал. Равномерный стук колёс успокаивал и убаюкивал, но я не позволяла ему обмануть себя – впереди меня ждала неизвестность. Поезд уносил меня вдаль от родных стен – и, как выяснилось позже, навстречу самому светлому приключению в моей жизни. Я смотрела в окно до тех пор, пока окончательно не стемнело.

Поддавшись усыпляющему перестуку колёс, я задремала было, но тут экспресс, резко дёрнувшись, остановился. Почти сразу же дверь купе отворилась, на пороге возник кондуктор.

— Станция Понивилль! — выкрикнул он. — Поезд стоит только пять минут!

Все тут же ожили и пришли в движение; papa отправился за носильщиком, матушка беспокоилась о том, чтобы мы ничего не забыли в поезде, затем принялась одевать меня и в конце концов повязала мне шарф так высоко, что он почти закрывал мне глаза, и так туго, что я едва могла дышать.

Спустя некоторое время мы очутились на перроне, где единственным источником света было ярко освещённое здание вокзала, окрестности же тонули в непроглядном мраке. Паровоз свистнул, обдав нас облаком пара, и поезд продолжил свой путь. Мне казалось странным, что ему есть, куда следовать; по моим представлениям, мы и так уже находились на краю земли.

Никто не знал, что делать дальше; похоже было на то, что никто нас не встречает, и мы замерли в нерешительности.

— Я отправила письмо пегасьей почтой, не могла же она забыть о нас? — пробормотала матушка.

Но в ту самую минуту, когда родители совсем пали духом, а я втайне начала мечтать о том, что мне не придется оставаться здесь – мы, без сомнения, уедем первым же поездом обратно в Кантерлот, – окружавшее нас холодное безмолвие нарушил весёлый звон бубенцов. К перрону подкатили сани, и крупный жеребец – земной пони, запряжённый в них, приветливо кивнул нам:

— Это вы, что ль, гости из Кантерлота?

Матушка потеряла дар речи от столь вульгарного приветствия, я молчала – негоже мне подавать голос вперёд родителей, к тому же из-за шарфа я едва ли способна была произнести хоть слово. Нашелся только papa, который выдавил из себя нечто вроде «Да, это мы».

— Ага. Меня хозяйка просила сюда подкатить да вас до дома довезти. Долго ждали? Задержался я чуток, так уж вышло. Садитесь!

Ни вам «Прошу прощения за опоздание», ни «Добро пожаловать в Понивилль». Papa, сохраняя достоинство, велел носильщику грузить чемоданы – а было их ни много, ни мало, целых пять, и все они содержали мои зимние шубки и попонки, – maman притихла и робко на него поглядывала; ей, казалось, было неловко за поведение пони, которого бабушка прислала встречать нас.

Дальше была поездка по улочкам Понивилля, под бренчание бубенцов на упряжи жеребца и сверкание стылых звёзд на небосводе – они, казалось, опустились пониже, чтобы посмотреть на нас. Укутанная по самые уши шерстяной полостью, я могла смотреть только вверх и дивилась тому, какие звёзды здесь близкие и крупные – в Кантерлоте их не было видно из-за уличных огней и иллюминации.

Сани остановились у одного из домов, дверь его была открыта, и в свете, падавшем на крыльцо, четко вырисовывалась одинокая старческая фигура. Это и была бабушка; она, несмотря на свои преклонные годы, легко сбежала с крыльца нам навстречу.

— А вот и вы! Заждалась я вас совсем! Харвест Тьюн! Мистер Риш⁷! А это – неужели это Флёр Де Лис, уже такая большая!

Харвест Тьюн? Я не сразу сообразила, что она говорит о моей матушке. Я – да что там, без преувеличения весь Кантерлот и добрая часть Эквестрии! – знала ее совсем под другим именем. Оно значилось крупными буквами на большой афише, которая осталась на память с того времени, когда родители еще не поженились, а maman собирала полные залы консерватории. На этой афише она в строгом концертном платье восседала за клавиатурой огромного рояля. Я уверена, вы тоже моментально вспомнили бы её имя, стоило бы вам только бросить взгляд на эту афишу.

Матушка вспыхнула и спрятала пылающие щёки в своем дорогом манто. Медленно-медленно, словно кто-то или что-то удерживало ее, подошла она к пони и обняла её.

— Что мы на морозе-то стоим? — спохватилась наконец пожилая кобыла. — В дом, все в дом!

Только в доме, на свету, я наконец-то хорошо разглядела ее. Она оказалась пожилою, но еще довольно крепкою земною пони, с жёлтого цвета шкуркой и кьютимаркою в виде пучка спелых золотых колосьев, перевязанного лентой. Оставалось только гадать, какого цвета были в молодости ее длинные и густые косы; сейчас же они были белыми, как мука, с которой она всю жизнь имела дело, ибо ее семья испокон веков зарабатывала на жизнь тем, что содержала небольшую мельницу. Но глаза ее, пронзительно-голубые, и в старости не потеряли своей яркости. На мир она взирала сквозь огромные очки.

Родители мои не остались переночевать, как ни уговаривала их хозяйка дома: они торопились на поезд, следующий до Мэйнхеттена. Они поспешно давали подробнейшие инструкции о том, как ухаживать за мною.

— И ни в коем случае не позволяйте ей мёрзнуть и перенапрягаться, миссис Уит, следите за тем, как она одета, – подытожил отец.

— Обижаете, сэр, — ответила та (назвать незнакомую пони бабушкою я пока не могла). — Да неужто я не знаю, как за дитём доглядеть? Вырастила же я дочь…

При словах этих maman снова опустила голову, избегая встречаться с ней взглядом. Вскоре после этого родители отбыли, оставив меня, растерянную и несчастную, на попечение чужой пони.

От еды я отказалась; кусок не полез бы мне в горло. Сославшись на головную боль, я выказала желание поскорее отойти ко сну. Кивнув, Голден Уит зажгла свечу в массивном подсвечнике и предложила показать мне мою спальню. Привычная во всем слушаться старших, я покорно поднялась следом за нею по скрипучей лесенке на второй этаж.

— Эта комната принадлежала твоей маме, когда ей было столько же лет, сколько и тебе сейчас, — сказала Голден Уит, открыв дверь настежь и поставив подсвечник на столик. Я насторожила ушки и принялась рассматривать помещение; впрочем, неверного света свечи хватало ненамного; хорошо видны были лишь предметы, угодившие в кружок тёплого света. Рядом со столиком я увидела грубо сколоченную деревянную кровать.

— А здесь ты будешь спать, — кивнула Голден Уит на это доисторическое чудовище. — Я тебе свечу оставлю, чтобы не страшно было. Спокойной ночи.

С этим она покинула меня.

Заснуть здесь? В одиночестве, в совсем незнакомом доме? Да ещё на такой ужасной кровати? Я откинула покрывало, потрогала матрас копытом. Он был жёстким, совсем не то, что моя перина дома в Кантерлоте. Делать было нечего – я нехотя улеглась, натянув одеяло до подбородка, и некоторое время смотрела на горящий фитилёк свечи, ронявшей восковые слезы, обдумывая ситуацию, в которой очутилась. Все было плохо, начиная с этой скрипучей кровати. Я уже начинала чувствовать себя принцессой на горошине из сказки, которую когда-то давным-давно читала мне матушка.

В ушах у меня звенело от невероятной, противоестественной тишины. Кантерлот не спит никогда, и даже ночью можно слышать доносящуюся с улицы музыку – где-то ещё отмечают какое-то торжество, или торопливый цокот копыт по мостовой припозднившегося прохожего, или ещё какие-либо звуки. Здесь же царила полнейшая тишина, изредка нарушаемая отдалённым лаем собак. Казалось, что на свете больше нет никого, кроме меня, и мне стало так жутко, что я с головой закуталась в одеяло. Я подумала о родителях, которые в эту минуту поездом направляются в Мэйнхеттен, и пожалела, что не еду с ними. Интересно, можно ли считать этот день первым днём моей ссылки? Если да, то осталось всего тринадцать. Утешив себя подобным образом, я задула свечу и с глубоким вздохом, от которого едва не разорвалось мое сердечко, перевернулась на бок. Наконец, усталость взяла своё, и я не заметила, как уснула.

~***~

В глаза мне ударил солнечный свет, и я проснулась. В первый момент я забыла, что нахожусь не дома, и испытала приступ паники при виде чужой комнаты, столь не похожей на мою. Впрочем, при свете дня она оказалась вполне уютною: стены из обструганной древесины, золотистые в солнечных лучах, выскобленные полы, то тут, то там усеянные вязаными половичками весёлой пёстрой расцветки. И большое чёрное пианино в углу у окна.

Я встала с кровати и подошла к окну. Понивилльское утро приветствовало меня холодным солнцем, высоким синим небом и сугробами снега. Как ни одиноко мне было в чужом месте, я не могла не восхититься красотой первозданной природы. Налюбовавшись, я села за пианино, открыла крышку, прошлась копытом по клавишам. Застоявшийся без дела, слегка расстроенный инструмент откликнулся хрипловатым, но ласковым аккордом.

Почти сразу же на лестнице, ведущей на второй этаж, раздались шаги, и в двери возникла Голден Уит.

— Уже встала, солнышко? А я завтрак как раз приготовила.

Она посмотрела на меня, сидящую за пианино, и вокруг глаз ее собрались ласковые морщинки.

— Оно тоже принадлежало твоей маме, — сказала она. — Помню, как она впервые села за пианино на уроке в школе. Прибежала в тот день домой радостная, кричит: купите мне такое же, хочу тоже на пианино играть. Ну, что тут поделаешь… мы семья хоть и зажиточная, а таких денег у нас о ту пору не водилось. Хозяину – деду твоему, то есть, – пришлось без нового жилета обойтись. А мне – с фамильным серебром расстаться. Но инструмент купили, и, как оказалось, это на пользу твоей матери пошло.

— Ну да ладно, — перебила она саму себя, словно встрепенувшись, — ты, верно, уже с голоду умираешь. Одевайся и спускайся вниз, в кухню. Умоешься, почистишь зубы – и за стол!

Не успела я возмутиться – одеваться мне всегда помогала гувернантка, – как она исчезла. С грехом пополам завершив свой утренний туалет, я спустилась вниз по лестнице.

В доме стояла полная тишина, и на присутствие в нем пони указывал только звон посуды, раздававшийся откуда-то из глубины дома. Я направилась на звук, рассудив, что там, где посуда, найдется и кухня.

За столом сидел бурый жеребёнок – земной пони с лохматой, соломенного цвета гривою, по которой давно истосковалась щётка; он за обе щеки уплетал из миски нечто дымящееся. Я нерешительно замерла на пороге кухни.

Голден Уит суетилась у печки, но, несмотря на это, заметила меня первой.

— Садись, — сказала она.

Но я словно остолбенела. Голден Уит, казалось, прочитала мои мысли.

— Это Трасти, сынишка соседский, не стесняйся его. Он тоже как внучок мне.

— Очень приятно, — сказала я, как и полагалось в таких случаях. — Моё имя – Флёр Де Лис.

Трасти впервые подал голос.

— Странное имя, — сказал он. — И длинное. Я буду звать тебя просто Флёр.

Оставив это высказывание без внимания, я нерешительно присела, постаравшись, однако, отодвинуться подальше от невоспитанного соседа – будто не зная, что это неприлично, он смотрел на меня во все глаза. Телекинезом взяла ложку и оглядела стол. Хлеб в корзиночке, блюдо с фруктами, молоко в стеклянном кувшине. И все. Я с тоскою припомнила завтраки дома, в Кантерлоте, а затем опустила взгляд, рассматривая содержимое своей тарелки – обычной, заурядной тарелки, в то время как дома еду подавали на посуде тончайшего фарфора, искусно расписанной и настолько хрупкой и тонкой, что она казалась прозрачной.

На тарелке же лежало нечто бурое и рассыпчатое.

— Благодарю вас, — сказала я. — А как называется это блюдо?

Трасти фыркнул прямо в свою миску, но сделал вид, что чихнул, и утёр нос копытом.

— Ну и дела, — пробормотал он. — Каши не знает.

— Это гречневая каша, солнышко, — ответила Голден Уит. — Кушай на здоровье!

Я неуверенно зачерпнула этой каши на пробу, вкус был совершенно мне незнаком. Пища комом встала у меня в горле. Трасти же поглощал содержимое миски с просто неприличной быстротой.

— Уберите копыта со стола. И извольте не чавкать, — изрекла я. — Это некрасиво.

— Как ещё, скажи на милость, хозяйка поймёт, что ее стряпня удалась? — возмутился Трасти.

— Можно просто поблагодарить повара после того, как закончишь трапезу.

— Так ведь вкусно же!

— Это не имеет никакого значения, — тоном mademoiselle Charme произнесла я. — Необходимо всегда помнить о том, что находишься в обществе других пони, и вести себя соответственно.

— Глупости, — фыркнул мой собеседник.

Я встала из-за стола – деревенская еда и поведение моего нового знакомого лишили меня аппетита. Салфеток я не обнаружила, поэтому промокнула губы своим надушенным батистовым платочком, затем аккуратно сложила его и положила на стол, слева от тарелки.

— Благодарю вас, я не голодна, — с достоинством произнесла я, многозначительно глядя на своего соседа.

Голден Уит и Трасти обменялись заговорщицкими взглядами. «Я же говорила тебе», — почти прочла я в глазах пожилой кобылы.

Трасти пожал плечами.

— Ишь ты, — сказал он. — Ну и ладно, мне же больше достанется.

Он протянул миску за добавкой и снова чуть ли не по уши утонул в ней. Не веря глазам своим, смотрела я на него с выражением брезгливости. Впрочем, что ещё ждать от деревенщины!

~***~

Мы стояли посреди заваленного снегом обширного двора.

— И во что вы… ты предлагаешь нам играть? — осведомилась я, осматриваясь.

— А во что тебе нравится?

— Не похоже, что у тебя где-то спрятаны здесь лото, или шахматы, или еще что-то подобное, — заметила я едко.

Трасти загорелся новой идеей, поднял уши торчком:

— Есть у меня шахматы, но они дома. В такую погоду лучше гулять на свежем воздухе и играть в подвижные игры – так моя мама говорит.

Подвижные игры? Мне вспомнились прыжки через скакалку и игры с мячом, которые для меня, однако, завершились лет пять назад; родители считали, что мне пора взрослеть. Отсутствие же физических упражнений, столь необходимых организму жеребёнка, возмещалось уроками танцев и гимнастикой.

Тем временем Трасти сбегал домой и вернулся, везя за собой большие деревянные санки. До этого я видела такие только на картинках. Он предложил мне отправиться покататься с горы, и скрепя сердце я согласилась. Правда, почти сразу же пожалела об этом: идти пришлось невообразимо далеко, как показалось мне, кроме того, Трасти счёл своим долгом разом поведать мне о своей семье и Понивилле в целом, и болтовня его начинала уже утомлять меня.

Я стала, как вкопанная, и топнула копытом:

— Ну и где твоя горка? Я устала! Мне жарко!

— Ещё бы, — хмыкнул несносный жеребёнок. — Посмотри на себя, ты же вылитый шарик на ножках! Поди, все свои тряпки разом на себя нацепила. Когда идешь гулять, одежды должно быть в меру, на меня посмотри!

Действительно, на нем был только толстый свитер из грубой шерсти, такой же шарф и шапка. Мне становилось холодно при одном лишь взгляде на него, но самого его, похоже, мороз нисколько не беспокоил.

— Ничего ты не понимаешь! — фыркнула я. — Доктора велели мне одеваться потеплее. У меня хрупкое здоровье, я легко простужаюсь.

— Это твои доктора ничего не понимают! — беззаботно ответил Трасти. — Моя мама говорит, когда много двигаешься, нельзя одеваться слишком тепло. Будет еще хуже – быстро вспотеешь и простудишься. Уж она-то в этом толк знает.

Понимая, что спорить с ним бесполезно, я только вскинула голову, давая ему знать, что не согласна с его мнением. Впрочем, намёков он явно не понимал и, скорее всего, так и остался убеждён в своей правоте.

Трасти показал мне, как управлять санками, втащил их на вершину горы и уступил мне право первой съехать вниз. Не без внутренней дрожи села я на это сооружение, оттолкнулась – и сердце мое тут же провалилось куда-то в копыта, стоило только санкам набрать скорость, а ветру – засвистеть в ушах. Стоит ли рассказывать о том, что с управлением я не справилась?

На полной скорости въехала я в огромный пушистый сугроб.

Снег, холодный и противный, набился мне за шиворот, залепил глаза, попал в уши и ноздри. Кроме того, где-то в сугробе остался мой новый тёплый капор. Отплевываясь и отряхиваясь, вылезла я из снега. И что в этом весёлого?

— Юхууу! Ничего себе ты в сугроб влетела! — с горы вслед за мной сбежал запыхавшийся Трасти. — А санки где?

— Вот и лезь за ними сам, если они так тебе нужны! — ткнула я копытом в сторону сугроба.

— Здесь тебе господ и слуг нет! — возмутился Трасти. — Слышала такое выражение – любишь кататься, люби и саночки возить!

— Не нужны мне твои дурацкие санки! И ваш дурацкий Понивилль не нужен!

— Ну и проваливай! Думаешь, ты очень нам здесь нужна? — он упрямо нагнул голову и принялся воинственно рыть снег передним копытом. — Нам без тебя лучше! Не думай, мне с тобой нисколечко не интересно! Меня матушка Уит попросила присмотреть за тобой, она очень хорошая, я думал, раз ты ее внучка, то будешь такая же… А посмотри на себя – ведёшь себя, как старая бабка, ворчишь, всё-то тебе не так, строишь из себя что-то… А мне гуляй тут с тобой, развлекай, очень надо! Эй, ты чего? Такая дылда, а ревёт…

Этот небольшой монолог переполнил чашу моего терпения. Моя выдержка отказала мне, и я в самом деле заплакала. Слова его были несправедливы – на самом деле я была ненамного крупнее его и почти одного с ним возраста, просто ноги у меня были длиннее.

— Ненавижу, когда ревут. Прекрати сейчас же, — сказал он. Я не унималась. Горючие слезы струились по моей мордочке, капали в снег.

— Ничего ты не понимаешь! — всхлипывала я, икая от слез. Поведение моё было недостойным, но мне было уже все равно. — Я не просила отправлять меня сюда! Я хочу домой! Здесь я никому не нужна!

— Успокойся… ну перестань, слышишь? Хочешь, я тебе свой фотоаппарат отдам? — внезапно сказал он почти умоляюще, заглядывая мне в глаза. — Только плакать перестань, а?

— Зачем мне твой фотоаппарат? — всхлипнула я, но не могла, однако, не оценить широты его души и щедрости жеста; мне было уже известно, что родители его были бедны, и фотоаппарат был самой дорогой для него вещью.

Жеребёнок засопел и полез за пазуху; оттуда он извлёк смятый и несколько грязноватый носовой платок, который протянул мне. Я покосилась на него, всхлипнула еще раз… и неожиданно для самой себя утёрла нос копытом. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

Когда впоследствии я спросила его, отчего он вдруг так переменился ко мне, друг мой, смущённо отводя в сторону взгляд, открылся мне, что только в тот момент, когда я потеряла власть над своими чувствами, он понял, что я такая же живая пони, как и он. «А не поникен с витрины магазина», — добавил он.

Этот случай сломал лёд между нами, и где только мы не побывали с ним! Мы исходили весь Понивилль вдоль и поперёк (только сейчас я заметила, как сильно походит он, заснеженный и украшенный к празднику, на живописные деревушки с поздравительных открыток ко Дню Согревающего Очага), и всегда Трасти брал с собою свой верный фотографический аппарат. Мы лепили снеговиков (глаза – два уголька, хвост – позаимствованная тайком метла Голден Уит: владелица, обнаруживая в собственном палисаднике снежного гостя, притворно ворчала, делала вид, что рассержена пропажей метлы, но глаза у нее при этом были добрые). Мы катались на коньках по льду замёрзшей реки, и к моему восторгу, в этом искусстве я ничуть не уступала своему новому другу. А однажды мы вырыли пещеру в снегу и играли там в древних пони, осаждаемых злобными виндиго – до тех пор, покуда потолок пещеры не обрушился и мы не оказались погребены под целым сугробом; мы выбрались на поверхность все в снегу, замёрзшие, задыхающиеся, но абсолютно счастливые, и побежали греться на кухню, где ждали нас полные кружки горячего шоколада.

К слову, в конце концов, я смогла все же распробовать и полюбить деревенскую кухню. Как могла я когда-то считать эту еду плебейскою! О чём можно говорить, когда, набегавшись за день, приходишь домой, озябшая и голодная, как древесный волк! Простой кусок хлеба с солью и стакан тёплого молока кажется деликатесом изголодавшемуся желудку. А уж пироги Голден Уит славились на весь Понивилль.

Побывали мы, разумеется, и на старой мельнице, что с незапамятных времен принадлежала семье Голден Уит. Мельница представляла собой неказистое с виду, но просторное внутри сооружение из потемневшей от времени древесины, всё внутри нее было покрыто, как снегом, мучною пылью. На второй этаж заносили мешки с зерном, засыпали его в массивные каменные жернова, и готовая мука оттуда ссыпалась по особому жёлобу в мешки, которые подставляли на первом этаже. Хранилась мука в особых деревянных ящиках, которые назывались ларями. Все это поведал мне Трасти; он же показал мне плотину и огромное ступенчатое колесо, которое, вращаясь под напором воды, заставляло двигаться жернова. Впрочем, река была сейчас скована льдом; зимою мельница не работала. Зато летом, сказал Трасти, здесь дым стоял коромыслом. Пятеро работников трудились под чутким руководством Голден Уит от зари до зари, на зиму же, чтобы помогать хозяйке по дому, остался только один.

Я с удивлением осознала, что пони здесь были намного приветливее, чем в Кантерлоте; когда я шла по улице, каждый встречный, а не только знакомый, здоровался со мною и интересовался, как у меня дела. Впрочем, жителей здесь немного, все и так друг друга знают; слух о приезде внучки Голден Уит разнесся быстро, а она была чрезвычайно уважаемою в этих краях пони. Недаром все называли её не иначе как матушка Уит.

Я сама не заметила, как успела привязаться и к Голден Уит, и к Трасти. Этот жеребёнок был, казалось, неистощим на выдумки, и мне с ним было так легко, как ни с кем до этого. Полюбила я и дом, который показался мне столь чужим и враждебным в первый вечер. Не час и не два провела я, бродя по его комнатам и рассматривая многочисленные портреты, которыми увешаны были оклеенные старенькими пожелтевшими обоями стены. С них – то снисходительно, то строго, то весело, – смотрели прежние владельцы этого дома, жившие здесь в давние времена. И не раз задавалась я вопросом, почему матушка покинула эту жизнь, свой дом и семью и с тех пор не упоминала о ней, и не находила ответа.

А до отъезда моего оставалось чуть менее недели.

~***~

Канун Дня Согревающего очага выдался белым. Принцесса Селестия, как всегда, подняла солнце, но за тучами, которые погодные пегасы пригнали ночью, и за снежною пеленою не было видно зари – лишь небо на востоке слегка заалело.

Рано поутру во входную дверь постучало крепкое копыто, да так сильно, что казалось – весь дом вот-вот рухнет. Затем входная дверь громко хлопнула, над ней коротко прозвенел колокольчик.

— Принимай работу, хозяйка! — прокричал на весь дом помощник Голден Уит.

Весь этот шум разбудил меня, и я моментально выскочила на лестничную площадку.

Это была ёлка. Огромная, мохнатая ёлка. Позже, когда её установили, макушкою она почти упёрлась в потолок. А пока она лежала, накрепко связанная веревкою, и на веточках ее, остро поблескивая, таяли снежинки.

Я медленно спустилась с лестницы, не сводя взгляда с лесной красавицы, подошла поближе, недоверчиво потянула носом.

— Она не пахнет! Почему ёлка не пахнет ёлкой?

— Она только что с мороза, голубчик. Пусть отогреется немного, — рассеянно ответила Голден Уит – она беседовала со своим работником.

— Спасибо тебе. Уж расстарался, славную ёлку нам подобрал… может, чайку за труды? У меня пирог в печке…

— Благодарствую, хозяюшка, но я уж лучше помогу вам её поставить да побегу, сами знаете, Канун Дня Согревающего Очага – время хлопотное…

— Ну хоть с собой тогда возьми немного.

— От гостинцев не откажусь, — весело кивнул жеребец. — Ну, хозяйка, говори, где у тебя всё необходимое?

«Всё необходимое» нашлось на чердаке. Работник, кряхтя от натуги, спустил вниз две большие коробки. Вскоре ёлка была установлена и надёжно закреплена, а я бегом помчалась к соседям за Трасти.

У нас в Кантерлоте этим занимались слуги. Нам, жеребятам, строго-настрого воспрещалось даже заходить в залу, пока ее наряжали для торжества. Сопя, толпились мы у дверей, пытаясь заглянуть в щёлочку, пока слуги развешивали игрушки, укутывали елку мишурой, воском крепили к ёлочным лапам свечи. И лишь когда все было готово, двери в залу распахивались, мы входили в эту обитель праздника, почти не дыша, и с благоговением любовались разукрашенным деревцем. Мы водили вокруг ели хороводы, пели праздничные гимны до тех пор, пока свечи не гасли, знаменуя этим завершение праздника.

Поэтому я и знать не знала, что наряжать ёлку – такое веселое занятие! Наскоро позавтракав, мы с Трасти открыли коробки, в которых оказались ёлочные игрушки, и каждую вновь извлечённую приветствовали радостными криками. Я видела их впервые, Трасти – наверняка нет, но радовались мы им одинаково. Мы подолгу обсуждали каждую игрушку, решая непростой вопрос – на какой именно еловой лапе она будет смотреться лучше, и даже чуть не поссорились пару раз, – но, разумеется, в шутку, а не всерьёз. Занятие это затянулось, так что последние штрихи мы нанесли, только когда было уже за полдень. Тогда в комнату вошла Голден Уит и позвала нас пить чай со свежими булочками. На кухне приятно пахло сдобою, за чаем мы весело резвились, а Голден Уит беззаботно смеялась. После чая Трасти утащил меня к себе в гости – там тоже нужно было наряжать ёлку, и все повторилось сначала, включая и чаепитие: его мама пекла не хуже Голден Уит, хотя, разумеется, превзойти пожилую кобылу в этом искусстве было невозможно. Когда я распрощалась с доброжелательным семейством и направилась к себе домой, на землю уже опускались синие сумерки; снег при таком освещении казался ещё белее и словно светился в подступающей темноте.

Дома меня ждал праздничный ужин и долгий вечер – в честь праздника Голден Уит разрешила мне подольше не ложиться спать.

В очаге уютно потрескивали смолистые поленья, ароматный, приятно щекочущий ноздри сизый дым тонкою струйкою уносился в дымоход. Свет в комнате погасили, и ее освещал только пляшущий отсвет живого огня. Горели свечи, их огоньки, весело танцуя, отражались в потемневшем оконном стекле. Наряженная ёлка уже отогрелась в тепле, и гостиную заполнил тонкий, пряный аромат хвои и смолы. В ушах у меня звучали слова Голден Уит, сказанные днём:

«Знаешь, почему мы наряжаем именно ёлку? Это единственное дерево, что не желтеет и не сбрасывает листву по осени. Её иголки круглый год зелены. И это напоминает нам о том, как важно нам, пони, держаться вместе, и о том, что дружба нужна круглый год, а не только когда тепло и светит солнце».

Я подошла к окну.

Снегопад не прекратился, но снег валил уже не так густо. Мохнатые снежинки, не торопясь, словно исполняя медленный танец, опускались с небес на землю.

— Перья небесных пони, — тихо произнесла Голден Уит за моим плечом. Я обернулась в недоумении и, отвечая на немой вопрос, застывший в моих глазах, она пояснила:

— Так говаривала когда-то моя бабушка.

Я никогда не слышала о небесных пони и, разумеется, попросила подробностей. Мы подошли к огню и улеглись на каминный коврик, вдвоём завернувшись в один плед, и Голден Уит негромко начала свой рассказ.

— Для каждого пони наступает такой момент, когда его земная жизнь подходит к концу. Тогда он покидает этот мир и уходит на небеса, откуда смотрит вниз, на Эквестрию, и на тех, кого он любил при жизни. И у каждого небесного пони – даже у тех, кто был ранее земным пони или единорогом – появляется пара прекрасных крыльев. В ночи, подобные этим, и особенно в Канун Дня Согревающего Очага, небесные пони спускаются поближе к земле, чтобы немного побыть с теми, кого любят. И вот, моя дорогая, такие большие снежинки – не что иное, как перья из этих крыльев, – так говорила моя бабушка.

— Бабушка! — неожиданно для самой себя, воскликнула я, впервые назвав Голден Уит так, как мне следовало бы звать её с самого начала. — Я так тебя люблю!

— И я тебя люблю, — ответила бабушка, привлекая меня к себе.

— Пообещай мне, — продолжала я, охваченная внезапным порывом, — пообещай мне, что никогда не умрёшь! Я каждый – каждый год буду приезжать к тебе на День Согревающего Очага! К тебе и к Трасти, клянусь!

— Когда-нибудь, — продолжала бабушка, словно не слыша меня, — и я присоединюсь к этим небесным пони. Я буду смотреть на тебя с небес и оберегать тебя. Но сегодня я с тобой и припасла для тебя подарок.

Она хитро подмигнула мне за стёклами очков и вытащила из-под ёлки пухлый сверток. И когда только успела она положить его туда?

Пользуясь частично магией, но все больше – копытами, сорвала я грубую обёрточную бумагу и увидела внутри шарф. Он был голубым, как небо, и украшен узором из белых снежинок.

Слёзы счастья навернулись у меня на глаза: бабушка не знала заранее о моём приезде; но вот, значит, чем занималась она допоздна, когда я уже ложилась спать! Вязала мне подарок, и спицы мелькали в натруженных копытах, торопясь закончить шарф к сроку… Слова благодарности застряли у меня в горле. Я просто молча уткнулась мордочкою в ее жёлтую шёрстку, и жест этот был красноречивее любых слов.

Уже годы спустя осознала я главное: Голден Уит могла не знать правил этикета; она никогда не следовала моде и не говорила ни на каких языках, кроме родного. Зато она точно знала, что жизненно необходимо каждому жеребёнку: здоровая пища, свежий воздух, друзья и любовь, а также много-много внимания.

Я ощутила счастье, какого не знала до этого. Я была дома. Одно лишь омрачало этот вечер – родителей не было рядом.

— Как бы мне хотелось, чтобы матушка и папенька были здесь! — воскликнула я с детской непосредственностью. Не зря говорят, что загаданное в Канун Дня Согревающего Очага непременно сбывается. Сбылось и это мое желание. Только вот совсем не так, как я мечтала…

— Не думаю, что такое возможно, внучка, — грустно молвила бабушка, гладя мою гриву.

— Но почему?

Бабушка долго размышляла, прежде чем ответить на этот вопрос.

— Видишь ли, порой даже День Согревающего Очага не в силах собрать всех друзей и родственников под одной крышей. Я не могу осуждать дочь, — закончила она, пожевав губами, и не произнесла более ни слова.

~***~

— День Согревающего Очага! — несколько приглушенный, голос Трасти ворвался в мой безмятежный сон. — Вставай, засоня, сколько можно спать!

Посмеиваясь, я встала и подошла к окну. Там, внизу, ярко темнея на выпавшем за ночь свежем снегу, выделялась фигурка моего друга.

— И тебе доброе утро! — крикнула я, смеясь, распахивая окно. — И с Днем Согревающего Очага!

— Тебя тоже! — раздалось в ответ. — Завтракай скорее и выходи!

— Сейчас! — крикнула я и, напевая, спустилась вниз, поцеловала бабушку в щеку в знак приветствия, в пять минут покончила с завтраком, надела свитер, в котором ходила всё это время. Я как раз повязывала поверх одежды подаренный мне новый шарф – он прекрасно подходил к моей бледно-розовой гриве, – как вдруг входная дверь распахнулась, и в тёплую комнату в клубах морозного пара влетел мой друг.

— Вот, хотел тебе подарок отдать, пока ты на улицу не вышла! — и он протянул мне перевязанный лентою свёрток.

— Спасибо, — смутилась я. — Только я ничего не приготовила тебе…

— Не беда, — беззаботно ответил Трасти. — Это тебе на память о Понивилле.

Я отнесла подарок в комнату, решив рассмотреть его позже. Через минуту мы с Трасти сломя голову носились по двору, перебрасывались снежками, барахтались в сугробах; шарф мой наполовину развязался, в гриве запутался снег, я запыхалась и тяжело хватала ртом морозный воздух.

— Флёр Де Лис! — прокатился над заснеженным садом зычный голос. Мои копытца словно примёрзли к земле. Таким голосом обладал только один в Эквестрии пони, и этот пони был моим отцом.

Я обернулась и увидела своих родителей, стоявших у калитки. Первая мысль – «Они услышали мое желание и приехали!» – вспыхнула и погасла в моем мозгу. Радостная улыбка умерла у меня на губах, стоило мне увидеть, какими глазами и с каким выражением на лицах смотрят они на все происходящее.

— Quelle horreur!⁸ — взвизгнула матушка, в ужасе поднося ко лбу копыто. Она закатила глаза и обмякла на копытах отца. — Как ты одета! Тебе нельзя и носа высовывать на улицу в таком виде! Ты же простудишься!

— Enfant terrible!⁹ — грохотал отец. — Несносная девчонка, что ты себе позволяешь, скажи на милость? Носишься, сломя голову, как невоспитанная деревенщина! Впрочем, что ещё ждать от такой компании?! — он указал копытом на Трасти.

Друг мой казался немного обиженным. Он с достоинством выпрямился и шаркнул передним копытом.

— Видите ли, сэр, — сказал он самым вежливым тоном, на который был способен. — Мы всего лишь играли!

— «Всего лишь играли»! — передразнил отец. — Не смей перебивать старших, пока тебе не дали слова. И да будет тебе известно, дети из благородных семейств, такие, как моя дочь, играют совсем в другие игры, приличествующие их положению.

И он произнёс те слова, которых я так жаждала десять дней назад и которые привели меня в столь неописуемый ужас теперь:

— Флёр Де Лис, немедленно собирай вещи. Мы возвращаемся в Кантерлот.

— Но papa! — воскликнула я. — Мне здесь нравится! Можно, я останусь еще на пару дней? Я даже не чихнула за это время ни разу!

— Ты еще осмеливаешься мне возражать?! — возмутился отец. — Я поговорю с тобой дома. Пришла пора всерьёз заняться твоим воспитанием!

На шум во двор вышла бабушка, и отец переключился на неё. Я же быстрым шагом, порываясь бежать, покинула двор. Спорить с отцом я не решалась и вынуждена была покориться его воле.

Одна лишь фраза, донесшаяся до моего слуха – «Вы не оправдали моих надежд, вы испортили мне дочь!» – заставила меня залиться слезами. Осознавая, что отцу лучше не видеть сувениров из Понивилля, я быстро сняла с себя шарф, обернула им подарок Трасти и сунула свёрток на дно самого большого своего чемодана, который ни разу не открыла за эти десять дней.

Отец мой был настолько сердит, что не позволил мне даже нормально попрощаться с бабушкою и другом. Они все же проводили нас до железнодорожной станции. Всю дорогу papa сурово молчал. Маменька не знала, куда прятать взгляд.

— Я вернусь! — кричала я в окно поезда, пока papa не велел мне закрыть его. Разумеется, этому обещанию не суждено было сбыться.

Лишь дома, оставшись одна в детской, я развернула свёрток. В нем оказался небольшой фотографический альбом, заполненный снимками, которые сделал Трасти за это время. На самой последней странице была вклеена наша общая фотография: мы втроём, как одна дружная семья, наряжаем ёлку.

С тех пор минуло много лет; как ни мечтала я вернуться обратно, в уютный деревенский дом, к бабушке и другу, мечты мои остались лишь мечтами. Родители мои старались не упоминать о той поездке в Понивилль и больше никуда меня не отпускали. Я выросла, получила кьютимарку. Меня ввели в свет, и порочный круг раутов, приёмов, свиданий и званых вечеров закружил меня, как кружит ручей попавшую в водоворот соломинку.

Уже будучи взрослой, с горечью узнала я, что бабушки моей нет более в живых. Вне всяких сомнений, она примкнула к сонму небесных пони, когда её земной путь подошел к завершению. И оттуда, с небес, она следит за мною и направляет меня, когда я теряю верное направление среди житейских хитросплетений.

Я часто размышляла над тем, как сложилась жизнь Трасти. Оказалось ли фотографирование его настоящим призванием или так и осталось всего лишь детским увлечением – ведомо одним принцессам. Друг мой наверняка вырос в крепкого, надёжного деревенского жеребца – в одного из тех, о ком в высшем свете стараются не упоминать, но кто является истинною солью земли.

Большие напольные часы громко пробили половину шестого, и я вздрогнула от неожиданности. Мой soirée de souvenirs¹⁰ был окончен; нам необходимо было торопиться, если мы планировали поспеть к госпоже N в назначенный срок. Вздохнув, я снова спрятала фотографический альбом и бабушкин шарф на дне потайного ящика, ящик же заперла на ключ. Ключ отправился обратно в свой тайник, ожидать своего часа в следующий Канун Дня Согревающего Очага.

Я грациозно спустилась по лестнице, вызвав волну восторга со стороны моего кавалера. Затем он в изысканных выражениях извинился перед моими родителями за прерванную беседу, и мы вышли на улицу.

— Ах, — вздохнула я, когда огромная мохнатая снежинка опустилась мне на нос. Телом я находилась в Кантерлоте, душою же – в Понивилле моего далёкого детства. — Взгляните, это же перья из крыльев небесных пони…

— Ma chère, Вы, вероятно, так шутите? — спутник мой слегка приподнял брови – именно настолько, насколько позволяет этикет. — Всем известно, что снег и снежинки – дело копыт погодных пегасов…

Пресветлая Селестия! Да это известно даже жеребенку, который еще не ходит в школу… Но как могла я так забыться! Перья небесных пони… Кавалер мой – явно не из тех, кому можно поведать о подобных вещах. Он удачливый делец и, как и все высшее общество, приземлён и до мозга костей прагматичен. Впрочем, что ещё ждать от того, на чьём боку красуется изображение столбика битов?

— О да, разумеется, — ответила я ровным голосом, сохраняя достоинство и чувствуя, что предпраздничные трепет и тепло улетучиваются из моей души, уступая место холодному безразличию. — Вы правы, как всегда… Это просто глупая старая шутка.

---

¹ Любовь моя (фр.)

² Моя дорогая (фр.)

³ Да (фр.)

⁴ Секретер (фр.)

⁵ Мама и папа (фр.)

⁶ Мадемуазель Шарм (фр.)

⁷ От фр. riche — богач

⁸ Какой ужас! (фр.)

⁹ Ужасный ребёнок (фр.)

¹⁰ Вечер воспоминаний (фр.)