Хранители гармонии
Демиург
Эквестрия. Утопия, лишённая тьмы, в которой нет ничего отрицательного. Пять добродетелей – честность, верность, радость, щедрость, доброта, – связанные всепроникающей магией, составляют основу этого мира. Так было со дня его сотворения, и так есть по сей день. Совершенный мир, лишённый недостатков. Что ж…
Пещера не столь уж глубока, но довольно обширна. С высокого потолка, сквозь доходящие до поверхности каверны, падают столбы дневного света. Прозрачно-матовые колонны, полные танцующих пылинок, расширяются книзу, растворяясь в воздухе и напитывая сиянием выступающие кое-где из камня кристаллы. Рассеянный свет наполняет весь объём подземного зала, не оставляя неосвещённым ни одного уголка — здесь нет места теням и мраку, и это как нельзя точнее характеризует её.
Она — центр происходящего здесь и сейчас, и одновременно единственное существо на многие километры вокруг. Она стоит выпрямившись, широко расставив ноги и чуть откинув голову назад, позволяя гриве цвета красной меди свободно ниспадать на спину. Крылья сложены и прижаты к бокам; от льющегося на неё света кажется, что белоснежная шерсть сама испускает ровное, приглушённое сияние. Веки плотно сомкнуты, уши чуть опущены — работа поглощает всё внимание.
Перед её грудью, напротив сердца, в воздухе материализуется шестигранный кристалл насыщенного тёмно-оранжевого цвета. Задержавшись на мгновение, он возносится, занимая своё место на ветви кристаллического дерева, что возвышается над ней. Оно не похоже на обычные, живые деревья: чуть искривлённый ствол поддерживает девять крупных ветвей, образующих почти симметричную круговую фигуру, в основании которой изображена рельефная асимметричная шестилучевая звезда. С ветвей свешиваются лозы, увешанные светящимися белыми шарами. Мощные корни змеятся по полу и уходят в землю, глубоко, очень глубоко, в самое сердце этого мира.
Сотворённый кристалл занимает своё место на левой нижней ветви. Она открывает глаза и осматривает Древо, чуть склонив голову набок. Пять ветвей несут разноцветные кристаллы, едва заметно переливающиеся в наполняющем подземный зал рассеянном свете. Воздух вибрирует от магии, которой напоено это место.
— Что скажешь? — Она не поворачивает головы, но это и не нужно.
— Красиво. — Лёгким порывом ветра чуть взмётываю её чёлку: ответ рождается в шелесте волос. — Это и есть оно?
Она отступает на несколько шагов и сильнее запрокидывает голову, осматривая своё творение. Грива чуть заметно колышется на эфирных ветрах, вокруг длинного тонкого рога танцуют искры.
— Да. Это то, что будет оберегать этот мир, сохранять его в целостности и питать всех существ, что населяют его. Олицетворение основ этого мира. Древо Гармонии.
Она вновь закрывает глаза и сосредотачивается. Вокруг её тела начинает концентрироваться энергия. С каждым мгновением призываемая сила растёт, и, достигнув пика, мгновение пребывает в нестабильности. Внимательно слежу, чтобы вмешаться, если только потребуется, но тревога напрасна. Она фокусирует поток, и перед ней начинает формироваться новый кристалл. Он отличается от предыдущих: пурпурная звезда медленно растёт, заковывая в материальную форму сжимаемую в точку магию.
Она открывает глаза и принимается внимательно рассматривать созданный артефакт. Не менее внимательно изучаю её. Слишком многое она вложила в создание этих вещей, такие траты сущности необъяснимы, не нужны и нелогичны.
— Основы этого мира, — произносит она, не сводя взгляда со звезды, и голос её глух: слишком многое вложено, слишком.
— Пять добродетелей, что будут почитаться его обитателями. Честность. — Она взглядом указывает на кристалл тёмно-оранжевого цвета, удерживаемый нижней левой ветвью. Отвлекаюсь от парящей в воздухе звезды и следую за ней, внимательно рассматривая каждый камень и изучая заключённые в материальной оболочке энергии. — Никто не будет лгать ни самому себе, ни другим.
— Верность. — Она переводит взгляд на бирюзовый самоцвет. — Предательство и себялюбие будут им чужды.
— Радость. — Настаёт черёд красно-розового камня, венчающего верхнюю ветвь. — Злость и уныние не коснутся их, не затмят красоту окружающего мира.
— Щедрость. — Тёмно-фиолетовый кристалл чуть заметно переливается в рассеянном свете. — Они будут рады помочь ближнему, и никогда не останутся одни.
— Доброта. — Ярко-жёлтый, словно солнце, самоцвет будто смущается обращённого на него внимания. — С открытым сердцем они будут приходить друг к другу.
Она делает шаг назад и прищуривается, сосредотачивая внимание на пурпурном кристалле; ведомый её волей, он медленно поднимается, приближаясь к Древу. Звезда, выступающая в центре ствола, раздаётся в стороны, открывая нишу. Медленно, словно опасаясь разбить то, что не может быть повреждено ничем в этом мире, она помещает пурпурный самоцвет внутрь Древа и закрывает барельеф.
— Магия. — Её голос дрожит, но не от усталости — от гордости за своё творение, тихой гордости матери, смотрящей на своё дитя. — Связующая всё и вся сила, что наполнит мир сущностью пяти Элементов и будет поддерживать их гармонию в сердцах и душах всех населяющих этот мир существ.
Ощущаю нарастающую силу, зарождающуюся в центре каменного Древа. Ствол начинает светиться, пять кристаллов на концах ветвей мерно пульсируют в унисон. Заключённая в этих самоцветах энергия огромна, она больше, чем нужно этому миру.
Сила достигает своего пика, и происходит всплеск: ощущаю всеми доступными мне чувствами, как Древо становится центром стремительно расходящейся во все стороны силовой волны, несущей эманации заключённых ныне в его ветвях сущностей. Отпускаю сознание и взмываю ввысь, чтобы увидеть всё в целом.
Невидимая обычным глазом радужная волна, исполненная цветов всех составляющих её Элементов, распространяется по всем окрестным землям. Каждое существо, что попадает под неё, на мгновение замирает, ощущая, как его наполняют чистые, абсолютные чувства, как они впитываются его сущностью, становятся неотъемлемой частью естества. Больше всего радужной силы поглощают те, кого она сотворила по своему образу и подобию: забавные, но слишком яркие, четвероногие большеголовые существа. Ощутив касание волны, они — вскинув украшенную единственным рогом голову, расправив крылья или встав на дыбы — приветствуют наполняющую их силу.
Смотрю дальше. Земли, народы, живые, растущие… Радужная волна достигает самых границ мира и разбивается о них. Не остаётся ни единого уголка, не напитанного магией Элементов.
Возвращаюсь в подземный зал. Она всё так же стоит, рассматривая Древо. Занимаю место рядом, стараясь не нарушить её концентрацию. Она молчит, погружённая в свои мысли. Молчу, решая, с чего начать разговор.
Наконец она поднимет голову и отступает на шаг, выходя из светового столба. Считаю момент подходящим.
— Ты ведь понимаешь, что создала утопию? — Ветерок играет с её гривой, переплетая отдельные пряди. Она замирает; по напряжённой спине и плотнее прижавшимся к бокам крыльям понимаю, что угадал ход её мыслей. — Мир, который не сможет существовать?
Она молчит. Продолжаю спрашивать — это ранит, но нужно удостовериться.
— Ты не оставила ничего отрицательного. — Переключаюсь на пряди хвоста и шёрстку вокруг копыт. — Всё слишком идеально, слишком упорядоченно, слишком… гармонично. Они не смогут развиваться, а без развития жизнь остановится. Сначала они застынут на одном уровне, затем начнут деградировать. И твой прекрасный мир опустеет.
Она молчит, но по поникшим ушам и всё ниже опускающейся голове понимаю, что вновь угадал. Больно видеть её такой, но продолжаю.
— А хуже всего — они будут беззащитны. Сколько ты сможешь прятать их? Надолго ли хватит скрывающих барьеров? — Кристаллы, растущие из стен, поют под прикосновениями. Их песнь полна печали, и это причиняет ей боль, но должен закончить. — Рано или поздно — скорее рано, когда бы это ни произошло, — про них узнают. И что тогда они смогут противопоставить тем, кто придёт сюда? Честно сказать: «Мы не можем защитить себя?» Преданно встать рядом с друзьями и любимыми, и, храня им верность, упасть рядом с ними? От радости не останется и следа, когда это случится. А щедрости и широте души, с которой они приготовили богатства своего мира тем, кто придёт, позавидуют во всех мирах.
Она опускает голову ниже плеч. Не перестарался ли? Может, не стоило выражаться столь уж прямолинейно? Хотя уже не важно. Замолкаю.
— Ты прав. — Голос её тих и печален, но улавливаю что-то ещё. Неужели… — Ни сам этот мир, ни населяющие его существа не смогут защитить себя. Не смогут… сами…
Последнее слово она выдыхает так тихо, что едва разбираю. Вот оно что… Да, о таком она не может даже упомянуть, не то что попросить, прямо или... Значит, выбирать. Хотя какой тут может быть выбор? Слишком многое вложил в создание этого мира, слишком сроднился с ним. А она… Она вложила едва ли не всю себя. Слишком многое, слишком…
Что ж, значит, выбор сделан. Кто знает, быть может, это будет даже интересно. Не исключено, что со временем даже привяжусь и к сотворённым ею существам.
Обращаюсь к Древу Гармонии: кристаллы мерно переливаются, излучая свои сущности, вплетая их всё прочнее в ткань мира. Ярко-жёлтый кристалл, что показался застенчивым, блестит чуть ярче, словно подмигивает. Что ж…
Сосредотачиваюсь, обращаясь внутрь. Хоть она и не произнесёт этого, никогда и ни за что, в том и нет нужды. По сути, выбор был предопределён с того момента, как впервые начал формировать основы этого мира, создавая островок упорядоченного в океане Хаоса. Это было очевидно — слишком хорошо успел её узнать, чтобы сомневаться.
Концентрирую, уплотняю сущность, собирая в одной точке. Нарастает напряжение — реакция мира на присутствие. Придётся обзавестись аватарой, воздействие извне будет оказывать слишком сильное давление. И, раз уж волен в выборе, распространю его и на форму. Она должна будет соответствовать сущности, что будет известна этому миру.
Отпечаток завершён. Открываю глаза, впервые видя окружающее как материальное существо. Занятно. Давно не ограничивал себя единой формой, уже и забыл, каково это — быть воплощённым. Хотя должен признать, что это не так уж неприятно. Могу представить, почему ей это так нравится.
Подношу лапы к лицу, шевелю пальцами, окидываю взглядом тело. Да, в самый раз. Гротеск облика и сущности. Перевожу взгляд на неё: в обращённом на меня взгляде недоумение сменяется радостью, надежда — благодарностью. А вот этого не надо. Не настолько я благороден.
— Что ж… — пробую новый голос: неплохо, но стоит добавить какую-то деталь к элегантной хрипотце. Что же? Хм… О, придумал. Да, кажется, будет как раз то, что нужно. — Наверное, раз уж я буду известен всем и каждому обитателю этого мира…
Да, я угадал: лёгкая шепелявость — именно то, чего не хватало для полноты образа.
— …наверное, стоит выбрать имя, которым они будут поминать меня всуе? Посмотрим… — Делаю вид, что задумался, хотя и так ясно, что мне теперь подойдёт только одно именование. — Если я должен буду нарушать гармонию их существования, разбавлять пресную до приторности жизнь, внося элемент раздора и хаоса, что не даст им закоснеть в благости и изжить себя, делать их сильнее…
Развожу лапы в стороны и отвешиваю полный иронии поклон. Она не отрывает от меня взгляда, и мне приятна читающаяся в её глазах бесконечная благодарность. Что ж, роль демона-хранителя ярко-радужного мира, не способного защитить себя и удержать от вырождения ввиду совершенства — не самое худшее, за чем можно скоротать вечность. Кто знает, может, это будет даже занятно.
— Тогда да узнают меня они, и будет имя моё им символом истинного Хаоса! — Воздеваю лапы к потолку пещеры и возвышаю голос до громового. Несколько театрально, но кто упрекнёт меня в этом? — Да будет имя мне…
Добавляю настоящий громовой раскат и ослепительную вспышку молнии, после которых воцаряется звенящая, оглушительная, заполняющая собой всё окружающее пространство тишина. И в этой тишине мой шёпот звучит громче, чем только что грохотавший гром:
— …Дискорд.
Долгая ночь Короля-чародея
В тронном зале царит тишина. Кристаллы давно перестали петь, обратившись в мёртвый хрусталь в моей тени. Ты дрожишь? Тебя полнят страх, отчаяние, ненависть? Это мои дары. Тебе и каждому пони под моим копытом. Но… Что ты пытаешься скрыть в глубине души, спрятать в опущенных долу глазах? Смотри на меня!
В тронном зале царит тишина. Кристаллы, из которых сделаны стены, колонны, даже сам трон, безмолвны. Они давно перестали петь, с того самого момента, когда моя тень впервые пала на Кристальную Империю. Лишённые света, силы, что питала их на протяжении столетий, они превратились просто в куски хрусталя — мёртвые, тусклые, бесполезные.
Стоящая передо мной кобылка пытается сдержать дрожь, но безуспешно. Голова её опущена, уши прижаты, взгляд устремлён в пол. Безжизненно свисающие пряди гривы и хвоста словно колеблет неощутимым ветром. Потускневшая, утратившая почти весь естественный блеск шерсть едва заметно искрится. Даже в столь жалком виде она красива.
— Как твоё имя? — Тон моего голоса сух, ровен, скучающ; мне нет дела ни до её имени — оно мне известно, ни до неё самой — я знаю, кто она, кем была, и кто есть сейчас. Этот вопрос — прихоть, не более, часть игры, что должна скрасить часы моего досуга.
— Хоуп, господин, — тихо отвечает она, не поднимая взгляда.
Я позволяю улыбке на мгновение тронуть уголки моих губ: всё равно никто этого не увидит. Это даже занятно. Всё же у судьбы есть чувство юмора, хотя и проявляется оно порой так, что не сразу удаётся понять, что это было — искренняя шутка или жестокая насмешка.
Несколько секунд продолжаю смотреть на униженно склонившуюся передо мной кобылку, затем отворачиваюсь к окну. И хотя она не издаёт ни звука, явственно слышу невольный вздох облегчения, когда свинцовая тяжесть моего взгляда перестаёт давить на неё. Это не метафора. Глаза — зеркало души, а в моей душе содержится то, что не по силам выдержать ни одному другому пони.
Какое-то время царит тишина. Я молчу, разглядывая пейзаж, она же боится даже пошевелиться, вздохнуть, сказать хоть слово. Её страх ощущается, как едкий дым пожара в утреннем воздухе. Всеобъемлющий, тёмный, лишающий воли страх, глубоко угнездившийся в сердце, оплётший, словно паразитическая лоза, душу, сковывающий тело, погружающий в оцепенение разум… Это страх передо мной. Страх за себя, своих близких, своих детей. Не в её случае — она слишком молода, чтобы иметь жеребят, но я прекрасно знаю, что чувствуют другие пони. Каждый день, каждый час, каждую минуту я слышу, как их сердца трепещут от страха. Но не только…
Отхожу от окна и останавливаюсь прямо перед ней. За те мгновения, что мой взгляд скользит по телу моей игрушки, её дрожь усиливается, словно в зале внезапно сильно похолодало. Колени её начинают подгибаться: она явно держится из последних сил. Немногих оставшихся у неё сил.
— Смотри на меня.
Она вздрагивает и съёживается, вжимая голову в плечи, хвост метёт по полу.
— Смотри на меня.
Её дрожь усиливается настолько, что мне начинает казаться, будто она вот-вот вовсе лишится чувств.
— Смотри на меня!
Резонирующий, нутряной рык действует: она вскидывает голову, скорее, от желания встретиться со мной взглядом и, не выдержав, скрыться в спасительной темноте беспамятства. Но нет, этого ей не получить: она сильная, сильнее, чем можно подумать по первому впечатлению. Сильная Хоуп.
В её глазах то, что я и ожидал увидеть — страх. Ледяной, вязкий, почти животный страх, затопляющий душу и не оставляющий ничего, кроме отчаяния — тяжёлого, удушающего, высасывающего не только силы, но и само желание к сопротивлению. Страх и отчаяние — моё наследие, мой дар всем и каждому из моих подданных. И последняя составляющая триады моих даров — ненависть. В самой глубине глаз, на самом дне души, в таких уголках, о которых, возможно, она, да и никто из пони, и не знала до этого момента. Ненависть ко мне. Чёрная, обжигающая и чистая, как слеза жеребёнка, ненависть.
Через три удара сердца — моего, её же успевает отбить долгую дробь — я разрываю зрительный контакт, разворачиваюсь и возвращаюсь к окну. Некоторое время молчу, ожидая… чего? Падения тела наконец-то лишившейся чувств и получившей несколько минут долгожданной свободы кристальной пони? Выдохнутого сквозь крепко стиснутые зубы проклятья, полного той самой подсердечной ненависти, что я только что видел? Стремительного цокота копыт, не предвиденного мною, застающего врасплох и завершающегося отчаянным, изо всех оставшихся сил, ударом задними ногами в спину? Бессильного плача?..
— Ступай. — Тон моего голоса сух, ровен, скучающ; я завершил развлечение и более не нуждаюсь в её присутствии.
Секунду-две царит тишина, затем по залу разносится цокот медленных, неуверенных шагов, направляющихся к дверям. Вероятно, она ещё не пришла в себя после моей игры, и ждёт приказа вернуться. Но я сохраняю молчание, и шаги удаляются, унося трепещущую душу кристальной пони от ненавистного ей тирана. Двери с лёгким стуком смыкаются, отрезая тронный зал от остального дворца.
С высоты дворцовой башни мне прекрасно видна моя Империя. Медленно скольжу взглядом по открывающемуся виду, не пропуская ничего. Всё идёт так, как должно: вереницы закованных в цепи пони, моих кристальных рабов, медленно шагают по пыльной, иссушенной магией земле. Их движение не бесцельно: каждый шаг, каждый поворот головы, каждый вздох каждого жеребца и каждой кобылки приближают миг моего триумфа. Всё, что сейчас есть Империя, и все, кто сейчас есть в Империи, исполняют мою, и только мою волю. Так есть, и так будет до тех пор, пока цель моя не будет достигнута.
Я прикрываю глаза, восстанавливая в памяти то, что увидел в краткие мгновения, когда мой взгляд прожигал до дна душу этой кобылки… Хоуп. Снова позволяю усмешке тронуть уголки губ, но тут же изгоняю её. Не время. Сосредоточившись, вновь прогоняю перед оком разума увиденное, медленно, такт за тактом, чтобы исключить малейшую ошибку. Да, я вижу…
В её глазах не только страх, отчаяние и ненависть, хоть ради этого знания приходится нырнуть так глубоко, что я едва не утрачиваю возможность вернуться. Но риск оправдан, и награда достойна: на самом дне, под давящим титаническим столбом страха, в вязком, засасывающем омуте отчаяния, за тёмным пламенем ненависти, жгущим её душу своей чужеродностью, есть кое-что ещё. Ирония столь неприкрыта, что усмешка вновь почти касается моих губ.
Надежда.
Вот что таится в самой глубине глаз и души Хоуп, вот что она полуосознанно и безуспешно пыталась скрыть от меня. Надежда. Светлая искра, не дающая ей окончательно сломаться и пасть в пучину отчаяния, что остужает пламень ненависти и едва-едва разгоняет страх, ровно настолько, чтобы сохранить тягу к жизни. Жизни, превращённой мною в кошмар. Не только этой кобылки: уверен, что у каждого кристального пони под моим копытом в глубине души теплится эта животворная искра, только и не позволяющая им лечь и умереть, смирившись с неизбежным.
Открываю глаза и на мгновение прислушиваюсь к окружающей тишине: нет, я один, никто не смеет вторгнуться в мои покои. Перед дверями тронного зала не стоят охранники, но в них нет нужды — меня защищают куда более сильные стражи, нежели все лучшие воины в Империи, вместе взятые. Страх. Ужас и отчаяние. Обречённость. Уверенность в невозможности противостояния. Ими пропитаны души кристальных пони, напоена их плоть, и они покорно исполняют мою волю, не смея даже помыслить о сопротивлении. Но, как я только что убедился, в глубинах их сердец нашлось место и свету, сокровенные тайники души оказались способны сохранить то, что, как я полагал, было выжжено дотла и развеяно по ветру.
Надежду.
То, чего я лишён. То, в чём мне отказано.
Устремляю взгляд к далёкому горизонту. Ночь подходит к концу. Тёмная магия исказила землю и небеса, так что даже я не могу сказать, откуда льётся этот отвратительный, грязный свет, и уже долгое время мои кристальные пони живут, не видя ни солнца, ни луны, ни звёзд. Но я знаю, что ночь подходит к концу. Их ночь. Моя ночь. Самая долгая ночь в моей жизни.
Меня зовут Сомбра, но это не моё имя. В переводе с древнего языка оно означает «тень», и как нельзя лучше подходит мне. Я лишь тень, плоское пятно на стене, отбрасываемое тем, что некогда было мной настоящим. Я также известен как Король-чародей, Чёрное Сердце, Кроворог, Тиран, и под другими, ещё более уродливыми прозваниями. И большинство из них даны мне моими же подданными.
Каждый день, каждый час, каждую минуту я слышу, как их сердца трепещут от страха и ненависти. Страха за свои жизни, жизни своих близких, своих детей. И ненависти ко мне. Королю-захватчику, что превратил в абсолютный кошмар жизнь своих подданных, своего народа… И что бы они сказали, узнав, в какой кошмар давным-давно обратилась моя жизнь?..
В минуты слабости я закрываюсь в своих покоях, ложусь на пол, сворачиваясь подобно новорождённому жеребёнку, и скулю от жалости к себе. Почему я оказался столь силён, что выдержал явленное мне в тот проклятый день? Почему эти видения не сожгли мой разум, обратив в трясущегося, пускающего слюни и ходящего под себя идиота, неспособного сложить воедино ни единой мысли? Почему этот вкрадчивый, едва слышный, но такой убедительный голос сумел?.. Почему я?..
Впрочем, это не имеет значения. Я оказался недостаточно слаб, и теперь обречён довести начатое до конца. Надеюсь, сделанного хватит хотя бы на тысячу лет.
Больше всего я боюсь, что незаконченная работа вызовет осложнения, и заклинание сработает не так, как нужно. Страшно подумать, чем это может обернуться для Империи и моих кристальных пони. Только бы всё прошло как запланировано. Если же нет… Если же я почувствую, что моим подданным грозит неминуемая гибель… Я смогу сделать только одно. Я боюсь этого, но альтернативой будет смерть каждого пони не только в моей Империи, но и, вероятно, во всей Эквестрии. Я не хочу видеть этого и сделаю то, что должно. Если то, что мне стало известно, хоть наполовину верно, так я сумею хотя бы защитить их жизни. Я верю в это. Верю, потому что не могу надеяться.
Что же до цены… Я готов заплатить. Собой. Тем, что я есть. Возможно, какая-то часть меня всё же сумеет уцелеть, пусть незначительная, пусть только маска, что я вынужден носить всё это время — пустая оболочка, лишённая сознания и даже малейшего намёка на мою истинную сущность. Мой страх перед неизбежным и неведомым столь силён, что я согласен и на это.
Мой взгляд обращён на север, но внутренний взор тянется к югу. Я чувствую, что они уже ступили на земли моей Империи, и с каждой минутой стремительно приближаются. Что ж, это неизбежно. То, что должно, свершится, и я лишь раз за разом прошу всех, кто может услышать меня, чтобы сделанное мной не оказалось напрасным. Иначе я никогда не смогу посмотреть в глаза ни одному из моих кристальных пони, если в итоге окажусь лишь тем, кем представал перед ними всё это время.
Сегодня двадцать седьмое месяца Жатвы первого и последнего года моего правления Кристальной Империей. Близятся последние часы страданий моего народа. И последние мгновения моей жизни.
Несущая ночь
Мой смех причиняет тебе боль. Я вижу отчаяние, страх, недоумение в твоих глазах. О, как они прекрасны!.. О нет, это больше не моё имя. Хватит! Теперь я взойду на трон, и они будут любить меня, а не тебя!.. Мой королевский долг? О чём ты? У меня теперь только один долг… Уничтожить тебя, дорогая сестрица!
— Луна, я не стану сражаться с тобой! Ты должна опустить луну! Это твой долг!
Её голос суров, как и выражение лица, но это лишь маска, а под ней — недоумение, растерянность, страх. В ответ я запрокидываю голову и смеюсь — зло, вызывающе, желая причинить боль. Отсмеявшись, встречаюсь с ней взглядом: о, как приятно видеть эту бурю чувств в твоих глазах, дорогая сестрица!
— Луна? Я — Найтмэр Мун! И сейчас у меня только один королевский долг… Уничтожить тебя!..
…Свет, слепящий радужный свет обтекает меня, обволакивает, окутывает словно кокон. Он проходит сквозь меня, и каждая частица моего нового тела кричит. Он невесом, как и должно свету, и тяжёл, словно стальные латы. Он жжёт, леденит, парализует. Я не могу сопротивляться этой силе — она одолевает меня, ломает волю, рассеивает магию.
— Не-е-ет!
Поток света сокрушает меня, словно река — травинку. Обращённая против меня сила столь велика, что кажется, будто сам мир пытается обрушиться мне на голову, раздавить, вытолкнуть за собственные пределы. Я чувствую, как меня уносит вверх, в ночное небо, к тому, что должно было стать символом моей победы, наступления вечной ночи — луне…
…Сознание, не выдержавшее давления совокупной мощи Элементов Гармонии, медленно возвращается. Я вновь начинаю ощущать окружающее пространство: медленно, словно после обморока или кошмарного сна. Пытаюсь увидеть сразу как можно больше. Вокруг… Я… Что это? Как это возможно? Что она сделала?! Как?!
Я развоплощена. Тела нет, как и магии. Сознание сохраняет целостность, я осознаю себя, но более ничего. Моя сущность сплетена с сущностью светила, что ещё так недавно подчинялось моей воле, что должно было стать монументом моему триумфу, навсегда заслонив ненавистное мне солнце. Осознание приходит постепенно: я… заперта. Пленена. Заточена. Изгнана…
…Не знаю, сколько я беззвучно кричала в бессильном исступлении, билась в сковывающих меня цепях, что ныне составляют единое целое с моим существом. Как долго? Минуту, год, тысячу лет, вечность? Ответа нет — у меня больше нет времени. Для чистого сознания, заключённого в нематериальной тюрьме, такие понятия, как пространство и время, теряют смысл. Единственное, что мне оставлено — возможность мыслить. Размышлять. Обдумывать. Помнить…
…Я ощущаю, как в мою тюрьму проникает кто-то ещё, и спустя мгновение понимаю, кто это. Ненависть вспыхивает с такой силой, что почти прожигает условные стены моей темницы.
— Ты!
Я кричу, но у меня нет голоса. У меня нет тела, но я чувствую, как натягиваются сковывающие меня цепи. У меня нет ничего, кроме воспоминаний, возможности думать и бессильной ярости.
— Ты! Как ты посмел явиться?! После того, как обманул меня?! После того, что ты — и она — со мной сделали?!
Его ответ тих — если здесь есть такое понятие, как громкость.
— Я не обманывал тебя. Всё, что я сказал, было правдой. Той правдой, что должно было знать тебе.
Я пытаюсь найти, увидеть его, но это бесполезно: у меня нет зрения, и он пребывает в такой же нематериальной форме, что и я сама. Всё верно: иначе он не смог бы проникнуть сюда, но привычки отнятого тела, въевшиеся в само естество существа, некогда имевшего физическую форму, непросто перебороть.
— Почему? — Мне удаётся обрести контроль над существующим только в моей памяти голосом, и этот вопрос можно счесть заданным почти спокойно. Я начинаю приходить в себя, и тени чувств позволяют воспринимать окружающее в привычном плотскому существу ключе. Это позволяет держать себя в… себе, даёт возможность мыслить и осмысливать происходящее. — Почему ты сделал это? Почему позволил ей сделать это?
Он молчит. Затем я слышу нечто, напоминающее тяжкий вздох.
— Так было нужно. Я пытался придумать что-то ещё, но в тот момент это оказалось лучшим решением. Я был вынужден поступить так.
— Почему? — Я почти слышу в своём голосе усталость. Тени чувств позволяют создать иллюзию, что я — это всё ещё я, хоть мне и самой верится в это с трудом. Но лучше иметь тень себя прежней, чем не иметь ничего. Пусть мной сейчас владеет усталость: я утомилась, и мне нужно отдохнуть. Ненависть тихо тлеет где-то в глубине, но сейчас она не нужна мне. — Почему?
Он молчит. Затем, вновь вздохнув, спрашивает:
— Что последнее ты помнишь?
Что я помню? Я помню всё, от меня не осталось ничего, кроме памяти. Последнее? Последнее воспоминание, выжженное в моём сознании перед тем, как я обретаю себя в этом нигде — то, как родная сестра обрушивает на меня мощь Элементов Гармонии, изгоняя из мира и обращая едва ли не в ничто. Оно заполняет меня сейчас, словно ничего иного не осталось.
— Верно. — Его голос по-прежнему тих и спокоен, но теперь в нём ощущается отголосок печали. — Ты вынудила родную сестру обратить против тебя силу самого могущественного оружия, что было вам доступно. Против того, чем ты стала. Того, что она увидела в тебе в тот момент. Что ты помнишь до этого?
Усилием воли отстраняю картины последних мгновений, погружаюсь в себя, отыскивая обрывки воспоминаний. Почему бы и нет? Альтернативой будет бездействие, что для меня нынешней равно небытию…
…Как они могут? Как они могут восхвалять её, и только её, игнорируя меня, её родную сестру, их равноправную повелительницу? Почему только её? Солнечный свет так мил им? Несправедливо! Они столь пренебрежительно относятся к красоте моей ночи? Не желают принять меня? Так пусть же они лишатся столь дорогого им света навсегда! Они полюбят меня, когда останется только тьма! Моя ночь будет длиться вечно!
— Луна?
Голос Селестии вырывает меня из печальных и злых раздумий. Нет, я не желаю сейчас видеть её.
— Уходи.
Такой ответ, а равно и его тон — резкий, злой, полный скрытой обиды, — явно ошарашивает её. Я слышу, как она в замешательстве переступает с ноги на ногу; звон золотых накопытников по каменному полу больно отдаётся в ушах.
— Сестра… — Она вновь пытается что-то сказать, и я не выдерживаю.
— Уходи! — срываюсь на крик; в глазах стоят злые, горькие слёзы. Злость жжёт меня изнутри, и эти слёзы, рождённые ею, горячи, они причиняют боль, но я не могу сдержать их. Я с ненавистью смотрю на свою сестру, и она отшатывается в страхе, тут же сменяющимся гневом.
— Хорошо! И оставайся одна!
Я захлопываю дверь перед её лицом. Меня трясёт, гнев и обида сжимают сердце. Грудь словно сдавливает железными обручами, я почти не могу дышать от переполняющих меня, пытающихся найти выход чувств. Всё, как он и говорил. Всё так. Всё так! Я ощущаю, как что-то рвётся в душе, как нечто пытается выбраться из глубин моего естества — и принимаю это. Чем бы оно ни было, я чувствую, что это именно то, что мне сейчас необходимо, и с радостью отдаюсь ему…
…Я отстраняюсь от воспоминаний: они причиняют боль, но сейчас это всё, что есть у меня. Только прошлое. Только боль.
— Всё так, ты вспомнила верно. — Тихо, печально: можно подумать, что он сожалеет о содеянном.
— Почему? — Тихо, устало: воспоминания вытянули из меня слишком много сил.
Он молчит, кружась вокруг меня сонмом теней. Я молчу, не имея желания даже думать. Пустота вокруг меня, пустота внутри. Пустота вместо сердца.
— После победы над Королём-чародеем вера пони в свет и солнце выросла чрезмерно. Нет ничего опаснее и губительнее для правителя, чем искреннее восхищение и преклонение подданных. Селестия начала — пока не отдавая себе отчёт — принимать это как должное. Это растлевает и извращает душу. Она ступила на путь, ведущий к тому, что стало бы горем для всех и каждого. Непомерное себялюбие и самоуверенность превратили бы её в тирана, неизмеримо более могущественного и страшного, чем свергнутый Сомбра. Я не мог этого допустить. Нужно было действовать быстро.
Он молчит, создавая и стирая картины только что сказанного. Я молчу, вновь просматривая фрагменты того, что некогда было моей памятью.
— Я не мог воздействовать непосредственно на Селестию… по ряду причин. Не мог сделать ничего, что заставило бы её вернуться на путь богини, что как мать заботится о своих подданных. Любое стороннее вмешательство лишь усугубило бы начавшееся изменение. Но была ещё ты… Нет ничего страшнее и пагубнее для правителя, чем пренебрежение подданных. Это ожесточает и сводит с ума. Искажение, превратившее тебя в Найтмэр Мун, обернувшееся, по сути, предательством родной сестры, было именно тем, что могло — и только это! — вернуть её на нужный путь. Боль от потери, страх за тебя, отчаяние от осознания содеянного — лишь эти чувства могли сломать ту каменную скорлупу, которой начало обрастать её сердце.
Он молчит. Я молчу, впитывая и взвешивая каждое слово, пытаясь почувствовать ложь. Безуспешно.
— И вновь: так было нужно. Лишь таким образом я мог предотвратить её превращение в того, кто в итоге погубил бы этот мир. Прошлая моя попытка провалилась из-за вашего несвоевременного вмешательства, и Сомбра не сумел до конца исполнить своё предназначение.
Он молчит.
— Тебе не нужно помнить ничего из этого. Когда я уйду, ты забудешь наш разговор. Напоследок, хоть и этого ты не запомнишь, скажу, что ночь — и твоё заточение — не будет длиться вечно. Ты воссоединишься с сестрой, и радость, смешанная с болью воспоминаний, позволят ей избежать злой судьбы, а вместе с тем — и сохранить надежду для этого мира. Она должна оставаться собой, ибо перед тем, что грядёт, лишь богиня-мать, богиня-сестра, богиня-солнце сможет защитить свой народ. И лишь младшая сестра сумеет защитить старшую.
Он молчит. Я чувствую, как по моему существующему лишь в памяти лицу текут слёзы. Слёзы горькой радости, что то, чем я стала, рождено не только моими болью и ненавистью. Если это спасёт мою сестру от страшной судьбы, я готова отдать много большее.
— А теперь ты забудешь. И будешь помнить лишь, что твоя сестра предала тебя и заточила на тысячу лет, что будут тянуться, словно кошмарный сон…
… Я чувствую, как по моему существующему лишь в памяти лицу текут слёзы. Бессильные слёзы моей ярости. Я знаю, что моё заточение не будет длиться вечно. И если единственное, что ты оставила мне, сестра — это возможность помнить, думать и ненавидеть, пусть будет так.
Срок выйдет, и я вернусь, дорогая сестрица. Пусть через тысячу лет, но я буду свободна. И тогда ты узнаешь, каков на самом деле мой гнев. Ты сполна вкусишь того ужаса, той муки, того одиночества, на которые обрекла меня.
Я — Найтмэр Мун! Я — Несущая ночь! И эта ночь будет длиться вечно!
Королева обречённых
Они заплатят за пренебрежение. Те, кто называют нас чудовищами и страшатся одного нашего вида. Принцессы, что веками отворачиваются от нас и скрывают наше существование от своих подданных. Те, кто живёт в благости, когда мы прозябаем в этих пещерах. Довольно! Мы жаждем и возьмём своё. Нас никому не остановить! Мы — Рой! И я — Королева!
Оболочка трескается, и из разрыва начинает сочиться прозрачная зеленоватая вязкая жидкость. Кокон содрогается, вторя попыткам находящегося внутри существа выбраться на волю. Удары становятся всё сильнее, промежутки между ними сокращаются. Наконец очередное усилие разрывает кожистую стенку, и из стремительно раздающейся щели, увлекаемый потоком окружающей его жидкости, выскальзывает новорождённый.
Гладкий чёрный хитин внешнего сегментированного панциря, покрывающий худое, лишённое даже намёка на свойственную другим существам округлость, тела. Искривлённые, тонкие, заканчивающиеся несоразмерно большими копытами ноги. Идущий вдоль головы и шеи плавник, образованный натянутой между острыми костяными шипами перепонкой. Трубковидные уши, сейчас мелко подрагивающие, впитывающие самые тихие звуки, раздающиеся из-за пределов гнездовой пещеры. Гладкий, загибающийся кверху рог; выдающиеся из-под верхней губы острые клыки; плотно смежённые веки, закрывающие фасетчатые глаза.
Опускаюсь на холодный каменный пол и начинаю вылизывать своё новорождённое дитя. Вкус околоплодных вод, покрывающих его тело, такой же, как и всегда — солёно-горький, словно изначально обрекающий только что вступившее в этот жестокий мир существо на злую судьбу. Бока его мелко-мелко подрагивают в такт частому, поверхностному дыханию, глаза под кожистыми веками беспокойно трепещут. Почувствовав меня, оно вытягивает шею, раскрывает рот и испускает протяжный скрежещущий крик, эхом отражающийся от высоких каменных сводов.
Последний раз проведя языком по его лицу, поднимаюсь и с высоты своего роста наблюдаю за его попытками встать. Он должен сделать это сам; если не сможет, если окажется слишком слаб, чтобы подняться на ноги… Медленно, не с первой попытки, чуть пошатываясь на всё ещё дрожащих, подгибающихся ногах, он всё же встаёт. Обретя равновесие, медленно поднимает веки и, дважды моргнув, встречается со мной взглядом. В бледно-бирюзовых, едва заметно светящихся в полумраке пещеры-инкубатора глазах загорается искра узнавания. Он склоняет голову, приветствуя свою мать. Свою королеву.
Отворачиваюсь и ухожу в глубину пещеры, осматривая другие коконы. Но больше готовых проклюнуться нет, мои дети спят. В последнее время срок созревания увеличился, и рождающиеся оказываются гораздо слабее, чем прежде.
На самой границе восприятия улавливаю какой-то звук. Он слишком тих и невнятен, чтобы принадлежать кому-то из моих детей. Стремительно развернувшись, окидываю взглядом залитую приглушённым, чтобы не ранить глаза новорождённых, светом пещеру. Никого. Я одна, моё только что вступившее в этот жестокий к нему мир дитя покинуло инкубатор, отправившись в жилые части пещер, где находятся остальные мои… подданные. Свечение созревающих коконов, пульсирующее в такт биению сердец спящих в них, наполняет пространство трепещущими тенями, и кажется, будто среди каменных колонн и шпилей кто-то беспрестанно двигается.
Моё внимание привлекает особо глубокая тень, притаившаяся у основания огромного сталактона. Она странно изломана и слишком чёрна, чтобы быть естественным порождением игры света.
Делаю несколько шагов и останавливаюсь перед тенью, не сводя с неё пристального взгляда и не моргая. Я знаю, кто посмел явиться ко мне, и не собираюсь играть с ним в прятки. Стоит лишь на мгновение смежить веки, и пришелец тут же переместится, скрывшись в тенях и затаившись, вынуждая вновь высматривать его среди сталактитов и неровностей.
Глаза начинает жечь, но я терплю. В этом незначительном поединке победа должна остаться за мной, иначе он продолжит играть, пока ему не наскучит. Хотя это и произойдёт сравнительно быстро — он не отличается терпением в мелочах, — всё же у меня нет желания идти у него на поводу. Не в этот раз.
Тень приходит в движение. Пришелец распрямляется, вставая в полный рост, признавая мою победу. Состоящая из одной только тьмы сущность обретает объём, но не краски — значит, визит не затянется. Однако странно, что он решает облечься пусть призрачной, но плотью. Не понимаю, что ему нужно, и это вызывает тревогу.
Смежаю веки, чтобы унять жжение и промокнуть вызванные напряжением слёзы. Вновь открыв глаза, поднимаю взгляд, останавливаясь на уровне головы пришельца: он почти вдвое выше меня, когда распрямляется, и сейчас его гибкое тело лишь незначительно сутулится. Плохой признак.
— Зачем явился? — Мой голос сух, как и подобает голосу королевы, чей покой бесцеремонно нарушен. Это игра: при желании он способен прочитать мои если не мысли, то чувства, и не делает этого лишь по собственной прихоти.
Тень склоняет голову набок, и я ощущаю скользящий по моему лицу тяжёлый взгляд.
— Удостовериться. — Голос пришельца тих, вкрадчив, спокоен; он словно раздаётся отовсюду и ниоткуда, тихим шёпотом отдаваясь в моей голове и отражаясь от стен пещеры. Множественное эхо придаёт ему потустороннее звучание, дезориентирующее, подавляющее, заставляющее чувствовать свою незначительность.
Я не впечатлена.
— В чём же, позволь спросить? — Мне удаётся придать словам оттенок презрительной усмешки. Королева должна говорить подобающим тоном даже с такими, как он.
— Что ты не отказалась от задуманного. — Он не поддерживает игру, по-прежнему сохраняя спокойствие, но, по крайней мере, переходит на свой обычный тон, лишённый долженствующих вызывать в собеседнике чувство собственной ничтожности украшений.
Отворачиваюсь, осматривая гнездовую пещеру. Мой взгляд медленно скользит по коконам, содержащим десятки, сотни спящих существ, ждущих своего часа, чтобы родиться, разорвав кожистые стенки, и стать частью Роя. Чтобы служить своей королеве. Идти за своей матерью, доверяясь ей всем сердцем и душой, и беспрекословно исполнять любую её волю…
Во мне мгновенно вспыхивает гнев. Мою волю? Никогда, ни единой секунды своего существования я не делала ничего, что было бы обусловлено лишь моими желаниями. И мои подданные, мои дети изначально, с первого мгновения своей жизни обречены исполнять своё — наше — предназначение. То, что должно. То, ради чего мы рождены. Созданы. Я королева, но у меня нет истинной власти. Я не могу даровать своим детям ни счастья, ни достойной жизни, ни уверенности в завтрашнем дне. Не могу ничего…
Стремительно разворачиваюсь к своему гостю, прожигая невидимые глаза горящим взглядом. На лице, представляющем собой всего лишь тень, невозможно ничего прочитать, но мне это и не нужно.
— Нет, и тебе прекрасно это известно! — Слова вырываются шипением, достойным целого выводка гадюк. Мой голос буквально сочится ядом, и, если бы слова могли ранить… ничего бы не произошло. Я не тешу себя иллюзиями: тот, кто стоит передо мной, скрываясь в тенях, настолько превосходит меня могуществом, что непонятно, зачем ему тратить время на разговоры. Разве что ради минутного развлечения. И от этой мысли мне становится ещё горше.
Пришелец сутулится, уменьшаясь в росте, и склоняет голову.
— Ты уверена, что хочешь именно этого? — Его голос наполнен усталостью, но что ещё слышится в нём? Сожаление? Возможно ли это?.. — Уверена, что именно это тебе нужно?
Моя решимость едва не даёт трещину, столь несвойственное ему поведение ошеломляет. Или это новая игра? Что он задумал?
— А не всё ли равно, что я хочу? Какое тебе дело до того, что мне — нам, моим детям — нужно? — Я всё ещё шиплю, не поддаваясь мгновенной слабости. Если дрогну, если утрачу твёрдость духа — всё будет потеряно. Нельзя допустить.
— Веками я исполняю то, для чего, по твоим словам, мы существуем. Как ты назвал нас в тот раз? Хранителями гармонии этого мира? Его защитниками? Нас, вынужденных ютиться в этих пещерах, питаться крохами, бояться выйти под солнце и лишённых возможности общения с кем бы то ни было, кроме нас самих? Нас, в ком прочие, те, кого мы обречены защищать, видят лишь чудовищ? О, какая завидная судьба!
Чуть разворачиваю крылья, и воздух наполняется едва слышным стрёкотом. Я знаю, что в этот момент все мои дети слышат меня, и эта мысль наполняет меня новыми силами.
— На протяжении веков я отдаю своих детей, чтобы те, кто боятся и презирают нас, были в безопасности, прозябая в своём благостном неведении. Довольно! Если они живут, погрязнув в праздности и счастье, не ведая, чем приходится за это платить, то они задолжали мне. Нам. Моим детям, век за веком… подменяющим их только затем, чтобы они могли и дальше беззаботно жить и радоваться.
Он молчит, не двигаясь и всё больше начиная походить на окружающие тени. Слушает ли он меня? Или я впустую сотрясаю воздух? Не имеет значения, я уже не в силах остановиться.
— Я возьму то, что по праву принадлежит моим детям, что было оплачено ими тысячекратно, оплачено их... — Гнев и боль не дают мне договорить: горло сдавливает, и я задыхаюсь. С трудом сглатываю комок и хрипло заканчиваю: — И ты меня не остановишь. У тебя нет права на это!
Я замолкаю, жадно глотая воздух. Речь опустошила меня, исчерпала до дна запасы гнева и отчаяния, и теперь мне всё равно, что он сделает. Впервые за столетия своей жизни я сделала что-то по своему желанию — высказалась, и это наполняет меня теплом.
Какое-то время он молчит, почти слившись с другими тенями. Я продолжаю видеть его только потому, что знаю, где он стоит, какие из чёрных полотнищ составляют его тело. Его молчание постепенно вновь наполняет меня тревогой. Гоню от себя осознание того, что только что сделала, и чем это может для меня — нас — обернуться.
Наконец он снова выступает вперёд, обретая объём. По-прежнему сутулясь, уменьшившись почти до моего роста, он поворачивает голову, и я ощущаю его взгляд, встречающийся с моим. Он лишён привычной тяжести — взгляд равного.
— Ты проиграешь, — тихо шелестит его голос. В нём нет злорадства, только усталость и сожаление. Во мне же нарастает радость — я победила его! Пусть и на мгновение, не более, но я обрела свободу!
— Пусть так. — Стараюсь не выдать захлёстывающих меня эмоций, но не преуспеваю в этом. Да и нужно ли это вообще? Он и так знает всё, что я чувствую. — Но это будет по моей воле!
Он снова вздыхает и отступает вглубь теней, растворяясь во мраке.
— Как пожелаешь. — Его голос вновь доносится отовсюду, но это не имеет значения — я победила, и он признал это. — Пусть будет так…
Последние отголоски его слов растворяются в привычных звуках: стуке капель, пении ветра в выступах и щербинах стен, сухом шуршании осыпающегося песка, стрекотании и скрежете моих детей.
Разворачиваюсь и выхожу из гнездовой пещеры, высоко держа голову. Сегодня победа осталась за мной! Я сделаю то, на что будет лишь моя воля, и не важно, к чему это приведёт. Если я выиграю, мои дети получат всё, чего были лишены на протяжении веков нашего существования. Если проиграю… Хуже, чем сейчас, не будет. Нам нечего терять.
В жилых пещерах стрекочут мои дети. Они готовы пойти за мной по первому слову, и сегодня я впервые поведу их не на гибель, но к будущему, что ожидает нас после победы.
Встречаюсь взглядом с каждой из сотен пар бледно-бирюзовых глаз. Рой готов и ждёт моих распоряжений. Медлю, запечатлевая этот момент в памяти. Прекрасный день. И он станет идеальным.
Ждите, называющие нас чудовищами. Ждите, не ведающие, какова в действительности цена безмятежности вашего существования. Ждите, принцессы, веками отворачивающиеся от нас и скрывающие наше существование от своих подданных. Жди, Кантерлот, великий город.
Ждите.
Мы идём.