Социофобия Руне Ховарда, или Как пообедать с Принцессой
Эпизод первый, отрывочный
Когда-нибудь я собираюсь жить так,
чтобы делать что-то хорошее, а не
просто не делать плохого.
Чак Паланик. "Удушье"
Спустя год после окончания Клаудсдейловской военной академии Руне Ховард стоял на балконе штаб-квартиры Троттингемского погодного патруля и вяло жевал карандаш, опершись о заграждение.
— Чаво там сегодня по плану?
— Жара.
Первый смотрит на него искоса.
— Серьезно? Не-е, подавай дождь.
— Хрена там, три дня дождь был, причем по вине одного лодыря, которому поручили… ну ты понял.
— Не пойдет, у меня тренировка. Хочешь, чтоб я сдох?
Другой собеседник, обладатель едкого голоса, со вздохом упирает лоб в поднятое копыто, потом чешет ухо.
— Ладно, делай, как хочешь. Но если что…
— Да, да, само собой. Я был на смене.
— Ну давай, работай.
Ответ на, казалось бы, риторический вопрос «Как проходит день обычного троттингемского пегаса?» был бы куда более широким, чем если бы речь шла, скажем, о Понивилле, ведь здесь для него работы кроме управления погодой и доставки почты – непочатый край. Поскольку в этом старинном городе, где три расы смешались в спорый социальный механизм, не имеет власти классовое деление – и пегас, и земнопони тут легко могут быть назначены на управляющую должность заместо вышвырнутого лентяя-единорога, которому, в свою очередь, будет не впервой поработать физически.
Но доля крылатого жеребца Руне Ховарда – обыденная, даже для привыкшего к иерархии рогатого кантерлотского гостя. Даже для покорителя Мейнхэттена.
Для обитателя прилегающих к нему зебринских трущоб.
На письменном столе перед бухгалтером лежит листочек с эскизом потягивающейся пегаски, и Руне, высунув, будто это может помочь, от усердия язык, выводит пером ее зажмуренные от удовольствия глаза.
В дверь постучали.
— Да, — отвлеченно произносит жеребец, когда в открывшемся дверном проеме показывается голова одного из пегасов патруля.
— Дождь в 7 часов, Руне.
— Ши-кар-до-сик… — медленно говорит он себе под нос, наводя ресницы на бумаге в клеточку, так и не подняв глаз.
— Это… народ точно будет недоволен.
Секунд на пять в комнате повисла тишина.
— А жарой будут?
— После холодных дней не грех и позагорать…
— Праздность – смертный грех. Надо развиваться.
— Эх-х… В общем, дождь. Я сваливаю, у меня первая смена.
Руне ничего не ответил. Дверь демонстративно захлопнулась. Он прорисовывал пряди в хвосте двухмерной кобылки. Давно, когда он так же самозабвенно рисовал, сидя за партой академии, сослуживцы, бывало, с уважением наблюдали, с добродушной иронией относясь к нему, как к субъекту с гуманитарным складом ума.
— … пробираюсь сквозь обломки, я ржавый от дождя… здесь нечего спасать, никого винить нельзя…
Как только он вошел в магазин, взор его обратился к стеллажам с разнообразнейшими баночками, тюбиками, кисточками и карандашами, в который раз вызывая у неравнодушного ко всей этой прелести жеребца глазной оргазм.
Простояв пятнадцать минут перед полками, он подошел, наконец, к понимающе улыбнувшейся продавщице.
— Все еще мечтаю скупить весь ваш художественный магазин, — признался пегас.
— Все в ваших копытах. Особенно, когда в них нужные инструменты.
— Отлично сказано! И-и… дайте-ка мне пачку мягких карандашей от «Моулдера».
— Сколько цветов?
— Будьте добры, шестнадцать.
Стоя в ожидании отошедшей кобылы, он взглянул на полки с небольшими книжными пособиями по сочинительству и рисованию и уперся взглядом в «Литературную критику для чайников». «Кто может — тот делает, кто не может – тот критикует», думает Руне, ловя себя на мысли, что слова принадлежат кому-то позабытому, но не ему. Чуть выше он заметил ранее никогда им не виденное «Введение в писательство для душевнобольных».
— 12 битов, — бросила та, возвращаясь от стеллажа с золотистой упаковкой.
— Да, и еще вон ту книгу.
Он направился в ресторанчик через дорогу, в котором по обыкновению перекусывал в обед. Мисс Флэпджек поливала кактусы на подоконнике, когда увидела в окно мирно топающего жеребца и странно посмотрела на него, припоминая, как он галопом оббежал тогда побоку ее черного кота Фаззи, не давая перейти себе дорогу.
«...на столе перед ним возникла узорчатая тарелочка с большим, роскошным, чуть ли не сексуальным бутербродом с сыром, помидором, майонезом и салатными листьями. Читатель, вероятно, и не подумает останавливаться на этом моменте, но не спеши, остановись же, читатель, задумайся! Ты можешь представить хоть толику того наслаждения, что испытывает наш жеребчик в данный момент? Только вообрази: сочетание мягкого, воздушного хлеба с золотистыми пластинками потрясающего СЫРА, рубиновыми, блестящими ломтиками взращенной яркими солнечными лучами ПОМИДОРКИ, и все это великолепие сдобрено нежнейшим, натуральнейшим майонезиком и, наконец, дополнено свежими, прохладными листочками изумрудного САЛАТА! Его вкусовые рецепторы просто взрывались от оргазма с каждым его укусом, снова и снова...»
Такие строки рисовались в голове у пегаса, покуда он жевал. Что-то из происходящего вокруг всегда можно включить в свою писанину, обработав должным образом до состояния читаемых синтаксических структур. Небесполезная привычка смотреть на привычные для не-писателя явления и объекты прагматичным взглядом, оценивая, как можно художественно и стилистически ценно расписать их в прозе, пришла из чужого опыта вроде бы как незаметно.
Покончив с бутербродом, Руне запил это дело славным морсом из лимона и черной рябины, посидел немного, чтоб в желудке улеглось, и, поблагодарив хозяйку и пожелав ей хорошего вечера, выкатился из ресторанчика.
До тренировки оставался час, и, придя домой, пегас решил посидеть над своим романом. На столе с его тетрадями лежала трехцветная кошка, любившая своего хозяина, словно мужа, по достоинству оценив подушку из мягкой бумаги. Руне, в своем стремлении быть каким-никаким, а писателем, не преминул воспользоваться троттингемским писательским конкурсом как мотиватором к творческому саморазвитию. К моменту двух недель из шести до окончания срока у жеребца была готова половина, но беспрерывная работа казалась, особенно в отсутствие вдохновения, не способствующей созданию чего-либо читабельного. Ранее же ему не удавалось написать даже что-то, объемом большее рассказа — одна за другой задуманные повести как-то сами собой обрывались на нескольких листах, не говоря уж о романах. Хотя первопричина, вероятно, крылась-таки в неспособности продумать сюжет или в изначальной скучной задумке, лень, как неожиданно открытая зараза, поражала и превозмогала желание чего-либо достичь у молодых поколений в сравнении с их отцами, которым, в отсутствие толковых пособий и опыта предшественников, коих навалом ныне, приходилось всего добиваться самим. Пару рукописей Руне просто потерял, но это, должно быть, указание судьбы на то, что произведение было дерьмом и продолжать не следовало. Скорее всего, отчасти это отговорка от безысходности и нежелания переделывать, однако в ущербности собственных пописулек пегаса смог бы разубедить разве что оглушительный успех.
Что-то упрямо вторгается на фронт мышления, оттискивая в сторону рабочий настрой, вместо мыслей над романом упрямо лезут личные, вынуждая постоянно отождествлять себя с собственным героем. Он не создавал копию себя на бумаге, делая его, наоборот, таким, каким хотел быть, прибавив, для органичности, пару недостатков и проблем. Сейчас бы уловить такую нить идейки, чтобы со стороны одного из эпизодических героев намекнуть на окончание произведения, потому как текст начал становиться скучным. Есть необходимость дать рукопись на оценку хоть кому-нибудь, но из знакомых его никто не интересуется литературой, и доверять таким критику совсем нет резона. Впрочем, можно попросить кого-то из них просто почитать вслух, тогда можно воспринять свой текст, будто написанный кем-то другим, и проще отнестись критически, найти разного рода ошибки.
Набросав за 40 минут полстранички и переписав ее два раза, отрихтовав, на свой взгляд, до идеала, он вздохнул, поднялся, зашел по дороге на кухню и бросил в рот горсть ягод из мисочки, вышел из дома и, распахнув крылья и мощным их взмахом отправив себя в полет, устремился в сторону спортзала. Эти ягоды он набирал с запасом для подобных перекусов, ведь, так уж сложилось, ел дома только утром и вечером.
Его перехватил какой-то знакомый.
— Хэй, Ховард! Как оно?
Он повел головой по сторонам.
— Ась?
— Ну, даешь, братан! Совсем пегасьи рефлексы за своими книжками растерял! – улыбающаяся синяя морда возникла прямо перед ним, и Руне резкой взмахнул крыльями, тормозя, — Ха, думаешь, ты б меня протаранил? Я еще не настолько дряхлый!
— Рефус!
— По вашему приказу прибыл!
— Чего? Сдался ты мне…
— Да эт привычка, нахал ты эдакий. Я в страже служу, — вероятно, он пытался, но не смог скрыть гордой улыбки.
Руне посмотрел на знакомого, предприняв отважную попытку поднять одну бровь, но в итоге только скривился, летя рядом с ним в среднем темпе.
— Да ладно?
— Ага.
— Кантерлот? — синий пегас кивнул, — И давно?
— Уже как год.
— Рядовой?
— Ну, типа того. Наше отделение из восьми солдат, майора своего нет, так что пихают нас туда-сюда… Ну, эт ничего, главное, что не в нас, — он глянул на Руне, будто ожидая чего-то.
— Что не в вас? – подозрительно спросил тот.
— Пихают-то, — тут же ответил Рефус и залился сдавленным смехом в оба копыта, будто давясь от кашля.
— М-м-м, — протянул иронично Ховард, отчего-то чувствуя себя героем анекдота, — юморок-то у вас, смотрю, заправской?
— Обижа-аешь.
Он отсмеялся, и какое-то время давние знакомые летели молча. Наконец, Рефус прочистил горло, сплюнув потом с высоты птичьего полета.
— Знаешь, объявление сейчас дают, мол, выпускников академий набирают в новый офицерский состав. Там нехватка, вот, опять же, в моем отделении.
— Как интересно. И на каких условиях? – Руне совершенно не интересовала перспектива, и он спросил просто из вежливости, в то время как собеседник был абсолютно серьезен, будто разъясняя суть контракта новому наемнику.
— Там, в общем, тест проходишь, комиссии и все-все-все, ты знаешь. Ну, и лучших из сдавших повышают до старшего ЭлТи.
— Вот как.
— Да, ну, я и подумал, может…
— Нет, спасибо.
Рефус на мгновение умолк, потом грустно глянул на знакомого.
— Но почему? Там ведь…
— Меня полностью устраивает моя жизнь, — Руне отвернулся, разглядывая живописные озелененные улочки с плотно налепленными коттеджами, чтобы скрыть то, как поморщился от попыток уверить в чем-то самого себя, но движение это говорило за него, — а в академию, как ты знаешь, я пошел против воли. Я не интересуюсь службой.
На самом деле и последнее было не абсолютной истиной. Жеребец находил военное дело не ведущим к развитию, ведь оно забирало почти все, но ханжеством было бы не отметить, что годы в академии, несмотря на так и не умерший к пятому курсу скептицизм, прошли в компании безбашенных приятелей интересно и невероятно весело. Иногда приходилось ловить и как следует давить мысль, что это, быть может, были лучшие годы его жизни.
— Ладно, ладно, че ты, — общительность синего жеребца вмиг поутихла, и в воздух вокруг словно стал прохладнее, — Так… говоришь, сам нормально?
— Более чем, — ответил Руне с деланным удивлением, больше для себя, чем для собеседника, — разве со стороны сомнительно?
Тот посмотрел с врачебной хмуростью и в то же время с долей сочувствия.
— Совсем непони станешь, Ховард. Одному-то торчать – так и всех друзей в преступлениях подозревать начнешь.
— Ты хочешь об этом поговорить?
— Да нет, — он стал потихоньку брать в сторону, увеличивая расстояние между собой и Руне, — Смотри, брат – иногда то, что кажется прекрасным и дает надежду, обращается в… Впрочем, кто я, чтобы глядеть в будущее. Счастливо, — Рефус выдал улыбку, попытавшись придать ей вид беззаботной, но на краях губ его будто висели пудовые гири.
— Счастливо, Рефус, — усилием воли Руне уничтожил весь неприятный осадок разговора, поэтому для улыбки сил не хватило.
— Думаю, ты знаешь, что делаешь.
И жеребец, чуть развернув крылья и поймав поток, легко рванул в сторону и вниз, оставляя последнее слово своим. А наш пегас, уже приметив через пару кварталов спорткомплекс, позабыл обо всем и ускорился, на ходу похрустывая разминаемыми ногами.
По окончании тренировки Руне направился было, как обычно, в предусмотренный в спортивном комплексе душ, но, увидев в окно дождь по своему же заказу, о котором и позабыл, поспешил просто выйти на улицу. Нехилый ливень за секунды насквозь намочил тело разгоряченного пегаса, и он, глупо улыбаясь и прикрыв глаза, еще стоит какое-то время, задрав голову, на небольшой площади перед спорткомплексом, после чего неторопливо берет курс в сторону дома, давая заслуженный отдых гудящим после полета с отягощением крыльям. Дождь внезапно обрывается, словно под него подставили ведро, успев, к довольствию Руне, остудить его, и он, отряхнувшись, продолжает свою медлительную прогулку, втягивая полной грудью прохладный свежий воздух и глядя на небо, изредка бросая взгляд под ноги, чтобы не споткнуться. На горизонте уже проступили первые огненные языки закатного солнца, закрашивая, словно штрихами кисти, вечернее небо.
Ну, если нам совсем уж нечего сказать, почему бы, в самом деле, не описать пейзаж?
— Встретить бы кого, — тихо говорит он в никуда.
Вот уж отвратные случаи, когда идти куда-то наедине нужно дольше пяти минут. Тогда в голову лезут первосортные мысли, и далеко не все они поднимают настроение. Терзаемый этими самыми мыслями, со временем желание думать, или, вернее, размышлять, само собой рассосалось и осталось в прошлом.
Вот уж правда встретить бы кого. Кого-то, с кем можно поболтать легко и приятно, обо всем и ни о чем, не следя за соответствием твоих манер манерам собеседника и не подбирая выражения. На крайняк, кого-то из бывших одногруппников из летной школы, они же все разлетелись, кто куда. Кого-то, кто на несколько минут заполнил бы пустоту в его душе, пустоту, которую не заполнишь никакими бутербродами. Он достает блистер успокоительного, выдавливает на копыто одну, другую, третью, четвертую таблетки. Подумав, добавляет еще две, прячет блистер, сует белые кружочки под язык. Как назло, в памяти всплыл еще и недавний разговор, делая мысли уже физически неприятными. Последние слова Рефуса вертятся противной мухой на периферии сознания, боясь приближаться, но и не желая отставать. Слюна начала постепенно становиться сладкой. Солнце почти зашло. Потом из щели между полушариями мозга показываются еще и сказанные грубые слова, и извечная присказка вспархивает с его губ.
— Какой я все-таки мудак, а?
Такая меланхолия – не то чтобы повседневность. Все же смыслом его жизни всегда оставалось... саморазвитие? Но не одиночество ли толкнуло на такое определение? Он и не одинок. И в школе, и в училище он был активной частью дружной компании, у него даже, помнится, была кобылка или две... Все это как-то смазалось в изменчивой памяти, и свое прошлое виделось как жизнь постороннего пони. Руне посвятил себя саморазвитию, и постепенно сожаление начинало периодически напоминать о наличии в его душе таких черт, как общительность и открытость, грызя его в подобные моменты, когда делать было нечего, кроме как думать. Ранее, когда всего хватало, он бы и не подумал, что после отказа от этого возникнет и даст знать о себе нужда. Истинный закон. И он знал, что завтра уже не будет так тосковать, так сильно тосковать по общению или обнимашкам. Так он успокаивал себя, и пока что это удавалось неплохо.
Расфокусированный, устремленный в никуда взор и отключенный слух не предупредили о грядущем, и спешащая куда-то стремительной рысцой перпендикулярно его пути салатовая кобылка, нагруженная парой сумок, врезалась носом в его бок, сдавленно ойкнув, и распласталась на животе по мягкой траве на обочине дорожки. Что заставляет его, застигнутого врасплох, словно включенный после десяти лет безделья мотор, подпрыгнуть, выходя из пучины тяжелых дум.
— Я дико извиняюсь... — начала было смущенную тираду златогривая земнопони, но, запнувшись, недоуменно моргнула, — …Руне?
— Ох... привет, Дайонн. Это ты меня извини, — нервно усмехается он, уже собирая, несмотря на ее отговорки, какие-то высыпавшиеся из сумок кобылки вещи, ни одну из которых он не запомнил, — вечно я... хе-хе-хе-х, в облаках витаю. И когда в облаках...
— И на твердой земле, — улыбнувшись, закончила за него поняша, — не падай духом, думать полезно.
— Смотря, о чем, — он смотрит куда-то вбок, — эй, давай я помогу донести!
Она отмахивается.
— Ай, не стоит. Мне во-о-он в тот дом, — она указывает на милую постройку, которую непостоянная память Руне позволила ему отлично знать.
— Я знаю, где ты живешь, — доверительно хмыкнул жеребец, ухмыльнувшись, — давай сюда. Нам по пути, — это было неправдой, — да и какая разница...
Его знакомая закатывает глаза, что так свойственно всем его знакомым:
— Ну держи, держи, тяжеловес. С тренировки?
— Агась, — кивнул довольный пегас, поводя боками под новым грузом, что казался, наоборот, облегчением его только что пахавшим мышцам.
— М-м-м-м, — мечтательно протягивает Дайонн, — то-то от тебя так... прямо разит.
— Брось, я же тебя знаю, — Руне засмеялся, совершенно позабыв о недавней хандре, и наклонился, чтобы втянуть собственный запах. Его будто подменили. И насколько же давно ему не было так хорошо? А это ведь столь обычно для большинства пони. Кто, кроме него, знает?
— Ну-ну. Как сам-то?
— Я или мои дела?
— Ну, положим, дела, — она оценивающе окидывает его взглядом.
— Дела... дела идут хорошо, но непонятно, куда, — он произнес фразу, которую давно хотел кому-то сказать.
— Да-а? А сами куда идем?
— А вот... По мановению судьбы провожаем одну красивую кобылку тихим вечером.
Она как-то театрально мило засмеялась. Кто она? Руне случайно, так же, как и сегодняшняя встреча, познакомился с Дайонн, энергичной кобылкой, глаза которой никогда не задерживались на чем-то одном, будто что-то ища или чего-то опасаясь, вскоре после переезда в этот район на окраине, после летной школы и жизни у дяди в течение года. Когда был другом всех своих друзей и душой компании. Теперь же... делил ли сам Руне свою жизнь на две половины, границу между которыми он проложил в начале этого лета, или же делим только мы, глядя со стороны?
— А знаешь, я ведь с недавних пор живу одна... — дождавшись, когда он вопросительно и с толикой недоверия посмотрит на нее, она добавляет: — ...сказала бы я, если б мы были в мелодраме, — и снова захихикала под его деланный стон разочарования — ему было слишком приятно и легко, чтобы не подыграть.
— Не считая десяти кошек, а?
— Бе-зус-лов-но, — подхватила она, — а особенно Дымок. О, Руне, — со истомой сказала коротко стриженая поняшка, прильнув к нему, — он настоящий джентльмен. Подумай только, он каким-то образом прочитал мои сокровенные мысли и кобыльи мечты и нассал-таки на мою подушку!
— Во имя богинь, как им это удается?! – пегас вновь сокрушается, — Иногда я рву на себе гриву оттого, что не родился в семье аристократов где-нибудь в Кантерлоте.
— О да. Там-то тебя поучили бы хорошим манерам, неотесанный качок!
— Ну, должен я хоть что-то уметь?
Они смеялись и пихали друг друга боками, и дом Дайонн приблизился незаметно.
— …хи-хи-хи-х… Так, так, так, что это тут у нас? О милый, милый до-о-ом, — пропела кобылка, блеснув на приятеля глазами, — который ехидно вынуждает Руне развернуться и пойти домой!
— О, это с вашей стороны весьма перпендикулярно, мсье! Я вынужден взывать вас на дуэль за нашу даму! – он снимает сумки и взмахивает в сторону коттеджа передней ногой, будто держа шпагу.
— Чуть попозже, Понь-Кихот. Сегодня я еще хочу где-то поспать. Слушай, спасибо тебе, жеребчик, — она с серьезной мордашкой уперла копыто в его грудь, — я и правда намоталась сегодня с этими сумками, так и горб нажить недолго. Но должна же я была прикинуться гордой и независимой кобылой?
— Конечно, — он усмехнулся, помогая ей надеть поклажу уже перед ее двориком, — уверен, в душе ты – она.
— Вот как дам щас, — шутливо запыхтела кобылка, — и буду не только в душе!
— …но еще и в душе? – Руне в очередной раз ляпнул первое, что пришло в голову, сделав ударение на -у-.
— Ай, будет тебе, Ховард, — ворчит Дайонн, стоя на пороге, — ладно, приятно видеть тебя в прежнем здравии, старина. Давай, что ли.
— Старина… неужто так говорят о друзьях?
— Не прикидывайся мне тут одиноким, кутила. Мне ж тебя жалко станет!
— Неплохая перспектива. Для начала, — он поочередно вскинул обе брови, по крайней мере, без зеркала ему так показалось.
— Аргх. Ну, удачи, жеребчик! – она снова улыбается, закрывая дверь, и Руне махнул ей копытом. Проем с яркой кобылкой еще не успел затвориться, а к пегасу, будто тайком глазевшие на их встречу приятели, уже пулей прискакали мысли – главные спутники его жизни, в пользу которых он отказался от остальных. Но в пользу ли?
Пустота, зияющая внутри, казалось, заполнилась до краев, и это счастье полилось через край, заполняя Руне целиком. Возможно, это жидкое, растопленное жаром сердца счастье испарится до завтра под ничего не прощающими лучами одиночества, но имело ли это значение сейчас? Ховард не жил одним сегодняшним днем, его паранойя не позволяла ему не бичевать себя из-за прошлого – благо, будущее свое он видел уже достаточно спокойным, но в этом моменте он хотел оставаться всегда. А лучше – в моменте несколькими минутами ранее. Он искренне благодарил принцессу Луну, покровительницу, по старой мифологии, любви, за то, что услышала немую мольбу его сердца, за этот дар, за то, что отвлекло его от угнетения, вырвало из медленно наползающей пучины отчаяния. Завтра он, пожалуй, заглянет на почту и проверит, не пришло ли писем в ответ на его объявление на «Доске знакомств» возле одного ресторанчика на Центральной площади, наклеенное двумя неделями ранее. Завтра он будет другим Руне; нет, он уже другой. Завтра не будет никакой хандры и грызущих мозг тяжелых мыслей, он не будет больше тащить эту тяжесть один. Не будет ведь?