Порядок и спа

Аподитерий

Я бегу.

Я бегу, впечатывая копыта в облака. Белки моих глаз сверкают, а ноздри раздуты и жадно втягивают ледяной высотный воздух. Кровь пульсирует в жилах, и я чувствую, как лицо охватывает жар.

Я думаю о крыльях. О полёте. Отбрасываю эту мысль. Мои крылья ненадёжны. Мне 988 лет, но лишь жалкую долю этого времени я провела, не имея твердой земли под ногами. Мой рог вспыхивает бирюзовым, и я закутываюсь в плащ. Бежим дальше. Бежим д...

Из темноты выскакивает ещё один. Яркий свет бьёт мне в глаза. Я шарахаюсь в сторону, жалобно ржу, резко разворачиваюсь и бросаюсь в новом направлении. Я уже больше не знаю, где нахожусь, я совершенно заблудилась в этих извивающихся, не поддающихся картографам улицах. Старательно вылепленные башни из кучевых облаков, испещрённые окнами с их холодным жёлтым светом, – пегасьи облакоэтажки – возвышаются с обеих сторон. В лунном свете они отбрасывают резкие тени поперёк моего пути. Я не останавливаюсь, чтобы полюбоваться этой картиной. Я бегу.

Слияние переулков, выбор между направлениями. Я приостанавливаюсь и пытаюсь сориентироваться в незнакомых улицах, мечась взглядом между тремя обескураживающе похожими каньонами из облаков. Под толстым капюшоном и плащом я вся в поту, согнать который не может даже холодный ночной воздух Клаудсдейла. Я приостанавливаюсь...

…и тут сзади доносится шум крыльев, и времени на колебания у меня больше нет. Я выбираю левый путь, в основном на инстинкте, и бросаюсь туда, будто шершнем ужаленная. Я бегу. Я бегу.

Я от души надеюсь, что этот выбор в конце концов выведет мой галоп к дому, или, точнее, к са́мому близкому аналогу дома, что у меня есть, – личной гостевой комнате в скромной усадьбе министра-резидента Гегемонии. Настоящим домом, когда дела шли хорошо и правильно, должна была стать для меня резиденция посла в посольстве Гегемонии. Дела перестали обстоять хорошо и правильно, как только я ступила в этот город, и с тех пор так и не оправились.

Сзади снова нарастает шум крыльев (как они могут так быстро летать, как это может быть). Гостевая комната с её безопасностью выглядит сейчас слишком отдалённой, слишком амбициозной целью. Я урезаю список целей до одного пункта: оторваться от пони с камерами.

Я, конечно, уже проиграла. Меня уже поймали в кадр. Завтрашняя «Акта Диурна» будет трубить о том, как принцесса Кейдэнс, Кантерлотка, толкается в очереди за хлебом вместе с простыми бедняками и дожидается анноны. Если повезёт, меня назовут «Кантерлоткой». Иногда пресса ехидно именует меня «Фламинго», потому что я большая, розовая, нескладная и летаю только кое-как; а уж когда кто-то из них пронюхал, что я при каждой представившейся возможности стараюсь перехватить пару креветок у грифонов, это прозвище прилипло ко мне окончательно. Мне невыносимо думать о выражении лица лейтенанта Армора, когда он завтра увидит «Акта», потому что выглядеть он будет расстроенным, строгим, полным решимости; самое главное, он будет винить себя в том, что не сумел помешать мне выскользнуть на улицу из личных покоев после того, как мы попрощались перед сном, и даст зарок следить за мной ещё пристальнее, вне зависимости от моих пожеланий на эту тему. Дела пошли очень, очень неправильно, и всё потому, что я просто не смогла удержаться, потому что я так хотела есть.

Слёзы даже не успевают образовываться, их уносит яростный ветер. Нет. Всё не так. Дела не пошли неправильно. Они обстояли неправильно с самого начала.

Пони выпархивает из облачного переулка слева от меня. Вспышка...

---

...я как раз успеваю улыбнуться в камеру.

— Спасибо, принцесса! — говорит фотограф цвета зари и приподнимает шляпу. Моя фотогеничная улыбка сама собой превращается в нечто искреннее и безмятежное.

— Всегда пожалуйста, — отвечаю я отработанным Принцессьим Голосом, и пегас, насвистывая, упархивает прочь вдоль пассажа.

Я поворачиваюсь к своему сопровождающему из Королевской стражи, который сидит напротив меня за маленьким столиком кафе, и мои глаза сияют.

— Меня здесь любят, лейтенант Армор, — говорю я. — Меня здесь и вправду любят.

— Как скажете, ваше высочество.

Я цокаю языком.

— Ну что же вы, лейтенант, — говорю я. — Вы прячете слова за словами. Я думала, мы это уже обсуждали: никаких секретов, никакого пиетета.

— Извините, мэм.

Я ободряюще улыбаюсь.

— Я уже смирилась с тем, что вы будете ходить за мной по пятам и докладывать в Кантерлот обо всём, что я делаю и чего достигла, но мне невыносима мысль о том, чтобы у меня над душой постоянно стоял школьный дежурный. Я бы предпочла, чтобы вы были мне другом.

— Вы приказываете мне быть вам другом, мэм?

— Лейтенант, вы совершенно невыносимы, — отвечаю я, бросив на него косой взгляд. — Но если вам так легче... то да. Да, это приказ. Не быть моим другом – этого я, разумеется, не могу требовать, – но, по крайней мере, вести себя по-дружески. Так что давайте начнём этот разговор заново. Я говорю: «Меня здесь и вправду любят, лейтенант Армор». А вы после этого говорите... — я жестом подаю ему сигнал продолжать.

Лейтенант на секунду прикусывает щёку.

— На самом деле они любят не вас, — говорит он. — Они любят в вас новизну. Это не то же самое.

— Ну вот видите, — отвечаю я, моргнув, – его реплика меня немного задела. Но я, в конце концов, сама напросилась. — Не так уж было и трудно, верно ведь?

— Да, мэм, — отвечает лейтенант, без энтузиазма гоняя остатки фалафеля по стоящей перед ним блестящей тарелке.

Тарелка сделана изо льда или, точнее, из стабилизированной высотной облачно-ледяной амальгамы. Очередная гордость Клаудсдейлской корпорации погоды! Кухонная уборка в Клаудсдейле – пара пустяков: покончив с едой, вы просто выбрасываете посуду, и она тает каплями дождя и поливает землю. А заодно, я так полагаю, на землю сыплются кусочки еды. (Мне объясняли, что это не страшно: все понимают, что под облачным городом будет оставаться этакое пятно, поэтому его никогда не размещают непосредственно над населённой территорией.) Изо льда и облаков здесь делают по-настоящему изумительные вещи – я читала об этом, готовясь к назначению. У меня замирает сердце от мысли о том, что я увижу всё это своими глазами.

А ещё у меня замирает сердце от взгляда на этот фалафель. Лейтенант Армор с ним, можно сказать, играет, и тянущее ощущение у меня в желудке напоминает о том, что приближается время очередного постыдного аликорньего обжорства. Насколько неподобающе принцессы будет спросить, не позволит ли лейтенант доесть за ним? Ужасно неподобающе, наверное. Куда пристойнее будет промолчать и довольствоваться своей собственной тарелкой, уже пустой. Очень, очень пустой. Ради приличий мне, вероятно, даже следовало ограничиться меньшей порцией.

Впрочем, приличиями сыта не будешь, а мой аппетит не хочет меня слушать. Я бы, разумеется, не наелась досыта остатками лейтенантского обеда, но, может быть, они приглушили бы голод, пока я не раздобыла бы подходящий торт и не сожрала его целиком где-нибудь за закрытыми дверями. Я уверена, что смогу что-нибудь организовать, когда устроюсь в посольстве, так что пока что незачем беспокоиться, и серьёзно, он же с ним просто играет, что он вообще делает, он что, не понимает...

— Мэм, — говорит лейтенант, — хотите доесть мой фалафель?

— О, — отвечаю я, моргнув. — Да, конечно. То есть я не стала бы сама об этом просить, разумеется. Это было бы невежливо.

— Невежливее, чем нависать над ним, как кошка над мышиной норкой?

— Лейтенант Армор, — начинаю я, сузив глаза. — Не могу сказать, что ваш...

Лейтенант передвигает оставшийся кусочек фалафеля самую малость налево. Вопреки всем моим стараниям, мои глаза следят за его движением. Ну вот.

Лейтенант Армор криво улыбается и левитирует остатки фалафеля на мою половину стола. Я с кислой миной выхватываю их из воздуха – мне не хотелось доказывать правоту лейтенанта, но моей выдержке есть пределы. Я набрасываюсь на последний шарик обжаренных в масле нутов. Соус тахини кислый, чесночный, феноменальное объеденье. Смирение ещё никогда не было таким вкусным. Немного погодя к нашему столику подпархивает стройный усатый пегас и преподносит нам счёт. Я прихлопываю его копытом, не дав лейтенанту сказать ни слова, отсчитываю требуемое количество монет (не забыв оставить щедрые чаевые, разумеется!), и пегас упархивает прочь.

Я улыбаюсь лейтенанту.

— У вас в глазах снова вопросы.

Он кивает и набирает немного воздуха. Лейтенант делает большие успехи в избавлении от почтительности.

— Кошелёк, — тихо говорит он, параллельно оглядывая голубыми, как сталь, глазами посетителей кафе. — Вы заплатили наличными, хотя у вас в седельных сумках лежит самая настоящая куча чеков Королевского кантерлотского банка, и вы могли бы расплатиться ими. Так, наверное, было бы безопаснее.

— Безопаснее или нет, но ими я пользоваться не буду, — говорю я и вынимаю из сумки один из бланков. Он трепещет, как вымпел на башне за́мка, на сильном, пронизывающем клаудсдейлском ветру, а потом я театральным жестом его отпускаю. Ветер уносит его не знаю куда. — Это деньги принцессы, лейтенант Армор. Деньги, которые я получаю за то, кто я такая, а не за то, что делаю что-то полезное. Больше я не намереваюсь жить на королевское довольствие. Я собираюсь зарабатывать себе на жизнь в этом дивном новом мире.

— А наличные?..

— Сбережения от работы няней! — бойким голосом отвечаю я. — Деньги, заработанные тяжким трудом, лейтенант.

— Да уж, — с ухмылкой говорит он. — Твайли бывает сущим наказанием, правильно?

— Ерунда, лейтенант. Ваша сестра – одно удовольствие, с ней бы я сидела и бесплатно. В отличие от этой Луламун, или юной герцогини Д'Артстрингс, или странной маленькой Твинклшайн.

— И долго вы планируете жить на эти сбережения?

— Недолго, — отвечаю я. — Но беспокоиться не о чем. Вам, разумеется, будет поступать содержание от Гвардии, а я очень скоро начну получать посольское жалование. В прошедшие дни меня очень подбадривало знание о том, что для меня уже приготовлена работа.

Я улыбаюсь, кладу в рот последний кусочек покрытой хумусом лепёшки и, в соответствии с этикетом, пережёвываю его тридцать раз. Непреднамеренным побочным эффектом оказывается то, что мои следующие слова звучат необычайно многозначительно:

— Всё складывается как нельзя лучше, — говорю я.

---

— Простите, она... что?

— Она не уходит на пенсию, — сообщает сидящий за столом официально выглядящий ледянисто-голубой пегас.

Я по-прежнему улыбаюсь, потому что до улыбки ещё не дошла новость о том, что пора исчезнуть.

— Не уверена, что вполне вас поняла.

— Боюсь, что не понимать тут нечего, — говорит мистер Уэзер Ай, кантерлотский министр-резидент в Городе-государстве Клаудсдейл. — Её превосходительство Санни Смайлз решила, что не станет покидать пост, как намеревалась ранее. Как следствие, вакансия, которую вы были призваны заполнить, более не существует.

Он берёт с простого серого стола из слоистого облака снежный шар, хорошенько встряхивает и ставит обратно, наблюдая, как белые хлопья кружат вокруг крошечной модели Клаудсдейла. Предполагаю, что это и вправду настоящие снежинки. Глядя, как они оседают на дно, Уэзер Ай испускает удовлетворённый вздох.

— Это должна быть какая-то ошибка, — говорю я, чувствуя, как от проступающего пота у меня начинает покалывать кожу под розовым волосом. — У меня с собой документы и всё прочее. Очень, очень много документов. Моя тётушка – то есть принцесса Селестия проследила за тем, чтобы всё было улажено заранее. Она учла каждую возможность.

— Но, боюсь, не ту возможность, что Её превосходительство Санни Смайлз передумает и решит остаться на должности. И, хотя ваша „тётушка“, безусловно, может сместить ту с поста, если ей так заблагорассудится, я вполне уверен, что приказа об увольнении среди вашего набора бумаг не содержится.

— Нет! — отвечаю я. — Разумеется, не содержится! Это был решённый вопрос, мистер Уэзер Ай.

— Как выясняется, нет, — пожимает плечами он.

— Я должна с ней встретиться. Нам нужно это обсудить.

Короткий лающий смешок.

— Желаю вам всяческой удачи. Её превосходительство Смайлз не покидала стен посольства уже около месяца. Впрочем, она и до этого не слишком много разгуливала по городу – она же всё-таки единорог. Не всемпони так улыбнулась судьба, как вашему ликтору.

— Моему кому?

— Припаркованному в коридоре лейтенанту с серьёзной миной, которому герб города даёт пегасьи копыта, — Уэзер Ай рассеянно крутит копытом в воздухе. — Так пегасы называют личного помощника и телохранителя в одном лице. Символ статуса. Это местные культурные особенности.

— Ей не обязательно выходить из посольства! Я сама отправлюсь к ней!

— Её превосходительство теперь очень редко принимает посетителей. Бо́льшую часть работы она выполняет по переписке. Уж я-то знаю – я сам неоднократно и безуспешно пытался лично обсудить с ней, на что уходят деньги эквестрийских налогоплательщиков.

Я моргаю, пытаясь подобрать слова.

— Вы хотите сказать, что она откажется встретиться со мной? Мистер Уэзер Ай, я принцесса-аликорн Эквестрии! Одна из двух!

— Сомневаюсь, что вам это поможет.

Я качаю головой и немного отодвигаюсь назад.

— Это... Я пытаюсь подобрать подходящее слово, мистер Уэзер Ай. Я уже прошла мимо «невероятно» и быстро приближаюсь к «возмутительно».

Уэзер Ай наклоняется вперёд и встречается со мной глазами.

— Да, — говорит он. — Да, именно так. Совершенно возмутительно. Если быть откровенным, то я ждал вашего прибытия. Нужно, чтобы близкая к Селестии пони рассказала ей о том, что здесь творится. Её превосходительство Смайлз уже многие годы верно служит Диадеме, и подобное эксцентричное поведение очень на нее не похоже. Я надеялся, что вы донесёте эти новости до ушей солнечной принцессы, когда вернётесь в Кантерлот.

— «Вернусь»? — переспрашиваю я. — Я не собираюсь отправляться обратно!

Жеребец кивает, обдумывая мои слова. Когда он заговаривает, его речь звучит очень взвешенно:

— Но ведь здесь вам пока что нечем заняться?

— Я не собираюсь возвращаться, — с нажимом повторяю я и стукаю обутым в золото копытом по столу, отчего снежинки в шаре вновь поднимаются. — Вы не знаете, каково с ней жить! Не знаете, каково быть фактической дочерью Приносящей Рассвет! Она... она...

Два глубоких, шумных вдоха. Потом ещё один, уже немного более выверенный. На вдохе я подношу копыто к груди, а на выдохе отвожу. Совсем как сёстры меня всегда учили.

— ...она меня испытывает, — заканчиваю я идеально ровным голосом.

— Прошу прощения?

— Это испытание. Она меня испытывает, чтобы посмотреть, как я отреагирую на то, что весь мой мир выдернут у меня из-под ног. Ещё раз. Отношения всей Гегемонии с Городом-государством Клаудсдейл поставлены под угрозу из-за того, что старая кляча хочет преподать мне жизненный урок, — я смеюсь, качая головой. — Как же это на неё похоже!

— Простите, — говорит Уэзер Ай. — Вы полагаете, что Её королевское высочество Селестия и Её превосходительство Смайлз действуют в сговоре?

— Я это знаю. Она снова пытается вывести меня из себя и испытывает пределы моего терпения. Как тогда в «Названиях и стандартах» с этим милым Доттид Лайном. Только он, бедняга, был такой же жертвой, как и я. Нет, я ей обязательно напишу письмо о том, что здесь творится, но письмо будет самое жизнерадостное изо всех, какие вы только видели! Она не получит удовольствия увидеть, как я ползу на брюхе обратно в Кантерлот. Теперь этот город – мой дом, мистер Уэзер Ай, и я не собираюсь отказываться от дома так легко.

— Пусть это ваш дом, но... где вы планируете жить?

— В посольстве, я полагала?.. — отвечаю я, нахмурившись.

— Посольские покои предназначены для посла. Quod erat demonstrandum.

— Тогда я найду себе жильё.

— Чтобы найти здесь жильё, нужно время, — говорит Уэзер Ай. — В особенности – жильё на тверди.

— А мне... нужно именно такое?

Не могу поверить, насколько я не владею ситуацией. Я ведь думала, что изучила эти вопросы, правда думала...

— Хотя у вашего ликтора и пегасьи копыта, пегасьих крыльев у него определённо нет. Это сразу же ограничивает круг ваших возможностей. Про жильё в Колонне можно забыть. Про Мыс или Архипелаг – аналогично. Что с того, что вы не провалитесь сквозь облака, если дорога к вашему дому ведёт по 80-градусному склону или вообще существует не каждый день. Могла бы подойти Новая Венейция возле старой Фабрики погоды – там много земных пони, много мостов – но это сомнительный район, не годится для пони вашего положения. Вы опозорите всю Гегемонию, если поселитесь там. Так что да, вам нужно жильё на твёрдом основании. Либо же квартира где-то на «Багамуте», стоящем на приколе старом флагмане герцогини Портолан.

— Да, знаю. Я видела его с мыса Кумулюс.

— Тогда вы должны знать и то, насколько запредельно высокие там цены за аренду... хотя, если подумать, по крайней мере это для вас проблемы не составит?

Я думаю о чеках в седельных сумках. Мои губы сжимаются в тонкую линию.

— Никакого довольствия из Кантерлота, — говорю я. — Я буду жить здесь на свои деньги.

Уэзер Ай тяжело вздыхает и смотрит на меня со слегка усталым выражением. Он снова поднимает снежный шар и коротко встряхивает. У меня есть дыхательные упражнения, у него – снежные шары. Мы не так уж различаемся между собой.

— Что ж, — в конце концов говорит он. — Я вижу, что вы непоколебимы. Но вы принцесса, а для меня абсолютно непереносима мысль о том, чтобы аликорн Эквестрии жила на каком-то сыром слоисто-дождевом чердаке над термополием. В моём городе такому не бывать. Ergo: вы будете гостить у меня дома столько времени, сколько вам потребуется, чтобы встать на ноги. Это может произойти нескоро, если только к Её превосходительству Смайлз вдруг не вернётся рассудок, но до тех пор мой дом в вашем распоряжении.

Я склоняю голову, пока рог не опускается почти горизонтально, и тепло улыбаюсь.

— Большое спасибо, мистер Уэзер Ай. Я уверена, что мы не обеспокоим вас надолго.

— Никакого беспокойства, — говорит Уэзер Ай. — Мой дом – ваш дом. Берите из запасов всё, что хотите, только не забывайте вести учёт.

Моя улыбка самую малость увядает.

— Вести учёт... например, еде?

— Всё сверх формальных трапез, которые учитывает повар, – да. Помимо этого... туалетные принадлежности, всякие мелочи, что угодно. Вам не нужно ограничивать себя – берите что хотите. Лишь бы это было отмечено в книгах.

Я начинаю что-то говорить, но замолкаю. Начинаю говорить что-то ещё, но опять осекаюсь. В Тартар. В Тартар всё это.

— Ух ты, — в конце концов выдаю я глупость. — Вы, наверное, очень рачительный хозяин!

— Один из немногих в городе, я боюсь. Мы в Клаудсдейле богаты и щедры, но зато бесхозяйственны. Взять, к примеру, аннону.

Это слово я знаю:

— Государственное хлебное пособие. Одна буханка на гражданина в день, и её можно получить где угодно.

Это была одна из самых восхитительных вещей, о которых я прочитала в ходе подготовки к назначению. В моём новом городе и так хватает всего замечательного, но правительство Клаудсдейла ещё и верит в достижение стабильности через щедрость! Разве можно быть ещё лучше? Уэзер Ай считает, что да, если судить по его театральному фырканью:

— О да, задумка именно такая – буханка на гражданина в день. В действительности же царит настоящий бардак. Например, никто не мешает пони прыгать от одного раздаточного пункта к другому и брать буханку за буханкой. А на самых оживлённых пунктах у пони даже не проверяют гражданство, просто выдают хлеб. Дела ведутся просто разорительно – не знаю, о чём думает Сенат. Но у меня дома распоряжаюсь я, и я буду вести хозяйство так, как считаю нужным. И это означает ведение ясных записей, мэм.

— Это очень похвально, — говорю я.

У меня урчит в желудке, и живот сводит от отчаяния.

— Я пошлю кого-нибудь переправить ваш багаж ко мне домой, а когда вы будете готовы, за вами тоже пришлют воздушный экипаж. Вы, без сомнения, захотите обсудить эти прискорбные новости с вашим ликтором.

— Да, — говорю я. — Без сомнения.

Я рассеянно протягиваю копыто для традиционного поцелуя. Это чисто механическое движение. Я даже почти не чувствую прикосновения губ.

— Пожалуйста, разберитесь со всем этим, ваше высочество, — говорит Уэзер Ай.

— Конечно.

Я всё ещё улыбаюсь.

---

— Я так и знал, — говорит лейтенант. Он сощурился, опустил глаза и смотрит немного влево. Таково лицо лейтенанта Армора, когда он в Серьёзных Раздумьях. Выглядит довольно мило; увы, прямо сейчас мне не до того, чтобы быть очарованной. — Я знал, что нынешний посол не просто забыла послать встречающую делегацию на мыс Кумулюс. Она вас демонстративно игнорирует, ваше высочество.

— Всё вовсе не так уж плохо, — отвечаю я, стараясь звучать непринуждённо.

Я разглядываю окрестности из окна крошечного дирижабля на пегасьей тяге. Очень непривычно видеть так много белого и так мало зелёного.

— Всё именно настолько плохо. Вам нужно с ней встретиться. А если она откажется, то вам нужно её заставить.

— Это было бы чрезвычайно невежливо с моей стороны, лейтенант. Вы так не думаете? — я поднимаю подбородок и устраиваюсь на сиденьи, сложив копыта перед собой. — Как принцесса-аликорн Эквестрии я должна быть терпелива со своими подданными, даже когда они бывают загадочно неуступчивы. Я подозреваю, что на Её превосходительство попросту нашёл приступ малодушия при мысли о приближающейся отставке. С пони её возраста такое случается. Неделя, максимум две, и всё уляжется. Она освободит должность и посольство, и наш план двинется дальше, как если бы ничего не произошло.

— А до тех пор?

— А до тех пор мы будем гостить у мистера Уэзер Ая, который производит впечатление очень любезного жеребца. Строгого, да. Сдержанного. Но очень любезного.

— Тогда почему вы так тревожитесь?

— Я не тревожусь.

— Тревожитесь. Мэм.

Я начинаю сожалеть обо всей этой откровенности.

— Нет, совершенно никаких тревог. Просто... разве что немного беспокоюсь о кухонных делах.

Лейтенант Армор изучает меня этим своим пронзительным взглядом.

— Вы должны рассказать ему про ситуацию с едой.

— Ни в коем случае. Совершенно исключено. Мы принцессы Эквестрии, лейтенант Армор, мы не можем предстать в таком неловком свете. Пони не должны знать об этом. Вы сами не должны знать об этом. Вы бы и не знали, если бы тётушка не забыла запереть дверь на время чая.

— Если он принимает у себя аликорна, то ему требуется знать, что это означает. Я понимаю, что вы не хотите выглядеть невежливой или странной, но нужно рассказать ему, сколько энергии вы сжигаете и что это значит для него как для хозяина. С самого начала.

— Несколько недель я вполне способна и сдерживаться. Если мне потребуется добавка, я сама добуду еду.

— На деньги от работы няней? — с сомнением на лице спрашивает лейтенант Армор.

— И на них тоже. У меня есть кое-какие идеи.

Увлекаемая без устали машущими крыльями тягловыми жеребцами, воздушная коляска огибает возвышающуюся кучево-дождевую колонну, и перед нами предстаёт яркий, сверкающий пегасопольский Акрополь. Здания, ослепительно белые в свете полуденного солнца, обрамлены приковывающей взгляд синевой высотного неба. В небе ни облачка – точнее, облака есть, но мы буквально парим выше них. Сердце прыгает у меня в груди, а глаза слезятся от блеска.

— Как выяснилось, Клаудсдейл – город самых разнообразных возможностей.

---

И это приводит нас к сегодняшнему вечеру, когда всё летит в Тартар.

Если взять все мои фотографии, напечатанные в «Акта», и собрать их в этакую книжку с бегущими картинками, то можно будет увидеть, что, к моей чести, моя улыбка ни разу мне не изменила за эти прошедшие недели. С другой стороны, эта книжка покажет, как постепенно гас блеск моих глаз параллельно тому, как макияж становился всё гуще и гуще, чтобы замаскировать запавшие глаза и мешки под ними. Но на поверхностный взгляд – всё неизменно.

И в этом-то и состоит цель, верно? Жизнерадостное совершенство, не подверженное влиянию времени и перемен. Неизменность – самое главное в аликорнах! Пусть даже в заголовках на страницах светской хроники пустые чествования сменяются ироническими насмешками. Пусть даже редакторские колонки меняются от осмотрительных комментариев в духе «поживём – увидим» до уничижительной сатиры, восхваляющей Её превосходительство Смайлз за то, что она не стала преждевременно уступать свой пост кандидатке, чьё основное достоинство заключается в количестве конечностей, превосходящем обычное (да славится её тётушка Та-Что-Приносит-Рассвет, тем не менее). Клаудсдейл – это не Гегемония. Здесь передо мной не кланяются. Здесь мне не выказывают почтения. Одним словом, это всё то, что я мечтала получить от первого назначения.

Я несчастна.

Уже закат, когда мы с лейтенантом Армором, крадучись, возвращаемся в тень принадлежащего министру-резиденту облачного особняка с колоннами и скидываем плотные плащи с капюшонами, скрывающие то, что у нас обоих есть рога, а у лейтенанта нет крыльев. Мы можем приходить и уходить, когда нам заблагорассудится, – хвала звёздам, что Уэзер Ай в своём строгом контроле за хозяйством не зашёл так далеко, чтобы установить комендантский час, – но мы всё же скрываемся в тенях, чтобы никто не узнал, где мы были и что делали. Мы пробираемся по чёрной лестнице и затемнённому коридору на верхнем этаже и наконец оказываемся возле моей крошечной гостевой комнаты. Я не жалуюсь на размер выделенного мне жилья. Мне предлагали и больше, но я отказалась. Я вежлива. Вежлива и голодна.

— Ну вот, — шепчу я, стараясь звучать как можно более жизнерадостно. — Ещё одна успешная операция! Два пони на два раздаточных центра будет четыре буханки. Математика!

— Да уж, — говорит лейтенант Армор, достаёт телекинезом толстую, с хрустящей корочкой буханку из складок плаща и левитирует её через порог ко мне в комнату. Я принимаю её и кладу на буфет рядом с остальными, с трудом сдерживаясь от того, чтобы наброситься на них прямо тут же. Лейтенант, нахмурившись, наблюдает за тем, как я раскладываю добытую за сегодня еду.

— Вы ведь понимаете, что мы не можем и дальше так продолжать. Да, мэм?

— Разумеется, не можем, — соглашаюсь я. — Это с самого начала было паллиативной мерой, лишь до тех пор, пока мы не устроим дела. Но у меня наконец-то назначена встреча с Её превосходительством Смайлз – занесена в расписание и всё такое. Я уверена, что когда я наконец смогу сесть и поговорить с ней, то сумею убедить её войти в моё положение. Мы договоримся о какой-нибудь оплачиваемой стажировке или чём-то похожем.

— Мэм, вы не понимаете, — говорит лейтенант Армор в нарастающем возбуждении. — С этим нужно заканчивать не скоро, а уже сейчас. Мы берём хлеб, предназначенный для нуждающихся, просто потому, что вы отказываетесь обналичить один-единственный чек из жалования.

— Лейтенант, — говорю я, — вы что, поучаете меня?

— Я... да, поучаю! — отвечает он. Потом у него в глазах мелькает испуг. — Это всё ещё приемлемо?

Я с шумом выпускаю воздух через ноздри.

— Да, — говорю я после паузы. — Да. Всё же лучше так, чем если рядом будет постоянно таращащийся на меня деревянный болван.

Я вздыхаю, на этот раз потише.

— Что же до ваших беспокойств – да. Да, я понимаю, что то, что мы делаем, нехорошо звучит, но вы не хуже моего знаете, что хлеба в этом городе хватает всем и ещё остаётся. Общественные зернохранилища ломятся от зерна, на раздаточных пунктах хлеб никогда не кончается. Сенат хочет, чтобы жители города были довольны. Почему это не должно относиться и ко мне?

— Это плохо выглядит, мэм. Очень, очень плохо. Вы не такой образ хотите показать городу.

— Поэтому и плащи, — говорю я, вешая свой плащ на крючок возле двери. — Поэтому и скрытность.

— Да, но всё-таки, — не отступается лейтенант, — вся эта маскировка и тайные передвижения – неужели вашей гордости легче перенести такое, чем если бы вы начали тратить жалование? Или объяснились бы с нашим хозяином?

— Наши отношения с тетушкой Селестией очень запутанные и сложные, лейтенант, — отвечаю я, чувствую, как у меня покалывает загривок. — Насколько я могу сказать, она устроила все эти сложности в качестве проверки моего характера.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — говорит Шайнинг Армор, телекинезом извлекая письмо из стопки у меня на туалетном столике, — но разве вот это письмо, которое вы мне показывали, не опровергает это?

— Это вы так думаете, лейтенант. Вы её не знаете.

— «Моя дражайшая Ми Аморе, — зачитывает лейтенант первые строки. — Хочу надеяться, что это письмо найдёт тебя в добром расположении духа, в особенности с учётом обстоятельств. Письмо, в котором Её превосходительство Смайлз по непонятным причинам отзывала своё прошение об отставке, я получила вскоре после того, как ты отбыла в Клаудсдейл, и это развитие событий стало для меня такой же неожиданностью, какой, без сомнения, стало и для тебя».

— Ха, — ворчу я. — Как же, как же.

— «Пока что я всё ещё пытаюсь прояснить для себя этот вопрос, и я буду держать тебя в курсе всего того, что узнаю. Ты мой официально назначенный полномочный посол, и я безгранично уверена в том, что ты сможешь исполнять обязанности этой должности, как только решишь вопрос с Её превосходительством Смайлз. Характер решения я оставляю в твоих более чем способных копытах. Тем временем ты как взрослая пони вольна поселиться, где тебе угодно; но если ты предпочтёшь остаться в Клаудсдейле, а не вернуться под защиту Горы, то, пожалуйста, будь крайне осторожна», — лейтенант Армор складывает письмо и кладёт его обратно на туалетный столик. — Судя по всему, она в таком же неведении, как и все остальные.

— Но всё же, — говорю я. — Не ровно ли такое впечатление она захотела бы создать?

— Это... наверное, зависит от того, в чём именно заключается её цель.

— Именно! — восклицаю я. — Вы не представляете себе, насколько глубокую игру она ведёт. Я и сама не представляю. Единственное, что я знаю точно, – это то, что она может осуществлять свои планы только благодаря вашим докладам, и это, по правде говоря, делает вас частью проблемы. Так что, пожалуйста, не испытывайте моё терпение по этому вопросу. Пожалуйста.

Лейтенант Армор кивает. Он снова в Серьёзных Раздумьях.

— Хорошо, — в конце концов говорит он. — Спокойной ночи, мэм. Я буду внизу, если вам что-нибудь понадобится – буквально что угодно.

— Спасибо, лейтенант, — говорю я, прилагая сознательное усилие, чтобы вернуть себе самообладание.

Лейтенант поворачивается и уходит к себе на служебную половину. Ему этот дом нравится не больше, чем мне – лейтенанту отчаянно хочется держаться ближе ко мне, но спать у меня в комнате он, очевидно, не может, а никакой другой более подходящей альтернативы у нас нет, разве что если бы он свернулся клубком у меня под дверью, как пёс. Несмотря на всё, я на секунду улыбаюсь этой мысли.

Потом я закрываю дверь и принимаюсь за хлеб. Сперва я достаю из маленького магического ледничка, спрятанного под буфетом из облачной амальгамы, четверть фунта масла. Его я купила буквально на последние остатки моих сбережений, а до встречи с Её превосходительством Смайлз (где, я уверена, всё разрешится) ещё как будто целая жизнь. Хлеб... не восхитительный, не настолько хороший, каким выглядит. Слишком много овсяной муки, слишком мало твёрдой пшеницы. Иногда попадаются даже песчинки от жёрнова. Ну да не мне жаловаться. Первая буханка исчезает ещё практически до того, как я осознаю, что ем её. Вторую я пытаюсь растянуть, но без особенных успехов. С третьей аналогично. Они сгорают у меня в желудке, как папиросная бумага, брошенная во всепожирающий огонь аликорньего обмена веществ, и я бессильна этому помешать.

Я долго смотрю на четвёртую буханку. Из моего горла даже вырывается жалобное ржание.

Потом резко поворачиваюсь, раздеваюсь и, цокая копытами по амальгамной плитке, захожу в свою личную ванную-душевую в надежде отвлечься от голода. Мне действительно становится немного легче, потому что ванные в Клаудсдейле просто поразительны. У нас в Кантерлоте считается, что горячая вода и канализация – это уже роскошь, но они не идут ни в какое сравнение даже с самой обыкновенной клаудсдейлской душевой. Омовения в этом городе превратились в настоящий праздник для органов чувств за счёт кабинок, погода в которые доставляется в полном соответствии с вашими пожеланиями по погодопроводам (ещё один продукт, с гордостью представляемый Клаудсдейлской корпорацией погоды!). Хотите туманную ванну? Лишь троньте краны и готово. Вздумалось посидеть под мягко падающим снежком? Лишь троньте краны и готово. Захотели промокнуть под освежающей летней грозой под отдалённые раскаты грома? Всё то же самое. Я выставляю быстро полюбившиеся мне настройки – многоструйная ванна под аккомпанемент брызг горячей радуги и запаха весеннего ветра – и позволяю им ненадолго унести меня.

Ну хорошо, надолго. Стрелки копыт уже начинают морщиться к тому времени, как у меня получается оторваться. Я вытираюсь, сушу гриву продолжительным порывом горячего сирокко из труб, надеваю свежий халат и... снова усаживаюсь перед последней на сегодня буханкой. В Тартар её.

Я держусь дольше, чем ожидала, но вскоре и четвёртая буханка следует тем же путём, что и три предыдущих. Не остаётся даже крошек. С тишайшим недовольным рычанием я выхожу из комнаты на холодный личный балкончик и оглядываю Клаудсдейл. В резком лунном свете его ослепительную белизну сменила тёмная синева, а звёзды в небе блестят, как бритвы. Я стою и смотрю, как окраинные облака города колышутся и разбиваются о более прочные строительные массы в центре, словно волны, набегающие на пляж, а в выси потрескивают одинокие молнии. Смех и музыка начинают доноситься с общественных форумов и мест для собраний, где весёлые пегасы величайшего города в небе готовятся к очередной ночи, полной забав.

Их счастье кажется в этот момент таким близким. Лишь самую малость вне досягаемости, но навсегда. На одно отчаянное мгновение меня охватывает необоримое желание в слезах убежать обратно в Кантерлот – просто взять лейтенанта, обналичить чек, заскочить в доках на ночной рейс и к утру вернуться в простой, предсказуемый уют Гегемонии. От мысли об эквийском завтраке наедине с тётушкой – с горами грибов, тушёных помидор и целыми башнями из жареного хлеба – меня буквально тянет расплакаться, вот я и пла́чу.

Потом я собираюсь с самообладанием и оставляю слабость позади. Я останусь в этом городе во что бы то ни стало. Мне просто нужно немного поесть.

И, так уж удачно сложилось, я как раз знаю про раздаточный пункт анноны, на котором я сегодня ещё не была, и он должен быть открыт допоздна. Он расположен дальше вглубь города, и мне ужасно не хочется выбираться обратно на промозглые улицы, особенно после такого замечательного тёплого душа. Но, если выбор лежит между этим и тем, чтобы зарегистрировать в Кладовочной полиции мистера Уэзер Ая необычно большой полуночный перекус (и столкнуться со всем сопутствующим Вежливым Пониманием), то я знаю, что сделаю. И я знаю, что лейтенант Армор меня не поймёт, так что я отправлюсь одна-одинёшенька.

Я заскакиваю в комнату за плащом, потом прыгаю с балкона в те́ни и вливаюсь в пульс города. Я не издаю ни звука.

Фригидарий

В том мире, в котором я намеревалась жить, я успешно добыла ещё одну буханку хлеба в gradus, перед тем как он закрылся на ночь. Проявив недюжинную силу воли, я не стала есть её на улице, а дотерпела до дома министра-резидента. Там, чувствуя себя немного виноватой из-за варварского обращения с хлебом до этого, я нарезала буханку на ровные, цивилизованные ломтики, съела их все, потом устроила себе ещё более умопомрачительный душ, чем перед этим, и наконец забылась беспокойным сном.

Всё бы ровно так и произошло, если бы я не запнулась в очень неудачное время о подол моего маскировочного плаща, один фотограф не оказался бы в очень неудачном месте и результатом не стал бы снимок, в котором публика неизбежно увидит первый шаг на длинном пути к саморазрушению. Высокомерная бесполезная племянница Селестии, самое лицо Гегемонии, пала так низко, что стоит в очереди за бесплатным хлебом? Золотая находка для журналиста.

Если бы меня спросили о пегарацци всего неделю назад, я была бы полна великодушия. Немного помявшись, я бы сказала, что во всей сложившейся ситуации виноваты не только они. Ведь если бы никто из пони не желал того, что они продают, то они бы сменили профессию на какую-нибудь другую, вроде плетения корзин. Но процветающие общества всегда скучают, им не хватает сенсаций и скандалов, а всюду, где есть нехватка, найдутся пони, готовые её восполнить.

Вот что я сказала бы о пегарацци неделю назад. Прямо сейчас, в этот самый момент, они вдруг стали ужасно другими. Разница как между тем, когда изучаешь пчеловодство по книгам и когда на тебя набросится разъярённый рой.

Собственно, это точь-в-точь как с пчёлами, как если наступишь на улей. Немного промахнёшься ногой, и вдруг самый воздух вокруг тебя жив и враждебен и жаждет твоей крови. Тебя охватывает паника, и ты бросаешься прочь очертя голову, лишь бы убраться подальше. Но что бы ты ни делала, они не отстают.

Поэтому я бегу. И бегу. И бегу. Я бегу, пока моя выносливость земной пони, в норме неисчерпаемая, не начинает подходить к концу, пока я не оказываюсь среди незнакомых облаков, не имея ни малейшего понятия, где очутилась. Я заблудилась в этом городе и отчаянно хватаюсь за последние жалкие лоскуты личного пространства. Но по-прежнему бегу.

Я бегу, пока шорох крыльев не начинает стихать, а я не начинаю буквально падать с ног от усталости. Сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, колени распухли и болят, а в боку словно копьём колет на каждом вдохе. Я с резким криком ныряю в переулок из старых, истёртых облаков и валюсь без сил к его расплывчатой стене. Я натянута, как гитарная струна, и готова сорваться. Окажись в переулке фотограф, совершенно не исключено, что в слепой животной панике я бы его укусила или лягнула. К счастью для моей репутации, я здесь одна. Я дышу и всхлипываю в равных пропорциях, пока сердце не перестаёт колотиться как бешеное, а с глаз не отступает красная пелена.

Когда ко мне возвращается способность мыслить, я поднимаюсь на ноги и выглядываю из переулка. Район, в котором я очутилась, мне незнаком. Окружающие меня здания – не чистые белые амальгамные постройки Акрополя. Эти облака – старые и плотные, вырезанные крыльями мастеров из сердцевин древних грозовых фронтов. Они настолько прочны, что могут удерживать на себе строения из дерева, кирпича и даже мрамора. Отсюда исходит чувство чего-то земляного и крепкого, но лишь местами, фрагментами. Этот район города – одеяло из словно бы ватных островков, тянущийся к горизонту. С верхушек соединяющих острова изящных мостиков поблескивают белые магические огоньки. «Новая Венейция, — думаю я. — Квартал земных пони. Вот где я». Простая способность назвать то место, где я нахожусь, зажигает во мне искру надежды, даёт мне скалу, на которой я могу начать заново отстраивать самообладание.

Когда я готовилась к назначению, то была сильно удивлена, узнав о живущих в городе пони из наземных племён. Клаудсдейл, разумеется, населён не одними пегасами. Взять, например, грифонов – обычным зрелищем здесь их не назовёшь, но их всё же набралось на свой собственный квартал. Но земные пони? Настоящее безумие – ведь среди составляющих основу города облаков лишь небольшая доля достаточно плотна, чтобы выдержать наземных жителей. И тем не менее они здесь живут и ежедневно посвящают каждую крупицу своих легендарных координации и чувства равновесия тому, чтобы не упасть и не разбиться насмерть. Кто-то из них приехал сюда строить и обслуживать воздушные корабли Корпорации погоды. Другие явились, чтобы воспользоваться возможностями для торговли: Клаудсдейл доставляет погоду во все уголки Эквестрии и закупается товарами всюду, где проходит. Здесь можно купить практически что угодно, если иметь деньги и знать, где искать. А когда я прибыла сюда, то узнала и о третьем источнике пони из наземных племён, о котором до этого даже не задумывалась:

— Они… рождаются здесь? Земные пони у родителей-пегасов?

— А почему бы и нет? — сказал Уэзер Ай, враждебно уставившись поверх крошечных очков на утренний выпуск «Акта» и потягивая из чашечки густо-чёрный кофе. — Поправьте меня, если я ошибаюсь, – я уже много времени провёл вдали от Горы, – но, насколько я помню, когда время от времени у какой-нибудь пары единорогов дают знать о себе предки и рождается жеребёнок-пегас, на первые страницы газет это не попадает, правильно?

— Ну да, но…

— Никаких «но». Тот же самый механизм в действии. В Сенате вы никого из них не найдёте, но они помогают городу жить своей жизнью. Все они – часть великой гармонии Клаудсдейла. Их здесь больше, чем вы думаете.

— Просто… я их почти не вижу.

— Неудивительно, они обычно селятся вместе с себе подобными. Из соображений удобства и близости к своим. В старых, запущенных частях города. Я бы на вашем месте держался оттуда подальше. Там… всякое бывает.

До этого момента я следовала совету Уэзер Ая, но теперь, оглядывая изящную мерцающую паутину из переплетающихся дерева, камня и облака, я начинаю об этом жалеть. Возможно, дело в моих корнях: я родилась в посёлке земных пони и провела детство под опекой местного сестринства, поэтому от эстетики земных пони всегда веяло для меня домом. Или, может быть, дело в том, что, будучи аликорном, я в прямом смысле земная пони на целую треть, и Новая Венейция обращается к этой моей части, давно остававшейся без внимания. Может быть, мне стоит проводить здесь побольше времени…

…и снова шум крыльев. Проклятые крылья. Я втягиваю голову в те́ни переулка, успев заметить кружащую пару фотографов-пегасов. Они до сих пор помешаны на том, чтобы посрамить и унизить меня. Нет. Даже не так. Они помешаны на деньгах, которые заработают на том, что посрамят и унизят меня. Они уже не думают обо мне как о пони. Меня вдруг поражает, какие тусклые у них глаза – я видела более живое выражение лица даже у акул. Такова жизнь под лупой общественного внимания – как выясняется, совершенно ужасная. Тётушка Селестия защищала меня от столь многого.

Что ж. Тётушки Селестии здесь нет. Малышка Кейдэнс и сама способна прокормиться и позаботиться о себе, спасибо большое. Я пячусь от входа в переулок и продвигаюсь вглубь темноты в надежде, что там что угодно, только не тупик.

Там оказывается… нечто близкое к тупику. После нескольких извивов переулок обрывается в узкий канал открытого ночного неба. Глядя в пустоту канала, вниз, я вижу простирающуюся подо мной освещённую лунным светом Эквестрию, невообразимо огромную и невообразимо далёкую. С другой стороны бреши ещё один переулок изгибается и уходит во тьму. Воздух в канале дрожит, картинка искажается, словно от тепла, но никакого тепла я не чувствую. Скорее наоборот, воздух канала чуть холоднее окружающего.

Я озадаченно хмыкаю. Не знаю, что вызывает эти возмущения в атмосфере, но выглядят они довольно невинно. Прыг-скок на другую сторону, и между мной и рыскающими фотографами окажется целая лишняя улица. Выбор ясен. Я подбираю копыта под крупом, на всякий случай расправляю свои аликорньи крылья с причудливой окантовкой и прыгаю через канал…

…я застыла. Раз – и всё. Не просто замёрзла, как ото льда, хотя и это было бы плохо. Сто́ит моему телу коснуться странного газоподобного вещества, заполняющего канал, как меня наполняет ноющее металлическое онемение. Оно устремляется в крылья, копыта и рог, как река холодного свинца, и я теряю всю чувствительность. Короткий вскрик паники. Я отчаянно пытаюсь ухватиться за противоположный край облака, но мои онемевшие копыта не находят опоры. Ещё не успев по-настоящему понять, что происходит, я падаю прочь от города к далёкой земле, мои крылья бесполезно колотятся о воздух, и…

…появляется размазанная опускающаяся тень. Что-то твёрдое как рог и острое хватает меня за бабку и тащит обратно на облако, где я валюсь, тяжело дыша, на перистую мостовую.

«Шайнинг Армор, — невнятно сообщает мой разум. Потом добавляет: — Ой, нет, нет, только не это. Я не могу сейчас встретиться с сокрушительным неодобрением лейтенанта. Только не вдобавок ко всему…»

— Осторожно, обрыв, — произносит надо мной быстрый переливчатый тенор. — Серьёзно, будьте осторожнее. А то и с жизнью можете расстаться.

— Чта… — говорю я, моргая и всматриваясь в тени в попытке разглядеть моего спасителя. Язык у меня еле шевелится. Не знаю, что в этом канале такое, но меня будто молнией ударило.

Возвышающаяся надо мной фигура передвигается в столб лунного света. Я вижу бледно-серые перья, угольно-чёрную шерсть, поблёскивающие жёлтые глаза и сильный, массивный клюв. У меня перехватывает дыхание.

— В… — пытаюсь сказать я, но даже эта буква даётся мне с трудом.

— Да, — говорит грифон, быстро оглядывая небо и оба конца переулка на предмет, как я надеюсь, пегарацци. — Поверьте, я чувствую себя ещё более неловко, чем вы. Я рассчитывал устроить нашу встречу в более благоприятных обстоятельствах – скажем, за ужином, – но в этом городе так трудно заказать столик в приличном ресторане. Казалось бы, тысяча лет знакомств среди рестораторов должна давать какое-никакое преимущество, но вот что бывает, когда запускаешь личную жизнь: уедешь по своим делам на считанные десятилетия, а когда вернёшься, то кто умер, кто ушёл на покой или передал дела сыну или дочери, а у тех, представляете, никогда ничего не получается так же хорошо, как у предыдущего поколения, хотя они вроде бы и следуют тем же самым рецептам. Я скорблю по ушедшим рататуям, ваше высочество. Бессчётные рататуи обратились в прах, и подобных им я уже не увижу. У меня душа разрывается.

— В… — делаю ещё одну попытку я.

— Ай-ай-ай, — продолжает грифон этим своим странным рафинированным стаккато. — Похоже, что мне придётся говорить за нас обоих. Хвала Гору, что это я умею. Сейчас будет ваша реплика, — он прокашливается и переходит на режущий уши фальцет: — Да вы же тот самый красавец-грифон с дирижабля, про которого мне рассказывал мой ужасный телохранитель!

Я справляюсь с онемением хотя бы просто для того, чтобы он вернулся в свой нормальный голосовой диапазон, а то его больно слушать:

— Он говорил… говорил, что вы сказали, будто знали мою мать. Что… что вы или совсем старый, или совсем чокнутый.

— Он меня недооценивает – почему не то и другое сразу? Ну да я забегаю вперёд. Аурик Перебежчик. Я бы протянул вам лапу, но вы, похоже, слегка парализованы и не сможете её пожать. Ещё я сказал бы, что рад с вами встретиться, но абсолютно никакой радости я сейчас не испытываю. Скорее смесь панической ярости и раздражения.

Я кое-как поднимаюсь на ноги, вся дрожа, как новорождённый жеребёнок. Прокашливаюсь разок-другой.

— Х… хотела поговорить с вами. Вы исчезли после прилёта. Больше вас не видела.

— Да. Я тоже хотел с вами поговорить. Забавно, как неотвратимые обстоятельства порой не дают нам достичь желаемого – в том смысле, что было неотвратимо, что я свернусь в клубок ненависти к себе сразу по прибытии, а потом попытаюсь залить это чувство бесконечным потоком «Чёрных коров» в довольно неплохом молочном баре в Иностранном квартале. Надо нам будет там как-нибудь побывать. Я слышал, «Апельсиновую плеть» там делают попросту необычайную.

В мою челюсть и кончики крыльев постепенно возвращается тепло. Я встряхиваюсь.

— Простите, мистер Перебежчик, — говорю я, с настороженным удивлением глядя на поток непонятного вещества, из-за которого я чуть не рухнула до самой земной тверди. — Я даже не поблагодарила вас за то, что вы спасли мне жизнь. Я сейчас далеко не в лучшей форме. Что это вообще такое?

— Это, моя дорогая, архоний. Такой забавный элементик, обладающий многими интересными свойствами, и главное среди них – это то, что ему не полагается здесь существовать, строго говоря.

— Он… не существует?

— Следите за разговором внимательнее, ваше высочество, — говорит эксцентричный грифон и указывает лапой. — Разумеется, он существует. Вот же он. Ему просто не полагается быть здесь. Архоний обитает в коронах древних звёзд, очень-очень далеко. Он настолько фантастически инертен, что временно нейтрализует магическую энергию, с которой вступает в контакт. В том числе и магию, которую вы направляете через эти ваши крылья, чтобы удерживаться в воздухе. Я уже говорил, как восхищаюсь пегасьей магией ветра? Дивная штука. Не то что грубая сила крыльев, на которую полагаемся мы, грифоны. Только вот такая мелочь: хотя вы, пони, и можете своими крыльями устраивать смерчи и нарезать облака на снег, чего вы не можете – так это нырнуть сквозь реку поглощающей магию жижи и удержаться в воздухе. А теперь спросите меня, что река поглощающей магию жижи делает в Клаудсдейле.

— Что… что ре…

— Понятия не имею! — говорит он, широко раскинув лапы. — Ни малейшего. Это одна из многих загадок этого города. По большому счёту я надеюсь, что именно вы её и решите. Это похоже на задачу для аликорна, и, к тому же, если у вас получится, то ко мне вернётся малая толика давно утраченной веры в судьбу и высшее предназначение. Но, конечно, всё это нужно пока что отставить в сторону. Сначала вам нужно кое-что съесть.

Я абсолютно не поспеваю мыслью за Ауриком Перебежчиком, у меня получается лишь тупо повторять его последние слова:

— Мне нужно кое-что…

— Не беспокойтесь. Будет вкусно. Ему, правда, тысяча лет, ну да выбросьте этот тревожащий факт из головы. Нам нужно всего лишь…

Аурик обеспокоенно вскидывает голову. Он наклоняет её налево и направо, его зрачки расширяются и сужаются.

— Что такое? — шепчу я.

— Опять они, — трагическим голосом негромко отвечает он.

Шелестя крыльями, он выталкивает меня из переулка. Я настолько ошарашенная и онемевшая, что почти не оказываю сопротивления, когда он выгоняет меня на улицы Новой Венейции, практически таща на себе.

— Кто? — кричу я. — Кто там…

— Пегарацци! Серьёзно, можно подумать, что сегодня в городе больше ничего не происходит! Мне придётся подняться в воздух, чтобы проложить наилучший путь к вашему дому! А заодно научить уму-разуму эти недоразумения с куриными мозгами. Но сначала нам нужно найти, куда бы вас спрятать. По счастью, я знаю как раз подходящее местечко тут неподалёку.

— Там есть охранники?

— Ещё лучше. Заведение Пози находится под защитой самой яростной кобылки без метки, какую только можно встретить. Ну да вы её не встретите, если будете хорошо себя вести.

— Кобылка. Вы шутите.

— Никаких шуток, даю слово. Если вы обидите кого-то из её подопечных, она этак делает глазами и вы чувствуете, как воля покидает вас, — на этих словах Аурик немного кривится лицом, как будто трогает языком больной зуб, хотя, конечно, этого конкретного недомогания ему никогда не испытать.

Если задавать вопросы Аурику, то это лишь порождает новые вопросы. Я послушно и молча следую за за ним, влекомая его торопливой походкой, через один древний мост за другим, вдоль каналов с открытым небом и сквозь тени на краях широких площадей. Я задумываюсь было, так ли уж мудро настолько полно доверять этому сумасшедшему незнакомцу, но вскоре оставляю эту мысль. В этот момент я бы отправилась даже за Тиреком прямиком в Тартар, пообещай он избавить меня от фотографов.

А потом мы наконец прибываем к месту назначения – длинному приземистому зданию из дерева орехового цвета, примыкающему к узкому переулку. Со всех сторон его окружают вытянутые ввысь разукрашенные постройки из смеси облака и земли, немного облазящие по краям – они уже старые и к ним, похоже, давно не притрагивались пегасы-ремонтники. А это здание, наоборот, скромное, неброское и прочное. Следы, которые оставило на нём время, – как на вытертой древесине: гладкие, поблескивающие, тёмные. Маленькая табличка возле двери гласит попросту: «Балиней Пози». В Клаудсдейле, при всей его космополитичности, до сих пор хватает вывесок и указателей на одном пегасопольском, и это к тому же мой родной язык, поэтому слово я узнаю – оно означает купальню. Её вид наполняет моё сердце радостью. Она выглядит совсем как здания у меня дома. В Редуте. В моём первом доме.

— Аурик, — говорю я хрипловатым от облегчения голосом, — спасибо вам за…

Я поворачиваюсь, но грифон уже исчез, испарился быстро и беззвучно, как кошачья тень. Я качаю головой. Что за странное, странное создание. Пожав плечами и набравшись решимости, я толкаю дверь и захожу внутрь. Звон колокольчика возвещает о моём появлении.

— Здравствуйте? — окликаю я, оглядывая маленькую приёмную, отделанную таким же тёмным деревом, что и лицевая часть здания.

Вдоль стен выстроились скамьи, перемежающиеся группами пустых шкафчиков. Со вкусом подобранные занавески из бархата приглушённых тёмно-красных тонов придают колорит строгой в остальном обстановке. Откуда-то доносится журчание воды, словно от фонтанчика, но у меня не получается определить, откуда именно.

В комнате никого нет и, если не считать журчания, стоит глубокая тишина. Я осторожно пробираюсь вглубь приёмной, слегка пригнув голову, чтобы не задевать потолок, явно рассчитанный на пони поменьше, не таких долговязых и не аликорнов.

— Здесь есть пони-нибудь?

Еле различимый за тихим журчанием воды намек на голос доносится до меня из-за занавески, ведущей вглубь здания. Голос, судя по интонациям, сбивчиво проговаривает затверженные слова, как будто его владелица отчаянно пытается убедить себя в чём-то. Я прищуриваюсь и навостряю изящные розовые ушки в попытке разобрать словечко-другое.

— Всё хорошо, Пози, — говорит голос. — Это просто новая посетительница. Новые посетители – ровно то, что нужно твоему заведению. Сейчас ты выйдешь к ней со своей самой лучшей улыбкой и поздороваешься. Улыбки – для победителей, а ты у нас победитель, Пози. У тебя всё получится.

Слышен глубокий вдох, и ярко-жёлтое копыто отодвигает занавеску в сторону.

— Здравствуйте! — говорит стоящая в проходе земная пони. — Добро пожаловать в балиней По…

Взгляд молодой кобылицы устремляется на мой рог, потом на мои крылья, потом на моё общее телосложение. Её глаза распахиваются до размера блюдец, она издаёт негромкий звук, подозрительно похожий на «иип», и тут же прячется обратно за занавеску.

Я моргаю.

— Здравствуйте? — делаю я новую попытку. — У вас открыто?

Писк.

— Извините, — говорю я – надеюсь, что мягко и ободрительно, — я не вполне расслышала.

Писк.

— Ещё раз, пожалуйста, — я добавляю к словам свою самую яркую и фотогеничную улыбку.

— Да, — слышен тихий голосок из-за занавески.

— Отлично! — жизнерадостно говорю я. — Я прочитала на вашей вывеске, что это купальня?

— Да, — повторяет голос, на этот раз чуть более уверенно.

После, насколько я могу себе представить, немалой внутренней борьбы копыто снова отодвигает занавеску в сторону. В проходе показывается маленькая жёлтая земная пони с длинной розовой гривой – перед этим она едва высунула в комнату нос, но теперь видна целиком. На боку у пони метка в виде трёх розовых с белым цветков – судя по ним, это и есть Пози^[1].

— Здравствуйте. Я… Извините, просто… Я не привыкла принимать принцесс. Вы ведь недавно прилетевшая к нам принцесса Эквестрии? То есть, кем же ещё вы можете быть.

— Да, правильно, — говорю я, распушив крылья и продолжая дружелюбно демонстрировать зубы.

— Извините. Про вас постоянно пишут такие ужасные истории в газетах, — пони смотрит вправо и вниз, не встречаясь со мной взглядом.

«Завтра утром появится ещё одна», — думаю я про себя, но вслух не говорю.

— Боюсь, правдивых из них не наберётся и половины, — отвечаю я, стремясь звучать беззаботно и ободряюще.

— Ой, нет, — говорит Пози. — Нет, что вы, нет. Я не хотела сказать, что это вы ужасная. Это истории ужасные. Например, та, в которой они смеялись над вами из-за нестриженых щёток. Я тогда подумала, что это было совсем уж нехорошо с их стороны.

Моя идеальная принцессья улыбка становится менее уверенной.

— Должна признать, что эта история по крайней мере правдива. Я тогда действительно несколько дней не брила щётки. Думала, что в эквийских туфлях-колокольчиках это всё равно не будет заметно, но потом совершила ошибку и примерила гиппосандалии. В их оправдание…

— Этому нет оправдания, — твёрдо возражает Пози. — Они обошлись с вами нехорошо. По их словам можно было подумать, что у вас нет права появляться на публике в таком виде. Просто потому, что вы принцесса. Как будто ваша внешность принадлежит им.

— Как будто им причитается какая-то определённая версия меня, — продолжаю я, моргая.

— Да, — твёрдо говорит Пози. Потом её лицо вытягивается. — То есть… может быть. С моей стороны, наверное, очень самонадеянно так с вами разговаривать.

— Нет! — восклицаю я. — Нет, это… мне было очень приятно, Пози. Спасибо вам.

— Ладно, — говорит она, смущённо потирая пясть копытом противоположной ноги.

Какое-то время мы стоим в неловком молчании.

— Так вот! — в конце концов заговариваю я. — Аурик Перебежчик проводил меня сюда и порекомендовал ваше заведение как надёжное.

— Простите, — переспрашивает Пози, — кто?

«Да что же такое, — думаю я про себя, — этот грифон, что, призрак? Самозащитная галлюцинация?»

— Аурик Перебежчик. Большой серый грифон. С колоссальным клювом.

— А, да, — говорит Пози, просветлев лицом. — Это вы про Густава.

Я поднимаю бровь.

— Густав?

— Да. Он прилетал сюда, в Новую Венейцию, чтобы я могла попрактиковаться ухаживать за крыльями грифонов. Они совсем не такие, как у пегасов. Я его уже несколько месяцев не видела. Моей дочери он не очень нравится, но за этой пугающей внешностью он настоящий джентльпони. Джентлькочет. Не знаю, как правильно.

— Он многослойная личность, — говорю я. — Но я не думаю, что вашей дочери есть чего бояться. Если верить ему, то он сам её боится.

— Она иногда может быть грозной, — кивает Пози, не отрывая взгляда от пола. — Как её отец.

— Наверняка она замечательная кобылка. Я хотела бы с ней когда-нибудь встретиться.

— О, она здесь.

— Здесь… в этой комнате?

Я бросаю взгляд по сторонам.

— Да, — практически шёпотом отвечает Пози. — Она спряталась. Она может быть грозной, но она ещё и ужасно застенчивая.

Я снова оглядываюсь вокруг – вдруг в первый раз я что-то пропустила. Но нет, в комнате не видно ни единого местечка, где мог бы укрываться жеребёнок. Невидимая кобылка превзошла простую застенчивость. Она возвысила её до уровня настоящего искусства.

— Тогда не будем её беспокоить, — говорю я, оставаясь в глубоком недоумении. — А в целом, извините за беспокойство. Я намеревалась всего лишь отсидеться здесь за закрытыми дверями, пока Аурик, или Густав, не скажет, что путь чист.

— А, — отвечает Пози с непроницаемым выражением лица. — Хорошо.

Мы неловко смотрим друг на друга несколько секунд.

Мы обе набираем воздух в лёгкие.

— Возможно… — начинаю я.

— Не хотите ли вы… — одновременно со мной заговаривает Пози. Мы обе захлопываем рот и непроизвольно хихикаем.

— Говорите вы, — предлагаю я.

— Ну… Мы в купальне.

— Да.

— А вам сейчас купание не помешает. Вы уж не обижайтесь.

— Никаких обид.

— И у меня сейчас нет никаких других посетителей…

— Пози, — говорю я, — я с удовольствием.

— За счёт заведения, разумеется.

— Я не могу вам не заплатить, — с этими словами я немного увядаю внутренне оттого, что придётся нарушить данное себе обещание.

— И не вздумайте, — на её лице появляется умилительно суровое выражение. — Ваши деньги здесь не примут, ваше высочество, — потом она снова уходит в себя: — Если вы не против.

— Вы оказываете мне честь своей щедростью, — говорю я, склонив голову.

Пози откидывает занавеску в сторону и жестом приглашает меня проходить.

---

— Так когда вы в последний раз были в купальне? — спрашивает Пози.

Я хмурюсь. Я и не догадывалась, что вспотела настолько сильно.

— Я только недавно принимала душ, сегодня вечером.

— Нет-нет-нет. Не когда вы в последний раз мылись. Когда вы в последний раз ходили в купальню?

— А, правильно! Общественное купание. У пегасов это традиционное времяпровождение.

— О да!

— Ну, понимаете, — уклончиво начинаю я. — Я только недавно в Клаудсдейле, и… — нахмурившись, я признаюсь: — Собственно, никогда.

— Ох, надо же, — в смятении говорит Пози. — В городе есть очень хорошие купальни. Жаль, что первый опыт вы получите в таком скромном заведении.

— Я уверена, что всё будет просто идеально, Пози.

Она застенчиво улыбается в ответ, но в то же время ее улыбка полна тихой гордостью. Как чудесно распространять свет и любовь, даже таким вот пустяковым и немагическим образом.

— Ну так что, с чего начнём? — продолжаю я.

— Ну-у, — серьёзно говорит она. — Для начала вам нужно полностью раздеться.

Я рассеянно тяну за свой формальный королевский нагрудник, охваченная внезапными колебаниями. Какая нелепость! Вот вам пони, которая недавно швырнула одно из эквестрийских сокровищ короны с мыса Кумулюс в приступе анти-принцессьего настроя, а теперь она не решается снять другой символ статуса перед простой работницей купальни. Последние несколько недель были ужасными. Я теперь другая – загнанная пони, всё более и более полагающаяся на внешние символы в попытке убедить себя, что я любима, что я не пустое место.

Теперь, когда я сформулировала причину своего беспокойства, мне легче его переварить, и я избавляюсь от остальных принцессьих регалий. Это не страшно. У аликорнов есть и неотъемлемые биологические регалии – эти наши показушные гривы и лишние выступающие части тела. Вскоре я стою перед Пози голой. Я кротко улыбаюсь маленькой земной пони.

— Что теперь?

— Теперь, — говорит она. — У правильного пегасопольского купания есть строго определённый порядок. Мы занимались этим тысячи лун, и мне бы очень хотелось, чтобы вы положились на то, что я сейчас скажу. Не, эм, доверитесь ли вы мне? Пожалуйста?

— Я вам доверяю.

— Хорошо, — говорит Пози. — Потому что первым делом нам нужно вас охладить.

По мне пробегает дрожь, но потом я собираюсь с решимостью.

— Хорошо. Как я сказала, я вам доверяю. Вы эксперт, и вам не требуется ничего объяснять.

— О, но я хочу объяснить. От бега ли, от полёта, но пегасьи суставы сильно натираются и распухают от перенапряжения, и тогда короткий прыжок в ледяную воду творит чудеса. Я смотрю, ваши колени сейчас как раз побаливают?

— Что есть, то есть, — соглашаюсь я, слегка поморщившись и переступая на месте.

— Я так и думала. Но не беспокойтесь, мэм. Фригидарий вас быстро приведёт в норму. Туфли и украшения можете оставить здесь. Моя дочь проследит, чтобы с ними ничего ни случилось.

Пони цвета одуванчиков проводит меня сквозь еще одну арку в круглую комнату, по всей окружности выложенную тёмно-синим камнем. Мои копыта цокают по плитке, дыхание вырывается облачками пара. Перед нами лежит бассейн с холодной водой, выложенный такой же тёмно-синей каменной плиткой, что и остальная комната. Край бассейна украшен простой мозаикой в виде бело-синих волн, но поверхность воды в самой купели абсолютно ровная. От неё идёт пар, совсем как от меня. Вода словно бы угрожающе притаилась в тусклом освещении фригидария.

— Терапия холодным соляным раствором, — мягко говорит Пози. — Растворённая в бассейне соль позволяет поддерживать его при куда более низкой температуре, чем обычную воду.

— И это считается достоинством?

— Не беспокойтесь, мэм. Долго это не займёт. Только чтобы немного успокоить суставы. Вы почувствуете себя гораздо лучше.

— Ну хорошо, — говорю я и нерешительно тянусь копытом к воде.

— Эм, ладно, — говорит Пози. — Если вы предпочитаете так, то это, э-э, хорошо.

Я оглядываюсь. Пози не встречается со мной взглядом.

— А есть способ лучше? — спрашиваю я.

Несколько секунд она думает, явно охваченная внутренней борьбой.

— Если уж куда-то стоит прыгать, — говорит она, — то прыгать всеми четырьмя копытами.

— Пози, — отвечаю я с улыбкой, — вы совершенно правы. Это самое лучшее, что я за сегодня слышала.

Она сияет от радости.

Я делаю глубокий вдох, раскидываю крылья и прыгаю.

Тепидарий

— Больше никогда, — сообщаю я, стуча зубами. — Я понимаю и признаю, что это, вероятно, было мне полезно, но я больше ни за что не пройду сквозь это никогда в жизни.

— Эм, — говорит Пози. — Как скажете.

Повисает неуютная пауза.

— Мне полагается пройти сквозь это ещё раз. Так ведь.

— Просто для здоровья ваших пор будет чудесно, если из калдария вы вернётесь во фригидарий, когда закончите там, — серьёзно говорит Пози. Потом её лицо вытягивается. — Но клиент всегда прав.

Какое-то время я разрываюсь на части. Потом беспомощно жму плечами.

— Кто я такая, чтобы спорить с мудростью древних пегасов?

— Нет, что вы. Если вам не хочется, то и не переживайте. Это не то чтобы мудрость, а просто, э-э, должный порядок вещей.

Это я поняла ещё в Кантерлоте. Даже в самом сердце общества единорогов пегасы встречаются повсюду, особенно в рядах Королевской стражи, и я отлично знала, с каким почтением они относятся к порядку. Точно так же, как единороги превозносят эрудицию и культуру, как земные пони ценят семью и традиции, пегасы обожают иерархию и процедуру.

— Здесь, в Клаудсдейле, системе придают большое значение, — говорю я.

— О да, очень, — отвечает Пози, вытирая меня полотенцем. Потом на секунду застывает. — По крайней мере… так было раньше.

— Что вы хотите сказать?

Какие-то слова рвутся у неё наружу, и она почти озвучивает их, но потом прогоняет, встряхнув головой.

— Давайте лучше устроим вас в тепидарии. Как вам такое?

— Что угодно, лишь бы убраться подальше от этого бассейна, — говорю я. — Слово «тепидарий» говорит мне, что там ничего из ряда вон выходящего не бывает^[1].

— Нет, ничего такого. Просто приятная тёплая комната и приятный тёплый массаж.

— Тогда показывайте, куда идти, — говорю я, пытаясь сдерживать пыл голоса, чтобы маленькая пони не решила, что ей грозит опасность быть съеденной.

Пози направляет меня во второй зал своей маленькой купальни, выдержанный в земляных тонах. После ледяного фригидария в нём восхитительно тепло, и я чувствую, как напряжение в мышцах начинает мало-помалу отпускать.

— Сюда, — говорит Пози и подталкивает меня носом к изящному лежачему массажному креслу из вишнёвого дерева с толстым слоем обивки цвета яичной скорлупы. Я на него практически запрыгиваю, и оно слегка поскрипывает под моим впечатляющей аликорньей тяжестью. Я пони немаленькая.

Пози тихо, почти беззвучно хихикает.

— Значит, вы готовы?

— Как никогда! — говорю я, а Пози тем временем опускает пластинку на стоящий рядом граммофон, несколько раз осторожно крутит ручку зубами, а потом передвигается к небольшому алькову и начинает там с чем-то возиться. Пока она работает, я продолжаю болтать: — Моя милая Пози, вся сегодняшняя ночь была сущим кошмаром, и я чувствую, что все мои мышцы сведены вы не поверите как. Я, конечно, оставляю финальное решение за вами, потому что вы профессионал, но…

Я замолкаю, как громом поражённая. Что-то – резкая, чистая, минеральная острота – щекочет мне ноздри. В одно мгновение это становится важнее всего на свете. Я поднимаю голову с подушки и выгибаю шею, пытаясь определить источник… запаха, скажем так. Это слово не вполне описывает мои ощущения, но ничего лучшего я подобрать не могу.

— Что… что это такое?

Пози издаёт тихонький «ип».

— Извините. Сейчас всё уберу. Это ничего, это неважно, нам не обязательно…

— Нет, всё хорошо! Даже замечательно. Мне просто любопытно.

— О, — Пози поспешно отходит в сторону и открывает моему взгляду цилиндр из закатно-оранжевого камня, светящегося изнутри чистым светом, который танцует и мерцает от потоков воздуха в комнате. — Это соляная лампа. У них такой чудесный цвет. Плюс, когда свеча у неё внутри нагревает камень, он заряжает воздух крошечным количеством электричества, и это чудесно сказывается на настроении пони, — её солнечная улыбка держится лишь секунду, а потом гаснет под напором неуверенности и сомнений в себе. — По крайней мере, эмм, я так читала. Это просто кое-что, чтобы моя купальня выделялась на фоне других, в которых могли бывать посетители. Немного земли.

Она постукивает копытом по тяжёлому минеральному блоку.

— По той же причине я заказываю свежие цветы и травы для ванн и припарок. Доставка обходится дороговато, но, по-моему, оно того…

Она замолкает.

— Ваше высочество, — говорит она голосом лишь самую малость громче шёпота, — вы… вы плачете?

Ответ – да, но я никак не реагирую. Я даже не понимаю, что со мной творится.

— Простите, — ошеломлённо выдаёт Пози и тянется губами к колпачку для свечи.

— Нет! — мой голос звучит резче, чем я намеревалась, и Пози пугается ещё сильнее. Справившись с собой, я заговариваю тише, сбавив тон: — Нет. Я… я не знаю, что со мной такое, но для меня сейчас очень важно, чтобы вы оставили эту свечу зажжённой. Пожалуйста, Пози.

Она делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Немного погодя она уже не выглядит так, будто вот-вот сорвётся с места и убежит прочь из купальни.

— Ладно, — пищит она. — Вот поэтому никто ко мне и не ходит, да? Даже когда я пытаюсь сделать всё как надо, что-нибудь да выходит не так.

— Всё нормально, — говорю я, хлюпая носом и стараясь восстановить самообладание. — Извините, это я тут устроила сцену.

— Нет, не нормально! Это ужасно! — Пози уже почти плачет.

Она реагирует сильнее, чем должна бы. Сильнее, чем пони угодно должна… если только за этим не скрывается какая-то недосказанная история. И только с этой мыслью я наконец понимаю, что мне нужно делать. Пока что вся эта ночь была про меня. Мой голод, моё недоумение, моё унижение. Настолько концентрироваться на собственных потребностях, когда боль и страдания других маленьких пони смотрят прямо в лицо, – попросту не в природе принцессы Эквестрии.

Я расслабляюсь, дышу глубже, мысленно перемещаюсь в другое место, и, во мгновение ока, любовь Пози озаряет комнату.

Наблюдать за любовью – захватывающее занятие. Трудно описать его понятно на языке пони. Все слова для этого вроде бы и есть, но в моём вознесённом состоянии они означают совсем другое. Разница – как между тем, когда мы с вами нюхаем шерсть домашнего кролика и когда спасательная ищейка выслеживает того же самого кролика через поля. Мы испытываем одно и то же ощущение, но наша гипотетическая ищейка способна воспринимать, анализировать и перерабатывать ту же самую информацию так, как нам, пони, и не снилось. Не хочу хвастаться, но в том, что касается любви и меня, дело обстоит так же.

Любовь Пози – за неимением лучших слов, солнце-трава-оранжевый-уголь. Она яркая, мерцающая, идущая волнами, прочная, но жаждущая, и в основном сосредоточена на ярком одуванчик-сосулька-чай-головоломка её дочери, которую я теперь ясно вижу в аподитерии, и плевать на стены. Завитки и изгибы любви Пози с электрическим возбуждением плавают вокруг её тела, немного напоминая мои волосы, как они иногда выглядят по утрам. Сила её беспокойства добавляет в картину спутанные и перевитые места, и, хотя Пози отважно не даёт им перейти в общую у них с дочерью связь, сопутствующее напряжение возвращается к ней и запутывает её любовь только сильнее.

Извините, я, наверное, неудачно выражаюсь. Честное слово, я делаю всё, что в моих силах. Объяснить, что́ я делаю, не всегда легко. Тётушка Селестия говорит, что, будучи аликорном, я обладаю талантами, которые выходят за рамки нашего общепринятого понимания магии, а поэтому они обычно выходят и за рамки языка. Вот главное, что вам нужно понять: распространять любовь – это не то же самое, что создавать её, вызывать чувства из ниоткуда и навязывать никогда раньше не испытывавшим их пони. Если бы я так делала, это было бы чудовищно с моей стороны, но я, по счастью, могу заверить вас, что ничем похожим не занимаюсь. Равным образом, я и не выращиваю любовь, как садовник, ухаживающий за семенами. Этот образ куда менее ужасен, но столь же неверен.

Истина в конечном счёте заключается в том, что я очень маленькая пони, стоящая на берегу широкой, ясной, могучей реки и тычущая палкой в её бурные глубины. Любовью невозможно овладеть. Это нечто слишком большое, слишком чистое, слишком сильное, чтобы одна пони могла объявить её своей или управлять ей. Что я могу – это… чуть-чуть её подталкивать. Я умею находить места, где беспокойство или страх набросали камней на путь течения любви, а найдя их, я могу их выровнять, чтобы любви было легче струиться. Я могу помочь пони вспомнить любовь, которую, как им казалось, они утратили, или заново раздуть огонь любви, который всегда был в их сердцах, пусть его и притушили возраст и время. Оставим в стороне мои устремления к дипломатической карьере – вот это и есть моя работа. Моя судьба. Для этого я и создана.

Мой рог зажигается неярким светом. Я устремляюсь магией к самым запутанным и слежавшимся местам и начинаю их расчёсывать. Картина боли Пози начинает выкристаллизовываться.

— Успех вашей купальни многое значит для вас, — говорю я.

Потом я замолкаю и жду, чтобы она поддержала разговор, потому что так будет вежливо с моей стороны. По правде говоря, я уже вижу картину полнее, чем можно решить по моим словам. Я прочитала её в узорах любви Пози, как цыганка-гадалка, изучающая чаинки.

— Ну да, — робко говорит она, хлюпая носом и смаргивая слёзы.

Мои мысли скачут, упиваясь выматывающей насыщенностью видения. Пози – мать-одиночка, это уже ясно. Отец её маленькой дочери-пегаски напрочь отсутствует в её любви, кроме как, возможно, в одном истончённом пятне цвета синяка на краю – его я ещё не опознала. Дочь Пози для неё всё…

— И ваша дочь тоже, — вырывается у меня. — Ясно, что вы её очень любите.

— Она очень особенная маленькая кобылка, — улыбается Пози.

«Да-да-да, — думаю я паникующим стаккато. — Для тебя она явно особенная. Пути попросту светятся». Но там есть какая-то рана, зубная боль в центре её любви, что-то тёмное-усохшее-сломанное, и прощупывать его – как жевать шарик фольги.

Плохо владея собой от зарождающегося отчаяния, я продолжаю болтать:

— Пози, извините, если я слишком много говорю или, может быть, спрашиваю о чём-то таком, о чём вы не хотите говорить, но вы мне сегодня очень помогли. Если я могу вам отплатить, если вы хотите выговориться или выплакаться, то я буду счастлива помочь.

Получилось хорошо. Прозвучало очень правильно, очень по-принцессьи. Надеюсь, что я смогу сберечь достоинство, что она не услышала подтекст, где я молчаливо умоляла её рассказать мне про больное место. Если честно, дело уже даже не в сострадании, боль начинает перебираться и ко мне во внутренности. Я позволила себе чересчур приблизиться. Осторожнее, осторожнее…

Пози морщит нос.

— Я просто хочу…

— Да? — практически кричу я.

— Эм, — говорит она. — Я просто… иногда я думаю, что я самая ужасная мать, какая может быть у маленькой кобылки-пегаски.

Я делаю резкий вдох. Да. Вот оно.

— Пози, я уверена, что вы отличная мать.

— Я не отличная, — настаивает Пози. — Моей дочери уже пора летать, но у меня нет ни малейшего понятия, как мне начать её учить. Она каждый день проводит со мной в купальне, почти не выходит наружу, и для неё это очень вредно, но что мне делать? Если я позволю ей отойти слишком далеко, она споткнётся и провалится сквозь дыру в облаках, а я не смогу её спасти, у меня же нет ни единого пера!

— О Пози, — выдыхаю я.

— Я знаю, это ужасно. Знаю, что закладываю в ней семена страха высоты. Но что я могу сделать? Есть лагеря, в которых жеребят-пегасов учат летать быстро и хорошо, но меня съедает страх от мысли о том, чтобы отправить её туда. Вдруг… вдруг какой-нибудь другой жеребёнок, свободно держащийся в воздухе, собьёт её с облака и никто не заметит, пока не станет слишком поздно?

— Не знаю, — говорю я. — Я читала про лётные лагеря, но сама там никогда не была. Можно ведь надеяться, что у них есть меры предосторожности на такие случаи?

— Надеяться можно, — Пози понурила голову и водит кончиком копыта по полу. — В любом случае, об этом мне пока что рано беспокоиться. Лётный лагерь мне сейчас не по карману. Но чтобы она выросла хорошей сильной пегаской, ей в конце концов понадобится опыт, который я не могу ей передать. И этот опыт нужен ей скорее раньше, чем позже.

Она пожимает плечами и снова поднимает на меня взгляд.

— Так что да. Купальня многое для меня значит. Я надеюсь, что со временем она станет… ну, не то чтобы сенсацией – тогда толпы пони будут требовать моего внимания, а мысль об этом меня тоже пугает, – но, может быть, эмм, умеренно успешной. Может быть. Как раз настолько, чтобы помочь моей маленькой кобылке стать хорошей, сильной, любящей небо пегаской. Не как её мать.

Эмоции Пози накатывают волнами, и для меня в моём и так чувствительном состоянии это немного чересчур. Я дрожу, не справляясь с собой. Если честно, мне хочется свернуться в робкий клубочек при мысли о жизни, наполненной пустяковыми принцессьими проблемами, против которых у меня не набиралось даже десятой доли храбрости Пози. Потом я расслабляюсь, и свечение исчезает.

— Пози, я знаю, что прямо сейчас это вряд ли покажется большим утешением, но я абсолютно уверена: всё сложится отличнейшим образом. Вы мне верите?

— Я хочу верить, — говорит она, не встречаясь со мной глазами. — Очень хочу.

— Что ж, — киваю я. — Мои искренние извинения за то, что я вас отвлекла. Мы можем продолжать, если и когда вам угодно.

Пока Пози набирается духу, я снова устраиваюсь поудобнее на кресле, укладываюсь носом и чёлкой на обивку. Наступает короткая пауза, наполненная неуютным ожиданием, – не слишком ли хозяйка выбита из колеи, чтобы продолжать? Но прикосновение копыт Пози к моей спине отгоняет опасения. В один момент это моё напряжение утекает вместе с целой толпой других.

Не могу сказать вам, когда мне в последний раз делали настоящий массаж. Тётушка, хотя и склонна время от времени потакать своим необычным слабостям, своего собственного массажиста не держит, а предпочитает вместо этого навещать странный, эксклюзивный, скрытный маленький салон где-то в городе, когда на неё находит такое желание. Сама я там не была – она делает из этого такой секрет, и я решила, что спрашивать будет моветоном. И, хотя я и не могу вам сказать, давно ли был последний раз, как только тёплые сильные копыта Пози прикасаются к моей спине, мне становится совершенно ясно – слишком давно.

Сначала мне больно. Я шиплю сквозь сжатые зубы каждый раз, когда ее методичные движения нащупывают одну зажатую мышцу за другой. Но Пози не пугается моей реакции, и её копыта ни разу не отрываются от моей шёрстки. Острая боль притупляется, а потом и вовсе уходит, по мере того как копыта снова и снова возвращаются к перетруженным местам.

— Ох, — говорит Пози. — Это, наверное, уже давно накапливалось.

— С тех самых пор, как я уехала из Редута, — отвечаю я, хотя и не собиралась.

— Я даже не знаю, где это, — говорит Пози, разминая плотные, тяжёлые мышцы, поддерживающие мои крылья. Будто бы помимо моего желания мои крылья расправляются и опускаются, убаюканные касаниями массажистки. Мои глаза полуприкрыты в довольстве. — Это там вы родились?

— Угу, — неспособная в этот момент на членораздельную речь, я лишь мычу. — Маленький… ммм. Маленький посёлок земных пони на берегу Северного Лунного Океана.

Мои глаза закрываются до конца.

И тут же снова распахиваются от прикосновения зубов к моей шее.

Пози пощипывает меня зубами, медленно двигаясь вдоль шеи туда-сюда. Это очень волнительное ощущение, и в то же время глубоко успокаивающее. Оно вызывает в памяти потоки воспоминаний о моём жеребячестве. Не об аббатстве – сёстры в жизни не осмелились бы на такое по отношению к их маленькой принцессе-богине. Но в моей жизни были и другие пони, и они иногда ложились со мной бок о бок, когда уроки немного затягивались…

— Это… очень приятно, — говорю я.

Пози отрывается от моей шеи, осторожно выуживая губами выпавший розовый волосок. По правде говоря, это выглядит просто умилительно.

— О, хорошо. Рада, что вам нравится. Я подумала, что раз вы выросли среди земных пони, то вам, наверное, придётся по вкусу традиционное расчёсывание зубами.

— Знаете, что самое интересное? Это не из-за земных пони, с которыми я выросла. Это из-за единорога, моей учительницы. Она говорила, что хочет взращивать во мне все три части, не только единорога, и поэтому купила книгу про общественные ритуалы земных пони у бродячего торговца. Мы влюбились в этот обычай сразу, как только попробовали.

— Интересная, должно быть, пони.

— Без сомнения. Она учила меня философии, естественным наукам, истории, и у неё были самые разные байки и притчи, а ещё сумасшедшие предсказания о том, на что будет похожа моя жизнь. Однажды она с полной серьезностью известила меня, что когда я найду того, кто сможет ответить на вопрос о том, что такое любовь, то это и будет пони… за…

Мои глаза распахиваются. То, что казалось мне само собой разумеющимся… Я в тайне надеялась, что частью моего безоговорочного триумфа тут, в Клаудсдейле, станет и то, что я обрету наконец свою Истинную Любовь. Его образ уже сложился у меня в голове: тёплый, чувствительный, мягкий, возможно, немного робкий; пони, который будет воодушевлять меня в неудачные дни и поможет мне открыть в себе новые глубины эмоций. И я мечтала о том, где и как я его встречу.

Мне даже не приходило в голову, что это может быть вовсе и не «он»…

Мой мир во мгновение сужается до одной-единственной мысли. Голова идёт кругом. Возможно ли?

Ну надо же…

То есть я знаю, что сапфирическая любовь существует, примерно так же, как знаю, что у диких волков есть поразительно сложная социальная организация. Я обожаю тот факт, что она есть, за ней увлекательно наблюдать и изучать её, но это что-то такое, что происходит в совершенно другой плоскости. И да, я, бывало, восхищалась внешностью других кобылиц, но…

Неужели же я?..

У меня к голове приливает кровь. Я не замечаю, чтобы напрягалась, но это замечает Пози. Она наклоняется ко мне.

— У вас там всё в порядке?

— Да! Всё… хорошо, Пози, всё прекрасно, — я делаю глубокий вдох. — Такой странный вопрос, Пози: если бы я спросила вас о том, что такое любовь, то что бы вы ответили?

Пози моргает.

— Я… прошу прощения, мэм? Какого рода ответ вы ищете?

— Просто ответьте что-нибудь. Мне просто хочется услышать, что́ вы скажете, — я говорю деланно лёгким тоном, который даётся мне нелегко, потому что я практически затаила дыхание.

Пози хмурится с умилительным видом. Потом её копыта снова приходят в движение, медленно и успокаивающе. Выйдя из раздумий, она заговаривает:

— Я не думаю, что любовь – это что-то одно. Мэм. Если вам так будет угодно.

— Более всего мне угоден ваш честный ответ, Пози, — я вся напряжена в предвкушении.

— Ну хорошо, — говорит Пози. — У меня были любовники, но я не уверена, что речь хотя бы в одном случае и вправду шла о любви. Если подумать о… эм, жеребцах в моей жизни, то я постоянно находила опасных пони. Я не… не знаю, почему так. Опасность мне вовсе не нравится. Вы, может быть, не заметили, но я вообще-то довольно робкая. А опасные пегасы, хотя с ними сначала и интересно, в конце концов они обязательно уходят от тебя, и ты никогда не знаешь, когда это случится, — она пожимает плечами. — Пегасов так трудно удержать на месте, добиться, чтобы они проявили немного верности. Так что если представить пони, которого я могла бы по-настоящему полюбить, то это был бы кто-то милый, предсказуемый, преданный и совсем не страшный.

— Не сделаете ли кое-что для меня? Вы можете выразить это одним словом? Любовь – это?..

— Безопасность, — подумав, говорит Пози.

Я закрываю глаза и выдыхаю.

— Спасибо, Пози. Вы сделали ровно то, чего я хотела.

— Я ответила неправильно, — говорит Пози, снова уходя в себя. — Вы хотели услышать что-то другое.

— Вы ответили не то. Но это не неправильно и не правильно. Иногда я думаю, что учительница сделала это предсказание во многом для того, чтобы я спрашивала всех встречных, что такое любовь, и услышала всё то, что мне скажут. В этом смысле ваши слова были безусловным успехом.

— А если бы я дала ответ, который вы ищете, — спрашивает Пози, — то что бы это означало?

Я колеблюсь и почти говорю ей, но момент уже упущен.

— Неважно. Это так, глупость.

Пози кивает.

— Ну что же, вы как будто слегка разочарованы, но зато определённо расслабились. Будем теперь чистить перья?

— Пози, — говорю я, — это будет просто дивно.

Гипокауст

Мы с Пози дружески болтаем за настоящим, профессиональным хуфикюром, который мне давно было пора сделать, когда Аурик является за мной. А именно, мы приступили к отшелушиванию стрелок моих копыт с помощью сахарной пасты цвета карамели, которую я ни в коем случае не буду слизывать посреди процедуры, потому что – ну сами себе представьте. У меня на голове намотано пушистое белое полотенце, а вокруг шеи – горячая муслиновая колбаска с ароматическими травами: имбирь, лемонграсс, чуток камфоры. Благодаря тёплым целебным пара́м мои сердцебиение и дыхание значительно замедлились. Я смотрюсь в стоящее поблизости зеркало: трудно поверить, что эта ухоженная пони – та же самая, что мёрзла и задыхалась в клаудсдейлских переулках чуть больше часа назад.

Он врывается в наш безмятежный мирок с такой чуждой ему, но далеко не нежеланной энергией. Надо полагать, Позина тренированная сторожевая кобылка в прихожей сочла его заслуживающим доверия и дала добро. Лицо Пози зажигается, когда она видит грифона.

— Густав! — восклицает она.

— Mais oui, mais oui, ç'est moi! — отвечает «Густав» на пфранцузком, тщательно воспроизводя интонации. — Как дела у нашей маленькой принцесс ce soir?

— Не хочу хвастаться, но она уже выглядит куда более спокойной! — с этими словами Пози касается моей ноги. Хорошо, что при этом она смотрит на Аурика, а не на меня, и поэтому не видит, как я таращусь на него в ошеломлении. Я ловлю взгляд Аурика, и его глаза поблёскивают мне.

«Подыграй», — говорят эти глаза, и я подыгрываю. Аурик – без сомнения, одно из самых странных созданий в моём непосредственном окружении.

— Дела идут отлично, эм, Густав!

Он кивает в ответ: «Молодец». Со всплеском недоумённой тревоги я замечаю, что он нацепил на клюв длинные тонкие усы с завитушками. О звёзды, да кто он такой?

Пока я задаюсь этим вопросом, Аурик продолжает говорить – теперь на одном эквийском, но по-прежнему с комически преувеличенным акцентом:

— Ваше височество будет 'ада узнать, что её небольшая пъоблема с пъэссой устъанена. Она может возвъасчаться домой, когда пожелает.

Не успеваю я задуматься над зловещим подтекстом слова «устранена», как Пози отвечает:

— Отличные новости, Густав! Я думаю, её высочеству очень приятно.

— Конечно! — говорю я, старательно изображая радость.

— Мы уже почти закончили, — говорит Пози. — Ещё одна тёплая ванна, и её высочество закончит весь комплекс процедур.

— Да, конечно, — отвечаю я, крайне опасаясь своего требовательного желудка, но вопреки ему полная решимости пройти до конца наиважнейший ритуал Пози. — Лишь быстро ополоснуться. Может быть, добавите в воду немного радуги?

Терпеть не могу крошечную заминку, возникающую, когда я скажу что-нибудь совершенно не то, но все молчат, потому что аликорн. Милая тётушка Селестия, как же я это терпеть не могу.

— Простите, что-то не так?

Пози водит копытом по полу. Чуть погодя Аурик-тире-Густав приходит на помощь:

— 'Адуги, как это сказать... — он неопределённо крутит в воздухе лапой. — ...Здесь не самая оби'одная весч.

— Я не хочу портить ваше впечатление, — шепчет Пози.

— Я не понимаю. Разве радуги не поступают из погодопровода?

— В районы вроде нашего такие трубы не проложены.

— Почему...

— Пъавила, пъавила, — лёгким тоном говорит Аурик. — У Корпоации погоды так много пъавил! Без сомнения, для этого есть множество веских причин. Может быть, дело в безопасности.

— Радуги – это красиво, — слабым голосом возражаю я. У меня голова идёт кругом.

— Конечно, красиво, — соглашается Пози. — Но ещё и немного опасно.

— Но... в радуге же буквально можно купаться.

— Да, мм, но вдруг кто-нибудь её, мм, выпьет? Или ещё что-нибудь, — Пози снова водит копытом по полу.

— Какой же пони может прийти в голову пить радугу?

— Ну, вдруг она только что прилетела в город, и...

Аурик хищно врывается в разговор:

— Возможно, не очень 'орошо говорить о всём этом сейчас. Час, как это сказать, очень поздний. Пози, petite chou, не будете ли вы пъотив прервать важный ритуал купания в этот 'аз? — он берёт её копыто в лапу и мимолётно касается клювом. — Pour moi.

Она улыбается ему, а потом взглядом спрашивает моего одобрения. Я пожимаю плечами, не вполне искренне: как мне ни нравится забота Пози, но сахарная паста у меня на копытах с каждой секундой выглядит всё аппетитнее, и риск совершить какую-нибудь нелепость возрастает до опасно высоких уровней.

— Ну хорошо. Ради вас, Густав, — уступает Пози.

— Merci, — грифон кланяется, глубоко и галантно.

— Вы просто кудесница, Пози, — говорю я.

Я выдерживаю ровный голос и стараюсь не заскулить, когда она смывает с моих копыт предположительно вкуснейшее косметическое средство и вытирает их полотенцем. Мы обмениваемся любезностями, Пози ещё раз выторговывает у меня возможность не брать денег за услуги, только благодаря которым я смогла сохранить ясность рассудка, и Аурик с попросту пугающей эффективностью выталкивает меня на прохладный ночной воздух. Ещё не успеваю я толком понять, что происходит, как мы с ним уже летим по широкой ленивой восходящей дуге в сторону Акрополя.

Как только мы оказываемся одни, я прыскаю со смеха.

— Что это вообще такое было? — спрашиваю я и машу копытом в сторону заведения Пози.

Аурик пожимает плечами и залихватски щёлкает клювом.

— А, вы же знаете, как это бывает. Если прожить достаточно веков, то когда-нибудь от скуки ударишься на несколько десятилетий в возмутительную пфранцузскость. Добавляет разнообразия, знаете, да?

— Нет, — совершенно честно отвечаю я. — Я не имею ни малейшего понятия, о чём вы говорите. Я, наверное, примерно одного возраста с вами, но я ещё ни разу не притворялась пфранцуженкой. Хотя, положим, большую часть жизни я провела в колыбели, но тем не менее.

— А вы попробуйте как-нибудь, через век-другой. Это исключительно полезно для здоровья. Говоря о здоровье, как прошло ваше знакомство с настоящим пегасопольским купанием?

С замирающим от восторга сердцем я делаю ленивое сальто в воздухе. Качественный профессиональный уход за крыльями, входивший в услуги Пози, пошёл на небывалую пользу моей уверенности в собственных лётных способностях.

— Восхитительно.

— Ага, — отвечает Аурик. — Это в вас наконец-то заговорил пегас. Вы веками купались, как земная пони, и десятилетиями – как единорог. Земные пони купаются, чтобы вымыться. Единороги – чтобы вдобавок получить удовольствие от самого процесса.

— Я только что вымылась с удовольствием.

— Да, но это было далеко не всё. Пегасы, моя милая принцесса, купаются, чтобы стать ближе. Самая мысль о том, чтобы укрыться от общественного взгляда в маленькой ванне на когтистых лапах и предаться индивидуальному омовению, совершенно им чужда.

Я склоняю голову набок и гляжу на него, подняв бровь.

— Какой широкий словарный запас.

— Я покупаю эти отрывные календарики «слово в день», а дней у меня было ужасно много. Несущественно. Мой главный тезис в том, что купание – абсолютно неотъемлемый компонент этого общества. Это проникло даже в язык.

— «Bene lave», — говорю я, без усилий переключаясь на пегасопольский.

— К примеру.

— Я всегда думала, что это забавный способ пожелать кому-нибудь добра. «Хорошего купания!»

— Суть в том, чтобы крылья были в рабочем состоянии. За целый день не вымыться как следует? Немыслимо. Если вы хотите стать своей в Клаудсдейле, то будете купаться куда чаще и куда публичнее, чем раньше. Я уверен, что Пози будет с удовольствием числить вас среди клиентов, но вашей репутации пойдёт весьма на пользу, если вы будете ещё и посещать общественные термы. Крыло о крыло с мытыми массами.

— Они... мы... и вправду так делаем? Просто... все вместе? Сенаторы и погодные рабочие вперемешку?

Аурик кивает.

— Великий уравнитель. Он поддерживал здоровье клаудсдейлского общества с са́мого Основания.

Поразмыслив, я говорю:

— Но, как выясняется, районам земных пони достаются не все удобства, которые есть в пегасьих.

Лицо Аурика темнеет.

— Да, что ж. Никто не сказал, что здоровье города по-прежнему крепко.

— Стало быть, в Новой Венейции нет радуг, зато есть потоки странных гасящих магию элементов, которым даже не полагается существовать? Что происходит в этом городе, Аурик?

— Хотел бы я знать, — его слова звучат неожиданно ранимо. Потом глаза грифона загораются целеустремлённостью. — Но, возможно, через несколько минут всё это не будет иметь значения. Возможно, мы сможем покинуть это место, и пусть с ним разбирается ваша тётушка Селестия. Может быть, мы с вами оба сможем отправиться домой. В наш настоящий дом.

— Я не понимаю.

— Всё, что вам нужно знать, – это что вы поедите.

Больше я вопросов не задаю. Только это мне и нужно было услышать.

---

Мы сидим на Седьмой мачте «Багамута» – одной из самых больших и самых посещаемых мачт этого до невозможности огромного воздушного судна из красного дерева, застывшего на вечном приколе в центральной облачной массе Клаудсдейла. Далеко под нами, под многоакровой палубой, в глубине лабиринта трюмов, располагается сверкающая штаб-квартира Клаудсдейлской корпорации погоды, перенесённая сюда из старой Погодной фабрики по соображениям эффективности. Нависающая над ней громада Бака приютила деловой район города, где, если верить мерцающим огонькам в иллюминаторах, допоздна трудятся администраторы-единороги. Далеко в сторону кормы располагается роскошный Ют, где многие из этих администраторов проживают. (Я задумываюсь на секунду о том, много ли из клаудсдейских пони живут, никогда даже не касаясь субстанции, давшей городу название^[1].) Между этими двумя надстройками, занимая львиную долю верхней палубы, распростёрся Иностранный квартал, полный музыки, огней и движения: крошечные кораблики, словно косяки рыб-лоцманов, роятся в ожидании швартовки вокруг обтекаемого, акулоподобного корпуса «Багамута». Корабль, служивший флагманом герцогине Блюблад в дни её приключений, назван в честь древней мифической рыбы, на спине которой якобы держится всё бытие, и эта метафора никогда не была для меня нагляднее, чем сейчас.

Мачты, разумеется, давно лишились своего изначального предназначения, и теперь их обвивают спирали киосков с товарами для пегасов и уютных выложенных облаком смотровых насестов. Седьмая мачта – не самая высокая (эта честь принадлежит Третьей мачте, на вершине которой располагается ресторан «Воронье гнездо» – возможно, самый эксклюзивный на всём континенте), но с неё открывается потрясающий, головокружительный вид на Акрополь со стороны мыса Кумулюс. Мы с Ауриком наблюдаем за мелькающими далеко внизу лампами курьеров, которые следуют по своим делам, обеспечивая бесперебойную работу величайшего города в небе. Их огненные следы похожи на пролетающих светлячков.

Мы наедине, в отдалении от гущи народа. Время от времени мимо неуверенно пролетают тройки пегасов-гуляк, смеющихся над шутками, которые нам, трезвым, не дано понять. Они не обращают на нас внимания. Ночь здесь тиха.

Мы с Ауриком сидим на одной скамье, но держим неловкую дистанцию в локоть. Ночь по-прежнему холодна, и во мне просыпается зависть к гулякам. Я бы тоже не отказалась пообниматься со стайкой дурашливых подруг, но здесь только я и мой странный спаситель-грифон. Мы с ним не настолько близки, чтобы обниматься.

— Так что, — говорю я, — еда?

— Конечно, — отвечает он и, покопавшись в теплоизолированной сумке приличных размеров, которую успел прихватить где-то по дороге от Пози, извлекает оттуда красивый кристальный флакон, содержащий немного тёмно-янтарной жидкости.

— Мёд? — спрашиваю я.

Аурик кивает. Он передаёт мне флакон с неожиданно торжественным выражением.

— Что ж, — говорю я, — в идеале к нему подошли бы лепёшки или что-то вроде этого, ну да выбирать не приходится.

Под доносящийся из желудка рокот я вынимаю из сосуда пробку, отметив рельефную восковую печать на ней (но лишь мимоходом). Я телекинетически подношу флакон к губам...

— Стойте, — говорит Аурик прерывающимся голосом.

Я прихожу было в раздражение, но его тон и выражение лица останавливают меня. Удивлённо моргнув, я опускаю сосуд.

Грифон делает пару вдохов, его грудь поднимается и опускается. Когда он заговаривает, его голос звучит отстранённо:

— Много лет назад. Задолго до того, как вы прибыли в Кантерлот. В эпоху Тирана Шэдоустар, на востоке. Через две недели после начала осады Сталлионграда нас разбудили посреди ночи и сказали, что имперская армия ворвётся в город меньше, чем через час. У меня было место на последнем дирижабле в Грифонстон – на это ушли все мои связи. Там была... кобылица и её ребёнок. Совсем малыш. Я умолял капитана взять и их тоже. Вы же знаете рассказы про Тирана, как он обращал в рабов всех земных пони, до которых мог дотянуться его рог, и отправлял их в ужасные обсидиановые шахты. Капитан запросил за них этот флакон, и я...

Аурик замолкает. Я ставлю мёд на обитую облаком скамью.

— Как её звали? — тихо спрашивю я.

— Шугарбит, — говорит Аурик. — Жеребёнка – Синнамон Даст. Я так и не узнал, что с ними стало. Когда пыль немного улеглась, я еще долго продолжал поиски, пытался найти хоть какой-нибудь след, какую-нибудь зацепку, — он качает головой. — Некоторые вещи – за пределами наших возможностей, ваше высочество. Даже для тех, у кого есть всё время в мире.

— Мне жаль, — отвечаю я, не зная, что ещё тут сказать. Я порываюсь было обнять его, но натыкаюсь на выставленную лапу.

— В Маретонии, — он начинает сыпать словами чаще. — Накануне эпохальной пыльной бури, которая погребла под собой всю страну. Я обогнул готовый обрушиться на меня океан песка, чтобы достать этот флакон из захоронки. В другой раз я проглотил его и шесть дней нёс в зобе, пересекая драконьи земли. Однажды я буквально вошёл в горящее здание, чтобы забрать флакон.

— Звёзды в небе, что же в нём такое?

— Это, моя дорогая принцесса, последний мёд из кристали́ки, существующий во вселенной. Кристалика была важной садовой культурой у меня дома, у вас дома. Пчёлы так и набрасывались на её цветы. Из них получался мёд несравненных достоинств, непохожий ни на что в мире.

Я сглатываю.

— Это из Империи? Правда?

— Да. Так что это предмет и довольно ценный, и довольно важный для меня. И я прошу прощения за то, что вываливаю всё это на вас, – я понимаю, что вы уже изголодались, но я просто не мог не ввести вас сначала в контекст.

— Да, конечно, — говорю я, с любопытством глядя на мёд. — А он съедобен? Его срок годности, боюсь, уже истёк.

— Мёд не портится, если его хранить как полагается. А я прикладывал к этому все усилия.

— И вы уверены, что хотите отдать его мне.

— Абсолютно уверен.

Я разглядываю флакон ещё минуту – нечасто доводится увидеть что-то последнее в своём роде. Потом я собираю последние крохи вежливости:

— Нам следует разделить его между собой, разумеется.

На лице Аурика отражается внутренняя война, но этот конфликт скоро разрешается.

— Нет. Я не стану рисковать всем ради мгновения гедонизма. Если есть хотя бы шанс...

— А что должно произойти?

— Просто выпейте, пожалуйста. Пока я не передумал.

Я раздумываю ещё секундочку, а потом вынимаю пробку и проглатываю последний мёд из кристалики, который когда-либо будет существовать. Он исчезает, согревая мне горло по пути.

Аурик жадно смотрит на меня пронзительными жёлтыми глазами.

— Ну что?

— Сладко, — говорю я.

— А что ещё? Хоть что-нибудь?

Я беспомощно открываю и закрываю рот, потом пожимаю плечами.

Лицо Аурика вдруг искажает ярость, и на это страшно смотреть.

— Бесполезно! — кричит он, и я не знаю, относятся ли его слова к ситуации или ко мне лично.

— Извините! — говорю я, немного съёжившись, но яростный порыв Аурика исчезает так же быстро, как налетел. Перья грифона укладываются обратно, и он снова прежний.

— Нет, нет, всё в порядке, — отвечает он и небрежно машет лапой, но этот жест самую малость чересчур продуманный и искусственный. — Глупо было надеяться, по правде говоря.

— Что я сделала не так? — спрашиваю я, по-прежнему сжавшись.

— У некоторых довольно глупых личностей было... ошибочное, как выясняется, мнение, что если бы я воссоединил последнюю Кристальную принцессу с настоящим, подлинным напоминанием об Империи, то этого было бы достаточно, чтобы вернуть её в мир.

Я смотрю на него, пытаясь принять сострадательный и понимающий вид, но, как видно, немного промахиваюсь.

— Да перестаньте вы, — говорит Аурик, который отодвинулся на дальний конец облака и сидит там, словно отруганная школьница. — Жалость мне не нужна.

— Откуда мы знаем, что это не сработало?

— Империя была средоточием всей земной магии в Эквестрии, — отвечает он. — Свет и любовь кристальных пони то и дело вспыхивали огромными разноцветными мерцающими дугами, которые заполняли северный небосвод. Мы бы такое заметили, — он делает рассеянный жест. — К тому же, я думаю, мы бы почувствовали.

— Мне жаль, что ничего не вышло, Аурик.

— Я же говорю, глупая была надежда. Ну да ладно – вам, я полагаю, хочется поужинать по-настоящему.

Он снова копается в сумке и извлекает оттуда коробку из плетёного бамбука. У меня распахиваются глаза и, кажется, буквально текут слюнки. Аурик продолжает:

— В обычных обстоятельствах я бы приготовил вам что-нибудь собственнокопытно – точнее, собственнокогтно, – но меня поджимало время из-за всех этих угроз жизни и благополучию нескольких нечистоплотных представителей прессы, в случае если некоторые фотографии появятся в завтрашней «Акта». Так что вам придётся довольствоваться этой немаленькой коробкой паровых булочек с заварным кремом. «Най хуан бао» – так они называются, если не ошибаюсь. Не знаю, пробовали ли вы их, и как вы вообще относитесь к этой идее, и – а, ясно, надо же, вы... многовато их пытаетесь запихнуть в рот разом, ваше высочество.

— Мынымыишукуау, — решительно говорю я. И завершаю: — Пыау?

— Да, у меня есть и ещё одна коробка.

— Пуии! — восклицаю я, широко раскинув копыта. Потом указываю на сумку: — Э. Э.

Аурик с усмешкой бросает мне оставшиеся булочки. Они такое же блаженство, как и первые: мягкие облачно-белые подушечки из теста на пару́, а внутри – аппетитные сердцевины из золотых сладких печёных яиц. Я набрасываюсь на них, как росомаха. Немалое время всё, что я могу, – это только есть.

Постепенно, впрочем, рёв моего обмена веществ стихает. Я по-прежнему чувствую, как он таится в тени на краях моего существа, но он угомонился, по крайней мере на ближайшее время. Я разглядываю картину разрушения, оставшуюся после трапезы. Из-за неудачно лёгшей крышки коробки или ещё какой маскировки я не заметила самую последнюю булочку. Я смотрю на неё с несчастным видом.

— Будет ужасно невежливо, если я...

— Да берите уже, — говорит Аурик.

Я пикирую на булочку, и она тут же следует за остальными. Насытившись на момент, я расслабленно укладываюсь на облако.

— Спасибо, Аурик. Это было совершенно замечательно.

— Угу, — отвечает он. Потом наклоняется, и, хотя его голос не становится громче, в Аурике вновь мелькает тот самый напор, который я видела раньше. — Никогда больше так не делайте.

— Знаю, знаю. Никуда не годные застольные манеры для приличной компании. В свою защиту скажу, что совершенно изголодалась, но я вам обещаю здесь и сейчас, что вы больше никогда не увидите, чтобы я ела как...

— Да нет же! Звёзды, как вы можете быть такой невыносимой? Я говорю совсем не о ваших застольных манерах, а о вашей решимости не есть. Я знаю, что ваша тётушка Селестия очень заботится о благопристойности и секретах и заражает этим пегасов вроде старого зануды Уэзер Ая, у которого вы остановились, но сейчас-то вы в Клаудсдейле, принцесса. Здешние пони восхищаются героическими подвигами и достижениями физического плана – да, в том числе и касающимися еды. Пегасьи пиры – это нечто за гранью разумного. Пегасы ими славятся.

— Но... я думала, что как принцесса и представительница Кантерлота...

— Что, что вам следует держаться особняком? Быть ни в чём не похожей на местных? Кейдэнс, я вам клянусь: есть ночные гулянки, на которых вы безо всякого сомнения будете первой звездой, если натравите этот ваш метаболизм на ничего не подозревающие закуски. Я сам был на таких гулянках. Они потрясающие. Слушайте, я понимаю, что вся эта ситуация с Клаудсдейлом пока что выглядит для вас подвешенной в воздухе – каламбур совершенно непреднамеренный, – особенно после того, как её превосходительство Смайлз сошла с ума и отказалась покидать пост. Совершенно не могу вообразить, почему вы или ваша тётушка не вмешаетесь и не выдворите её силой.

— Это ведь было бы... невежливо, разве нет? Наверняка она со временем облагоразумится.

Он отмахивается от моих слов, как от надоедливого насекомого:

— Вам решать самой, разумеется. Вот что я хочу сказать: вы аликорн, Кейдэнс. Вам не нужна официальная должность, чтобы превратить этот город в ваш.

Под звук его слов мои мысли уносятся вдаль.

Под нами лежит масса из мерцающих огоньков и грома, которая есть Клаудсдейл. Я подаюсь вперёд, самую малость, и принюхиваюсь к воздуху. Кантерлот, Гора, настолько окончательно и полностью тётушкин, что мне понадобилось долгое время, чтобы это заметить – примерно так же, полагаю, рыбы в большинстве своём не замечают, что вокруг сыро. Редут, наверное, был моим, но в том же смысле, в каком яйцо принадлежит птенцу: я разломала эту скорлупу, вылупляясь из неё, и ни той Кейдэнс, ни того Редута больше нет. Империя – это далёкая мечта; всё, что она делает – это поёт в моей крови, а я так долго жила мечтами, что изголодалась донельзя по чему-нибудь более... существенному.

На мгновение моя часть-аликорн подаёт признаки жизни и открывает глаза...

В ушах у меня гром, а во рту – молния. Это одна из ступиц мира, последний и самый гордый оплот государства пегасов, пожирающий воздух и воду и производящий радуги и бури, свет и тьму в равных пропорциях. Их жизни кружатся вокруг меня бурным вихрем, простирающимся назад к их полумифическим прародителям, Урагану и Цветку^[2], а вперёд – к судьбе, которую я не могу увидеть, но которой почти могу коснуться. Я чувствую запах хлеба, и соли, и дождя, и пота, и слёз, и любви, и вражды, и гнили, и роста, и я знаю, что могу взять этот кусок зубами и потянуть, он же прямо передо мной, если только я захочу как следует...

Потом это уходит. А Аурик тем временем всё говорит:

— ...не по титулу. Не по должности. Но вы могли бы владеть этим городом точно так же, как ваша тётушка владеет Кантерлотом, просто за счёт того, что жили бы во весь свой размах, мисс одна-из-двух-оставшихся-аликорнов. Мы с вами, судя по всему, не вернёмся в наш настоящий дом в обозримом будущем, так почему бы не взять всё что можно от той вечности, что есть у нас здесь.

Я смотрю на Клаудсдейл. Это опять просто город. Но и что-то большее.

Мои губы начинают изгибаться в улыбке.

— Да, — говорю я.

— Вот и молодец.

— Но! Я всё же найду себе работу. Если я буду превращать этот город в свой, то тем больше причин порвать связи с тётушкой Селестией, — я выхватываю чековую книжку Селестии с жалованием из сумок. — А это значит, что вот с этим нужно проститься.

— Делайте как знаете, разумеется, — говорит Аурик невыносимо нейтральным тоном.

Я этак полу-сверкаю на него глазами и беру векселя в телекинетическое поле, намереваясь швырнуть их с мачты.

Потом останавливаюсь.

— Или, — говорю я, — можно не пускаться в такие излишне драматические жесты, а использовать деньги на благое дело, вместо того чтобы разбрасывать их по всему Иностранному кварталу.

— Продолжайте.

— На моё жалование дочка Пози могла бы отправиться в лётный лагерь. Они с матерью только этого и хотят. Может быть, мне хватит закукливаться в свои собственные проблемы, а пора считать себя частью этого города.

— А, — говорит Аурик. — Вот это-то я и хотел услышать.

— Вы с ней хорошо ладите, — говорю я и куда более кротким жестом кладу чеки перед Ауриком. — Не передадите ли вы ей деньги?

— Как прикажет принцесса, — отвечает он и берёт книжку. И между нами повисает тишина.

— Аурик?

— Мм? — он приподнимает бровь.

— Каким был дом?

— Когда каким. Смотря чей круп восседал на троне. Когда ваш отец правил в одиночку, это была холодная белая страна. Но когда прибыла ваша мать и её любовь согрела сердце Снежного короля... ах, — его глаза затуманиваются. — Сверкающая, зелёная, тёплая – теплее некуда. Чудесные праздники. Бескрайние поля на холмах вокруг города из гранёных драгоценных камней с центральной башней, которая возвышалась надо всем этим, словно стремилась достичь небес. Счастье и благополучие оседали вокруг облаками, причём буквально. Когда солнце нагревало кристаллы, воздух в городе был наэлектризован радостью.

— У Пози в салоне была маленькая розовая соляная лампа. Я никогда раньше их не видела, но как только Пози её зажгла, я была сражена наповал.

Аурик замирает на мгновение, но под поверхностью у него явно бушуют чувства. Потом он тяжело вздыхает:

— Это был запах дома. Видимо, он у вас в крови. Жаль, что я не знал, что вы там испытывали настоящее прикосновение Империи без меня. Мог бы сберечь мёд.

— Извините.

— Не за что. Это была всего лишь вещь. Хоть и исключение к старой максиме о том, что вещи можно и заменить, – её заменить никак не получится, – но она всё же не так важна, как некоторые другие старые реликвии, которые уцелели.

— Это я старая реликвия? — спрашиваю я с улыбкой на губах.

— Вы сохранились лучше меня, — говорит Аурик. — Но да. Мы всего лишь пара потерянных одиноких древностей сомнительного происхождения. Давайте по крайней мере не будем пылиться, а?

Я импульсивно ещё раз пытаюсь обнять его, и на этот раз он меня не останавливает.

— Аурик, — шепчу я, — что такое любовь?

— Я потерял всё, что когда-либо любил, Кейдэнс. Такова моя главенствующая ассоциация с этим словом.

— То есть любовь – это... потеря.

— Увы.

— Нет, мне так не кажется, — я качаю головой. — Впрочем, откуда мне знать? Я даже вас почти не знаю, а вы, оказывается, наблюдали за мной всю мою жизнь.

— Время от времени. У меня есть свои достоинства, но не путайте возраст с проницательностью, Кейдэнс. Я всего лишь испытывал любовь, а вы – её принцесса.

— Тогда... это не то. «Потеря» – это не то.

— Я так и подозревал, — говорит он и похлопывает меня лапой по холке. — Но ночь холодна, а вы тёплая, и я тёплый, и, может быть, прямо сейчас нам обоим нужно только это.

Мы довольно долго сидим на ветру и смотрим на никогда не спящие огни Клаудсдейла далеко внизу, прижавшись друг к другу, серые перья к розовой шерсти.

— Ваш лейтенант уже, наверное, потерял вас. Вам мало не покажется, когда вернётесь домой.

— Тем больше причин остаться ещё ненадолго.

— Как пожелаете, ваше высочество, — говорит он, и до поздней ночи мы оба не шевелимся.

---

От автора: Особая благодарность занимавшемуся вычиткой Murcushio за то, что он практически целиком написал психоделический абзац, в котором Кейдэнс чувствует пульс города с вершины мачты; я почти дословно скопировал то, как он предложил изобразить этот момент.