Чувство ностальгии по вересковым пустошам на пологих холмах в пригороде Троттингема

Пролог

Путешествие во времени возможно. Возможно, способы довольно наивные, но они существуют, так или иначе. Как ещё объяснить записи в дневнике или письма, что адресованы себе будущему? Будущему приходится мириться с тем, что до него может дотянуться прошлое. Прошлое же оставляет после себя лишь чувство, отпечаток, фотографию с полароида, старое письмо и уходит навсегда.

Навсегда оставила свой отпечаток и некая Лирика Лилак. Её письмо хранилось несколько лет и ждало своего часа терпеливо. В конвертике лежало не что иное, как машина времени, которая отправила Лирику из прошлого к Лирике из будущего. Сквозь пространство и время из страны прошлого в пригород Троттингема дошла весточка. Хрупкая, как гербарий, бумага выдержала все трудности, время, будто вода, обтачивало некогда белоснежный листок, но вместо того, чтобы потопить, своим же течением привело к адресату.

Поросшая мхом черепица дома и прогнившие доски частокола ввели в заблуждение, будто место заброшено. Цветы же расставили всё на свои места. Растущие за оградой лилии, белоснежные, свежие и полные сил, рассказали, что за ними кто-то ухаживает. Смущала лишь клумба с прижатыми к земле гвоздиками розового цвета да расколотый ствол сирени, но они были вдалеке, будто спрятанные за небольшим пристроем, и, видимо, хозяйка о них просто позабыла.

Железную дверь охраняли золотистые росписи неизвестных мне цветов. Они грозно поросли, позолотой заслоняя вход, но у них вряд ли получится прогнать меня. Я добиралась сюда очень долго, а письмо, конечно, обладало терпением, но более заставлять его ждать я не могла. Объяв дверной молоток телекинезом, я постучала четыре раза.

Долго не выходили. Странное чувство пробрало мурашками, когда я отодвинула калитку и прошла во двор. Серая стена из щебня содержала в себе разноцветные вкрапления — по неровной поверхности копыто проскользнуло наверх и постучало по окну — четыре раза. Шторы отодвинулись, и за тюлем с позолотой показалась мордочка. Лиловые глаза в тон шёрстки беспомощно взглянули на меня. Я неловко улыбнулась и достала письмо, показала на него копытом и затем на пони. Она повторила то же самое, и я утвердительно кивнула. Растерянная земнопони в окне тоже кивнула и тихо направилась к двери.

Если говорить прозаичней, то я моталась по свету, лишь бы доставить это письмо, и мне просто не терпится узнать, что же эта самая Лирика там обнаружит. У меня были чёткие инструкции — удостовериться, что адресат получит письмо лично в копыта и прочтёт его при мне.

— Так Вы из почты?

Она спросила это уже много раз. Приятным голосом, но много раз.

Богато обставленный дом выглядел, как особняк из книг жанра готической литературы, не в последнюю очередь подобную атмосферу задавало слабое освещение — плотные шторы были завешаны — а также слои пыли на изящной мебели, к которой, похоже, никто не прикасался. Не будь на грязном полу дорожек из копыт хозяйки, можно было подумать, что дом с приведениями заброшен. Но что удивительно — на подоконнике в горшочке жила белая розочка. С неё опал всего один лепесток, она жила и благоухала. За ней, в отличие от всего дома, явно ухаживали.

— Курьер. Почта таким не занимается. Это письмо лежит уже очень долго, и нас просили доставить его только сейчас.

— Но кто? — она беспомощно вертела конверт в копытах, будто не зная, как его открыть.

— Эм… Это несколько сложно. Лучше сами взгляните на имя отправителя.

Немного повозившись с конвертом, она всё-таки глянула на строки. Долго и упорно вглядываясь в них, она мотнула головой и потратила столько же времени вглядываясь в строчки снова.

— Но это же моё имя.

— Да. Должно быть, Вы забыли. Видимо, Вы отправили его сами себе. Ещё в детстве.

Она всё-таки не смогла открыть конверт. Помогла ей. Украдкой уловила запах прошлого, что вылетело из своего убежища спустя столько лет.

— Читайте.

Она испугалась.

— Сейчас? Это обязательно?

— К сожалению, да. Меня просили убедиться, что вы прочтёте письмо, когда его получите.

Она вздохнула.

— Тогда я заварю вам чая, — я, недоумевая, глянула на неё. — У меня… Некоторые проблемы… Мне тяжело читать. Это надолго.

Чай был с розмарином.

— Привет. Не-обы-чно. Разговаривать с. Самой. Собой, — чай встревал комками в горле. Эта красивая и грациозная пони с бархатистым голосом с трудом читала по слогам. Её жаль. — Буду кратка. У меня не так мно-го. Времени. Ты должна… Будешь поза-бо… Позаботиться об. Одном деле. Потеряна. Одна. Пони. Ты должна. Её найти. Тебе помогут. Фо-то-гра-фии. Следуй по ним. Найди её.

Вух.

Хилая скрепка твёрдо держала небольшую пачку фотографий. Крохотные снимки полароида скреплённые вместе — неразлучные. Они все были пронумерованы. Чёрным маркером, таким же каким и написано письмо.

— Вы узнаёте почерк?

— Да.

Она пребывала в состоянии некого транса. Ей тяжело было сообразить, что только что произошло, да и для меня самой это было весьма странно, но она была жутко дезориентирована, и ей явно понадобится моя помощь.

— Так вы отправитесь?

— Куда?

— На поиски.

— Оу. Я. Я не знаю, кто эта пони. Снимки очень размытые, — она дала мне взглянуть на них поближе.

Одна и та же пони-призрак, но в разных местах. Фотографии очень неудачные: за таинственной персоной всегда находился источник света, и сама она представала тёмным силуэтом, опутанным некачественной проявкой и царапинами.

— А места узнаёте? — она кивнула. — Это маяки. Она… То есть, Вы пронумеровали фотографии. Вы хотели пройтись по всем этим ориентирам.

— Детская забава, — она улыбнулась. — Раньше я выдумывала разные штуки, — её растерянные глаза на секунду просияли, но спустя это мгновение она всплеснула передними ногами. — Простите… Простите, что так задержала вас и утомила. Не знаю, как я провернула это в детстве, но от меня тогда много проблем было. Это лишь очередная из них. Вам не стоит тратить на меня ещё больше времени.

— Ну, — развела я копытами, — время уже не вернёшь.

— Ну что же… Эм. Да. Простите, вы проделали такой путь… Да, вам, наверное, хочется узнать, чем это всё закончится?

— Вроде того, — улыбнулась я. Было приятно, что наши мысли наконец-то совпали.

— Мне только нужно одеться. Вам принести ещё чай?

— О, нет, спасибо.

— Просто это тоже надолго.

Серое небо удерживало солнце в зените, облака уговаривали звезду остаться в их мягких перинах, но светило было неуклонно и двигалось вперёд, хоть лучи и не могли пробиться сквозь небесное покрывало. Серость была во всём, но не это меня пугало. Всё застыло. Ни света, ни тьмы. Середина. Это было конечно не так — время шло — но кто-то старался усиленно поддерживать атмосферу стазиса.

— Карусели, — задумчиво произнесла она. — Странно.

— Что странного?

Мы шли по узкой пыльной тропинке. Прочь от её дома, уже ближе к городку, но всё равно не заходя в него — площадка находилась севернее. Наверное, было бы умнее сразу проследовать к последней фотографии, но мы с Лирикой отчего-то побоялись ослушаться её из прошлого.

— Я разлюбила карусели. Давно. Мне казалось, что они для маленьких, — она и говорила необычно. Речь была в порядке, но какие-то фразы были заготовлены и выговаривались монотонно, какие-то у неё были придуманы только что и стремительно выскакивали.

— Может, это было прощанием? — предположила я. — Воспоминание о прошлом.

— Как и это письмо. Возможно.

Конечно же, детская площадка была в запустении. Я не видела в городе детей. Если и раньше тут они жили, то теперь лишь приезжают на каникулы к родственникам, пожить на природе в городке, что застыл во времени. Качели выглядели уныло на пасмурном фоне и иссыхающей траве. За океаном было солнце и тепло, а в Троттингеме, похоже, всегда непогода. И стоит признать — это даже очаровывает.

Лирика тронула карусель, та заскрипела, повернулась, но была слишком слаба, чтобы обернуться вокруг своей оси и, вздохнув металлическим скрежетом, остановилась, сдав при этом слегка назад.

— Ничто не вечно, — сказала Лирика.

— Лично у меня сложилось обратное впечатление.

Побродили по площадке. Всё сверялись с фотографией, мне подумалось, может быть есть какая-нибудь подсказка, либо даже оставленное послание. Но нацарапанные на металле надписи содержали лишь даты и имена, тех, кто когда-то побывал здесь. Честно сказать, было похоже на могилу. Могилу детства.

Лирика выглядела жутко расстроенной и, похоже, сама не знала почему. Место наводило весьма тоскливые мысли это безусловно.

— Знаете, — произнесла она. — Тут раньше росли орхидеи… Но больше их тут нет. Пойдёмте отсюда, — предложила она. — Похоже, здесь вообще ничего нет. Чтобы я не хотела сказать себе… Или я просто не могу этого обнаружить.

Она грустно отвернулась от площадки. Как музыка ветров, колыхнулись локоны её гривы, когда потоки воздуха коснулись всей площадки. Ветер продолжил своё вездесущее странствие, качнув качели и пригнув маленькие травинки. Лирика держала фотографию, ключ к чему-то, что мы не могли обнаружить. Хотя, может, и не было никакой загадки во всём этом. Странно, но, похоже, нам обоим казалось, что маленькая Лирика была куда умнее двух взрослых пони. И мне не захотелось подводить ту милашку, что сподвигла меня на это приключение.

— Можно? — я протянула копыто к фотографии, но, когда Лирика кивнула, по привычке взяла её телекинезом.

Просто маленькая пони на карусели. Ничего, что намекало бы на великую тайну. Фото было сделано в рассветных лучах солнца. Тёмный силуэт кружился, и оттого сложно было сказать кто за ним прятался. Может, это была сама Лирика? Или её подруга? Сестра?

— Это может быть твоей подругой?

— Нет, — резко ответила она. — Я была сама по себе в детстве. Все мои подруги жили в Кантерлоте, так что виделись мы с ними лишь раз в год на Гала.

Мы постояли в нерешительности.

— Может, раз уж мы пришли сюда… Покатаемся? — я неловко улыбнулась.

— Что? Нет!

— Воу, — такой реакции я не ожидала. — Ничего такого, просто ради забавы…

— Карусели для маленьких.

— Да неправда это! — отмахнулась я. — Что за странное предубеждение.

— Я не буду кататься, — она опять отвернулась, но было видно, что её хмурое настроение ушло. Грузные мысли, что навалились ей на голову, забылись. Сейчас единственное, что её волновало, так это какой-то странный страх показаться маленькой.

— Ну тогда… Можешь сходить заварить чай, — я тихо села на холодное сидение карусели.

— Почему? — она повернулась. Взгляд её всё так же растерянно бегал.

— Потому что, кажется, я тут надолго!

Ух ты! Оттолкнулась, как только она посмотрела на меня. Свист ветра в ушах заглушил звуки старости металла. Моя грива растрепалась и упала на глаза, как только карусель истратила всю энергию, что была в моём усилии. Но останавливаться я не собиралась. Телекинезом крутить было сложно, поэтому пришлось отталкиваться копытом — что было дико для меня и непривычно. Оно того стоило. Всё вокруг перестало существовать, превратившись в странную размазанную картинку. Качели, город вдалеке, горизонт и Лирика. Всё это слилось в одну мутную абстракцию, любоваться которой было здорово, но не так приятно, как закрыть глаза и… Невесомость.

Выйдя из тьмы, я обнаружила, что всё вокруг останавливается. Меня слегка шатнуло по прибытию обратно в Эквестрию, и я, посмеиваясь, взглянула на набухшую от сердитости Лирику и не смогла не улыбнуться. Попытка встать была не самой удачной идеей. Рухнула бы на землю, не поймай она меня.

— Мисс Лилак, — с насмешкой сказала я. — Вы многое теряете.

— Карусели для маленьких.

— Ну, да и что?! Может я маленькая, просто выгляжу по-взрослому. Вдруг и ты такая же?

— Нет, — твёрдо сказала она, мне стало от этого неловко, а от моей неловкости ей самой стало неловко. — Прошлое не получится вернуть.

Всё ещё оставаясь в её объятиях я виновато взглянула на неё, но она сразу отвела убегающий взгляд.

— Ну, тогда тебе нечего бояться.

Взгляд её остановился на карусели.

— Осторожно.

— Это глупо.

— Я знаю. В этом смысл.

— Но другим пони не нравятся глупости.

— А мы им не расскажем. Только ты и я.

Мы оторвались от земли и отправились в другое измерение, где ни время, ни пространство не были властны над нами. С тех пор, как я сюда приехала, это был первый раз на моей памяти, когда Лирика Лилак рассмеялась. Она крикнула «Осторожней». Эти странные фразы. Ни на что, по сути, не влияющие. Будто я начала следить за скоростью, отрегулировала её и мгновенно оценила обстановку куда лучше падать, а затем и вовсе смогла по-быстрому соорудить импровизированный ремень безопасности. Она смеялась и кричала «Ты слишком быстро раскружила!» Но ты ведь смеёшься. Значит… Тебе это нравится, но ты просишь остановиться. У неё был странный смех — будто начались схватки. Её грудная клетка сотрясалась при каждом выдохе и напрягалась при вдохе. Глаза закрыты. Копыта вцепились в перила. Как принцесса в умирающем королевстве хватается за перила своего трона. Все поданные давно разбрелись кто куда. Замок в таком упадке, что никому и не нужен. Королевская семья давно мертва, и есть только она, обезумевшая от долгого молчания принцесса.

Просыпайся. Заколдованная кобылка.

Дом пустовал. Да, Лирика здесь жила, но… Дом всё равно был пустым. Лирика — вроде призрака. Медленно движется сквозь почти осязаемую пелену горечи, что повисла в стенах этой каменной крепости. Или Лирика часть этой пелены. Её заложница. Нужно вытащить её отсюда. Фотографии и портреты на стенах изображали разных членов её семьи. Грозный единорог во фраке и с моноклем, который проваливается в его здоровенной физиономии. Он выглядит, как рабочий, которого нарядили ради забавы в дорогие платья. Морда жестокая и грубая. Вряд ли кто в высшем свете осмеливался задавать вопросы о его происхождении. Земнопони рядом выглядит моложе, чем он. Аккуратная и тоненькая, но ростом повыше его — видно это лишь на фото, на портретах этого нет, у кого-то, кажется, были комплексы — не обладала привычной красотой, но её внешность завораживала с первого взгляда, поза, улыбка, острый подбородок, одежда, глаза — и тебя не отпускает ни на мгновение её взгляд, к тому же, она молода. Моложе своего избранника, и это не результат кобыльих хитростей и наличия дорогой косметики.

Лирика Лилак. Фотографии и портреты на полках и стенах отправляли в прошлое и проводили экскурсию по всей её жизни. Всё началось с фотографии, где ей… Не знаю, сколько. Подросток. Она смотрит в объектив, у неё ухоженные волосы, большая пышная прическа; у неё новое платье, наверняка дорогущее, и она улыбается. Внизу подпись «Моё первое Гала». Следующее фото повторяло композицию. Она смотрит в объектив, у неё ухоженные волосы, большая пышная прическа, у неё новое платье, другое новое платье, и она вежливо улыбается. Можно догадаться, что это её «Второе Гала». «Третье Гала» было почти таким же. А вот к четвёртому пошли странности. Она здесь куда взрослей, чем на третьем фото, прошло больше года. Она не смотрит в объектив, у неё неухоженные волосы, старающиеся повторить прическу предыдущих лет, платье опять другое, надето слегка небрежно, и она вежливо улыбается. Надпись «Моё четвёртое Гала» зачёркнута. Снизу маркером приписано «Последнее». Несмотря на это, в конце коридора имелась ещё одна фотография. Пятый снимок. Она глядит в пол, фотография слегка смазана, возможно, она трясла головой, причёска свободная, и, хоть она у неё вся в катышках, спутана и не расчёсана, выглядит это дело лучше, чем её помпадур с четвертого снимка, у неё опять другое дорогое платье, натянуто оно столь нелепо и неаккуратно, что это никак не помогает удручающему виду, и она вежливо улыбается. В отличие от остальных фотографий, это было снято на полароид, а надпись, спрятавшаяся внизу, гласила: «Иду работать в саду».

— Я готова.

Не надень она как всегда другое платье, я бы подумала, что это временной парадокс и пятый снимок нам только предстоит сделать в будущем. Лирика обернулась вокруг себя кругом, любуясь, и заулыбалась.

— Откладывала это платье на особый случай.

Белое прилегающее платье с незаметным золотистым узором сжало фигуру пони, а полупрозрачные элементы заковывали её в хрустальную оболочку. Как бы оно красиво ни было, общая растрёпанность не помогала ей.

— Ох, ну так не годится.

Она обернулась вокруг себя ещё раз, теперь настороженно. Она рассматривала платье, ища в нём изъяны. Она заволновалась, и тяжело задышав ртом уставилась на меня.

— Разве оно тебе не нравится?

Я подошла к ней и взяла копыто, чтобы успокоить, и хоть она поспешно вырвала его из моих ног, Лирика начала дышать спокойно и постаралась сфокусировать взгляд.

— Это платье самое лучшее. Но… Тебя нужно привести в порядок. Так нельзя выходить. Ты не причёсана и…

— Мне в последнее время сложно причёсываться… И одеваться.

— Я помогу, если разрешишь.

Она кивнула.

Лирика сидела впереди меня. Смирно. Грива мокрая. Улыбка изображала позитивный настрой по отношению к неизвестному, но было видно, что ей страшно. Вынимаю из волос гребень. Он удивительно роскошен, но его совсем не было видно в непослушной гриве. Она давно, очень давно не чесала гриву. Мне было непривычно, поэтому для начала я решила поправить ей платье. Вывернула всё, что загнулось, привела в порядок подол и лямки. Но долго это, к сожалению, продолжаться не могло, нужно было срочно заняться её гривой, как бы сложно это ни было. Ей было очень больно, и терпеть она не собиралась. Недовольная, отводила взгляд. Я для неё чужая пони. Но она доверилась мне. Капризничает из-за того, что так долго. Из-за того, что так болезненно. Даже не задумывается о том, что мне от этого ничуть не лучше.

— Ш-ш-ш…

Ей пришлось слушаться меня. Расчёска скользила сквозь её светлые волосы, сквозь поле ржи, вздымаясь над пропастью, улавливая локоны и укладывая на место. С каждым разом всё легче и естественней. К Лилак возвращалось то, что она утратила давным-давно, и она замечала это. Взгляд бегал меньше и цеплялся за гриву, останавливался. Но было ещё слишком мало. Путешествие во времени только началось. Причёска была проста, но на этой пони всё смотрится великолепно. Чёлка слегка прикрывает глаза. Чтобы они могли отдохнуть. Остановиться. Теперь они и так спрятаны, так зачем убегать? Не удержалась и провела по высыхающим волосам, нежные и податливые, как ковыль, они объяли моё копыто, лаская и успокаивая, убаюкивая и погружая в глубинные слои неги, коей я не испытывала очень давно.

Опомнилась, её глаза в зеркале до сих пор были спрятаны под чёлкой. Она ждала, хоть и нервничала, но всё равно ждала меня.

Пичи Питт

— Пичи Питт.

— Да. Не Пиач Питт, а именно Пичи Питт.

— Ладно. Я учту, — она немного помолчала, а затем попросила: — Можете рассказать о себе?

Мы направлялись к месту, которое было указано на второй фотографии. Около небольшой речушки, каменный берег, сплошь усеянный камнями с гладкой поверхностью и острыми краями, глубоко в тёмных зарослях — тёмный силуэт плещет копыта в журчащей воде, повсюду блики от редких лучиков солнца, что прорывались сквозь листву. Эти самые блики и сделали фотографию ещё более некачественной, но при этом завораживающе красивой и таинственной.

— Мне нечего о себе рассказать.

— Ох, нет, — вежливо не согласилась она. — Любая душа — это интереснейшая история, если душа эта искренна. А я не сомневаюсь в том, что у вас искренняя душа.

Ох. Святая наивность.

— Да нечего рассказывать.

Вдоль реки идти было приятно. В воздухе стояла отличная от обычной сырости влага. В Троттингеме довольно пасмурно, так что воздух всегда влажный, но у реки дело обстояло иначе. Тут будто была своя аура — мини-биом со своими растениями, обитателями и даже собственным настроем. Чем дальше следовать реке, тем больше веток склоняется на твоей головой. Кроны были всё ниже, а заросли всё чаще. Но жутковато не становилось, появлялось чувство тайного укрытия.

— Ну, я настаиваю. Разве Вы откажете леди?

Я остановилась, серьёзно поглядела ей в глаза.

— Вообще-то, я тоже леди.

— Ну, Вы явно более решительна, чем я.

Я рассмеялась.

— Ах, так вот к чему ты клонишь. Моя история в обмен на твою.

— Ну, хотя бы так, — она улыбнулась, но опять не смогла удержать на мне свой взгляд и отвернула голову.

— Ладно… на самом деле, нечего тут рассказывать. Родилась и живу в Понивилле, много где работала. Почта, уборщица, как-то пугалом подработала, а однажды, кстати, работала в магазине, продавала плакаты, и ко мне зашла — угадай кто! — сама Пинки Пай!

— Видела её однажды. Ужасная особа. Юная леди совершенно не знает, какого рода вечеринка проходит во время Гранд Галлопинг Гала.

— Эм… Ладно. В общем, множество работ сменила, никак не могу найти ту, что подойдёт больше всего. Да и частенько с начальством ругаюсь, так что сама догадываешься, что на одном месте редко задерживаюсь. Вытуривают меня только в путь, вот и выбрала работу курьером. Дальние поездки, постоянно в пути, начальство меня и не видит, конфликтовать в дороге не с кем — путешествую в одиночку — сама с собой, вроде, лажу. Хотя всякое бывает. Поэтому и задержалась. Наверное, стоит рассказать, что-нибудь интересное, да? Факты — это скучно… Нужна история… Однажды работала в хосписе. Хах. Не лучшее место для появления жизнеутверждающей истории, знаю, но случай и в правду занятный. Я в детстве как-то побывала в хосписе, он на меня странное впечатление произвёл и я решила, что поработать там — занятная идея. Был там один дедок, ему сравнительно недолго осталось, но он всё приставал к своей врачихе. Она его старалась не замечать, ну, точнее, его комплименты и бесконечные непотребности. Он как-то умудрялся доставать ей свежайшие цветы, огромные охапки примулы — каждый день при обходе вручал ей — она смиренно принимала их и относила в кабинет. Всем было ясно к чему ведёт дело, но, знаешь, этот жеребец никогда не упоминал, что умрёт, никогда не давил на этот факт, будто он бармен в местной кафешке, а она — официантка, что пренебрежительно вздыхает после листопада приятных эпитетов и храбрых попыток проводить до дома после работы. И вот однажды случилось нечто удивительное. Я тогда вымывала кровати, как вдруг она вбегает в палату — безумно счастливая, растрёпанная и без халата, цокает по больничной плитке, подлетает к нему окрылённая чувствами и говорит так радостно без тени беспокойства: у неё подтвердился рак, и теперь они могут счастливо прожить жизнь и умереть в один день. Жеребец обомлел. Заготовленный букет упал на пол.

— Что случилось?

— Это был её сосед. Давно с ней знакомый, но всё никак не решавшийся подойти к ней. Она невероятно переживала, что ни один пациент в хосписе не был вылечен. Переживала, что её работа — это смотреть на угасающие жизни, не в состоянии, что-либо с этим сделать. И он придумал тупой план, на который могут пойти лишь те, кто влюблён до потери разума — притвориться умирающим, чтобы потом неожиданно излечиться от чар её любви.

— Это… Странная история.

— Хах! Уж возможно. Простите меня.

— Но она не о Вас. Вы в ней просто зритель.

— А разве истории, которые мы выбираем, мало о нас говорят?

Её голова повернулась в мою сторону, но взгляд был устремлён на воду.

— Вы очень красиво уходите от темы, но прошу, будьте честнее.

Честность — это не про меня, к огромному сожалению.

— Не знала, что истинные леди так напористы.

— Вы нарушили уговор. Моя матушка… Не смогла обучить меня управлению семейным бизнесом, но самые азы я усвоила. Вы нарушаете условия сделки.

Я улыбнулась.

— Тебя так беспокоит моё прошлое? — она кивнула.

— Мне хотелось бы узнать вас получше.

— Разве для этого необходимо прошлое? Разве не лучше было бы спросить, что я чувствую сейчас? Прошлое затирается в нашей памяти, мы редактируем воспоминания, неприятное прячем, стараемся оправдать себя и выставить в лучшем свете, невольно и специально врём. Да. Нас настоящих формирует именно то, что случилось с нами в прошлом, но углядеть связи бывает довольно-таки сложно. Порой кажется, что ты уже догадался, в чём дело, но оказывается, это лишь тёмный силуэт того, что действительно было. Лишь очертания. Если вдаться в детали — тебя охватит ужас. Так или иначе — картины прошлого всегда искажены.

Тёмный силуэт на фотографии опустил свои копыта в мелкую речушку и опёрся на дерево. Найти именно это место невероятно сложно, просто потому что таких мест в этом лесу бесчисленное множество. Лирика из прошлого была уверенна, что её будущая версия моментально отыщет дорогу. О ирония, всё, что было у Лирики из прошлого — это лишь тёмный силуэт, размазанный в лучах будущего, то же самое, что и сейчас у нас — и всё-таки она рискнула. Лирика не знала, какой она станет.

— Тогда… Прошу, скажите, что вы чувствуете сейчас.

— Тревогу. Будто нас сейчас кто-то поймает. Чувствую, несправедливость, по отношению к себе, и поэтому делаю то, что хочу и считаю правильным. Готова всем рискнуть ради этого. Именно в этом месте я ощущаю это так явно.

Лирика предложила больше не идти дальше, потому что там начинался каменный вал, по которому трудно идти и легко поскользнуться, так что мы остановились. Тут было невероятно красиво. Трава у воды не была такой поблекшей, как около пыльных дорог, отчего увядающее время года не ощущалось так явно, и казалось, будто находишься в Вечнодиком лесу — так же тут было необычно и так же, как и в том волшебном лесу, меня не покидало стойкое чувство паники — солнце пробивалось с трудом, но здесь не было темно, здесь было укромно. Неудивительно, что Лирике в прошлом нравилось это место. Я скинула свою потёртую куртку на траву и предложила Лирике пристроиться на ней. Кобылка подумала и затем согласилась. Сама я плюхнулась рядом около дерева.

— Меня снедает моя жизнь, — продолжала я. — Меня не одолевает скука, мне не нужны острые ощущения, просто единственная вещь, которая меня пока не покинула это чувство общей оставленности.

Наклонить голову на дерево было не так уж и удобно, когда я проделала это, пришлось устроиться по-другому. Поближе сесть к дереву, прислониться к нему, только затем появилось ощущение комфорта.

— Почему Вы чувствуете себя оставленной?

— И ты опять возвращаешься к моему прошлому. Откуда такая тяга соединить два противоположных отрезка времени? — я рассмеялась. — Хотя, что есть настоящее, как не слияние прошлого и будущего в одно целое? Да. Так оно и есть, — есть свет, что никогда не гаснет, он всё прорывается сквозь тернии над нами. — Я одинока, вот и всё. В этом вся я.

Вода обхватила мои ноги. Здравость этого поступка была явно переоценена. Речка холодная до ужаса, не той ледяной хваткой, что бывает у снега или холодного ветра, а той неповторимой зябью, что есть только у застывающих маленьких водоёмов, будто это жидкие драгоценные кристаллы, которые вскоре обратят тебя, и у тебя есть лишь несколько вариантов. Выдернуть как можно быстрее оттуда ноги и внимательно осмотреть обмокшую шерсть, свисающую с конечностей — не осталось ли там чего, не началось ли превращение. Либо можно сделать глубокий вдох и погрузиться в плотную атомную решётку с головой, пускай она кристаллизует и тебя, пускай холод уйдёт, пускай станет теплее… Хоть и сама станешь холодной.

— Я не хочу, чтобы ты была одинока.

Её глаза смотрят на меня — всего доля секунды — но они смотрят на меня.

Кристалл разбился, его осколки разлетелись повсюду, и тот свет, что никогда не гаснет, прошёл сквозь каждый, оставляя радугу на берегу, опалесценция, интерференция и куча сожалений. Меня всю охватывает дрожь. Превращение прошло так неудачно, не полностью — речка была слишком маленькой — и вот я сижу, погубленная лужей, не знаю, что делать. Она обнимает меня — прошлое сливается с будущим — образуется настоящее. Глаза её бегают, по каждой капле на каждом листе многочисленных терний, что скрывали нас от звёзд.

Ей казалось, что в моём совершённом от отчаяния поступке не было смысла. И она была права. Поступок был совершён действительно от отчаяния. Я побоялась, что она увидит вырезанные на дереве буквы.

П+Л.

— Пичи Питт, — сказала я.

— То есть, не Пиач Питт?

— Нет, именно Пичи Питт. Ну и путаница вышла.

— Да. Я ведь даже не подозревала, что говорю не правильно, уже… Почти месяц вместе работаем, а я и не знала.

— Будто я лучше.

— Ну, Роуз и Роза почти одно и то же, — она смущённо улыбнулась, — Но Роза это личное.

Большую часть мы болтали о всякой чуши. Два продавца в цветочном магазине — это перебор, но раньше они вообще тут втроём стояли. Трёп, наверное, стоял страшный, кобылки эти были нервные и легко возбудимые, чуть, что сразу кричали «Ужас! Ужас! Ужас!». Откуда мне было знать, что нельзя пробовать товар?

— Задержишься у нас? — украдкой спросила Роуз.

— Возможно, — бросила я.

— Ясно… — разочарованно протянула она.

— У вас мило.

— Спасибо, — резко отозвалась она.

— Просто у меня такая ситуация, что в любой момент придётся уехать из города и скреплять себя чем-то основательным не хотелось бы.

— Да не волнуйся, — мягко ответила она. — Мы тебя не погоним, хоть ты на день, хоть на год, просто всем в городе жаль, что ты не можешь занять своё место. Оно тут у каждого есть. Ты ведь такая славная пони, но будто бы твоя жизнь совсем не здесь и не сейчас… Тебе не кажется, что примулы стало меньше?

— Что?

— Примула. По-моему, букетов было больше… Ты что, опять ела товар?!

Музыка ветров отвлекла её. Внезапно вошедший клиент помог избежать нелепых оправданий, но, как оказалось, всё куда запущенней. В дверях стоял жеребец в коричневом плаще и фетровой шляпе. Весь сырой от дождя, он шмыгнул носом и снял шляпу.

— Мисс Питт?

— Да.

— Детективное агентство Купера.

Роуз недоумевающе смотрела на меня, осознавая, что помимо самого неблагонадёжного, вечноопаздывающего работника она взяла ещё и пони с ужасной тайной, что все эти долгие годы ждала. Детектив неловко покашлял. Они не придут просто так. Я просила их не беспокоить по пустякам, если он здесь — значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Мадам Лилак скончалась.

— Вы… Вы уверены? Эт… Это точно?

— Её не видели около месяца. Все жители говорят о том, что недуг её всё-таки свёл в могилу.

— Мне очень жаль, — прошептала Роуз.

В витрину снаружи капал дождь. Капли стекали на огромные буквы, складывавшиеся в слово «ЦВЕТЫ». Звуки дождя были не монотонные, помимо постоянно барабанивших капель по стеклу были и те, что с большой амплитудой падали нам в цветочный горшок — крыша протекала, мы его поставили. Тишины не было, что угодно, но только не она. На улице кто-то, громко хихикая и цокая, прошмыгнул мимо магазина, какие-то три маленькие кобылки, которым было всё равно на непогоду, детектив шмыгал носом, а Роуз, не переставая, шептала: «Какой ужас».

Я рассмеялась.

— Неужели она всё-таки сдохла… Да!

Роуз захлопала ресницами, когда я крепко обняла её и сказала, что уволилась. Детектив растерянно жамкал шляпу, когда я говорила о том, что невероятно счастлива, и услуги агентства мне больше не понадобятся.

Прямиком в моросящий дождь. На улицу. Они выбежали следом за мной и остановились у входа, смотря, как я шлёпаю по лужам и громко цокаю. Перебивая звук падающих капель, я обернулась на них, радостная, как никогда. Три кобылки заинтересованно рассматривали меня, счастливо выгарцовывающую, и, посторонившись безумного поведения, отошли в сторону. Хихиканья их заглохли, и все кто меня видел, всерьёз решили, что я рехнулась. Так оно и было. Уже несколько лет таскала с собой старое письмо, уже несколько лет у меня лежал билет без даты до океана и скромная сумма битов, чтобы переплыть океан, чтобы добраться до пригорода Троттингема, где совсем недавно умерла самая жестокая кобыла Эквестрии.

Мистер Лилак

Лирика сбросила своё платье, с трудом выпутавшись из него.

— Надень, — ласково сказала она, протягивая мне куртку — единственную сухую вещь, что у нас осталась.

— Тебе нужнее… Может, лучше ты…

— Ты вся дрожишь. Надевай.

— Ты из-за меня…

— Поживёшь столько лет здесь — и привыкнешь к холоду, — она оглядела окрестности. — Пойдём в бар.

— Ух ты.

— Там сделан третий ориентир, — она развернула мне фотографию, на которой был всё тот же тёмный силуэт. Пони сидела у барной стойки, сгорбившись над стаканом, позади неё была яркая лампа.

— Может, лучше дойдём до твоего дома, ты обсохнешь, и потом…

— К бару ближе. Идём, — она поправила мне куртку и улыбнулась. Пришлось слушаться её.

Через холл с тусклым освещением мы прошли в тесную комнатушку, обитую багряным бархатом — багрянец был очень тёмным, даже грязным — каретной стяжкой, в некоторых местах обивка была сдёрнута, там виднелось треснувшее красное дерево. Полумрак прорезали слепящие лучи двух ламп, стоявших вместе, свет их, правда, хоть и был ярок, при этом будто не мог прорваться сквозь мрак, и только один лучик врезался мне в глаза.

Мы сели за барную стойку, теперь, когда утихло наше цоканье, звуки потихоньку вылезли из укрытий — позади кто-то тихо общался, играла музыка, джаз, если говорить конкретней, а если ещё конкретней — то рискну предположить, что нас утешает бибоп, на пол капали последствия моего прыжка в воду, а бармен тоскливо использовала начищенный бокал, как музыкальный инструмент — всё это слилось воедино на одно мгновение, когда я это заметила и затем растворилось. Бармен флегматично подняла на нас глаза, брови её слегка приподнялись, но затем медленно вернулись на свои орбиты.

— Мисс Лилак. Весьма странно видеть вас здесь, — монотонно произнесла она.

— Здравствуйте, будьте добры, налейте нам выпить.

Бармен опять приподняла брови.

— Вы же не пьёте. Вы уверены, что…

— Да, — Лирика запросто перебила унылую речь барменши. — Я уверена в своих желаниях! Или вы считаете, раз я слабоумная, то не могу зайти в бар и выпить?!

Разговоры позади притихли, да и барменша тоже. Я сидела в уголке около лампы и наблюдала за всей этой картиной, тогда у меня и возникла мысль, что я не смогу это дело проконтролировать. В конце концов, барменша прошептала извинения.

— Что Вы будете? — осведомилась она у Лирики.

Та сразу пришла в смятение, похоже, она даже и не подумала, что именно хочет заказать здесь, а возможно, и не знала, что здесь можно заказать.

— «Далвини». С колой, — помогла я Лирике. Ей, видимо, понравилось, как всё это прозвучало, и она осталась очень довольна моим выбором.

— Вы хотите смешать «Далвини» с колой? — критично отозвалась пони.

Наверное, на родине этого напитка это просто кощунство. На меня посмотрели, как на глупую пони с материка, как на дикарку, которую занесло на их классический покрытый пылью аристократичный остров.

— Да. С колой. Ещё не пришло время для нашего «Далвини».

Барменша окинула меня недоумевающим взглядом, затем протяжно раздражённо вздохнула и повернулась к многочисленным бутылкам, что стояли сзади. Лирика нервно постукивала копытами и старалась внимательно следить за тем, что делает барменша, но взгляд Лилак постоянно съезжал в стороны. Она волновалась очень сильно, и я решила её приободрить.

— Извините? — обратилась я к монотонной пони, — Можно нам ещё шоколад дать?

Она обернулась и одобрительно кивнула.

— А вот это уместный выбор.

Мне хотелось произвести впечатление на Лирику и заказать черничный пирог с мороженым, но я не была уверена, насколько всё это сочетается с данным виски — сама-то я дешёвое пойло мешаю напополам с содовой. Да и более того: у меня был весьма скромный запас средств, но мне очень хотелось, чтобы её первый глоток алкоголя был приятным событием. Во имя небес! Я будто её на велосипеде кататься учу.

Но когда нам подали бокалы, она по-детски улыбнулась и выжидающе посмотрела на меня в ожидании совета…

Приятно поучаствовать хоть в каком-то событии в её жизни.

— Так… Что делать? — спросила она, всё ещё постукивая передними копытами.

— Для начала отпей один глоток, небольшой, но и просто губы смачивать не надо.

— Он горький?

— Не-е-е-ет. Ну, то есть… Может, тебе будет непривычно, но, насколько мне помнится, а пила я «Далвини» приличное время назад… Вкус у него сладкий, он не такой, как большинство виски, то есть, этой самой горечи там нет, тем более, мы его разбавили. Поначалу это странно, но, учитывая, как у тебя горят глаза, думаю, тебе понравится.

Я пошуршала обёрткой, разломала телекинезом плитку шоколада и подняла свой бокал.

— Скажешь тост? — просящим голосом сказала она.

Немного подумав, я даже слегка крикнула:

— За нашу встречу! За все чудесные открытия, что мы сегодня совершили и ещё успеем совершить.

Она аккуратно чокнулась со мной, держа бокал в обоих копытах, я быстро хлебнула напиток — сплошная кола, но обманывать себя не стоит, виски там есть, и про это нужно помнить. Мне сейчас куда интересней посмотреть на успехи моей алкогольной протеже. Она прикрыла глаза — веки слегка дёргались, и ресницы хлопали вслед — и сделала глоток медленно, чтобы уловить, что же такое виски и в чём его смысл. Она раскрыла глаза, и уголки губ медленно растянулись в улыбке.

— Шоколад, — прошептала я и протянула ей дольку телекинезом, она смущённо открыла рот и аккуратно поймала её зубами. Медленно пережёвывая сладкое, она прикрыла от удовольствия глаза.

Мы посидели немного в приятном молчании, наслаждаясь мгновением, которое не ускользало и не пыталось остаться подольше, оно просто длилось, его никто не боялся и оно само не боялось быть забытым, утерянным — особая гармония требовала просто прожить это, не придавая сакрального значения, но и в то же время приходилось осознавать, что данный фрагмент нашей памяти неотъемлем.

— Возможно, мои выходки были не такие уж и глупые, — вдруг сказала Лирика. — Неужели эти фотографии нас куда-то приведут? — она с трудом достала конверт, ей было трудновато обращаться с вещами. Чтобы не утруждать себя, она положила фотографию из бара на стойку. — Кто же ты, таинственная пони?

— Это мой босс.

Наша с Лирикой реакция на слова барменши была предсказуемо удивлённой, внезапно паззл, состоявший из таинственного эфира, вдруг приобрёл странную форму, никак не стыкующуюся с тем, что мы знали до этого.

— Как Вы вообще разглядели его в этом силуэте?! — Лирику, похоже, слегка разгорячил виски.

— Нет. Вон он, — барменша указала на боковую сторону, около силуэта. — Рядом с ним.

И правда. За барной стойкой, прижавшись к стене, точно так же, как на неё сейчас лениво опирается барменша, стоял коренастый пони. Взгляд его был направлен на силуэт, и, похоже, он слушал, что ему говорит наша загадочная пони.

— Это зацепка! — крикнула Лирика бросаясь ко мне в объятия. — Мы… Мы узнаем, кто эта пони!

— Да… Эм… Подожди, — я постаралась отпрянуть от неё, начав высказывать свои опасения насчёт того, сколь шатка её теория, но затем решила обратиться к барменше. — Твой босс ещё жив?

— Я бы тогда не говорила, что он мой босс, — интересно дождаться от неё эмоций потеплее. — Он приходит ближе к вечеру, это скоро.

— Тогда налейте нам ещё виски! — Лирика крикнула это достаточно громко, я улыбнулась представляя, как бы она могла куролесить на Гала, открой я для неё потенциал алкоголя на несколько лет раньше. — Потому что мы не хотим ждать время и терпеть его издевательски медленный ход, который извращается каждый раз не в нашу пользу!

Она ещё не была пьяной. В тот момент, когда она кричала пламенную речь про время и его несправедливость, она не была пьяной. Это просто эдакое чувство плацебо. Я утешала себя, что внезапно активная жизненная позиция — просто самовнушение, но вот спустя третий стакан, когда алкоголь уже всасывался её желудком, мне открылась правда — она бунтарка. Она перекрывала своей речью громкость всех звуков, что были в баре. Она будто подпевала джазу — только он находил с её громкостью гармонию. Бедняга бармен-флегматик была готова спрятаться за барной стойкой, это, возможно, было самое эмоциональное явление, что она встречала в своей жизни. В Лирике потихоньку просыпалась та Лирика из прошлого, что додумалась напомнить себе же самой в будущем, кто она и что желает делать в этом мире.

— Бедная Пинки Пай… И почему я тогда так о ней высказалась. Её полька — это лучшее, что случалось с Гала-концертом. Она такая мудрая, — Лирика, приуныв, положила мордочку на барную стойку. — Мы должны спеть, — Лилак хищнически оглядела бар, и зрачки её расширились, когда она заприметила небольшую сцену, такую же тёмно-красную, как и обивка повсюду. — Запиши на мой счёт, — кто платит, тот заказывает музыку. — Помоги мне, — это она обратилась ко мне. И не сказать, что это была просьба. Скорее указ с полной уверенностью в том, что мне и самой понравится его выполнять.

Распихивая стулья и с трудом продвигаясь по залу, она озадаченно остановилась перед сценой. Она долго думала, пока не воскликнула «Точно!» и не залезла на неё. На сцене стоял дискообразный микрофон, который мне очень неохота называть старым, поэтому из уважения и искренней любви к прошлому назову его винтажным. Лирика схватилась за него копытами, и всем пришлось стать жертвами акустической обратной связи — микрофон лихо свистнул. Лишь одна Лирика невозмутимо продолжала своё дело — правда, аппаратуры решила сторониться.

— Поставишь, что-нибудь? — она произнесла это очень нежно, и у меня было такое чувство, что она доверила мне нечто сокровенное. — Дорогие пони! — обратилась она к залу. — Порой. Мы замечаем в нашей жизни таких… На первый взгляд ужасно наивных и глупых пони. Они безвредные, и поэтому так часто становятся жертвами чужого пренебрежения. Их слова вовсе не воспринимаются и, вроде, проходят мимо ушей, их действия кажутся глупыми выходками, которые не имеют ничего общего со здравым смыслом. Но я вас уверяю, пройдёт время, вы многое забудете и мало что вспомните, но кое-что всплывёт в вашей памяти. Да. Эти наивные пони, которые верили в лучшее. У них нет этого раздражающего и бесполезного позитивного мышления, нет. Они правда верят. Для них нет другой правды, кроме той, в которой говорится о счастье, что ожидает нас в будущем. Вы вспомните их, осознаете, что вам никогда такими не стать, и продолжите свою жизнь. Но не это самое ужасное. Самое ужасное — это то, что те самые пони не знают, кто они, и тоже остаются в заточении — спящие, забытые и забывшиеся.

Её никто не слушал, кроме меня. Барменша зевнула на середине речи и принялась за стаканы, пользуясь парой относительно спокойных минут. Старый музыкальный автомат слегка заел. Я шатнула его, и пластинка встала на место. Музыка заиграла сразу, и Лирика спешно позвала меня на сцену. Оставить её одну было нельзя.

— Ты знаешь эту песню? — спросила она меня. — Мотив знакомый, но я точно не помню слов.

— Да. Знаю.

— Тогда вступай первая, я буду подпевать.

Я отвратительно пела, но, похоже, единственная, кто сейчас об этом беспокоится, так это я сама.

— Ты, главное, не волнуйся, — сказала она. — Нужно было побольше выпить, ты вся дрожишь от…

— Забери меня… Ночью
Туда, где музыка, где пони и жизнь кипит
Только прошу, прошу, не отводи меня домой
Потому что у меня больше нет дома.

Это было ужасно. Чувствую, как всё получается наперекосяк. И всё-таки даже если бы кто-нибудь это и слушал, то не смог бы распознать моего ужасного пения. Голос Лирики раскрылся во всей красе, перебивая даже голос солиста, записанный на пластинку. Она закрыла глаза, я аккуратно поднесла телекинезом микрофон, ей было так легко и свободно, не зря у неё кьютимарка в виде лиры.

— Прошу, не вези меня домой
Это больше не мой дом,
Это их дом, и они мне не рады.

Бокал виски перелетел через весь бар ко мне, во время — какой же дурацкий каламбур — «музыкальной паузы». Проигрыш дал время отдышаться и отхлебнуть виски. Но неопознанный алкогольный объект был перехвачен Лирикой. Ей даже копыта тянуть не пришлось, она просто распахнула глаза, ресницы её колыхнулись как крылья махаона, маленького такого махаона, один просящий взгляд, и вот я держу бокал, пока она пьёт. В горле суховато по-прежнему, но зато она стала ещё счастливей.

— И если вдруг дилижанс
врежется в нас,
Умереть с тобой —
Это столь райская смерть,
И если поезд на всех парах
Убьёт обоих нас —
Умереть с тобой…
Что ж, удовольствие — это моя привилегия.

Лилак вошла в кураж, и вместо пения у неё начали получаться выкрики, наружу сразу вылезло моё лязганье голосовыми связками, которое всё это время шло позади. Но нас никто не мог остановить. Посетителям, вроде, даже нравилось. Барменша вслушивалась в то, что мы поём, тряпка застыла на стакане и более не двигалась, а челюсть поняши потихоньку приоткрывалась.

Глупые движения вокруг микрофона незаметно начали сливаться, её хвост оплёлся вокруг моего, а шёрстка на моей щеке под действием электростатики и поди разбери чего ещё, тянулась к её, мы пели в один микрофон, всё-таки. Смущалась от этого только я.

— Есть свет, что никогда не угаснет,
Есть свет, что никогда не угаснет,
Есть свет, что никогда не угаснет…

Звук скрежета. Пластинку сменили.

В другом конце бара около входа раздалось одобрительное цоканье, его подхватили и остальные, но более вяло. В темноте стоял старый владелец бара. У меня спёрло дыхание, его взгляд устремился на меня. Он молчал очень долго, пока наконец не воскликнул:

— Как приятно снова Вас здесь увидеть!

Лирика слегка улыбнулась и оглянувшись на меня удивлённо приподняла одну бровь.

— Нас?

Моё сердце очень сильно забилось. Как пойманная птица в клетке, как рыба, беспомощно хлещущая хвостом, по песку, словно поршень разогнавшегося локомотива, а кровь там вспенилась, будто взболтанный коктейль из ржаной водки с шипучкой. Неужели он вспомнил меня?

— Ох, простите, мисс Лилак. Мне показалось, что стоит обратиться на «Вы».

Капелька холодного пота упала в левитируемый стакан с виски, я глотнула, дабы успокоиться — похоже, всё было позади.

— Кто же в наше время обращается на «Вы»?

— Истинные леди, — прошептала я.

— А Вы, юная леди… — он обратился ко мне.

— Пичи Питт. Издалека приехала.

— Питт. Хм… А у вас тут родственники не живут… Помнится жила тут одна Питт. Да померла давно.

— Нет. У меня с той Питт, о ком бы вы ни говорили, ничего общего быть не может. Она мне не родственница.

Он хмыкнул. Призадумался. И затем повеселел.

— И всё-таки! Сама Лирика Лилак посетила мой бар. Я уж думал, этот день никогда не наступит. Помню Вашего отца, частенько он сюда захаживал.

— Кстати, о посетителях! У нас к Вам просьба! — она повернулась ко мне. — Покажи ему фото.

— Что у Вас случилось? — он, прищуриваясь, вгляделся в фотографию.

— Не могли бы Вы подсказать, кто на этом фото?

Его глаза сузились ещё сильней, а затем медленно, постепенно, очень плавно начали округляться, жеребец улыбнулся, усмехнулся, но быстро притих, погрузившись в себя. Завершив всю эту экспозицию тяжёлым вздохом, он сочувствующе спросил:

— Неужели Вы этого не помните?

— Нет, — растерянно ответила Лирика.

Владелец бара повертел в копытах фотографию, поразглядывал её, как дорогую сердцу реликвию, и передал обратно нам.

— Точно… — начал он. — Помню, как Вы делали эту фотографию. Вы тогда были очень молоды, и сюда Вам было нельзя заходить. Уж очень Вам хотелось побывать здесь, хотелось стать взрослей. Вы всё равно забрались сюда, хотя бы поглазеть, как вы позже скажете. Тогда и был сделан этот снимок. Посмотрели и сказали, что это… как это… Шикарная идея. А потом сделали снимок. Тот, кто на этом снимке, лишь улыбнулся.

— Но кто это был? — шёпотом спросила Лирика.

— Ваш отец.

— Мистер Лилак!

— Нет.

— Прошу Вас не надо!

— Прости, Пичи… Но так будет лучше для всех!

Лирика успела вперёд своего отца. Предупредила меня. Дала битов, напомнила про конверт, и я скрылась в ночи. Не так удачно, как хотелось бы. Меня быстро нашли, свет фонаря бродил между деревьями, мне казалось, что в нашем укромном месте меня никто и никогда не найдёт, но, возможно у них какая-то семейная способность ориентироваться в подобных местах. Я дрожала и вся измокла, дождь лил сквозь кроны деревьев, капли скатывались с листьев и падали на меня, да ещё и приходилось порой бежать по реке — совсем выдохлась — хотелось упасть и сдаться, но, судя по его крикам, пощада меня не ждала.

— Остановись! Мы всё равно найдём тебя! Пичи! Пичи, прошу, поверь мне!

Река становилась сильней и шире. Каменный вал впереди был серьёзным испытанием. Мы с таким весельем бродили там с Лирикой… Воспоминания гурьбой наваливались в связи со страхом потерять их.

— Мы отправим тебя в Мэйнхеттен, всю твою семью! Дадим вам столько битов, сколько бы вы никогда не заработали!

Сырая почва хватала меня, а ветки цеплялись за шкуру. Порой мне казалось, что я оторвалась, но вдруг возникал свет, который всё не гас, и вновь слышались крики.

— Я бы хотел, чтобы всё сложилось по-другому!

Копыто поскользнулось на камнях. Чуть не разбилась, но с трудом удержалась и принялась лезть через каменный вал. Мне казалось, он меня убьёт — этот вал — из-за него мистер Лилак меня поймает и отберёт всё, что мне дорого.

— Я не желаю вам зла, но сразу было ясно, что всё плохо закончится!

Течение становилось всё сильней. Река так ещё не бушевала никогда. Меня захлёстывало, сверху проливались слезы, а склизкая порода всё норовила скинуть меня вниз. Я ринулась на последней воле к побегу вправо. Начала подниматься к верху, пока река уходила вниз. Заросли кончились. Остались вода и камни. Остались я и Лилак.

— Постой.

Он остановился, весь мокрый, измождённый, уставший. Старый. Его дорогой наряд изорвался, с него стекала грязь. Я остановилась, потому что умерла, если бы не передохнула. И, хоть он тоже утомился, видно было, что он готов продолжать погоню, видимо, он действительно хотел поговорить. Я пятилась от него, постоянно оглядываясь назад, стараясь не свалиться.

— В этом чувстве, в этой настоящей любви, нет ничего, за что бы стоило побороться. Настоящая любовь до безумия несчастлива. Она приносит только страдания и сожаления. Многие думают, что я вышел замуж за маму Лирики только ради богатств, только ради продвижения в обществе. Ну, теперь глянь на меня… Всю жизнь приходилось доказывать другим и ей, что моя любовь настоящая. Все смотрели на меня косо, а я ненавидел те биты, ту роскошь, что шла мне в комплекте. Я ненавижу Гала, ненавидел её скрягу отца, ненавидел бизнес, которым мне пришлось управлять после его смерти, и в конце концов я возненавидел кобылу, ради которой угробил свою жизнь, и при этом я продолжаю её любить. А я мог выйти за чудную пегаску из деревни! Красавицу! Скромницу! У нас бы была идиллия. Мне было удобней выйти за неё и все это знали. Но я утратил эту жизнь ради настоящей любви…

Он помолчал. Река внизу свирепствовала, в котле страстей кипела холодная дождевая вода.

— Скажи, Пичи Пит. Моя маленькая Пичи Пит… Скажи мне… На что ты готова ради настоящей любви? На что ты готова ради этого?

— Я готова рискнуть всем.

— Что же. Тебя ждёт жизнь, полная страданий.

Он ринулся вперёд за мной, но стоило ему сделать шаг по скользкому камню, как равновесие было утеряно. Мы стояли у пропасти, в которую упали оба. Но только его тело нашли утром. Меня в ту ночь так и не нашли. У него была разбита только голова. У меня же было разбито сердце.

Я убегала в сторону пристани, от которой готовился отправиться пароход до континента, устала и с трудом брела, захлёбываясь слезами. И мне тогда вспоминались его глаза, которые застыли на мне, вся его мордочка покрыта каплями воды и мне, вероятно, причудилось, что он плачет. Вода красилась в мутный багрянец, грязный и тёмный. Я всё брела прочь, но из памяти никак не уходило. Он лежит там один, в сырости, в темноте, и я смотрю на него из безопасности, на скользком шатком уступе. Я всё бреду и пытаюсь спастись, а он смотрит на меня. Без злости, без желания навредить, без ненависти. Ему было жаль меня. Всё старалась уйти, выбраться, спастись, но его фонарь, что чудом не разбился при падении, продолжал светить, в самую высь, в тёмное небо, зарёванное дождём.

Есть свет, что никогда не гаснет.

Миссис Лилак

Уговорить её накинуть мою куртку не получилось опять. Дождь уже заканчивался, но тучи всё скрывали солнце.

— Это странно, — произнесла Лирика. — Мой отец давно умер. И тут кое-что не сходится, — она повернулась ко мне, призадумалась и достала письмо, слегка повозившись. — Пони… П-п… Потеряна, — прочитала. Она оторвалась от письма и отчётливо проговорила. — Потеряна. Именно она. Кобыла, — холодный ветер обжёг прохладой. Лирика слегка поёжилась, больше от недовольства погодой, чем от холода.

— Там сказано, что фотографии — это ориентиры; та пони не должна быть на них запечатлена.

— Может… Может… — она прислонилась ко мне, всё ещё была пьяна. — Пошли домой.

Я улыбнулась.

— Домой?

— Домой. Мама, наверное, так зла будет.

— Чего?

— Ты уверена, что справишься?

— Я же говорила, что работала в хосписе, — она ещё сомневалась, но уже согласилась. — Всё будет в порядке, — улыбнулась я. И очередной раз — ложь.

— Ладно, — согласилась она, ответив мне грустной улыбкой. — Пойду переоденусь. Это надолго, — усмехнулась она. — Так что у тебя будет время.

Цоканья о дерево и скрип ступенек с каждым её шагом становились тише. Я выжидала, пока она окажется на первом этаже, и только тогда двинулась навстречу спальне. Эта спальня принадлежала другой пони, но весьма символично и, наверное, по-жестокому иронично, что в итоге здесь оказалась она. Лирике было тяжело ухаживать за ней — сложные точные движения копыт, прочтение инструкций на лекарствах, постоянные монотонные действия, грязная работа по уборке — всё это не шло к образу истинной леди. И всё-таки, какая ирония. Двери открылись, там было страшно темно — окна завешаны, — даже в коридоре было светлей. Я тихо прошла внутрь. Она пошевелила своей головой. Дыхание у меня спёрло, захотелось бежать. Но только своей головой она и могла пошевелить — остальное ей больше не принадлежало. Она заметила меня. Но свет из коридора сделал меня тёмным силуэтом — она ещё не узнала меня. Неужели… Я улыбнулась. Такой поворот вещей изумил меня, обрадовал и до ужаса напугал, но, тем не менее, всё это придало мне уверенности. Странной, шаткой такой уверенности, но только что до меня дошло. Она не может пошевелиться. Она не может мне ничего сделать.

И я запела.

— Привет, тьма, мой старый друг
С тобою речь опять веду.
В мой сон виденья прокрались,
Посеяв семена, пока спала,
И виденье, что проникло в разум мой
Всё со мной,
И с ним лишь звук молчанья.

Миссис Лилак молчала. Потому что не могла говорить — афазия. Какая ирония. Она явно не узнала в моём голосе голос Лирики и начала переживать. Я, скрипя досками, подходила всё ближе и ближе.

— Лирика попросила приглядеть за Вами. Позаботиться о Вас.

Глаза её стали растерянными — всё старались рассмотреть, кто к ней приближается.

— Не волнуйтесь так. Я работала в хосписе.

Я рассмеялась слегка.

— Неужели не помните меня?

Я подошла к её столу и зажгла свечу. Пламя озарило наши мордочки, но, если за её я наблюдала всё это время, то мою она могла увидеть только сейчас.

— Это же я — Пичи Питт.

Её безжизненные глаза наполнились неимоверным ужасом и злостью одновременно. Округлились и раскалились добела от злобы. Ей хотелось придушить меня, но она и шевельнуть копытом не могла, ей хотелось кричать, орать, но ни одного звука, ни одного хрипа не раздалось из её глотки, её ненависть выражали лишь выпученные глаза с полопавшимися капиллярами. Спокойно оглядевшись вокруг, я взяла стульчик, села на него и заговорила.

— Соседи уже сочли Вас мёртвой. Все вокруг с облегчением вздохнули, узнав о Вашей смерти, а Вы тут лежите. Ничё так. Пучком. Некрасиво получилось, как считаете? Зря я, наверное, платила тому детективному агентству — довольно-таки дорогое удовольствие, к слову сказать. С одной тяжёлой работы на другую, всё, лишь бы оплатить услуги бюро. Но я хотя бы знала всё происходящее с вашей семейкой, да и о многом остальном. Вы вот знали, что моя тетка, которой Вы щедро заплатили за клевету, скончалась года два назад в Кантерлоте? Не знали? А знали, что заводы Вашего мужа стоят уже полгода, как только пошли слухи о Вашей смерти? Возможно, Лирика Вам рассказывала о странных пони в костюмах, которые приходили, просили её подписать бумаги, но она ведь с трудом читает, а вы знаете эти юридические документы, столько сложных слов, такой маленький шрифт — короче говоря, уж очень сложно для слабоумной. Да она с трудом по слогам читает, какие там документы.

Я мягко улыбнулась ей, а её глаза были готовы стрельнуть в меня.

— Как же иронично. Ладно! Пора тебя покормить.

На тумбочке стоял суп, я слегка подогрела его с помощью магии. Взяла телекинезом ложку, зачерпнула пожирнее, чтобы овощей побольше, протянула к ней, а затем съела сама. Я продолжала трапезу на её глазах и одновременно говорила.

— Очень вкусно… Так проголодалась! Как в тот вечер, когда ты отправила своего мужа гнаться за мной. Я так и не успела на пароход тогда, и пришлось дожидаться следующего. Сырая, одинокая, голодная кобылка посреди холодной дождливой ночи. Это было самое тяжёлое испытание в моей жизни.

Смачно облизнула ложку.

— Но я пережила это. Добралась до континента, и вот сюрприз — мне никто не поверил. Моя тётя, которой, как я уже говорила, Вы заплатили, утверждала, что мы просто поссорились с Лирикой, и я в порыве обиды уплыла домой. Никто не поверил в то, что ты, больная тварь, сделала.

Слюна с супом брызнула ей в мордочку — отложила тарелку, небрежно положив её на тумбочку.

— Ты, наверное, хочешь пить?

Я налила в стакан воду и принялась сама осушать его.

— Два года у психотерапевта. Только потом решила, что легче признать правоту окружающих, чтобы мне не мешали готовиться. Готовиться к возвращению в Троттингем. Против меня играло всё. То, что ты сделала с Лирикой, твоё богатство, но я всё-таки могла кое-что сделать. Наблюдать. И этого оказалось вполне достаточно. Тётка умерла. Тот волшебник, которого ты наняла, теперь гниёт в тартаре за заклинания, уничтожающие память и личность пони. Ну, а ты… Твоя жизнь резко пошла под откос, и всё из-за тебя! В тот самый день, когда ты отобрала у меня самое дорогое, твоя жизнь начала медленно разрушаться. Будто коррозия. Твой муж умер, пытаясь догнать меня по твоему приказу. Фабрика твоего отца медленно начала распадаться, твой муж был не лучшим управляющим, а после его смерти так и вовсе кавардак начался. Лирика не смогла проявить себя на Гала, потому что она слабоумная дура!!! Она отупела!!! Да и вообще, ты в своём уме была, когда отправляла ЛИРИКУ найти вашей семье спонсора? Это ЛИРИКА!!! Да о чём я вообще говорю? Как ТЫ могла быть в своей уме?! Ты больная! Ты конченная пони, просто оболочка, за которой скрывается кусок дерьма. Только самая последняя ублюдская скотина могла поступить так с теми, кто тебя любил! Ну, а твоя дочь…

У неё в глазах блестели слёзы.

— Даже не смей, дрянь. Не смей. После всего, что было, я просто не поверю, что в тебе есть хоть что-то от пони. В тебе нет ни капли сожаления, ни доли раскаяния, ничего… Иначе даже самая крохотная частица доброты смогла бы остановить тебя от такого поступка.

Её слеза скатились на нос. Губы не дрожали, выражение мордочки ничего не выражало, но её глаза раскраснелись, а ресницы намокли.

— Я ненавижу тебя. Ненавижу.

В комнате воцарилось молчание.

Оно было обманчиво — звук молчанья был потревожен. Лирика сказала, что не может общаться с матерью, лишь говорить ей что-нибудь. Миссис Лилак действительно не могла пошевелить телом и ни одного звука произнести не могла, но способность говорить не утратила. Её рот открывался, губы шевелились. Это были слова, беззвучные, но столь значительные. Тогда, в хосписе, меня ужаснуло, что пони говорят беззвучно, и их никто не слышит. Долгие дни, проведённые с больными, научили меня различать причудливые символы губ. Она всё говорила и с каждым словом ревела сильнее.

— Зачем Вы убрали все её фотографии? — зло спросила я.

Она долго отвечала на мой вопрос. Но через несколько минут я вынула из потайного сундучка карточку с полароида. Семья Лилак и я. Все вместе.

Она пристально вглядывалась в мою мордочку. Я утёрла слёзы и налила ей ещё один стакан воды. Хладнокровно разогрела ещё чашку супа. Пока еда грелась, подоткнула одеяло и убедилась, что простынь ровно расстелена. Затем вытерла слёзы, уже её, и с ложечки покормила её, стараясь не смотреть в её зарёванные глаза. Ела она жадно — у Лирики явно с этим были проблемы. Утёрла ей мордочку после трапезы и осторожно через пипетку, как маленькому котёнку, влила ей в рот немного воды. Она пила жадно, но продолжала пристально смотреть на меня. Так она всё пила воду — в промежутки, когда я набирала воды в пипетку, она произносила лишь одну фразу, только одну, её мордочка при этом не исказилась в жалобной гримасе, а была такой же гордой, как и всегда, лишь глаза заставляли сердце сжиматься — а я всё гладила её по неподвижному более копыту, думая о том, что мне впервые за все эти годы тоже жаль.

— Ну, как всё прошло? — крикнула Лирика из своей комнаты.

— Всё в порядке, — ответила я.

Она вышла с растрёпанной свободной гривой, без попытки сделать какую-либо причёску и в старой потёртой куртке, которая ей была очень велика. Она светилась от счастья и покружилась передо мной в полном восторге от своего внешнего вида.

— Сначала хотела залезть в ещё одно платье, но потом подумала и накинула куртку отца. Как тебе?

— Ты прекрасна, — сказала я искреннюю правду и нежно ей улыбнулась. Она зарделась, развернулась, кокетливо вильнув хвостом, и мы пошли к последнему ориентиру, что у нас был. К вересковым пустошам на пологих холмах.

Лирика

— Лирика…

Ветер — наш друг, следовал за нами, раскачивая ветки деревьев. Когда остались лишь мелкие растения, он прижался к земле и зашуршал сырой после дождя травой. Лирика улыбалась и говорила, что меня ждёт нечто незабываемое. В отцовской куртке и с растрёпанными волосами она выглядела до неприличия обаятельно.

— Нам нужно успеть до того, как солнце зайдёт.

Солнце касалось горизонта, а последние лучики сегодняшнего дня цеплялись за расходящиеся тучи. Мы медленно поднимались, и было такое чувство, что Лирика торопится и заметно нервничает. Я нервничала ещё больше. Наше путешествие подходило к концу, и мне предстояло рассказать ей правду. Мне надоело врать. Пора бы уже узнать истину.

— Готовься, — сказала она, возясь с полароидом. — У нас только пара секунд.

Вереск жался под убаюкиванием ветра. Вереск белый и пурпурный. Отсюда было видно небольшую речку, которая утекала в наше тайное место — небольшой водяной путь сквозь холмы и их постоянных обитателей. Вересковые пустоши служили местом спокойствия и постоянства. Здесь ничего не происходило и не менялось. Сколько бы время ни шло, казалось, они всегда были такими, просто появились из пустоты, возникли, чтобы стать символом вечности. Конечно, это было не так, но хотелось, чтобы хотя бы в будущем всё осталось именно так.

— Так что делать? — спросила я.

— Довериться мне.

Солнце почти опустилось за горизонт. Уцелевший лучик устремился к нам, чтобы подарить своё нежное умирающее прикосновение. Лирика накинула на меня половину отцовской куртки и подвинулась ко мне — она посмотрела и тяжело вздохнула, будто от старости лет. Её глаза показались такими древними на мгновение, как если бы она прожила не одну жизнь и увидела столько закатов, что вся жизнь слилась в одно большое угасание света — бесконечное и томительное. И здесь, на краю её жизни, перед ночью, мы были вместе, и лишь на мгновение появилось весьма странное и прекрасное чувство, что мы рядом уже целую вечность.

Робко придвинувшись ко мне, она дрожащими губами прижалась к моим.

Позади щёлкнул полароид, но она ещё не скоро отодвинулась. Пристыженная, что с ней редко бывает, Лирика — зардевшаяся и смущённая — испуганно глядела на меня, ища одобрения, и нужно было упасть в ту же пропасть, чтобы не оставлять её одну.

— Разве ты не догадалась, что это значит?

— Нет, — ответила Лирика.

— Первая фотография, — я достала её из конверта. — Это детство, беззаботное и счастливое.

— Вторая фотография, — продолжала Лирика. — Это наше настоящее. Укромное и личное.

— Третья фотография — это то, чего ты хотела в будущем. Недоступные походы в бар, которые ты считала такими весёлыми и увлекательными.

— Четвёртая фотография — это ВЕЧНОСТЬ.

— Почему вечность?

— Потому что мы с тобой всегда будем вместе.

— Тебя заколдовали много лет назад и стёрли твою память, поэтому ты не можешь вспомнить меня, — я упала на её плечо, боясь, что она просто сочтёт меня за сумасшедшую пони. Что, в принципе, было бы весьма разумно. Неожиданно я почувствовала её копыто, которое гладило мою гриву.

— Я помню.

Я подняла голову от неожиданности.

— Мне очень жаль, Пичи Питт, но это ты не можешь вспомнить.

— Что?

— Я помню всё. Каждое слово и каждый день, который ты прожила вместе со мной. Каждый твой взгляд, наполненный любопытством, а после нежностью, каждую твою помощь, каждую твою слабость, каждую твою просьбу и каждое прикосновение. Всё это со мной. Но ты…

— Ты помнишь меня? — обрадовалась. — Лирика, это же прекрасно! Все эти годы я думала, что ты меня забыла! Я… Я… — слёзы сразу нахлынули на глаза.

— Пичи Питт прошу, — она обняла меня. — Все эти годы… Сколько лет ты искала меня?

— Пять лет. Пять долгих лет, — причитала я.

— Ладно, — холодно согласилась и отстранилась она. Я была в недоумении. Она грустила. — Что это такое? — она подняла фотокарточку совершенно спокойно, лишь её копыта слегка подрагивали. Это были не те болезненные движения, что наблюдались ранее.

— Это фотокарточка, — с осторожностью вымолвила я.

— Да. Это четвёртая фотокарточка, что я сделала. На что она снята?

— На фотоап…

— Нет, — ласково перебила. — Конкретней.

— У тебя был старый полароид.

— Он не был старым, милая. Он был недавно купленным. Какая особенность у полароида? — монотонно спросила она.

— Что?.. Лирика, скажи, что случилось?

— Милая моя, просто скажи, — ревела земнопони. — Какая особенность у полароида?

— Мгновенная фотография, — неуверенно ответила я.

— Да. Фотография получается сразу и проявляется за несколько минут. Так почему же, ответь мне, за пять долгих лет она так и не проявилась?

Лирика перевернула снимок. Тьма, обёрнутая в белую рамку. На нём ничего не было, ни единого знака о том что нам нужно идти сюда, но мы всё-таки оказались здесь.

— Ты не была здесь пять лет?

— Я… Что происходит?

— Ты не была здесь пять лет, как ты говоришь, — она взяла инициативу в свои копыта. Как и всегда это делала раньше. — И что же ты чувствуешь? Ко мне. К этим пустошам.

— Я скучаю.

— Ты скучаешь по мне каждую секунду.

Она открыла дверь своего дома.

— Я уже скучаю, — призналась я.

— Взгляни на эти прекрасные пустоши. Давай! Усеянные вереском и укрытые цветочным одеялом холмы, к которым мы отправлялись бесчисленное количество раз, чтобы взглянуть на эту красоту и насладиться тем, что вместе, затем мы шли сквозь эти маленькие пурпурные и беленькие цветочки, непринуждённо говоря самые ласковые слова, что могли выдумать, и отправлялись в наше укромные место, дабы упиваться нашей тайной. Что ты чувствуешь, глядя на эти вересковые пустоши?

— Любовь…

— Ещё!

— Нежность.

— Гармонию, блаженство, спокойствие, тихую радость, светлую печаль, что угодно… Но только одного чувства у тебя нет. Чувства ностальгии — которое не могло не появиться за пять лет.

Она взяла мои копыта.

— Пичи Питт. Всё, что ты видела до этого. Вся жизнь в течении пяти лет — это лишь твои детские воспоминания, что перемешались…

Ты ещё маленькая, чтобы работать сама, но могу устроить тебя к знакомой как помощницу.

Это называется язык цветов. Каждый цветок имеет своё значение.

Может, съездишь к тёте в Троттингем?

Пичи Питт, ты не могла бы позаниматься с Лирикой чтением?

Совсем не умеет читать в восемь лет. Так странно. Такая красивая и статная кобылка, но не может читать. В глаза не может смотреть. Предметы с трудом в копытах держит.

Давай я тебя расчешу… Это же просто… Скоро у тебя тоже получится…

Вот, пиши. Всё правильно.

Она вышла в хрустальном платье с причёской прямиком из журнала, и она смогла сделать это всё сама. Довольная, она покрутилась вокруг себя и улыбнулась мне.

— Ты прекрасна…

Твои страхи…

Твоя мама такая страшная. Она порой смотрит злыми глазами, не двигается, и просто молчит… Я слышала, что есть волшебники, которые могут похитить память. Я не хочу тебя забыть, Лирика. Она постоянно говорит, что хочет сделать тебя истинной леди. Что, если твоя мама отправит тебя на Гала, а меня заставит забыть тебя?

Твой папа сказал, что настоящей любви не бывает.

То, как страхи развеялись…

Я не говорил, что её не бывает. Просто она такая печальная и тяжёлая. Но, если ты готова даже умереть ради этого…

— Ну как же я могу злиться на тебя, Пичи Питт? Ты столько сделала для Лирики, сделала то, чего ни один воспитатель не смог, — у миссис Лилак покатились из глаз слёзы. — Она теперь наконец-то смотрит мне в глаза. А когда она в первый раз наконец-то сказала, что любит меня… Ты спасла мою дочь, и за это я так тебе благодарна маленькая Пичи. Драгоценная моя Пичи Питт.

Время, что мы провели вместе…

Карусели для маленьких, да ладно тебе, Пичи… Пойдём посмотрим… Давай узнаем… Ещё столько всего можно увидеть… Я счастлива, что ты есть…

Твои мечты…

Хочу работать в хосписе, помогать другим. А ещё мы можем переехать в Понивилль. Поработаю там сначала в магазине, а затем в хоспис устроюсь. И ты можешь видеться с родителями на Гала. И мы будем вместе — вечно.

— Пичи Питт. Не прошло ни дня. Ты всё ещё там. Зависла в ту секунду, когда с тобой случилось страшное несчастье. Маленькая кобылка, которая нашла любовь, маленькая кобылка, живущая в Троттингеме, маленькая кобылка, которая застряла во времени.

— Какое несчастье? Что со мной случилось?!

— Ты должна вспомнить это. Ты должна вспомнить, где ты, и найти себя, пока ещё не поздно.

Солнечный лучик держался из последних сил, совершенно не желая оставлять нас одних без света. Всё перевернулось в один момент. Все воспоминания встали на место, но чувство того, что прошло столь много времени, не покидало меня — так сильно оно засело в моей голове. Вот для чего ориентиры. Вот кто та пони, что искала Лирика. Она искала меня. Всё это лишь предсмертные воспоминания. Жизнь, проносящаяся перед глазами в последнее мгновение. И она, конечно, была рядом.

— У тебя лишь пара минут после заката солнца. Меньше, чем проявляется фотокарточка.

— Что будет потом?

Она помолчала.

— Мне жаль.

Что же со мной могло здесь случиться. Вдохни глубже воздух с пустошей. Сладкий запах вереска. Вспомни, как жевали его с Лирикой. Сладкие цветы вереска. Тем вечером. Вспышка полароида, и она объясняет мне свою задумку. Отправить фотографии в будущее самой себе, чтобы помнить, какой она была.

Ведь мы умираем. Каждую секунду мы умираем и больше не являемся теми, кем были секунду назад. Ты сделала меня совсем другой. И мне это так нравится! Пичи Питт, я хочу быть такой вечно. Так что, пожалуй, будет полезно напомнить себе будущей об этом.

И затем мы идём вдоль реки. Я бросаюсь туда с Лирикой, сейчас она с надеждой смотрит на меня…

— Но куда мы пошли дальше?

— Ты должна вспомнить сама.

В наше укромное место, очевидно! Солнце уже давно село, и у меня остаётся совсем немного времени, которое тает. Внутри моей головы тикает таймер, последние песчинки переваливаются в нижнюю половину и оставляют мне всё меньше попыток. Но что же могло там случиться? Что за несчастный случай? Прошлое проскакивало передо мной раз за разом. Я возвращалась к началу и проносилась до последнего мгновения, которое помню. Мы в укромном месте, и Лирика… предлагает куда-то пойти. Куда?

Ещё раз.

Начало жизни — Пичи Питт, ты не могла бы позаниматься с Лирикой чтением?

Последнее воспоминание — Пойдём посмотрим…

— Я не помню! — зарыдала я. — Не помню.

— Вспоминай, Пичи, — попросила Лирика. — Солнце уже село. У нас осталось совсем немного времени.

Ночь. Повсюду темень и нигде нет света. Всё… Но ведь — есть свет, что никогда не угаснет.

— Я вспомнила, — прошептала я.

Вдалеке за небольшим лесом из каменного вала в небо поднялся луч фонаря.

— Это я тогда упала. Я вспомнила, — мне казалось, Лирика с радостью воспримет эту новость, но она стояла около меня, и слёзы не переставали катиться по её мордочке.

— Мне жаль, — произнесла она.

В левый глаз мне затекла кровь. В испуге протёрла его, но багрянец всё не останавливался, он сочился из головы. Тонкая алая линия вилась вокруг гривы и стекала с моей головы вниз в небольшую речушку.

— Ты не успела найти себя.

— Лирика, — мой испуганный шёпот потревожил тишину во тьме.

— Не бойся.

Она подошла ко мне и с трудом удержала от падения. Ноги не слушались, как и остальное тело. Совсем немного. Мне не хватило так мало, чтобы вернуться к Лирике домой. Где-то там на каменном вале моё сырое тело трясёт испуганная маленькая Лирика, а здесь, на вересковых пустошах, её взрослая версия, какой я себе её представляла, утешает меня.

— Я не хочу оставлять тебя.

— Ш-ш-ш…

Её волосы такие неподатливые.

Уложила меня в заросли вереска и легла рядом, поглаживая моё не двигающееся копыто. У меня отнимается голос, и ничего, кроме немых движений губами, не получается. Крови всё больше — глаза рефлекторно закрываются. И я прошу её лишь об одном. В этой ситуации только об этом и можно было попросить.

— Я знаю, что ты лишь воспоминание, — без звуков сказала я.

— А ты? — ласково ответила она, прочитав мой вопрос по губам. — Все мы лишь воспоминания, которые преследуют бушующее.

Прошептала ей то, что хотела. Последнюю просьбу. Постаралась моргнуть сквозь запекающуюся кровь, глаза с трудом слушались, и только отдельные кадры проносились передо мной. Маленькие фотокарточки её мордочки. Она кивнула, соглашаясь с моей просьбой, и прижалась к окровавленным губам, слегка дрожа.

— Я буду вечно тебя помнить.

Слыша слова, подобные этим, сразу успокаиваешься. Но что-то заставляло меня продолжать моргать глазами. Тянуло меня к ней, но она ведь и так была рядом. Что-то было не так, будто что-то не сделано, хотя надежды найти себя уже и не осталось. Она всё гладила меня по гриве и шептала, чтобы немного я отдохнула. Я здесь всего один день, а кажется, что ищу её уже вечность.

Эпилог

Закрылись её глаза не скоро. Поцеловав её ещё раз, я отправилась домой, оставив её в символе вечности. Так было правильно, казалось мне.

Пришла домой, проведала маму. Сильно она на неё кричала. Приятно было напомнить, что мама в ней души не чает. И почему ей кажется, что папа погиб? Без него так тоскливо. Пыль опять осела повсюду. Повесила куртку на место. Помыла чайный сервиз, тоже поставила его на место. И легла в постель поскорей, но глаза всё закрыть боялась. Заплакала. День был какой-то особенно тяжёлый.

На следующее утро встала как всегда рано. Сходила в сад. Поработала там. Проведала маму. Полила розочку в горшочке. С нежного бутона упал лепесток. И легла у себя в комнате — грива, и без того запутавшаяся за ночь, теперь была в ещё более плачевном состоянии, и без сожаления на причёску не глянешь.

Раздался стук в дверь. Четыре раза. Не надо сейчас плакать. Только не сейчас, Лирика. Я утёрла слёзы копытами, стараясь, чтобы не осталось следов, и тогда раздалось четыре лёгких удара в окно. Выдохнула. Направилась к окну, раздвинула шторы. Пичи Питт неловко улыбнулась.

— Пичи Питт, у меня к тебе просьба… Если я однажды… Такое может случиться, если вдруг я однажды опять стану такой как раньше — потеряю разум…

— Этого не будет.

— Просто пообещай, — глаза у меня наполнились слезами. — Что ты покажешь мне этот конверт и заставишь вспомнить, поможешь мне найти тебя, чтобы ни случилось, ты передашь мне этот конверт, когда придёт нужное время.

— Обещаю тебе.

Пять лет назад она так же неловко улыбнулась, когда я подошла к ней, бесцельно бродящей посреди пустошей. Но и тогда, и сейчас её кое-что объединяло. Она достало письмо и показала на него копытом. Как пять лет назад в настоящем мире я не умела читать — так она и не могла найти дорогу к моему дому пять лет назад в своём сне. Как совсем недавно в настоящем мире мы впервые поцеловались — так теперь недавно в её царстве памяти она почти нашла способ спастись. Но даже если мне понадобится вся вечность, чтобы она вспомнила, я не отступлюсь и буду через смертельную боль смотреть, как она раз за разом умирает, стараясь выполнить данное мне обещание. Может, она бы давно сдалась, если бы не это обещание. Или, может быть, её сдерживают тихие рыдания стоящей над её телом маленькой кобылки, которую она спасла из её же разума. Так или иначе, после всех моих странных желаний, которые она исполняла всегда в настоящем мире, после всего того, что я увидела во время её попыток выбраться из этой временной петли памяти, у меня теперь к ней лишь одна просьба.

Просыпайся. Заколдованная кобылка.